Яков ШАФРАН

г. Тула

Член Академии российской литературы, Союза писателей и переводчиков при МГО СПР. Лауреат всероссийских литературных премий: «Левша» им. Н. С. Лескова и «Белуха» им. Г. Д. Гребенщикова, лауреат премии русских писателей Белоруссии им. Вениамина Блаженного. Заместитель главного редактора — ответственный секретарь литературно-художественного и публицистического журнала «Приокские зори», главный редактор альманаха «Ковчег» журнала «Приокские зори», член редакционных советов: Вестника Академии российской литературы «Московский Парнас», музыкально-поэтического альманаха «На лирической волне» (Тула) и музыкально-литературного альманаха «Тульская сторонка».

НЕПОВТОРИМАЯ ИСТОРИЯ ТУЛЫ,

ВЕЛИЧАВОЙ И НУЖНОЙ ДЛЯ РОССИИ

                                                                             О книге В. Я. Маслова «История Тулы»                 

Когда я познакомился с новой книгой «История Тулы» Валерия Маслова, известного в России и за рубежом писателя, служителя русской литературы, искреннего и глубокого по смыслам своих произведений, то сразу же был приятно поражен ее объемом — не страничным, этим сейчас никого не удивишь,— и широтой охваченных ею тем и сторон жизни столицы нашего края. «... Такой знаковый, знаменитый и значимый город, как древняя Тула», на территории которого, по мнению всякого вдумчивого человека, «люди жили уже восемь тысяч лет назад!», «заслуживает такого исследования»,— говорит автор. Эта книга, включающая в себя шестнадцать полновесных глав, как он пишет: «об истории создания и развития Города-героя Тулы, его значении в истории нашей страны, его многосторонней жизни, культурном и ином пространстве...», открывает читателям новые стороны нестандартного таланта писателя.

О Валерии Яковлевиче Маслове коротко не скажешь. Он окончил с отличием Мичуринский плодоовощной техникум и Московскую сельскохозяйственную академию им. К. А. Тимирязева. Затем получил еще два высших образования: в Высшей партийной школе при ЦК КПСС и на Высших офицерских курсах «Выстрел». Служил в ракетных войсках Советской Армии, майор запаса. Работал в Тульской области: управляющим совхоза «Красный богатырь», спецкором газеты «Коммунар», в облисполкоме и администрации области. Первый руководитель пресс-службы администрации области и пресс-секретарь губернатора, создатель и бессменный руководитель Дома творчества и Фонда поддержки творческой интеллигенции. Член Союза писателей СССР с мая 1991 года. Членский билет подписал и вручил ему легендарный поэт Сергей Михалков. Член Союза журналистов СССР с 1976 года. Заместитель председателя правления Тульского регионального отделения Союза писателей России. Председатель Межрегионального Союза писателей, член Международного Литфонда, избирался членом Исполкома Международного сообщества писательских Союзов. Заслуженный работник культуры РФ, награжден медалью Ордена «За заслуги перед Отечеством», медалями «XX лет Победы в Великой отечественной войне 1941—1945 гг.», «Ветеран труда», «Двести лет МВД России» и другими. Отмечен и многими литературными медалями и премиями. Имя В. Маслова занесено в Тульский биографический словарь. Является автором более 30 книг, которые вышли тиражом свыше миллиона экземпляров в России, на Украине, в Грузии, Сербии, Черногории, переведены на иностранные языки.

В предисловии к труду «История Тулы» Владимир Васильевич Куликов^[1] говорит, что важно «знать историю и умело опираться на опыт ныне живущих и ушедших поколений, извлекать преподнесенные прошлой жизнью уроки». И еще: «Память — прочная нить, связывающая многие поколения ушедших и ныне живущих людей, наполняющая нашу жизнь особым смыслом, особыми чувствами. Вот почему так важно знать свое прошлое, воспринимать свое родство к земле и месту, где живешь...» И когда так, то как бы давно ни происходило событие, оно воспринимается как настоящее. Именно об этом и рассказывает автор книги.

Предваряя изложение истории Тулы, Валерий Маслов с гордостью пишет о присвоении ей «за мужество и стойкость, проявленные защитниками Тулы при героической обороне города, сыгравшей важную роль в разгроме немецко-фашистских войск под Москвой в период Ве­ликой Отечественной войны»^[2] звания «Город-герой» с вручением медали «Золотая Звезда». С не меньшими чувствами автор описывает и символику Тулы: герб и флаг, изображение которых говорит нам, что высокая награда, как и то, за что она была дана, не случайны, а закономерны, ибо вся история города подтверждение тому. «Прямоугольное полотнище червленого цвета с изображением в центре горизонтально положенного на двух серебряных шпажных клинках, лежащих наподобие Андреевского креста, концами вниз, серебряного ружейного ствола; вверху же и внизу по одному молоту золотому; в верхнем углу полотнища у древка <...> расположена медаль «Золотая Звезда»...»[3] Согласитесь, звучит, подобно поэме. Это же хорошо выражено и в гимне, вслушайтесь:

Тула веками оружие ковала,

Стала похожа сама на ружье.

Слышится звон боевого металла,

В древних названиях улиц ее:

Улица Курковая, улица Штыковая.

И Пороховая, и Патронная.

Дульная, Ствольная, Арсенальная,

Улица любая — оборонная!

В. Н. Фоминых одним из первых обратил внимание на «понимание публицистики как особого, обладающего своими закономерностями рода творчества — живой отклик на конкретные факты и события, явления и процессы социальной жизни»^[4]. И книга Валерия Яковлевича относится к жанру публицистики высокого мастерства, когда повествование, в котором читателю ясно видна суть описываемого времени, эмоционально, наполнено чувствами автора, его многочисленными наблюдениями и размышлениями, внимательной добротой к своим героям и их судьбам, как к родным, пишет ли он о людях, событиях или о городе.

Да и может ли быть иначе у патриота своей страны, каковым, несомненно, судя по всему его творчеству и общественным делам, является Валерий Маслов, если основой патриотизма является любовь к своей малой родине. Истории наших городов различны, но объединяет их принадлежность России, ее древней и высокой цивилизации.

С интересом читая многочисленные страницы книги, посвященные Туле оружейной, будучи, как и сам автор, патриотами города, радуемся: «Еще будем делать наши ракеты!», ибо внешнее противостояние России и Запада не оставляет других вариантов, как активизация военной промышленности и востребованность квалифицированных оборонных инженеров и рабочих. Автор также ясно показывает, что оружейное мастерство туляков есть продолжение векового начала, идущего от матерей и отцов, от самой земли родного края. Писатель гордится и седым кремлем, и засеками, и караульными полками, которые «копны, людны и оружны» становились в степи у городов, и героическим Тульским Рабочим полком, и нынешними многочисленными предприятиями оборонно-промышленного комплекса, и выдающимися тульскими оружейниками, начиная с давних времен и поныне живущими, одно перечисление имен которых убористым текстом займет целую страницу. Об их отношении к своему труду и Родине говорят слова одного лучшего из лучших — Василия Алексеевича Дегтярева: «Сейчас, когда американские и английские империалисты угрожают атомными бомбами, наши конструкторы продолжают спокойно работать. Мы работаем не ради наживы или страха, как изобретатели за рубежом. Нами движет святое чувство служения Отчизне, служения своему народу <...> Ни в одной стране мира не созданы такие условия для расцвета изобретательства и конструирования, как у нас, в Советской стране. И нигде не ценится так высоко труд конструкторов, как у нас. Только Советская власть вывела меня, как и многих других изобретателей из рабочих, на широкую дорогу творчества»^[5].

Воспевая какой-то город или край, человек величает всю страну. Все взаимосвязано, как в живом теле. Александр Блок сказал: «Чем больше чувствуешь связь с родиной, тем реальнее и охотнее представляешь ее себе как живой организм»^[6]. Это же чувство свойственно и автору книги, и он мастерски передает его своим читателям.

Потому В. Я. Маслова со всем основанием можно считать певцом нашей земли: Тулы и всего края, ее достопримечательностей и красот, где корни и его самого. Писатель родился 6 ноября 1943 года в городе Донском Тульской области. С 1971 года живет и работает в Туле. Таким образом, все его корни в родном Тульском крае. И это чувствуется, когда читаешь книгу, ибо все, о чем пишет автор, ему близко и дорого, будь то: история города, его символика и улицы, оружейное его прошлое и настоящее, его героизм в годы Великой Отечественной войны, культурные учреждения и парки, образование, здравоохранение и спортивные достижения, музеи и усадьбы, архитектура и памятники, храмы и музеи, литературные легенды края.

Мы читаем с любовью и где-то документально, а где-то и почти художественно написанные строки о родных местах и всем, что с ними связано. Валерий Маслов хорошо знает язык древней Тулы: «Слобода» означала «ослободить», то есть освободить этих кузнецов-оружейников от податей и налогов...» А как хорошо он написал о тульских женщинах: «В Туле всегда были очень красивые и воспитанные невесты. За ними съезжались женихи из других городов. В Москве и Питере о красоте и хорошем характере тульских невест ходили легенды. Не случайно, что идея создания Института благородных девиц возникла у императрицы Екатерины Второй при посещении Тулы. И когда в Санкт-Петербурге появился Смольный институт для благородных девиц, большинство воспитанниц были из нашего города...»

Воинская доблесть всегда в Туле была в чести. Воспитанию ее отлично служит суворовское училище, прекрасные корпуса которого были построены недавно, и Тульский музей оружия, и наша память. «Следует назвать также героев Тульской оборонительной опе­рации...»,— пишет Валерий Яковлевич. Отметим, это — командир Тульского рабочего полка Анатолий Петрович Горшков, его первый комиссар Григорий Антонович Агеев, командующий 50-й армией генерал Иван Васильевич Болдин, командир кавалерийского корпуса Павел Алексеевич Белов, командир взвода зенитных орудий Григорий Матвеевич Волнянский, первым принявший бой с танками Гудериана, начальник Южного боевого участка Тулы майор И. Я. Кравченко, помощник начштаба стрелкового полка старший лейтенант В. А. Бенцель и все, кто внес свой неизмеримый вклад в героическую оборону Тулы. «Вечная им память!» «Надо отдать должное и тем тулякам, которые обороняли в это время нашу Родину на других фронтах Великой Отечественной войны»,— отзывается В. Маслов о славном летчике Борисе Феоктистовиче Сафонове, ставшем первым дважды Героем Советского Союза, о Герое Советского Союза старшине Иване Андреевиче Дементьеве и многих других, о ком никогда не забывает чуткое сердце писателя-патриота.

Автор, которому, как офицеру, это близко приводит в книге слова фельдмаршала А. В. Суворова: «Потомство мое, прошу брать мой пример: всякое дело начинать с благословением Божьим; до издыхания быть верным Государю и Отечеству; избегать роскоши, праздности, корыстолюбия и искать славы чрез истину и добродетель, которые суть моим символом»^[7].

В прошлой нашей истории не все было гладко и хорошо. Однако «... правду сказать, люди в целом лучше были, не те, что нынче, потому и в войне победили, из пепла в считанные годы отстроились, в космос первыми полетели <…> По мне — так лучше тот застой, чем нынешние убийства в подъездах да взрывы в метро…»,— пишет Ната-

лья Квасникова[8].

Валерий Яковлевич Маслов современному же в новейшем времени жизни страны достаточное внимание уделил в своих художественных произведениях, хорошо знакомых россиянам и не только. В «Истории Тулы» писатель говорит о преемственности истории города, независимо от политического устройства страны, о знаменитых и героических жителях, не только оружейного и военного, но промышленного и торгового, культурного и образовательного направлений деятельности, созидающих его развитие, его красоту, его жизнестойкость, наперекор всем трудностям. К тому же, лицо любого города — это не только его дома, но и улицы, и площади, их названия. В. Маслов подробно, опираясь на свои глубочайшие знания истории города, и с любовью рассказывает о них. И во всем этом также достоинства книги.

«Городская культура — это система культурных ценностей, формирующаяся и развивающаяся в условиях мегаполиса <...> Город — это специфическое поселение людей, отгороженное от хаоса и глубоко структурированное. В городе присутствуют все культурные формы (храмы, театры, музеи, библиотеки, школы и т. д.). Здесь создаются свои “центры вращения” информации, деятельности, человеческого общения, регулирующие жизнь. В нем каждый человек находит свою “нишу”, в зависимости от образованности, профессии, уровня личной культуры, исторического прошлого. Каждый город имеет свое “лицо”, свои нравственные измерения, свою духовность, свой менталитет. Все это определяется его культурой, ею формируется...» — считает В. С. Безруков[9].

Поэтому В. Я. Маслов столько страниц своей книги о тульской истории уделяет ее культуре и важным культурным центрам: оригинальным музеям оружия, самоваров, пряников, гармонии; Тульскому кремлю, Дому-музею Л. Н. Толстого «Ясная Поляна» и Дому-музею В. В. Вересаева, Дому дворянского собрания, театральной жизни Тулы, в которой в 1777 году, был основан один из первых в России провинциальных театров и др. Но возможна ли культурная среда без музыкальной сферы? Потому писатель с увлечением рассказывает и об областной филармонии им. И. А. Михайловского, Тульском филармоническом симфоническом оркестре, Тульском государственном хоре, оркестре «Русских народных инструментов “Тула”», Губернаторском духовом оркестре, Ансамбле скрипачей и фольклорном ансамбле «Услада», а также о замечательном музыкальном училище, носящем имя туляка, русского композитора Александра Сергеевича Даргомыжского, и музыкальных школах города.

«”Величайшее сокровище — хорошая библиотека”, — писал Виссарион Белинский, русский критик. А Лев Николаевич Толстой, чье имя носит Центральная городская библиотека в Туле, сказал: “Что может быть драгоценнее, чем ежедневно входить в общение с мудрейшими людьми мира”» — приводит Валерий Маслов мысли великих. Близки автору, как и всякому культурному и образованному человеку, а также всем стремящимся к этому, тульские библиотеки, и он нашел много добрых слов в адрес Тульской библиотечной системы и ее основы — Центральной городской библиотеки им. Л. Н. Толстого, в адрес Тульской областной универсальной научной библиотеки и Тульской областной детской библиотеки.

Важное место в книге писателя занимают парки, ибо «парковые зоны и места отдыха являются сердцем города и играют значительную роль в жизни не только крупных мегаполисов, но и в жизни небольших провинциальных городков».^[10]

Не менее значимы для жителей Тулы образование, здравоохранение и спорт. В «Истории Тулы» автор проделал большую работу, чтобы каждый горожанин нашел для себя много полезного и интересного и в этих сферах жизнедеятельности.

«Тула и Тульский край богаты культурно-историческими объектами. Особое место в них занимают такие уникальные историко-культурные объекты, как русские усадьбы, связанные с именами наших великих предков» и «город Тула славен не только мастерами-оружейниками, замечательными пряниками и расписными самоварами, но и прекрасными храмовыми сооружениями»,— пишет Валерий Яковлевич, и он прав, так как по насыщенности усадьбами, архитектурными памятниками и храмами на душу населения, как говорится, наш город не уступает многим культурным центрам России.

О великой любви автора к городу говорит и следующий отрывок: «Уникальным по своему назначению, расположению и прихожанам является Николо-Зарецкий, или Христорождественский храм. Еще он носит название Николы Казенного. Он находится за рекой Упой, на въезде в Заречье. Сейчас это — знаковое место для туристов и экскурсий. Здесь, практически на одной площадке, расположены храм, Тульский музей оружия и интересный по своему исполнению памятник Никите Демидову. На противоположной стороне, за мостом,— Тульский оружейный завод, памятник Петру Первому, напротив — памятник тульскому Левше и красивая ротонда, в которой проводятся различные культурные мероприятия».

Увлекательно повествует писатель о памятниках и скульптурных композициях города, о сказаниях, былинах и летописях, в которых бы-

ла прославлена наша древняя Тула.

О былых писателях, связанных с Тульским краем, читаем в книге. «Но и наши современники — тульские писатели, с которыми мы встречаемся, общаемся, разговариваем и подчас не придаем этому совершенно никакого значения, также пишут произведения, которые знают не только в нашем городе»,— отмечает автор.

Одним словом, книга «История Тулы» является не только значимым историческим трудом, но поистине, энциклопедией современной Тулы. Мы с удовольствием читаем книгу жизни города, работу, как написал в предисловии В. В. Куликов, которая «претендует на справочное пособие энциклопедического характера, с чем можно поздравить автора». Да, эта книга В. Я Маслова не для пролистывания людьми, «обремененными» клиповым сознанием, а для чтения и гордости (не путать с гордыней, как и честь с тщеславием) неповторимой историей Тулы, ее величием и нужностью для России.

Сергей ОДИНОКОВ

г. Тула

Окончил с отличием театральные отделения МОУ лицея № 3 г. Тулы и Тульского областного колледжа культуры и искусства; артист Тульской областной филармонии им. И. А. Михайловского. Выпускник факультета русской филологии и документоведения Тульского государственного педагогического университета им. Л. Н. Толстого, кандидат филологических наук. Лауреат всероссийских и международных конкурсов. Публиковался в журналах «Рюкзачок знаний», «Приокские зори» и др.; в сборниках «Вечный огонь памяти» и «В поисках жанра»; в альманахах «День тульской поэзии», «НЛО» и «Ковчег».

ПРИЕМЫ СОЗДАНИЯ КОМИЗМА В ПЬЕСЕ Л. Н. ТОЛСТОГО «ПЛОДЫ ПРОСВЕЩЕНИЯ»^*

Считается, что комедийность, комизм, а также легкость и «веселость» в целом не типичны для творческой манеры Л. Н. Толстого. Строгий прежде всего к самому себе, беспощадный к собственным ошибкам и заблуждениям, ищущий истину, обретающий твердые основы и убеждения и вдруг отвергающий все и ищущий вновь, Толстой уверенно зарекомендовал себя как автор серьезный, тонкий и глубокомысленный, способный, по словам Н. Г. Чернышевского, отразить не только результат внутренней жизни героя, но и показать «самый процесс и едва уловимые движения этой внутренней жизни, сменяющиеся одно другим с необычайной быстротой и неистощимым многообразием» [4].

Л. Н. Толстой многообразен в своем творчестве. Подлинный великий художник не ограничивает себя узкими рамками и не становится похожим на портрет, написанный одной краской. Оставаясь самим собой, в соответствии со своим мироощущением, он постоянно осваивает новые творческие формы, приемы, методы и подчас устремляется в противоположное — то, что, на первый взгляд, не свойственно его натуре и нетипично для его художественной манеры. В результате подобных поисков и устремлений рождаются те удивительные произведения, которых никто не ждал от автора и которые переворачивают уже сложившееся и устойчивое мнение о нем. К числу таких произведений относится пьеса «Плоды просвещения» — одна из вершин драматургического творчества Л. Н. Толстого (наряду с драмами «Власть тьмы» и «Живой труп»), единственная крупная оконченная комедия, над текстом которой автор работал более трех с половиной лет (начало осени 1886 — июнь 1890 гг.).

Основным признаком комедии как жанра является наличие комизма. В своей пьесе Л. Н. Толстой реализует комизм с помощью следующих приемов:

1. Языковая игра. В «Плодах просвещения» особую любовь к языковой игре проявляет Петрищев — молодой человек 28 лет, кандидат филологических наук. Его речь изобилует каламбурами, благодаря чему данный персонаж по своим речевым характеристикам является одним из самых ярких в комедии. Рассмотрим каламбуры, обнаруживающиеся в его речи.

По происхождению каламбуры делятся на внутриязыковые и межъязыковые [1, с. 52]. Случаи использования межъязыковых каламбуров в речи Петрищева единичны: например, во время диалога с Бетси (действие I, явление 35), когда фамилия Мергасов заменяется созвучным во французском языке словосочетанием mère Gassof (папаша Гасов):

«Бетси. <...> вы вчера были у Мергасовых?

Петрищев. Не столько у mère Gassof, сколько у père Gassof, и даже не père Gassof, а у fils Gassof. (Игра слов: Не столько у мамаши Гасовой, сколько у папаши Гасова, и даже не папаши Гасова, а у сына Гасова)» [3, с. 121].

Остальные случаи использования каламбуров в речи Петрищева относятся к внутриязыковым, среди которых много примеров языковой игры, основанной на фонетическом сходстве слов и/или словосочетаний.

Вернемся к началу разговора героя с Бетси (действие I, явление 34):

«Бетси. <...> Какие это у вас дела с Вово?

Петрищев. Дела? Дела фи*-нансовые, то есть они, дела наши — фи! и вместе с тем нансовые, и кроме еще финансовые.

Бетси. Что же значит нансовые?

Петрищев. Вот вопрос! В том-то и штука, что ничего не значит!

Бетси. Ну, это не вышло, совсем не вышло! (Хохочет.)» [Там же].

Здесь мы видим яркий пример языковой игры, построенной на расчленении слова на отдельные элементы не по морфемному строению: в слове финансовые от корня отрывается первая часть фи-, которая превращается в междометие, выражающее презрение, отвращение. Таким способом герой дает понять Бетси, своей собеседнице, что их финансовые дела идут неважно: Петрищеву и Вово как членам «общества поощрения разведения старинных русских густопсовых собак» нужно платить взносы, а денег нет. Оба героя, согласно характеристике Л. Н. Толстого, «без определенных занятий» и «ищущие деятельности» [Там же, с. 101], поэтому единственный способ раздобыть деньги — это просить их у родителей. Каламбур не является удачным: в результате расчленения слова финансовые только первая его часть (фи-) обретает самостоятельное значение. Когда же Бетси спрашивает о значении элемента нансовые, Петрищев не находит, что ответить, чем вызывает смех героини.

На фонетическом сходстве слов, но уже во французском языке, основан и следующий каламбур (действие I, явление 35):

«Бетси. Cessez, vous devenez impossible! (Перестаньте, вы становитесь невыносимы!)

Петрищев. J’ai cessé, j’ai bébé, j’ai dédé... (J’ai cessé — я перестал. Далее игра созвучий. J’ai bébé — букв.: я имею малютку)» [Там же, с. 122].

В представленном ниже фрагменте (действие III, явление 19) герой, имитируя страх, меняет местами части слов (ножки дрожат — дрожки ножат):

«Петрищев (дрожит). Ой, боюсь, боюсь. Марья Константиновна, боюсь!.. дрожки ножат» [Там же, с. 167].

В следующем примере (действие IV, явление 5) Петрищев фонетически обыгрывает прозвище своего друга, барона Коко Клингена:

«Петрищев. <...> А, Кокоша-Картоша! Откуда?» [Там же, с. 181].

Продолжая беседу с бароном, герой изобретает новые слова путем соединения частей разных слов: репетиция + названия овощей (редька, морковь):

«Петрищев. А куда тебе еще?

Коко Клинген. Как куда? К Ивиным, спевка, надо быть. Потом к Шубиным, потом на репетицию. Ведь и ты должен быть?

Петрищев. Как же, непременно. И на репетиции и на морковетиции. <...> Так заходи к Вово, вместе поедем на редькотицию» [Там же, с. 182].

Следующий тип языковой игры, встречающийся в речи Петрищева, — это «игра слов, основанная на многозначности, или омонимии» [1, с. 55]. В комедии молодые люди дворянского сословия с иронией относятся к спиритическим увлечениям старших. Это нашло отражение в сцене спиритического сеанса, когда Петрищев и Вово позволяют себе шутить, а также в сцене на кухне (действие II, явление 17), когда Гросман с завязанными глазами ищет ложку. Петрищев, разрушая мистическую атмосферу эксперимента, обыгрывает значение слова зараза, которое произносит барыня при виде мужиков (зараза как источник инфекции — зараза как некий злой дух, витающий над всеми в воздухе):

«Барыня. <...> Не дотрогивайтесь до них: они все в дифтеритной заразе! <...>

Петрищев (сопит громко носом). Дифтеритная — не знаю, а некоторая другая зараза в воздухе есть. Вы слышите?

Бетси. Полноте врать!..» [3, с. 152].

Реплика Бетси свидетельствует, что героиня не воспринимает слова Петрищева всерьез.

Еще одним вариантом языковой игры является использование прецедентного текста. В «Плодах просвещения» для достижения комического эффекта Петрищев цитирует стихи, а также строки из песен или романсов в новом для них контексте. Продолжая разговор с бароном Клингеном, Петрищев отвечает на реплику своего друга цитатами из стихотворений М. Ю. Лермонтова «Родина» и А. С. Пушкина «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...» в контексте, никак не связанном со смыслом данных произведений, что придает особый комизм сказанному:

«Коко Клинген. Не понимаю, как ты можешь водиться с таким дураком. Уж так глуп, вот уж истинно шалопай!

Петрищев. А я его люблю. Люблю Вово, но “странною любовью”, “к нему не зарастет народная тропа”...» [Там же, с. 182].

Перед началом спиритического сеанса (действие III, явление 19) Петрищев отвечает на реплику Марьи Константиновны строкой из романса «Сомнение» М. И. Глинки на стихи Н. В. Кукольника:

«Бетси (Петрищеву). Я вам говорю, оставайтесь. Я вам обещаю необыкновенные вещи. Хотите пари?

Марья Константиновна. Да разве вы верите?

Бетси. Нынче верю.

Марья Константиновна (Петрищеву). А вы верите?

Петрищев. “Не верю, не верю обетам коварным”. Ну, да если Елизавета Леонидовна велит...» [Там же, с. 167].

Придумывание шарад также является ярким примером языковой игры. В тексте комедии встречаются две песенки-шарады, сочиненные Петрищевым и спетые бароном Клингеном для Бетси и провожаемой ею дамы (действие IV, явление 6), и собственно шарада, которую Петрищев загадывает барону во время их беседы (действие IV, явление 5):

«Петрищев. Нет, ты слушай, шарада: мое первое то же, что «кин», мое второе то же, что «ка», а мое все далеко гоняет телят.

Коко Клинген. Не знаю, не знаю. И некогда» [Там же, с. 182].

Сказанное свидетельствует о большой изобретательности Петрищева, о его склонности к различным языковым выдумкам. Однако эту черту характера своего героя автор обращает против него: знания, полученные в научной деятельности, пригодились Петрищеву лишь для развлечения.

2. Комизм, созданный особенностями речи персонажей. Сам Л. Н. Толстой считал язык главным, если не единственным средством выражения характера. По его словам, драматург должен сделать так, «чтобы каждое лицо говорило своим, свойственным его характеру, языком» [2, с. 239]. И в своей пьесе писатель характеризует персонажей через особенности их речи.

Диалоги народных персонажей наполнены разговорной, просторечной и диалектной лексикой. Данные особенности речи нередко являются средствами создания комизма: важно не только то, что герои говорят, но и как они это делают. Например, горничная Таня, беседуя с Федором Иванычем (действие I, явление 8), неверно произносит существительное спиритизм и после замечания камердинера меняет только предлог (о — об):

«Федор Иваныч. <...> (К Тане.) Кто это прошел?

Таня. Сахатов, Сергей Иваныч, и еще доктор. Они тут постояли, поговорили. Все о спиритичестве.

Федор Иваныч (поправляя). Об спиритизме.

Таня. Да я и говорю об спиритичестве» [3, с. 106].

Просторечие обнаруживается в речи как крестьян, так и слуг. Например, в диалоге лакея Григория с мужиками из Курской губернии (действие I, явление 36):

«1-й мужик. Это чьи же?

Григорий. Одна — барышня, а другая — мамзель, музыки учит.

1-й мужик. В науку производит, значит. А как аккуратна. Настоящий патрет. <...> А мужчинка-то тот, примерно, из музыканщиков?

Григорий (передразнивая). Из музыканщиков!.. Ничего-то вы не понимаете!» [Там же, с. 122].

Показателен в этом отношении диалог кухарки и мужиков (действие II, явление 6), когда героиня по-своему описывает увиденный ею бал хозяев:

«Кухарка. Вот ты бы, дядя Митрий, посмотрел балы у них. <...>

3-й мужик. А что ж, едят все?

Кухарка. Куды тебе? <...> Посмотрела я: барыни — страсть! <...> Разряжены, разряжены, что куда тебе! А по сих мест голые, и руки голые.

3-й мужик. О господи!

2-й мужик. Тьфу, скверность!

1-й мужик. Значит, клейма́т так позволяет. <...>

Кухарка. Так ведь что: как вдарит музыка, как взыграли,— сейчас это господа подходят каждый к своей, обхватит и пошел кружить. <...>

Старый повар (высовываясь, хрипло). Полька-мазурка это. Э, дура, не знает! — танцуют так...

Кухарка. Ну, ты, танцорщик, помалкивай знай. Во, идет кто-то» [Там же, с. 140—141].

Через диалоги слуг мы узнаем об их отношении к своим господам. В приведенном далее примере (действие II, явление 5) кухарка с сарказмом описывает «дела» дворян, выражает свою нелюбовь к хозяйке:

«Кухарка. Какие у них дела? В карты да в фортепьяны — только и делов. Барышня, так та, бывало, как глаза продерет, так сейчас к фортепьянам, и валяй! А эта, что живет, учительша, стоит, ждет, бывало, скоро ли опростаются фортепьяны; как отделалась одна, давай эта закатывать. А то двое фортепьян поставят, да по двое, вчетвером запузыривают. Так-то запузыривают, аж здесь слышно» [Там же, с. 139].

Средствами создания комизма могут выступать и сравнения. Например, в диалоге с крестьянами кухарка говорит, что хозяева едят без перерыва, на что 2-й мужик замечает: «Как свиньи, в корыто с ногами» [Там же]. В данном случае сравнение как свиньи выражает безусловно негативное отношение крестьян к дворянам. Реплика 2-го мужика вызывает смех героев.

Помимо речи слуг, свои особенности имеет и речь господ. Например, толстая барыня, постоянно влезая в чужие разговоры (действие II, явление 18), проявляет свою несдержанность и невоспитанность:

«Толстая барыня (вмешиваясь). Нет, позвольте! <...> Когда я после своей болезни лежала без чувств, то на меня нашла потребность говорить. Я вообще молчалива, но тут явилась потребность говорить, говорить, и мне говорили, что я так говорила, что все удивлялись. (К Сахатову.) Впрочем, я вас перебила, кажется?

Сахатов (достойно). Нисколько. Сделайте одолжение. <...>

Профессор. Позвольте, господа, не в этом дело.

Толстая барыня (вмешиваясь). Я в двух словах вам объясню. Когда мой муж был болен, то все доктора отказались...

Леонид Федорович. Пойдемте, однако, в дом. Баронесса, пожалуйте!

Все уходят, говоря вместе и перебивая друг друга» [Там же, с. 154—155].

Наблюдается явное противоречие между словами и поступками героини: толстая барыня говорит, что она «вообще молчалива», однако во всех сценах, где она появляется, разговаривает много и не по делу. Таким образом, Л. Н. Толстой высмеивает пустословие, невоспитанность и неумение выслушать других собеседников.

3. Комизм, проявляющийся в сценической ситуации. Таких примеров достаточно много. Все они, как правило, связаны с обличительной стороной пьесы.

В своей комедии Л. Н. Толстой высмеивает увлечение дворян спиритизмом. Следующий пример (действие I, явление 22) наглядно иллюстрирует, как в простом бытовом факте господа замечают сверхъестественное явление и объясняют его проявлением «медиумических» способностей мужика, не пытаясь разобраться в истинной причине происходящего:

«Леонид Федорович. <...> у нас в доме один мужик, и тот оказался медиумом. На днях мы позвали его во время сеанса. Нужно было передвинуть диван — и забыли про него. Он, вероятно, и заснул. И, представьте себе, наш сеанс уж кончился, <...> и вдруг мы замечаем, что в другом углу комнаты около мужика начинаются медиумические явления: стол двинулся и пошел.

Таня (в сторону). Это когда я из-под стола лезла» [Там же, с. 113].

Благодаря реплике горничной мы узнаем настоящую причину движения стола.

В следующем примере (действие I, явление 29) Л. Н. Толстой с иронией описывает поведение одного из своих героев: Василий Леонидыч, будучи молодым, сильным и энергичным человеком, кандидатом юридических наук, ничем не занимается и распыляется на членство в различных обществах, тратя на них все свое время и родительские деньги. На примере деятельности этого молодого человека автор показывает, как порой бессмысленно молодые люди дворянского сословия тратят силы и средства:

«Василий Леонидыч. Нет, я тебе сейчас скажу: это новое общество. Очень, я тебе скажу, серьезное общество. <...>

Федор Иваныч. В чем же это новое общество?

Василий Леонидыч. Общество поощрения разведения старинных русских густопсовых собак. А что? И я тебе скажу: нынче первое заседание и завтрак. А вот денег-то нет! Пойду к нему, попытаюсь. (Уходит в дверь.)» [Там же, с. 118—119].

Название общества — пародия на типичное название популярных в Российской империи обществ: в различные годы существовали императорское общество поощрения художников (с 1820-х гг.), общество поощрения духовно-нравственного чтения, организованное В. А. Пашковым (1876—1884 гг.), общество поощрения трудолюбия (1865—1873 гг.) и т. п.

Далее мы видим результат этой попытки: Леонид Федорович отказывает сыну в выдаче денег. В. Л. Звездинцев возмущен (действие I, явление 31):

«Василий Леонидыч. Вот это всегда так. Право, удивительно. То говорят мне, отчего я ничем не занят, а вот когда я нашел деятельность и занят, основалось общество серьезное, с благородными целями, тогда жалко каких-нибудь триста рублей!..» [Там же, с. 119].

В приведенном фрагменте Л. Н. Толстой иронизирует по поводу легковесного отношения молодого человека к отцовским деньгам: триста рублей в ХIХ веке — довольно крупная и значительная сумма. Получив отказ от отца, Василий Леонидыч идет просить деньги у матери и добивается желаемого. Встретив Петрищева, герой хвастается другу, что у него «мертвая хватка» [Там же, с. 129], в чем также отражается авторская ирония: «хватка» героя проявляется в умении выпрашивать деньги у родителей, а не зарабатывать их самостоятельно.

В третьем действии комедии важное место в сатирическом плане занимает спиритический сеанс. После того как Таня «проконсультировала» Семена, какие «чудеса» он должен сотворить во время сеанса, чтобы барин подписал бумагу о продаже земли крестьянам (явление 15), горничная прячется под диваном, а в комнату входят участники спиритических опытов во главе с хозяином дома. Непосредственно перед сеансом (явление 19) Леонид Федорович просит профессора Кругосветлова «объяснить вкратце» суть спиритизма. И далее следует долгая и нудная речь профессора о сущности спиритизма, занимающая почти две страницы текста комедии. Даже сам Леонид Федорович пожалел о том, что дал профессору слово:

«Леонид Федорович. Да; но нельзя ли, Алексей Владимирович, несколько... сократить?» [Там же, с. 170].

Участниками сеанса предпринимается попытка усыпить «медиума» Семена. Гросман демонстрирует свой способ «усыпления субъекта», который не отличается особой оригинальностью: автором в ремарке отмечается, что гипнотизер «машет руками над Семеном, Семен закрывает глаза и потягивается» [Там же, с. 172]. Очевидно, что действенность и эффективность данного способа усыпления сомнительна: Семен не засыпает по-настоящему, а лишь умело притворяется, что уснул. Он делает это настолько хорошо, что даже вызывает восторг у гипнотизера:

«Гросман (приглядывается). Засыпает, заснул. Замечательно быстрое наступление гипноза. Очевидно, субъект уже вступил в анестетическое состояние. Замечательно, необыкновенно восприимчивый субъект и мог бы быть подвергнут интересным опытам!..» [Там же, с. 172].

После долгой речи профессора перед началом спиритического сеанса со словом выступает и сам Леонид Федорович. Он сообщает о том, что духи на сеансах обычно сами рассказывают о себе («кто он и зачем пришел, и где он, и хорошо ли ему?» [Там же, с. 171]) и упоминает о якобы явившемся на последнем сеансе духе испанца дона Кастильоса, который «должен был вновь рождаться на землю и потому не мог докончить начатого с нами разговора» [Там же]. Из этой речи толстая барыня делает совершенно наивный вывод, и Леонид Федорович поддерживает ее:

«Толстая барыня (перебивая). Ах, как интересно! Может быть, испанец у нас в доме родился и маленький теперь.

Леонид Федорович. Очень может быть» [Там же].

Такой же наивный вывод толстая барыня делает и во время сеанса: она принимает изображенный Василием Леонидычем плач ребенка за сверхъестественное явление и решает, что монах, дух которого «удалось вызвать» на сеансе, родился, подобно испанцу, «появившемуся» во время прошлого спиритического опыта:

«Толстая барыня. Я хочу спросить о своем желудке. Можно? Я хочу спросить, что мне принимать, аконит или белладонну?

Молчание, шепот в стороне молодых людей, и вдруг Василий Леонидыч кричит, как грудной ребенок: “Уа! уа!” Хохот. Захватывая носы и рты и фыркая, девицы с Петрищевым убегают.

Ах, это верно, и этот монах опять родился!» [Там же, с. 175].

Сеанс кончился. Профессор спешит узнать состояние «медиума» Семена (явление 20):

«Профессор (поспешно). Доктор, доктор, пожалуйста, температуру и пульс. Вы увидите, что сейчас обнаружится повышение. <...>

Доктор (к профессору). Пульс тот же, но температура понизилась» [Там же, с. 177—178].

Услышав, что состояние «медиума» оказалось прямо противоположным его прогнозам, профессор тут же находит своей ошибке научное оправдание:

«Профессор. Понизилась? (Задумывается и вдруг догадывается.) Так и должно было быть,— должно было быть понижение! Двойная энергия, пересекаясь, должна была произвести нечто вроде интерференции. Да, да» [Там же, с. 178].

Четвертое действие меньше насыщено комическими событиями. Тем не менее, в нем имеются очень показательные в речевом и событийном отношении эпизоды. Например, в 11-м явлении, во время разговора Петрищева и В. Л. Звездинцева:

«Василий Леонидыч. Ну, хорошо, я пойду собак посмотрю, в кучерскую. Кобель один, так зол, что кучер говорит, чуть не съел его. А что?

Петрищев. Кто кого съел? Неужели кучер съел кобеля?

Василий Леонидыч. Ну, ты вечно... (Одевается и уходит.)» [Там же, с. 186].

Василий Леонидыч так строит свое высказывание, что действительно становится непонятно: то ли пес чуть не съел кучера, то ли кучер — пса. Данный пример также является своеобразным каламбуром в речи господ.

В 17-м явлении происходит драка между Семеном и лакеем Григорием:

«Григорий. Я хоть в должности лакея, но я имею свою гордость и не позволю всякому мужику меня толкать. <...> Семен ваш набрался храбрости, что он с господами сидел. Драться лезет.

Барыня. Да что у вас было?

Семен (улыбаясь). Да так, он Таню, горничную, все хватает, а она не хочет. Вот я его отстранил рукой... так, маленечко.

Григорий. Хорошо отстранил, чуть ребра не сломал. И фрак разорвал. <...>» [Там же, с. 189].

По реплике Григория мы можем в действительности оценить, насколько «маленечко отстранил» его от Тани Семен.

И наконец, важное место занимает развязка конфликта. Барыня узнает о проделках горничной Тани и рассказывает об этом мужу и профессору (явление 22). Но ярые любители спиритизма не желают смотреть правде в глаза, поэтому все решается в пользу Тани и крестьян:

«Барыня. <...> Вчера никаких ваших медиумических явлений не было, а это она (указывая на Таню) <...> в темноте и на гитаре играла, и мужа по голове била, и все глупости ваши делала, и сейчас призналась.

Профессор (улыбаясь). Так что же это доказывает?

Барыня. Доказывает, что ваш медиумизм — вздор! Вот что доказывает.

Профессор. Оттого, что эта девушка хотела обманывать, от этого медиумизм — вздор, как вы изволите выражаться? (Улыбаясь.) Странное заключение! Очень может быть, что девушка эта хотела обманывать: это часто бывает; может быть, она что-нибудь и делала, но то, что она делала,— делала она то, что было проявлением медиумической энергии,— было проявлением медиумической энергии. Даже весьма вероятно, что то, что делала эта девушка, вызывало, соллицитировало, так сказать, проявление медиумической энергии, давало ей определенную форму.

Барыня. Опять лекция!..

Профессор (строго). Вы говорите, Анна Павловна, что эта девушка, может быть, и эта милая барышня что-то делали; но свет, который мы все видели, а в первом случае понижение, а во втором — повышение температуры, а волнение и вибрирование Гросмана,— что же, это тоже делала эта девушка? А это факты, факты, Анна Павловна! Нет, Анна Павловна, есть вещи, которые надо исследовать и вполне понимать, чтобы говорить о них,— вещи слишком серьезные, слишком серьезные...

Леонид Федорович. А дитя, которое ясно видела Марья Васильевна! Да и я видел... Это не могла же сделать эта девушка» [Там же, с. 192].

Реплика Леонида Федоровича создает дополнительный сатирический и разоблачительный эффект: после спиритического сеанса толстая барыня, впечатленная произошедшим, стала оживленно рассказывать о якобы увиденном ей «младенце с крылышками» и «монахе в черном одеянье» [Там же, с. 177]. Никто из участников сеанса тогда не воспринял ее слова всерьез. Однако в споре с супругой, когда возникла необходимость привести как можно больше аргументов в пользу спиритизма, Л. Ф. Звездинцев вспомнил и об этих видениях и привел одно из них как «неоспоримое доказательство» в дополнение к аргументам профессора. Сказанное свидетельствует о том, что фанатичные сторонники спиритических опытов для подтверждения своей точки зрения готовы опираться на любые факты, в том числе и на игру воображения.

Таким образом, комизм в пьесе Л. Н. Толстого «Плоды просвещения» реализуется с помощью следующих приемов:

1) языковая игра (наиболее широко представлена в речи Петрищева: в его репликах встречаются как межъязыковые каламбуры, когда, например, фамилия Мергасов заменяется созвучным во французском языке словосочетанием mère Gassof (папаша Гасов), а также внутриязыковые, среди которых обнаруживаются каламбуры, основанные на фонетическом сходстве слов и/или словосочетаний (ножки дрожат — дрожки ножат, Кокоша-Картоша и др.); каламбуры, возникающие благодаря многозначности слов (обыгрывание разных значений слов зараза и др.); создание новых слов путем сложения начала и конца других слов (редькотиция, морковетиция), придумывание шарад и использование прецедентного текста (цитаты из стихотворений М. Ю. Лермонтова «Родина» и А. С. Пушкина «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...», приведенные в комическом ключе, и др.);

2) лексический состав речи персонажей (разговорные и простореч-

ные лексемы в репликах народных персонажей: спиритичество, танцорщик, музыканщик, учительша, патрет, фортепьяна и др.);

3) ситуативные характеристики: диалоги господ и слуг, поведение персонажей, события пьесы и т. д.

Комизм в пьесе проявляется в большей степени в сатирическом виде, чем в юмористическом, поскольку главная задача автора — указать на недостатки дворянского общества. Л. Н. Толстой в своей комедии выделяет очень важную и актуальную для его времени проблему: повальное увлечение спиритизмом, безделье дворян и использование своих знаний, образованности и эрудиции не во благо Отечеству, а для развлечения. Будучи просвещенными людьми и своеобразно понимая это просвещение, дворяне пожинают соответствующие плоды, становясь объектом осмеяния. Именно поэтому безграмотные крестьяне и слуги оказываются намного мудрее представителей высшего сословия. Критикуя дворян, Л. Н. Толстой, тем не менее, не идеализирует образы крестьян и слуг, на стороне которых он выступает. Подобная характеристика объясняется стремлением автора показать жизнь во всей ее правде, создать не абстрактную пьесу, а реалистическую комедию, в которой достоверно отразятся известные автору проблемы и реалии.

Список литературы:

1. Вороничев, О. Е. Каламбур как феномен русской экспрессивной речи: дис. ... докт. филол. наук: 10.02.01 / О. Е. Вороничев.— Москва, 2014.— 723 с.
2. Толстой, Л. Н. Полное собрание сочинений в 90 т. / подг. текста и коммент. А. П. Сергеенко, В. С. Мишина.— Т. 35. Произведения 1902—1904 гг.— М.: Худож. лит., 1950.— 709 с.
3. Толстой, Л. Н. Собрание сочинений в 22 т. / гл. ред. М. Б. Храпченко.— Т. 11. Драматические произведения. 1864—1910 гг.— М.: Худож. лит., 1982.— 503 с.
4. Чернышевский, Н. Г. Детство и Отрочество. Сочинение графа Л. Н. Толстого. Военные рассказы Графа Л. Н. Толстого (СПб., 1856 г.) [Электронный ресурс] / Н. Г. Чернышевский.— Режим доступа: http://az.lib.ru/c/chernyshewskij_n_g/text_0240.shtml (дата обращения 23.11.2018).

Алла НОВИКОВА-СТРОГАНОВА

г. Орел

Доктор филологических наук, профессор, член Союза писателей России, историк литературы.

ДОБРАЯ СЛАВА

(В год 200-летия И. С. Тургенева)

                                                           Необходимо всем писателям сплотиться вместе и встать на защиту святой веры от врагов ея.

И. С. Тургенев

На протяжении всего своего писательского пути и даже на закате дней Лесков продолжал отстаивать литературное наследие своего великого земляка. Имя Тургенева не сходит со страниц беллетристики и публицистики, эпистолярного наследия и воспоминаний Лескова от истоков его творчества до того периода, который сын писателя Андрей Николаевич Лесков назвал «путем к маститости», «в зените чтимости и на закате дней»^*.

Нередко в художественную ткань лесковского текста органично вплетаются тургеневские цитаты, созвучные умонастроениям Лескова и идейно-художественному пафосу его произведений. Например, лирическая медитация эпилога романа Тургенева «Дворянское гнездо»: «Здравствуй, одинокая старость! Догорай, бесполезная жизнь!»^** — звучит в поздних лесковских письмах, в рассказе «Колыванский муж» (1888).

В журнале «Церковно-общественный вестник» Лесков опубликовал цикл статей «Чудеса и знамения. Наблюдения, опыты и заметки» (1878)^***. Характеристику событий, описанных в Деяниях,— «чудеса на небе вверху и знамения на земле внизу»; «много чудес и знамений совершилось через Апостолов»; «Ты простираешь руку Твою на исцеление и на соделание знамений и чудес именем Святого Сына Твоего Иисуса» (Деян. 2: 19, 43; 4: 30) — писатель наполнил актуальным смыслом, аналитически выявляя «болевые точки» нынешней России.

Одну из статей данного публицистического цикла Лесков посвятил Тургеневу в его юбилейный год — именно в тот переломный период, когда 60-летний писатель объявил о своем намерении прекратить литературную деятельность.

Вовсе не случайно для отклика на взбудоражившее общественность намерение Тургенева «положить перо» Лесков избирает страницы «Церковно-общественного вестника», в котором он много и плодотворно сотрудничал в 1870-е—1880-е годы. Это издание привлекало писателя, горячо убежденного в том, что в Евангелии сокрыт «глубочайший смысл жизни» (XI, 233), стремлением к христианскому деланию, умением быть «беспристрастным», сохранить «в своем скромном положении всю свободу отношений к вопросам жизни нашего общества»^*.

Редакция журнала в бесподписной «Литературно-общественной заметке (По поводу прекращения литературной деятельности И. С. Тургенева)» (1878) высказывалась в защиту «ветерана нашей художественной литературы Ивана Сергеевича Тургенева»^** незадолго до появления статьи Лескова, который продолжил поднятую тему «об этом же высокопочтенном лице, о его положении, о его обидах и о его грустных намерениях “положить перо и более за него не браться”» (2).

С лесковской точки зрения, заявленное Тургеневым намерение столь общечеловечески значимо, что произнесенный им «обет молчания» никак «нельзя пройти молчанием» (2). Роль писателя в жизни и развитии России столь велика, что деятельность власть предержащих, сильных мира сего не идет ни в какое сравнение: «его <Тургенева.— А. Н.-С.> решимость “положить перо” — это не то что решимость какого-нибудь министра выйти в отставку» (2).

О напускной значительности высоких чиновных персон — важных с виду, а по сути никчемных, непригодных к живому делу, к самоотверженному служению Отечеству (уместно вспомнить поэтические строки «Колыбельной песни» (1845) Некрасова: «Будешь ты чиновник с виду / И подлец душой»),— Тургенев высказался в романе «Новь» (1876): «У нас на Руси важные штатские хрипят, важные военные гнусят в нос; и только самые высокие сановники и хрипяти гну-

сят в одно и то же время»^*.

Лесков подхватил и развил эту выразительную характеристику «крупносановных» людей, по долгу службы призванных заботиться о благе страны, а на деле составляющих «несчастье России»: «в его <Тургенева.— А.Н.-С.> последнем романе: это или денежные глупцы, или проходимцы, которые, добившись генеральства на военной службе, “хрипят”, а по штатской — “гундосят”. Это люди, с которыми никому ни до чего нельзя договориться, ибо они не хотят и не умеют говорить, а хотят или “хрипеть”, или “гундосить”. В этом скука и несчастье России» (3). Поистине — универсальный портрет «крапивного семени» неистребимой бюрократии. Лесков обнажает ее низменные «зоологические» черты: «надо начать по-человечески думать и по-человечески говорить, а не хрюкать на два давно всем надоевшие и раздражающие тона» (3).

Так писатель отводит своему старшему земляку первостепенное место не только в отечественной словесности, но и в общественной жизни России: «Иван Сергеевич — лицо слишком крупное среди всех наших величин. <…> На художественных образах Ивана Сергеевича совершался подъем нашего вкуса и чувства; он силою своего вдохновения раздул в наших сердцах божественную искру сострадания и участия к “крепостному человеку” — искру, обратившуюся в пламя» (2). «Божественная искра», зажженная Тургеневым, для Лескова-христианина не просто словесно-поэтический образ.

В тургеневских типах, по верному лесковскому суждению, выражена квинтэссенция социально-психологического состояния современной эпохи: «О Тургеневе говорили, что, прежде чем что-либо задумать и писать, он приглядывался и прислушивался к тому, что говорят и чем сильнее занимаются в обществе. Оттого будто бы, когда появлялось его произведение, где описывался известный тип и характер, в обществе чувствовали, что это что-то знакомое, что об этом именно думали, говорили и художник в своем произведении только осветил и разъяснил то, что мелькало в умах, но представлялось смутно и неясно» (XI, 146).

Вывод Лескова о громадной роли Тургенева в духовно-нравственной жизни страны: «Он представитель и выразитель умственного и нравственного роста России»,— заострен против недостойных выходок тех, кем «многократно, грубо и недостойно оскорбляем наш благородный писатель» (2).

Либералы действовали «грубо, нахально и безразборчиво»; консерваторы «язвили его злоехидно» (2). Тех и других Лесков уподобляет, используя сравнение Виктора Гюго, хищным волкам, «которые со злости хватались зубами за свой собственный хвост» (2). «Осмеять можно все,— замечает автор статьи,— как все можно до известной степени опошлить. С легкой руки Цельзия было много мастеров, которые делали такие опыты даже над самым учением христианским, но оно от этого не утратило своего значения» (3).

Лесков горячо выступил в защиту «генерала от литературы» Тургенева — «слишком крупного среди всех наших величин» — от всякого рода «литературных <и не только литературных.— А.Н.-С.> хамов» (2). Травлю великого русского писателя устраивала не одна литературная критика. Подключились дворянство и бюрократия — в гнуснейших проявлениях чиновничьего чванства. Лесков изложил подлинные факты неуважительного отношения к Тургеневу даже со стороны его земляков — орловского дворянства и чиновной братии: «Какие хамы у нас в двор<янских> собраниях и в думах: отчего ни Орел, ни Воронеж не имеют на стенах этих учреждений портретов своих даровитых уроженцев? В Орле даже шум подняли, когда кто-то один заговорил о портрете Тургенева, а недавно вслух читали статью “Новостей”, где литературный хам “отделал Фета”. Сколько пренебрежения к даровитости, и это среди огромного безлюдья! <…> Пусть бы люди знали, что литераторы достойны внимания не менее столоначальников департамента» (XI, 375).

В тургеневском творчестве видел Лесков «торжество нации» на всемирном уровне: «это “мирное завоевание” в образованной среде дали России <…> мягкосердечный Тургенев и Лев Толстой <…> А что им за это дома? Шиш и презрение глупцов, презрения достойных»^*. Невыдуманный лесковский «рассказ кстати» на эту тему, практически не известный широкому кругу читателей, заслуживает того, чтобы детально с ним познакомиться.

Лесков пишет: «И у меня есть пример, как относится к Тургеневу среда очень ему близкая, которая могла бы по преимуществу показать свое уважение к нашему писателю,— это его земляки в самом тесном смысле слова,— орловское просвещенное дворянство.

Несколько лет назад (когда уже Тургенева сильно порицали в литературе) я гостил летом у моего двоюродного брата, орловского предводителя дворянства, и в одном разговоре о Тургеневе заметил:

— Чтобы хоть вам выразить свое сочувствие Ивану Сергеевичу, которым может гордиться ваша среда: хоть бы одну стипендию его имени учредили в своей гимназии да хороший портрет его повесили в читальной комнате дворянского собрания!

Брат улыбнулся и отвечал:

— К сожалению, это невозможно.

— А почему?

— А потому, что он у нас не пользуется большими симпатиями.

— За что же?

— Да так… Эти его “освободительные идеи”, и прочее… Куда тут о нем заговаривать?

Так о нем и там, на стогнах града, который может гордиться честью его рождения, “неудобно заговаривать”. Это уже совсем доля пророка, которому нет чести в отечестве своем.

<…> И вот после одной из самых недавних побывок Тургенева, один личард особых поручений <в значении — верный слуга, лакей, раболепный чиновник.— А.Н.-С.>, обращающийся при докладе у одного сановника, рассказал, как “они дали Тургеневу асаже”, то есть пустили его, по его обер-офицерскому чину <низший офицерский чин от 14-го (последнего) до 9-го класса в «Табели о рангах».— А.Н.-С.>, самым последним. И этот господин, пожалуй, не лгал: теперь это вполне статочно. По крайней мере, явные и тайные советники <тайный советник — гражданский чин 3-го класса в «Табели о рангах» — соответствовал высшим государственным должностям.— А.Н.-С.>, при коих мне довелось слышать рассказ об этом крупном событии, находили, что это так и следовало. “Прежде всего-де порядок”.

Таким-то способом эти знаменитые люди и сподобились дать почувствовать европейски известному соотечественнику свое департаментское величие! И они рады, они хвастались, что нашлись, как отомстить Тургеневу» (4—5).

По обыкновенному бюрократическому заведению канцелярское ничтожество устраивает свою гаденькую «месть» великому писателю за его талант и свою бездарность. «Крупному человеку у нас всякий ногу подставит и далеко не пустит, а ничтожность все будет ползти и всюду проползет»^*,— говорится в другой лесковской статье — «Заповедь Писемского» (1885).

Впрочем, уже весело замечает Лесков о Тургеневе, «Иван Сергеевич был отомщен каким-то отставным “корнетом Отлетаевым”, который, не любя дожидаться, назвал себя самым большим советником и вошел в рай первым» (5).

Независимый в своей христианской позиции — вне партий и так называемых направлений — Лесков и в данном случае также выступил против «направленской лжи» (X, 243) и «узости». Он высоко ценит Тургенева за то, что писатель, верный правде художественного факта — «едва ли не самой важной правде»,— не потакал «вкусам и наклонностям того или другого направления» — «направленской фантасмагории»: «изображенные им лица по преимуществу не отвечают требованиям направленской прямолинейности, которая желала бы видеть в Базарове или рыцаря без пятна и упрека, или негодяя, тогда как он только то, что есть <…> Но художник был ни на той, ни на другой стороне. Он был просто на стороне правды» (3—4). Точно так же сам Тургенев в статье «По поводу “Отцов и детей”» (1869) формулировал свое писательское credo: «я, прежде всего, хотел быть искренним и правдивым» (11, 90). Писатель в полной мере сознает себя духовно и нравственно ответственным за каждое слово; в художественном изображении жизни стремится быть предельно объективным, безупречно честным, слушаться голоса совести: «совесть не упрекала меня: я хорошо знал, что я честно, и не только без предубежденья, но даже с сочувствием отнесся к выведенному мною типу; я слишком уважал призвание художника, литератора, чтобы покривить душою в таком деле. Слово “уважать” даже тут не совсем у места; я просто иначе не мог и не умел работать» (11, 87).

Из-за чего же Тургенев решился «положить перо»? Лесков размышляет: «Из-за того, что с ним грубо обошлись? Это едва ли достойно его благородного характера и крупного дарования <…> у нас грубо обходятся со всеми, кроме тех, с кем не смеют так обходиться. Но что же с этим делать? Неужто сейчас и бежать, надув губу, как барышня среднего круга, которая всем обижается? Это не лучшая черта в характере общественного человека» (4).

Со всей прямотой, свойственной его кипучей натуре, Лесков укоряет Тургенева за «едва ли зрело обдуманное и, во всяком случае, недостойное его решение не брать пера в руки». В то же время этот вынужденный «почтительный укор» высоко ценимому писателю продиктован «любовью и почтением» к нему. Однако по праву тех, «кто любят и ценят» Тургенева (Лесков, без сомнения, наделен всей полнотой этого права), он указывает на «недостаток мужества при некотором излишнем самолюбии, скрывающем от его <Тургенева.— А.Н.-С.> нынешней наблюдательности всегдашнюю, неизменную любовь к нему истинно образованных людей» (4).

С законной гордостью говорит Лесков и о своем родном городе, подарившем мировой культуре знаменитого писателя-земляка: «в Орле увидел свет Тургенев, пробуждавший в своих соотечественниках чувства человеколюбия и прославивший свою родину доброю славою во всем образованном мире». В то же время с болью признает Лесков горькую библейскую истину о судьбе пророка в своем отечестве: в России писатель с мировым именем должен разделить «долю пророка, которому нет чести в отечестве своем» (5).

Автор «Чудес и знамений» для полноты картины приводит факты о том, как готовились поляки к общенациональному празднованию юбилея их романиста Крашевского, который, по мнению Лескова, «стоит чего-нибудь только за неимением лучшего на их полнейшем литературном безлюдье» и не достиг, «чтобы понести портфель за нашим европейски известным Тургеневым» (4). С горечью и болью это сопоставление продолжено в бесподписной статье «Успех Крашевского» (1878): «Поздравляем господ поляков с умением уважать и ценить своих писателей и не без любопытства ждем: чем они еще искусятся пристыдить нас за наше жестокое обращение со своими замечательными людьми»^*.

Писатель считает, что из-за «подобных противных пустяков» нельзя отворачиваться от русской жизни «лучшим людям, чтобы не предать в ней все целиком людям худшим» (5). Лесков убежден, что в принятии ответственных решений выдающимся писателем должны руководить не «обидчивость», не излишнее «самолюбие» и не упадок мужества в окружении стана «злоехидных» врагов-злопыхателей (к слову, собственную литературную судьбу Лесков не раз обозначал поэтическими строками: «Здесь человека берегут, / Как на турецкой перестрелке»), а только любовь — к Родине и ее людям, кому необходим честный и чистый голос великого русского художника слова.

Лесков напоминает о заветах евангельской любви и прямо Тургеневу адресует апостольские слова, выделенные в статье цикла «Чудеса и знамения» курсивом: «любовь <…> никогда не перестает»,— стремясь побудить писателя отказаться от решения перестать творить: «“Любовь долго терпит, милосердствует, не гордится, не раздражается — все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит и никогда не перестает, хотя и языки умолкнут и знание упразднится” (1 Кор. 13: 4—8)» (5).

Проводя сопоставление писательских воззрений своих крупнейших современников — Достоевского, Тургенева, Л. Толстого,— которых русская общественность одинаково нарекла «великими учителями» (XI, 155), Лесков в статье «О куфельном мужике и проч.» (1886) определил тургеневскую литературную позицию как гуманистическую: «Достоевский был православист, Тургенев — гуманист, Л. Толстой — моралист и христианин-практик. Которому же из этих направлений наших трех учителей мы более научаемся и которому последуем?» (XI, 156).

Собственные мировоззренческие установки и идейно-художес-твенные искания Лескова — самобытнейшего писателя русского — в этот контекст не укладываются. Так, они не исчерпываются понятием «гуманизм», поскольку оно, по верному замечанию Д. С. Лихачева, не передает «всей гаммы сочувствия и любви»^*, которая свойственна творчеству Лескова. Его художественный мир одухотворяется идеей христианского подвижничества, праведничества.

Замечательные образы праведников оживали и в тургеневском творчестве (например, Лукерья — героиня рассказа «Живые мощи» (1874) — напоминает сострадательно-одухотворенные женские лики русских икон).

Полузабытая лесковская статья «Пустозвон Питча о Тургеневе» (1884)^** важна тем, что была направлена на защиту Тургенева от неосновательных нападок газеты А. С. Суворина «Новое время». Писатель обратился с письмом к своему «коварному, но милому благоприятелю»^*** (как он называл Суворина) по поводу своей полемики с редакцией «Нового времени» о Тургеневе. Лесков указал, что не может оставлять без внимания и не замечать невежественных попыток превратного толкования дорогого для него тургеневского творчества: «есть вопросы, мне очень дорогие и близкие. Когда о них пишут неверно, я не утерплю и замечу <…> Тем, кого это досадует,— лучше бы не сердиться, а стараться быть сведущее»^****.

В статье «Писательская кабала» (1894) Лесков уже на закате дней с характерных для него литературно-общественных позиций продолжает отстаивать тургеневское художественное наследие.

Эта поздняя статья перекликается с дебютной публикацией Лескова, обозначенной постановкой духовной христианской темы. Первым печатным лесковским произведением явилась статья о распространении Евангелия на русском языке <«О продаже в Киеве Евангелия»> (1860). Вступивший на литературное поприще молодой автор, ратуя за распространение в русском обществе духа христианства, высказал озабоченность по поводу того, что Новый Завет, тогда только появившийся на русском языке, доступен не всем. С самого начала творческого пути писатель определился в своих созидательных установках. Первая его корреспонденция явилась «духовным компасом», указавшим автору магистральное направление всего его творчества: «случайно или умышленно,— отмечал биограф П. В. Быков,— но Лесков словно наметил в ней <заметке — А.Н.-С.> программу <…> всей будущей своей деятельности, которая была посвящена на борьбу с неправдою, с невежеством, со всеми темными сторонами жизни, на горячую проповедь добра, любви к ближнему, всего светлого, честного, прекрасного»^*.

Поднятая в крохотной заметке проблема оказалась столь животрепещущей, что получила большой общественный резонанс^**. Написанное «на злобу дня» пережило «сиюминутность» газетного существования. Важность той давней публикации отмечалась даже и тридцать лет спустя. В 1890 году «Новое время» указало на первую лесковскую «корреспонденцию из Киева, в которой автор скорбел о том, что в местных книжных магазинах Евангелие, тогда только изданное на русском языке, продается по ценам возвышенным, вследствие чего много людей небогатых лишены возможности приобрести книгу слова Божия»^***.

Лесков отметил как «новую» и «радостную» возможность «удовлетворения насущной потребности читать и понимать эту книгу», переведенную «на понятный нам язык»^****. В то же время автор заметки с возмущением пишет о книготорговцах, усмотревших в давно ожидаемом «русском» Евангелии всего лишь ходовой товар и сделавших его предметом бессовестной наживы.

В дописательские годы сам Лесков занимался делами коммерческой фирмы и хорошо знал экономические законы. Однако в данном случае автор «Корреспонденции (Письма г. Лескова)» (1860) справедливо требует отличать в книжной торговле «дело Божеское» от спекулятивно-коммерческого: «как же книгу, назначенную собственно для общего употребления всех и каждого, сделать такою недобросовестною спекуляциею?» (c. 150). Автор заметки особенно огорчен тем, что переведенное на русский язык Евангелие, ставшее доступным для понимания простых людей, не попадет в руки паломников со всей Руси, которые «всегда покупают в Киеве книги духовного содержания»: неимущий киевский «пешеход-богомолец» «принужден отказать себе в приобретении Евангелия, недоступного для него по цене» (1, 147).

Как и в дебютной своей публикации, в которой начинающий автор выступил против беззастенчивых спекуляций с Евангелием, Лесков в статье «Писательская кабала», написанной за год до смерти, снова возвышает свой голос в защиту духовности, поднимая важную социально-нравственную проблему, которая имеет также правовой, юридический аспект.

Речь идет об авторском праве, а также о проблеме книгоиздательства, о распространении и доступности для самой широкой читательской аудитории доброкачественной духовной пищи из сокровищницы русской литературы — имя Тургенева и его произведения поставлены здесь на первое место.

Поводом для написания статьи послужило второе издание в серии «Доступная библиотека» И. И. Глазунова тургеневских рассказов «Живые мощи» и «Муму». «Г-н И. Глазунов начал издавать “Доступную библиотеку”. <…> В чем же именно заключается, по его мнению, эта “доступность”? — задается вопросом Лесков.— Как обладатель прав на издание сочинений И. С. Тургенева, г. Глазунов в 1884 году надоумился выпускать дешевыми брошюрками (по 4, 5, 6 коп.) его рассказы из “Записок охотника”. Изданные, хотя и неопрятно, плохо отпечатанные, непрочно сброшюрованные, с плохим портретом Тургенева на каждой обложке, брошюрки эти, однако, бойко пошли по школам и в среде неимущих читателей благодаря, конечно, высоким достоинствам своего содержания и невысокой цене. Но г. Глазунову захотелось сделать их “доступными”: он печатает их так же неопрятно, как и раньше, снимает с обложки портрет автора и заменяет его скверным, глупым до смешного рисунком микроскопического размера, на титул ставит аляповатую рамку, перед титулом — рисунок, не подходящий к тексту и намазанный каким-то малярных дел мастером, и для большей “доступности” назначает за всю эту безвкусицу цену гораздо выше прежней…»^*.

Лескова возмущает аляповатость издания тургеневских рассказов, в котором форма не отвечает внутреннему эстетическому содержанию гармоничного творчества Тургенева,— а также спекулятивная цена, назначаемая за вульгарно изданную книгу великого писателя и делающая таким образом чтение его произведений недоступным для народа.

Поднимая юридические вопросы об авторском праве, создатель статьи «Писательская кабала» горячо протестует против закона о сохранении прав литературной собственности за издателем в течение 50 лет после кончины писателя. Столь долговременное монопольное владение крупных книгоиздателей — «торгашей», «людей наживы и спекуляции» — литературными правами умерших и живущих писателей не может не препятствовать, по справедливому мнению Лескова, распространению творческого наследия великих художников слова для самых широких слоев читателей: «желая набрать по нескольку лишних грошей с каждой брошюрки, г. Глазунов тормозит распространение сочинений одного из наших крупнейших писателей. И может тормозить его еще 39 лет, пока, по существующему закону о литературной собственности, не истечет 50 лет со времени кончины писателя»^*.

Статья Лескова, хорошо знавшего книжное дело в России, подводит невеселые итоги: «В том-то вся беда и заключается, что почти все издательское дело находится в руках людей наживы и спекуляции.<…> все это <…> спекулянты, аферисты, ни о каком духовном росте не помышляющие, не имеющие ничего общего с литературой, ворвавшиеся в нее с улицы. И те и другие губят писателя. А умрет он — начинают жать соки из его сочинений, кабалить и тормозить их и уверяют, будто создают “доступные библиотеки”»^**.

Речь идет об особом духовно-аналитическом подходе к оцениваемым событиям общественной и литературной жизни, что позволяет писателю совместить дольнее и горнее, тленное и нетленное, мимолетное и непреходящее, вечное.

Лесков горячо защищал дорогое для него имя Тургенева от бессовестных спекуляций, ратовал за подлинную, а не показную доступность его произведений для самого широкого круга читателей, за необходимость истинного постижения тургеневского творчества, исполненного любви и света, который «и во тьме светит, и тьма не объяла его» (Ин. 1: 5).

Евгений ТРЕЩЕВ

г. Щекино Тульской области

«А ПОБЕДИТ ЛЮБОВЬ И ДОБРОТА»

Член Союза писателей России. Действительный член Петровской Академии наук и искусств. Почетный работник общего образования РФ. Почетный работник газовой промышленности РФ. Почетный гражданин Чернского района Тульской области. Автор 28 книг, в том числе первых в Тульской области муниципальных учебников «История родного края» для 7 и 8 классов. Лауреат областных литературных премий имени Л. Н. Толстого и имени А. Г. Лаврика. Лауреат и дипломант многочисленных литературных конкурсов и фестивалей. Награжден «Знаком ордена Доброты», семью медалями.

В издательстве «Полиграфинвест» из печати вышел очередной (уже восьмой) номер литературно-художественного альманаха «Ковчег» Всероссийского ордена Г. Р. Державина журнала «Приокские зори». Составитель и главный редактор альманаха Яков Наумович Шафран — член Союза писателей и переводчиков МГО СПР, член Академии российской литературы и лауреат многочисленных литературных премий и конкурсов, а также заместитель главного редактора — ответственный секретарь журнала «Приокские зори».

Современная литература — это литература о нашей жизни: о честных и лживых, о богатых и бедных, о добрых и жестоких людях. В ее произведениях отражены психологические портреты наших современников, их взаимоотношения с обществом. Их мужество и трусость, бескорыстие и жадность, любовь и ненависть, патриотичность и предательство.

История человечества — это история развития, эволюции человеческого духа. Жизнь сложна, жестока и многогранна. Она очень скоро избавляет человека от иллюзий. Но люди все равно мечтают о невозможном. Их мечтами пронизан сам воздух бытия и это находит отражение в литературе.

«Человек в духовной своей глубине соприкасается с Божественным и из Божественного источника получает поддержку»,— писал Николай Бердяев. Духовность, как тончайшая энергия, связывает человека с Высшим Миром. Приобретение ее есть главная задача человеческой жизни. Без нее нельзя нести жертвы и совершать подвиг.

В России духовность выражается в древней традиции Православия, благочестия и ориентирована на высокие жизненные ценности: доброту, любовь, истину и красоту.

Альманах «Ковчег» необычный и привлекательный для читателей. Это можно заметить и по его внешнему оформлению. На обложке изображен православный храм на берегу реки, заросшем деревьями и кустарником. Раннее утро. Светает. Окружающая природа навевает думы о бренности земной жизни, вере. «Смотрю на небо в бесконечность, / Простор бескраен и велик, / В просторе растворилась вечность, / В ней жизнь моя — лишь краткий миг» (Виктор Мызников. «Время»). И это подтверждает девиз альманаха: «Православие в наших душах».

«Ковчег» с самого начала задумывался как духовно цельное собрание произведений, где каждое дополняет и углубляет другие.

В нем семь разделов: «Духовная страница», «Проза», «Поэзия», «Литературоведение, литературная публицистика и критика, рецензии», «Публицистика», «Российское родословие», «О детях и для детей». В этих разделах размещены творческие работы восьмидесяти пяти авторов. Что, естественно, впечатляет.

Читатель погружается в мир, наполненный душевностью и любовью. Альманах пробуждает положительные чувства, дарит свет и теплоту. А живая энергия поэзии искренна и притягательна для человеческой души. Евгений Шепеленко в стихотворении «Северные сны» утверждает: «Душа мечтает и поет / И снова хочет кем-то стать. / Вы не увидите ее — / Душе положено летать». По мнению Татьяны Ананьиной: «И нельзя удержать / Силой счастья часы. / Беспощадна судьба. /Хоть кричи, хоть проси!» («Часы счастья»). А поэт Сергей Никулов в стихотворении «Слово о слове» сказал: «И принесет спасенье нам. / Подобием дождя живого / На язвы грешных душ бальзам / Прольет Раскаяния Слово».

Литература является одним из видов искусства — искусства слова. Она участвует в создании культурной и социальной среды, передает и создает духовные ценности, воздействуя на человеческое сознание. Мы видим, что в людях живет потребность познания — себя, мира, смысла и назначения своей жизни и ответ они иногда могут найти на страницах нашего альманаха.

«Ковчег» качественно отличается от многих похожих изданий по составу авторов и содержанию. Здесь представлены работы прозаиков и поэтов из разных уголков Российской Федерации (Крым, Красноярский и Краснодарский край, Башкортостан, Москва и Московская область, области: Вологодская, Орловская, Курская, Тульская, Самарская, Кемеровская, Волгоградская; Ханты-Мансийский АО, город Екатеринбург) и зарубежья (Израиль, Азербайджан, Казахстан, Украина).

Поэты и писатели воспитывают в людях добрые чувства, помогают глубже познать и понять жизнь. Ведь прекрасное обладает притягательной силой.

Обращает на себя внимание прочное скрепление соседних текстов, за счет чего естественно сглаживается общая пестрота материала.

Юрий Бондарев в статье «Поиск истины» пишет: «Мы живем ожиданием и утверждением жизни. Ожидание — это возможность счастья, вера в облегчение, это первая любовь, которая будет, это вечерняя прохлада после нестерпимого острого зноя, это белое после черного, смех после слез, это тишина после грохота. Ожидание всегда связано с переходом от одного душевного состояния к другому; оно рождает надежду. И мы продолжаем жить, бороться и искать истину, ибо мы живем будущим…» Читаю и поражаюсь: сколько мудрости и понимания бытия вложил писатель в эти строчки.

Читатель, несомненно, обратит внимание на прозаические произведения Алексея Яшина, Якова Шафрана, Геннадия Маркина, Людмилы Алтуниной, Сергея Крестьянкина, Николая Макарова, Галины Мамыко и Галины Гладышевой.

Суть очерка Алексея Яшина «С лукошком по ягоды и нечто о рыбьем жире» раскрывается эпиграфом из стихотворения Ф. Тютчева: «Какое лето, что за лето! / Да это просто колдовство — / И как, прошу, далось нам это / Так ни с того и ни с сего?». В этом произведении автор описывает чудесную природу островов Кольского залива и впечатления местного мальчишки Николки. Читается как хорошая и крепкая проза с интересом и эстетическим наслаждением. Алексей Афанасьевич Яшин — человек не ординарный: доктор технических и биологических наук, профессор, член Союза писателей России, член Правления Академии российской литературы, лауреат многочисленных литературных премий, главный редактор художественно-литератур-ного и публицистического журнала «Приокские зори». За какую бы тему он ни взялся, под его рукой все оживает, наполняется новыми красками.

Яков Шафран в рассказе «Ополченец» пишет о силе чувств и убеждений, об обороне Тулы от немецких захватчиков в 1941 году, действиях рабочего полка и о главном герое — ополченце Александре, потерявшем в бою ноги, но не отступившем перед неприятелем. Казалось бы, что и о патриотизме, и о войне уже сказано много. Но автор нашел такие слова, которые трогают человека и вызывают интерес. Писатель умеет увлечь читателя напряженным сюжетом, заставляя его думать, чувствовать и сопереживать. Духовность и искренность — отличительные черты его творчества. Война выявляет главнейшие человеческие качества. Ведь в бою, на грани жизни и смерти, человек раскрывается в полной мере. В рассказе есть элемент неравнодушного авторского присутствия, дыхание пульсирующей жизни.

Геннадий Маркин предложил читателям главу «Авария» из повести «Звезда над копром», в которой рассказывает о переживаниях и нехороших предчувствиях пожилого горняка — мастера участка и о произошедшей на шахте аварии. В его произведении звучит простая русская задушевность, не растворившаяся в изысканном плетении строк. Геннадий Маркин — творец яркий, оригинальный, любовно и бережно относящийся к слову.

В рубрике «Проза» размещены также замечательные по своей силе воздействия на читателя рассказы Людмилы Алтуниной «Роковой 37-й», «Жить надо всегда честно, дочка…», «В семье папы старого» и Галины Мамыко «Чудо святого Николая». Писательницы умеют изображать характеры людей и явления реальной жизни в их основных, ведущих чертах, умеют зацепить читателя за живое. Очень хорошо сказал об этом И. С. Тургенев: «Кто все детали передает — пропал. Надо уметь схватывать одни характеристические детали. В этом одном и состоит талант».

Интересно написан рассказ-быль «Марийкина любовь» Галиной Гладышевой. Главное здесь — социальная чуткость, ясность, духовность и искренность.

Нельзя оставить без внимания и произведения Евгении Кургановой («Танго осени»), Ольги и Натальи Артемовых («Серебряный карандашик»), Ларисы Семенищенковой («Праздник в Залепеевке»), Галины Солоновой («Дело всей жизни»), Галины Зеленкиной («Рожденственский подарок»), Ляман Багировой («Попутчик»), Милены Сухоруковой («За что женщины любят летчиков?») и Евгения Скоблова («Охота крепкое 8%»).

Привлекают к себе работы «Крутой характер» и «В Афган — за бутылку водки», написанные Николаем Макаровым. То, что он рассказывает — интересно. И, естественно, хорошо написано, экономно и емко.

Поэзия строится на вечных категориях: любви, противостояния добра и зла, рассказывает нам о переживаниях и страданиях, а также о порыве ветерка, пении соловья, шелесте листвы над головой. Она необходима людям, освещая и согревая нашу жизнь. Все уходит, пропадает, рушится, а настоящая Книга остается.

В сообщении ЮНЕСКО по поводу учреждения в 1999 году Всемирного дня поэзии говорится, что «поэзия может стать ответом на самые острые и глубокие духовные вопросы современного человека».

В разделе «Поэзия» альманаха «Ковчег» обращают на себя внимание стихотворения, написанные как любителями, так и известными поэтами-профессионалами. Валерием Ходулиным, Валерием Савостьяновым, Дмитрием Филипенко, Вячеславом Алтуниным, Олегом Пантюхиным, Валерием Виноградовым, Евгением Браверманом, Ольгой Бугримовой, Юрием Мартишиным, Викторией Ткач, Ириной Мацневой, Еленой Гаденовой, Анастасией Сизовой, Людмилой Сениной, Виктором Мызниковым, Татьяной Ананьиной, Олесей Маматкуловой, Елизаветой Барановой, Сергеем Никуловым, Ольгой Ноздриной, Игорем Мельниковым, Владимиром Резцовым, Галиной Лялиной, Светланой Макашовой, Валерием Акимовым.

Вчитываясь в стихи большинства названных поэтов, при внешней легкости и простоте поражаешься глубине чувств. Окружающий мир в них предстает перед нами в зримых поэтических образах. Стиль стихотворений воскрешает запахи, навевает грусть и пробуждает радость. В них есть подлинное поэтическое дыхание, тишина и покой, которых нам порой не хватает, шум водопадов и ощущение грозы дают понять, что жизнь — это борьба. Но все же мир больше склонен к добру, надежде, любви и вере.

И только небесная сеть стихов способна уловить ускользающую, мятущуюся человеческую душу.

В этой рубрике Валерий Акимов в стихотворении «Искусство жить» предлагает: «Пусть жизнь закружит вальсом / И забурлит ключом, / Судьбе не поддавайся / И не пасуй ни в чем. / И никому не выдай / Кипения в крови… / Живи и не завидуй, / Живи себе, живи!» А Светлана Макашова в стихотворении «Коктейль» констатирует: «Судьба — не самый лучший бармен, / Что намешала, то и пей». Ольга Ноздрина: «Буду просто молчать, / Тишину не нарушив, / Буду верить и ждать. / И откроется дверца, / И войдет благодать / В истомленное сердце» («Что-то рвется душа»). Людмила Сенина: «И проклюнется снова подснежник, / И распустятся снова сады, / И останется с нами надежда: / Будет радость, не будет беды!» («Плохо всем нам…»). Итог этому поэтическому разговору подводит Вячеслав Алтунин: «И над святой землей, / И над угодьями зла, / И над погибшей душой — / Колокола… / Колокола» («Колокола»).

Поэты делятся мыслями не только с собой, а хотят, чтобы их услышали, почувствовали другие. Ведь струны нашей души — это разговор с судьбой. Невесомое ощущение уходящих дней, чувства, эмоции, звучащие в стихах, передаются через образы читателям.

В этой связи приведу слова итальянского поэта Эудженио Монтале: «Поэзия — форма познания мира, находящегося в тени, который мы ощущаем и вокруг себя и в действительности, но его корни есть и в нас самих».

Рубрика «Литературоведение» представлена работами: Валерия Маслова, Сергея Одинокова, Евгения Трещева, Аллы Новиковой- Строгановой, Рудольфа Артамонова, Ольги Пономаревой-Шаховской.

Очень интересные исследования провели: Валерий Маслов о творчестве Глеба Успенского («Глеб Успенский и Тула») и Алла Новикова-Строганова о творчестве Афанасия Фета («У любви есть слова»). Все выполнено на высоком профессиональном уровне. Их творчество основано на скрупулезных архивных поисках, изучении источников. Богатство сведений, рассыпанных щедрой рукой, действительно велико.

В разделе «Публицистика» напечатаны произведения: Сергея Овчинникова («Игорь Тальков и наш маленький город»), Галины Клинковой («Немеркнущий свет любви»), Кирилла Карлова («Мир троецарствования»), Евгении Кургановой («Саперы чернорабочие войны»), Татьяны Рогожиной («Из шкатулки путешествий»), Ирины Никольской («Православная семья»). Написано плотно, густо. И притом — читается легко.

Сергей Лебедев опубликовал на страницах альманаха очерк «Мои предки — ветлугаи, крестьянский род», рассказывающий о нескольких поколениях его предков. Коренная нравственность в России в те годы держалась, прежде всего, крестьянством. Трудолюбие, достоинство и честь составляли ее стержень. Такие люди являются носителями национальных традиций и подлинного патриотизма.

Последний раздел альманаха называется «О детях и для детей». В нем разместили свои работы: Сергей Никулов, Нина Гаврикова, Ольга Борисова, Галина Зеленкина, Людмила Алтунина, Галина Солонова, Юлия Воеводина, Ольга Андреева, Лидия Савельева, Людмила Пенькова, Ольга Карагодина.

Общая тональность этой части альманаха — радостная, светлая и жизнеутверждающая.

Мы все верим в детстве в сказки. А некоторые живут в них всю свою жизнь. И как утверждали братья Вайнеры: «У всех людей свои сказки…». Когда же сказка становится былью, люди придумывают новую еще более загадочную сказку.

Эти сказочные не столько бойкие и веселые истории, сколько трогательные и лиричные, светлые и простодушные.

В сказках и рассказах уделяется большое внимание описанию природы, животных и птиц, приключению сказочных героев.

«Сказка великая духовная культура народа, которую мы собираем по крохам, и через сказку раскрывается перед нами тысячелетняя история народа»,— писал Л. Н. Толстой.

Жизнь основана на борьбе светлого и темного, добра и зла. И эта борьба происходит с детских лет в душе человека, который пытается познать истину. А это и есть самое главное в нашей жизни.

К сожалению, нет возможности пересказать содержание всех частей альманаха в одной статье, сколь ни велико было такое желание.

Мы видим, что на сегодняшний день альманах «Ковчег» удачно выпускается в современном медиапространстве, как в печатном виде, так и в сети. Его читали, читают и будут читать, потому что он рассказывает о подлинных чувствах и мыслях, о людях, настоящих и понятных.

Верю, что статус альманаха с годами будет только возрастать.

Хочется пожелать здоровья, творческого вдохновения и терпения главному редактору и составителю альманаха Якову Наумовичу Шафрану, членам редакционного совета и авторам.

На этом и закончу, пожелав читателям радости соприкосновения с качественной русской прозой и поэзией. Остается сказать, что альманах получился и, несомненно, найдет благодарного читателя. Жизнь продолжается!

Людмила АЛТУНИНА

г. Тула

Журналист, прозаик, поэт, родилась и выросла в Горном Алтае (ныне Республика Алтай). Окончила факультет журналистики Казанского госуниверситета. Около 40 лет — в СМИ: на радио и в печатных, долгие годы — редактор газеты ТулГУ. Написано более 3-х тысяч статей. Автор и соавтор более десятка книг, в т.ч. для детей и о детях. Печатается в журналах и альманахах Тулы, Москвы, Алтая и зарубежья. Неоднократный победитель ряда литконкурсов. Дважды финалист Всероссийского кинофестиваля короткометражных фильмов «Семья России» («Проза» — 2007, 2013). Награждена грамотами Минобрнауки РФ, Министерства печати и массовых коммуникаций РФ, Министерства культуры РФ, Тульской областной и городской администраций и Дум и другими, а также Почетным знаком «За заслуги перед университетом». Ее имя внесено в «Энциклопедию Тульского государственного университета: 1930—2010 годы». Член Союза журналистов России, член Академии российской литературы. Ветеран труда.

МОЙ ТУРГЕНЕВ

(Почему я читаю И. С. Тургенева)

К 200-летию писателя

(9 ноября 1818 — 3 сентября 1883 гг.)

Эссе

В минувшем году в России широко праздновалось 200-летие нашего великого писателя И. С. Тургенева, которого туляки считают чуть ли не земляком. Малая родина его — в соседней Орловской области; до села Тургенева, до прославленного им Бежина Луга — рукой подать. Тургенев всегда был и будет актуален, и его всегда будут читать независимо от юбилейных дат, потому что в его творчестве живет и дышит Россия в разных ее человеческих и природных проявлениях, бьется живой пульс чудного русского языка. От творчества его становится светлее на душе.

Среди русских писателей-классиков, которых читаю-перечитываю, — И. С. Тургенев, как и А. С. Пушкин, занимает особое место. Я подружилась с ними еще в школьные годы, прошедшие в Сибири, в Горном Алтае.

У Марины Цветаевой есть поэтическая проза — «Мой Пушкин». У меня тоже есть «мой» Пушкин. Есть и «мой» Тургенев. Сначала пришел ко мне Александр Сергеевич, потом — Иван Сергеевич. Я полюбила их всем сердцем. Они стали мне как бы родными людьми. Настольными для меня были тогда, наряду с пушкинскими и тургеневскими произведениями: «Записки охотника», «Накануне», «Ася», «Вешние воды», «Рудин», «Му-Му», «Стихотворения в прозе»,— книги француза Антуана де Сент-Экзюпери и американца Эрнеста Хемингуэя, прежде всего,— «Старик и море»,— но И. С. Тургенев по жизни — всегда рядом со мной и до сего времени.

Еще в восьмом классе записалась я на факультатив по литературе, который вела моя любимая учительница Галина Александровна Голова. И мой первый доклад, полностью подготовленный самостоятельно, был по роману «Рудин»,— сама выбрала эту тему. Доклад удался. Помнится, даже с телевидения из города Бийска приезжали снимать наши занятия на факультативе и мое выступление с этим докладом.

После прочтения романа «Накануне», благодаря яркому образу главного героя, болгарского эмигранта-патриота Инсарова, деятельного, волевого, мне очень полюбились болгары. И когда, спустя годы, была в Болгарии, очень тепло воспринимала их именно через его личность.

Но особенно близки мне стали «Записки охотника», прежде всего, рассказы «Бежин луг» и «Хорь и Калиныч», потому что в них я нашла как бы знакомых мне людей — сибиряков. Вот он, Калиныч,— один наш сосед; Хорь — другой: очень похожи на тургеневских. А мальчишки из «Бежина Луга» — это мой старший брат Володя и его друзья. Они так же жгли вечерами костры на берегу реки Маймы, что в Горном Алтае, где мы всегда купались, или у подножия горы Камушек, рассказывали разные истории, порой такие жуткие, что потом поодиночке боялись идти домой темными переулками.

Да и сцены охоты, описание утренней «тяги»,— все это мне было так знакомо: мой отец тоже был заядлым охотником. Охотился не только на крупного зверя в тайге и в горах, но и на дичь: уток-чирков, гусей, вальдшнепов, тетеревов. Иногда зимой даже нас с братом брал на катунские острова пострелять и «почитать» на снегу следы зверюшек и птиц. Так что герои тургеневских рассказов для меня — не только реальны, «списанные» с простых людей, но и вполне узнаваемы.

Мой самый первый студенческий друг появился тоже благодаря Тургеневу. Я сидела в библиотеке, расположенной недалеко от студенческого общежития Казанского госуниверситета, где жила, будучи абитуриенткой, и готовилась к вступительным экзаменам по устной литературе. Рядом подсел симпатичный парень. Познакомились. Оказалось, он после службы в армии и учебы на подготовительном отделении университета, уже окончил первый курс факультета журналистики, куда я только готовилась поступать. После летней сессии уехал пораньше на стройку в составе ССО (студенческого строительного отряда),— реконструировали вокзал на крупной железнодорожной станции Агрыз, что в Татарии. Приехал пересдавать русскую литературу и в данный момент штудировал произведения Тургенева. Мой новый знакомый обратился ко мне с просьбой помочь ему разобраться в вопросе о типичности, личностной индивидуальности и своеобразии Хоря и Калиныча из «Записок охотника», как представителей российского крестьянства (дословно формулировки вопроса не помню, но суть его именно такая). С тургеневскими героями,— не только с этими, но и с другими, прихватив и романы «Отцы и дети» и «Накануне»,— мы долго разбирались вместе. Потом вместе пошли в студенческую столовую, там он познакомил меня со своими друзьями с журфака, к которым мы подсели за стол, и наша дружба завязалась на все студенческие годы.

В Казанском госуниверситете на устных вступительных экзаменах по литературе дополнительный вопрос мне был задан как раз по «Запискам охотника»: народность в них — на примере, в частности, рассказа «Хорь и Калиныч». Вот такое совпадение. В итоге литературу сдала на «отлично».

…Недавно так захотелось почитать что-то для души, наше, русское, родное; подошла к книжному шкафу, пробежала глазами корешки книг. И рука тут же потянулась к тургеневским «Избранным произведениям» (с его юбилеем это никак не связано — просто мне захотелось почитать именно его) — зачитанная книжица 1972 года выпуска, местного, «Приокского книжного издательства», в мягком переплете. Перелистываю пожелтевшие страницы, и сердце мое откликается тихим ликованием: «Ага! Вот оно — заветное! Вернусь-ка я — в который-то раз! — к «Бежину Лугу». Читаю с затаенной радостью: как все описываемое правдиво и близко сердцу моему! И как художественно, лирично, образно показано автором, будто я сама прошлась по тому росистому, сумеречному лугу, посидела с крестьянскими ребятишками у костра, послушала их разговоры со страхами — суевериями.

Взять хотя бы вот эти строки: «…Казалось, вместе с вечерними парами отовсюду поднималась и даже с высоты лилась темнота… …Все кругом быстро чернело и утихало, одни перепела изредка кричали… …поле неясно белело вокруг; за ним, с каждым мгновением надвигаясь громадными клубами, вздымался угрюмый мрак. Глухо отдавались мои шаги в застывающем воздухе… …Побледневшее небо стало опять синеть — но то уже была синева ночи. Звездочки замелькали, зашевелились на нем…

…Казалось, отроду не бывал я в таких пустых местах: нигде не мерцал огонек, не слышалось никакого звука. Один пологий холм сменялся другим, поля бесконечно тянулись за полями, кусты словно вставали вдруг из земли перед самым моим носом. Я все шел и уже собирался было прилечь где-нибудь до утра, как вдруг очутился над страшной бездной. Я быстро отдернул занесенную ногу и сквозь едва прозрачный сумрак ночи увидел далеко под собою огромную равнину. Широкая река огибала ее уходящим от меня полукругом; стальные отблески воды, изредка и смутно мерцая, обозначали ее теченье. Холм, на котором я находился, спускался вдруг почти отвесным обрывом; его громадные очертания отделялись, чернея, от синеватой воздушной пустоты, и прямо подо мною, в углу, образованном тем обрывом и равниной, возле реки, которая в этом месте стояла неподвижным, темным зеркалом под самой кручью холма, красным пламенем горели и дымились друг подле дружки два огонька. Вокруг них копошились люди, колебались тени, иногда ярко освещалась передняя половина маленькой кудрявой головы… Я узнал, наконец, куда я зашел. Этот луг славится в наших околотках под названием Бежина Луга...»

Какая поэтическая лиричность в прозе! Какая гармония слога! Как точно и сокровенно передано состояние и природы, и человека! Какая простота и вместе с тем изысканность слога и стиля! И какая рускость в этом языке! Это же — словесная музыка. Переставь хотя бы пару слов, и лад, гармония, целостность картины нарушатся. Простые русские слова, филигранной вязью сплетенные в предложения, звучат как лиричная, трепетная, трогательная и изысканная музыка высших сфер, рождающая в душе способного уловить ее ответные трепетные и высокие чувства, ложатся бальзамом на душу. Для меня тургеневское слово поистине целительно.

…Минувшим летом стояла я на смотровой площадке, что в родовой усадьбе великого поэта В. А. Жуковского, близ села Мишенское Белевского района Тульской области, недалеко от его бюста, с сердечным замиранием глядя на громадную впадину, развернувшуюся прямо передо мной, а за нею — на необъятную ширь, раскинувшуюся в буйстве сочной изумрудной августовской зелени на все стороны до самого синего горизонта, невольно вспоминала Тургенева, ассоциируя увиденное с его описанием Бежина Луга.

И опять же думала о том, что вот это и есть первозданная Русь, какой видели и запечатлели ее в своем творчестве гениальные русские поэты и писатели,— великая, мощная, необозримая и необъяснимая,— один вид просторов которой рождает в душе и трепет, и нежность, и патриотические чувства — точно так же, как творчество И. С. Тургенева — истинно русского нашего писателя, сумевшего словом столь искусно и зримо распахнуть эту русскую ширь и человеческую душу перед взором читающего его.

… Недавно, после очередного обращения к Тургеневу, я, желая тут же поделиться переполняющими меня сокровенными чувствами, вызванными его творчеством, написала мужу, находящемуся в отъезде: «Вот только что перечитала Тургенева — «Записки охотника», в т. ч. рассказ «Бежин Луг» и др. Это, конечно, не просто талантливо: «…там Русь, там Русью пахнет…», как сказал Пушкин. Удивительно: как им, дворянам, удавалось так глубоко проникать в крестьянскую душу и жизнь?! Без любви к ближнему, к тому же крепостному крестьянину, дворовому, так не напишешь. А тургеневская природа! Она осязаема, объемна: ты словно сам бредешь теми росными лугами, смотришь на тот восход или закат. Кто-то ныне говорит, что Тургенев слащав, уныл, не динамичен в наш динамичный век; в общем, устарел и ничего уже не может дать современному читателю. Нет, это вовсе не так! Даже если бы он написал только «Записки охотника», все равно он был бы классиком. Классик — это тот, в моем понимании, кто глубоко и правдиво погружает читателя в свою эпоху, передает ее образно, зримо, осязаемо в деталях, характерах, поступках, душевно-психологических и духовных проявлениях и многом-многом другом, что включает сама жизнь, что составляет духовную, нравственную сущность человека и целого народа, нации, но что, к сожалению, как-то ускользает от обывателя.

Тургеневскими «Записками охотника» можно лечиться, как психотерапией, тем же описанием природы в «Бежином Луге», его рускостью; каким-то глубинным гуманизмом, в смысле милосердия, единения и соучастия с ближним, даже вовсе не знакомым, что так характерно именно для русского человека и составляет его суть и чего так не хватает ныне. Великие наши писатели как раз и поднимали вопросы человеческого духа, выстроенные на христианской основе, прославляя фундаментальные, нетленные морально-нравственные ценности, во все времена помогающие русскому человеку преодолевать все трудности, выстоять и победить.

Даже не проповедуя открыто христианское мировоззрение, в своем отношении к ближнему, к природе, животным и всему вокруг, он — истинный православный писатель.

Все-таки как хороши наши русские классики! Во всем мире мало им равных. И как они велики! Какие социально-общественные, нравственные, духовно-психологические глыбы поднимают своим творчеством! Вот истинный пример нам, пишущим, для подражания, хотя бы приближения к ним…»

В ответ я получила от мужа следующие строки: «Поражает меня вот что: как ты при такой глубокой погруженности в суету, в эту сумятицу буден, все еще сохранила в своей душе такое глубокое понимание и тонкое восприятие классики, того же Тургенева, его великих «Записок охотника»! Наша революционно-демократическая критика язвительно назвала их «Записками барина». Им нужны были великие потрясения, революции и войны, а Тургенев — ну да, барин, и что же в этом плохого! — Он воспевал жизнь, Россию и радость жизни в ней ... Он воспевал красоту, в том числе красоту и одухотворенность русских женщин. Посмотри, какие они у него красивые, внутренне и внешне! А сейчас в моде, в ходу мат, вульгарность, грубость, жестокость, злой и жесткий расчет; любви нет, есть только секс, дружбы нет, есть деловой расчет и партнерство, о сострадании и прощении и не спрашивай! Ну, зачем же такому поколению нужен Тургенев?! Или даже Пушкин... Пушкина тоже не любят, считают — Пушкина-то! — примитивным. Почему? Потому что сами примитивные, с куцыми компьютерными мыслями, бараньими мозгами...»

Жестко?! Но, думаю, во многом справедливо. Да, действительно, Тургенев воспевает жизнь в разных ее проявлениях, ее красоту, гармонию и одухотворенность; любовь в широкой трактовке этого понятия — к родине, ближнему, между мужчиной и женщиной — жертвенность во имя нее, а это никогда не устареет, потому-то в нашей семье любят его и читают.

Вообще, если говорить обобщенно и коротко, меня у Тургенева больше всего привлекают не только лиричность, язык и стиль его произведений, но, главное,— и это даже удивляет! — насколько глубоко и искренне он, барин по происхождению, воспитанию, образу жизни, смог проникнуть во внутренний мир, психологию, быт, традиции и даже поверья и суеверия, в сам дух крестьянина,— во все то, что именуется народностью — и передать это в своем творчестве. Без искреннего интереса, любви, сочувственного отношения к так называемому простому человеку это просто было бы невозможно. Да, он глубоко и всесторонне показал нам не только представителей своего класса и среди них вышедшего на общественно-политическую сцену «нового человека», но и крестьянина — наиболее значительную составляющую народонаселения той, прежней, России — девяносто процентов.

И еще: тургеневское чувство родины, глубинного подлинного ее духа. Несмотря на то, что многие годы он прожил вдали от нее, за границей, где и умер, но малую, как и большую Родину, он всегда нес в сердце и был предан ей. И сегодня читающему его он как бы заново многое открывает в этом нашем патриотическом мироощущении.

Кирилл КАРЛОВ

г. Москва

По образованию — востоковед, синолог. Выпускник Дипломатической академии МИД РФ. Проходил стажировку в Институте международных отношений (Пекин, Китай). В настоящее время работает специалистом-экспертом по международным связям. Срочную службу проходил в одном из подразделений ВКС России. Младший сержант запаса.

ГАБРИЭЛЬ ГАРСИА МАРКЕС.

ГЕНЕРАЛ В СВОЕМ ЛАБИРИНТЕ

Пусть прозвучит это «ванильно», но осень — самое лучшее время для чтения Маркеса. После такого рискованного утверждения можно ожидать что-нибудь про «магический реализм» в творчестве колумбийского писателя. Но оставим этот стереотип на совести постмодернистов!

Маркеса любят в нашей стране. Вернее сказать, любили, когда было популярно любить Маркеса. Его книги выходили большими тиражами, за публикацию брались разные издательства. Выбор произведений даже в книжных магазинах крохотных городков предлагался солидный. А потом Маркес умер. Это был последний всплеск популярности к автору и, как я подозреваю, те редкие его книги, которые мы можем найти в продаже сегодня, это остатки той последней волны колумбийской культурной экспансии. Что ж, в домашней библиотеке практически каждого из нас наверняка что-нибудь да отыщется. Например, для меня первым знакомством с Маркесом стала именно книга, которую я одолжил у подруги, а та в свою очередь у других людей. Конечно, практика передачи чужих книг в третьи руки порочна, но в данном случае это была небольшая потеря — признайтесь, разве есть кто-то, кому хотелось перечитать хотя бы что-нибудь из Маркеса? Во-первых, чего ради? Можно взять новое для себя произведение Маркеса и обнаружить с тем же успехом и условность сюжетных линий, и тяжелый сезон дождей, вялость в действиях героев, и светлую писательскую грусть, переданную мастерски, свежо, талантливо. Ну и, во-вторых, все поэтому же.

Значит ли это, что стоит отнести Маркеса к «сезонным писателям»? Или он прошел испытание? Когда-то невероятно популярен стал «Властелин колец» (да, в тот момент, когда появилась та единственная форма, в которой многие были готовы воспринять это произведение). Впрочем, мода прошла, а книги остались. Примеров обратному масса в современной литературе. Попадает ли в эту массу Маркес? Есть автор Х, который видел в жизни некоторое дерьмо, утратил душевный покой, решил написать книгу. Получилось крепко и хорошо, не более того. Что происходит дальше? Просто запредельное восхищение солидных изданий, после которых обозревателя возвращает из восторженного обморока группа опытных медиков, а автор просыпается общепризнанным Человеком-Д’артаньяном, полу-Прометеем, полу-Данте. Параллельно запускается экранизация, главную роль играет самая желанная женщина Европы, использует страдание, чтобы страдать. Профит. И, как можно догадаться, это не путь Маркеса. Даже обнаружив глубоко трагичную и трогательную историю, он, написав роман, не остановится, продолжит творить, а не искать, кому бы продать сценарий. Он знает, что таких искалеченных судеб — сколько глаз хватит — до самого горизонта. И будет упорно писать про всех, ткать полное полотно. Место найдется и для стоящих у стены в ожидании расстрела, и для съеденных муравьями. Маркес продолжает работать (от слова «работать»!) с тем материалом, которого на его родине с избытком. Именно поэтому, открыв, скажем, книгу про полковника, который не создает особых проблем почтальонам, мы читаем про мириады других судеб, мы видим народ, который ищет себя, умывается кровью, ошибается, движется дальше. Перед нами произведения благородного и достойного человека. В своем благословенном труде Маркес обрел такие несказанно чудесные мгновения, как, например, резкий разворот автомобиля, мчащего семью на долгожданный отдых, поскольку главе этой семьи (а он же водитель и классный писатель) наконец-то пришла в голову бесподобная строчка, с которой будет начинаться один из величайших романов двадцатого века. Потом романов, повестей и рассказов будет еще множество. Когда-то мне понравилась мысль, что слово «графомания» может употребляться если не в положительном, то хотя бы нейтральном ключе (как, кстати, и слово «чиновник»). Маркес писал так много, потому что чувствовал необходимость, не мог без этого. Все ли из написанного одинаково хорошо? Нет, не все, но мы будем большими свиньями, если не отдадим должное гению колумбийского мастера.

«Генерал в своем лабиринте» хоть и не входит в число «осенних» названий (как, например, «Палая листва» или «Осень патриарха»), но такое ощущение, что где-то в расфокусированном виде осень все же присутствует в заглавной строчке. Некоторые исследователи выделяют особый поджанр латиноамериканской литературы: Dictator novel*, и произведение сегодня нами вспоминаемое является прекрасным образцом этого направления. Читателям по эту сторону Атлантического океана далеко не так очевидна историческая значимость фигуры Боливара, да и в целом есть склонность объяснять волну освободительных революций в Южной Америке вторжением Наполеона в Испанию и последовавшим крушением империи, а не пассионарностью местных героев. Кстати говоря, параллели с корсиканцем будут неоднократно и неизбежно приходить на ум. Этот нюанс оправдан как в историческом контексте, так и в рамках того самого жанра Dictator novel (диктаторов вечно сравнивают друг с другом), правда, Маркес, конечно, делает это очень деликатно, очень тонко, больше полагаясь на чувственное восприятие, чем знание какой-то конкретики. Окончательно мешает разобраться в исторической фигуре тот факт, что в романе Боливар стоит на пороге ухода в вечность. То есть это тот рубеж, когда уже нет смысла рассуждать на сколько процентов политика правильная, а на сколько преступная, есть смысл ставить клизму и только. К чему споры о том, удалась или не удалась жизнь? Если вы не являетесь сотрудником консульства в Карловых Варах, можете смело записывать себя во вторую категорию. Еще какое-то время можно держаться на иронии, чувственности, сумасшедшинке, но однажды и это рухнет. Тяжелые, тревожные сны, короткий световой день, безлюдные предзимние пейзажи — вот во что превращается наше существование.

Мы видим гаснущую жизнь великого лидера. И он близок нам в этом угасании, а не в аккуратно прописанной человечности. Взгляните на себя, вернувшегося домой каким-нибудь ноябрьским вечером, когда вместе с осенью входит в дома разруха, кажется, что дождь пролился прямо на кухне, стучал тяжелыми каплями по стоячей грязной ледяной жиже, скопившейся в брошенной посуде. Ты глядел отрешенно и брезгливо, словно это не твое жилище, и ты не хозяин ничему здесь. Полное страданий (суть само страдание) возвращение домой, наконец, завершилось: прервалась бесконечная череда пересадок, и теперь ты в нирване постели, раскинув члены, лежишь, подобен танке. Это и есть нирвана — вроде ты здесь, а вроде бы и нет, ничего не хочешь, голова пуста. Тебя совершенно не волнуют доносящиеся из-за стены звуки передвигаемой мебели и взаимные обвинения в духе:

— Ты мне всю жизнь отравил! Ненавижу тебя!

— А ты отравила мне еду!

«Генерал…» будет важной книгой для всех, кто понял, что жизнь прервется не на дуэли, а с приходом воспаленного рассвета, после утомительного плутания по никуда не ведущим путям, в окружении погружающегося в нищету населения, случайных женщин, непонятных и сомнительных спутников, болезней. Или кто не понял, но, во всяком случае, готов и к такому раскладу. Стены лабиринта, строившиеся на протяжении всей жизни из неразрешенных вопросов, сторонних связей, невыполненных обещаний, скрепленные раствором пережитого и перепробованного встают, к сожалению, не только перед великими историческими деятелями. Впрочем, до этого тоже еще надо дожить. А пока мы читаем книгу и постоянно обнаруживаем себя опоздавшими, сцена уже завершилась, мы опять вынуждены догонять генерала.

Особенное наслаждение читать описание таких второстепенных персонажей, как ирландский полковник (нет, это не тот самый, этому пишут). Заброшенному в латиноамериканскую глухомань, ему ничего больше не осталось, кроме как проверять ночные караулы. Каждый из этих с любовью прописанных образов — новые повороты лабиринта. В то же время нельзя избавиться от ощущения, что Маркес пишет роман словно бы одной рукой. Но тут необходимо сделать оговорку: есть несколько даже не страниц — абзацев, где нам открывается мощнейший творец, чей талант повергает в некоторую оторопь и какой-то сладостный ужас. Маркес — великий мастер, пусть и несколько расслаблен на страницах этого произведения. Это отвечает замыслу романа — речь идет не про блестящие победы, а про разбитого многими скорбями старика, слоняющегося по феерической дыре. Нам как обывателям, как историкам, как читателям интереснее то величие, которое не пожелало себя проявить.

Тут мы найдем и размышление над ролью личности в истории. Можно ли повлиять на историю? Вот великий Боливар попытался и умер. И что это за наука? Как ее проверить? Чем измерять? Мы понимаем, когда яблоко падает, а тут что должно падать? Не буду лукавить — ответа «Генерал…» не даст, но не задавать глупых вопросов научит.

И раз уж заговорили. Не секрет, что во многих странах жанр Dictator novel будет очень долгое время сохранять свою актуальность. Школа литературы аналогичного направления, конечно, существует и в нашей стране, правда, корни имеет совершенно отличные от прозы Маркеса. Человечество, видимо, всегда будет в восторге от идеи Большого брата. И это объяснимо: интеллектуальная свобода лишь на миг делает тебя счастливым. Жить, когда уже знаешь, что все идеи, выдававшиеся за великие, по сути ничтожны, бывает невыносимо. Некоторым лучше сжечь пару книг и помаршировать с факелами, чтобы затем оказаться в отеческих объятиях лидера, который с тебя снимет груз вопросов, на которые не найти однозначного ответа. Чем может быть полезна эта маленькая книжка в такой масштабной теме? Бродский писал про соотношение свободы и способности вспомнить отчество у тирана. В «Генерале…» отчество будет практически на каждой странице, забыть его не дадут. Впрочем, никто и не пытается: в книге окружение Боливара защищает диктатора от нападок персонажей-врагов, не появляющихся в повествовании во плоти, в жизни образ Боливара будет вспоминать и отстаивать заведующий хозяйством, когда его просят заменить вещь, на которой стоит отметка «потрачено», автомобилист, которого раздражают темпы строительства развязки, главный редактор газеты (кстати, не ясно почему, во всяком случае, чтобы другие тоже вспоминали), наконец, простые ирландские патриоты — и не важно, что Боливар не ирландец — ведь ирландский-то полковник служил ему. Это не только тоска по режиму человека, который знает ответы на все вопросы. Это важнее и глубже — это мифология! Маркес, конечно, нарушает табу (и мифологическое, и каноническое, так сказать «парадно-портретное»), изображая диктатора разбитым болезнью, умирающим, обнаженным, но это детали. Самое главное, что диктатор вошел в вечность, хоть из лабиринта своего так и не выбрался. Может быть, он хотел в рай, но попал в мифологию. В этом ключе «Генерал…» важнее даже классического «Сто лет одиночества», хотя это яркий пример новой мифологии, нового эпоса — и захватывает, и читать можно, начиная с любой страницы, и миллион персонажей, и все страдают — все как мы любим. Но именно с выходом «Генерала…» Боливар стал частью мифологии, а оттуда уже нет возврата. Но есть «естественные причины» — и они ограничивают жизнь даже мифического персонажа. Так в чем была цель? Кто победил? Упало ли яблоко? Счастье — это не творить историю, а смотреть на бюст Боливара во внутреннем дворике Библиотеки иностранной литературы, на безопасном расстоянии.