ПРОЗА

Ирина ГОНЧАРОВА

г. Москва

Окончила филологический факультет Смоленского государственного университета. Печатается с 2002 г. Пишет прозу для взрослых и детей.

ЧУДО В ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Когда я получала в вузе диплом учителя начальных классов, то не думала о том, что судьба заставит спуститься еще на одну образовательную ступень ниже и придется учить дошколят рисованию и лепке. Но малыши оказались народом общительными дружелюбным. К тому же безо всяких анти-возрастных кремов не давали состариться, а это обстоятельство весьма важно для любой женщины.

В студии творческого развития, куда определила меня судьба, малыши занимались два года, а потом поступали на подготовительное отделение детской художественной школы. Разумеется, мы не только рисовали и лепили из пластилина, но и активно развивали речь, составляя рассказы по собственным рисункам, ведь детские рисунки, как известно, зачастую нуждаются в расшифровке.

В середине учебного года в нашу студию незнакомая бабушка привела внука.

— Его зовут Кирилл,— познакомила нас она и подтолкнула его ко мне.— Это твоя учительница. Поздоровайся!

На меня немного боязливо взглянуло курносо-сероглазое личико.

— Здравствуйте! — тихо, но отчетливо сказал мальчик.

Я написала бабушке список принадлежностей для занятий и свой телефон.

Бабушка считала, что внук ведет себя плохо, и поэтому всячески старалась ограничить его свободное время путем записи внука в различные кружки. После наших уроков они бежали на танцы, да и в другие дни недели кроме детского сада был хоккей, пение и что-то еще.

Однако на занятиях Кирилл вел себя очень даже примерно и рисовал вполне сносно для ребенка его возраста.

У нас было принято заполнять анкеты с основными данными о ребенке и родителях.

— Заполните, пожалуйста,— попросила я бабушку в следующее занятие,— ну, или кто-нибудь из родителей.

— У него никого нет,— почти плача, проговорила бабушка,— он сирота, я взяла его под опеку.

—Я не знала, простите.

— Я вам говорила.

Спорить я не стала. Может быть, и говорила, но обычно я запоминаю такие вещи. Мне вдруг стало не по себе, словно я нанесла смертельную рану человеку.

«Ну что ж, буду впредь внимательней»,— подумала я.

Однажды перед началом занятий Кирилл, улыбаясь, протянул мне большую желтую бусину.

— Это вам!

— Спасибо, Кирилл!

Я положила бусину на стол. Мы начали урок. Сначала мы говорили о добрых делах, потом эти добрые дела рисовали. Кто-то рисовал, как кормит птиц, кто-то — как поливает цветы.

Кирилл подошел ко мне со своим рисунком. Он нарисовал, как уступает место своей бабушке.

— Вообще-то, уступают всегда мне, но я потом уступаю бабушке,— пояснил он.

Неожиданно он взял с моего стола ту самую бусину.

— Смотрите,— все так же широко улыбаясь, сказал он,— если продеть веревочку, то ее можно повесить сюда,— он приложил бусину к своей груди, демонстрируя тем самым, как красиво она будет смотреться.— Веревочку можно сделать подлиннее или покороче,— учил он меня.— Вам нравится?

— Конечно! Спасибо большое!

— Это я на улице нашел,— радуясь своему везению, сказал Кирилл.

«Ну вот,— думала я,— теперь он счастлив, что у его учительницы кроме обручального кольца будет еще одно украшение — целая бусина на веревочке!»

Разумеется, я бы забавно смотрелась с этой бусиной на шее, но у мальчика было желание делать добрые дела, а это хороший показатель. И не у всех детей из полных семей этот позыв к добру был.

Прошло еще недели две, и бабушка Кирилла, словно открывая мне большую тайну, тихо сказала:

— У него скоро день рождения. Сколько у вас человек детей, чтобы принести угощение?

— Да не надо. Вы дома… семьей…

— Ну что дома! Дома только я и он. Понимаете? Он ждет.

— Нас пятнадцать.

Я была несколько ошарашена. Никто из родителей никогда не проявлял инициативы угостить всех учащихся в день рождения своего чадушки. Конечно, я знала, у кого и когда из ребят дни рождения, но у нас это всегда ограничивалось тем, что именинник вставал посреди класса, а мы дружно кричали: «С днем рожденья!»

— Ну а в саду вы не отмечаете? — почему-то спросила я. Мне это

показалось логичней, ведь ребенок в саду пять дней в неделю, а здесь всего два.

— Там не принято. Да и нет у него там друзей. А у вас тут атмосфера другая.

— Ну а что ему подарить? — спросила я.

— Да ничего не надо! Зачем вам тратиться?

— Ну, может быть, к школе что-то? Он ведь пойдет в школу на следующий год.

— Ничего не надо,— повторила бабушка.

... Я вдруг вспомнила себя — подростка. Мне было 13 лет, и я желала отпраздновать день рождения, потому что очень захотелось ПОДАРКОВ! Раньше, когда я училась в начальной школе, мы всегда отмечали мой день рождения почти всем классом, но потом пришли «лихие девяностые» и праздновать было уже не по карману. А мне хотелось! Я сообщила маме накануне своего дня рождения о том, что я мечтаю о подарках, и мама неожиданно согласилась. За каких-нибудь полчаса я обегала своих знакомых и пригласила человек пять-шесть (так, конечно, никто не делает, сообщать надо заранее, но я же «вдруг» возжелала, и мама «вдруг» согласилась). Угощение было нехитрым, даже торта не было. Мама просто испекла печенье, сделала холодец, винегрет, потушила картошку, открыла маринованных огурчиков… Впрочем, и мои подруги были из несостоятельных семей. Но, пожалуй, если бы не спонтанный, вдруг организованный праздник, то не произошло бы и другое чудесное событие.

Дело в том, что с малых лет я любила рисовать. Рисовала много и всюду. Если не было под рукой бумаги, открывала какую-нибудь детскую книжку без иллюстраций и рисовала прямо на полях. А книжки с иллюстрациями дополняла рисунком на форзаце (он же пустой — так чего же упускать незанятое пространство). Когда я перешла в пятый класс, в нашем городке открылась детская художественная школа. Конечно же, я туда записалась не раздумывая. Получаться у меня стало не сразу. Первое время, видимо, все было так ужасно, что учительница даже оценок мне не ставила. А потом я стала выбиваться в отличницы. Но, когда я перешла в художке во второй класс, оказалось, что маме больше нечем платить за учебу. В те самые «лихие девяностые» сотрудников с ее предприятия отправили в бессрочный отпуск без содержания, и оплатить второе полугодие в художке мама уже не могла. Я тогда была очень опечалена этим фактом. Еще бы! С пеленок рисовать, выбиться в отличницы и вдруг — такая обреченность. Но… спонтанному дню рождения, видимо, суждено было быть и не только быть, но и спасти мое обучение. Одним из подарков были деньги. Как раз та сумма, которую нужно было заплатить за учебу. Я не знаю как, каким указанием свыше руководствовалась мама той девочки, которая приготовила мне этот подарок, но он тогда меня выручил.

... Бабушка Кирилла, конечно, поскромничала. Да и я бы на ее месте постеснялась что-то заказывать. Но… я же помнила о своем спонтанном дне рождения и спасительном подарке.

Я отправилась в художественный магазин. Бабушка твердо решила, что Кирилл из группы творческого развития обязательно продолжит обучение в художке. Я заметила, что он хорошо чувствует свет и объем, да и фантазия у него есть. Почему бы ему не стать художником?

Я купила набор бумаги для акварели (мне в свое время приходилось рисовать на простых альбомных листах А4 вместо А3), беличьи кисточки (с кисточками меня во время моей учебы выручил дядя — прислал из Питера) и, конечно, брендовые акварельные краски «Белые ночи» (а вот краски мне приходилось заимствовать у своих одноклассников, ибо дядя сказал, что они дорогие, и у мамы не было денег, чтобы их купить). Да и еще пластилин! Мы же лепим! Со стеками обязательно. И еще хорошую добрую книжку с яркими красивыми иллюстрациями. Подарок, пожалуй, что надо!

Праздновали мы после занятий. Было уже почти восемь вечера, но дети, объевшиеся тортом со сметанным кремом, конфетами и зефиром, совсем не казались уставшими. Похоже, все были счастливы — таких вкусных занятий еще не было. При детях я подарок вручить не решилась — малыши стали бы обижаться: «А мне вы ничего не дарили!..» Я же не виновата, что их родители не хотят отмечать дни рождения! Впрочем, пока им этого не объяснить. Пока им сложно понять, почему у некоторых ребят не бывает родителей и почему такие дети ждут в каждый свой день рождения чего-то особенного…

После вкусного чаепития я отвела Кирилла в сторонку.

— Кирюша, я и все наши ребята поздравляем тебя и дарим тебе вот такой большой и красивый подарок!

Широкая Кирюшина улыбка, казалось, распространилась на все лицо: улыбались глаза и курносый нос, и брови, и даже уши. Он немедленно открыл пакет: все яркое, пахнущее, еще кисточки мягкие, «как кошкин хвостик» — как сказал он. Радости его не было предела!

На следующем занятии бабушка сказала мне:

— Знаете, он сначала расстроился, что только я ему подарила подарок. Но потом прошло полдня и пришла одна соседка с какой-то безделицей, но ему было приятно, потом другая соседка… Каждый что-то принес. А потом вы такой огромный пакет ему подарили — он его домой еле донес и отпускать не хотел.

В тот день на уроке мы рисовали чудо. Я провела, как всегда, беседу перед уроком:

— Вы, конечно, не так еще много прожили, но, я думаю, какое-то маленькое чудо произошло у каждого из вас. Давайте вспомним, какое оно — ЧУДО.

Рисовали долго, старательно. Чудо — все-таки дело необычное и не каждый день случается. Надо еще подумать, как его изобразить.

Кирилл принес свой рисунок. Разноцветные человечки что-то держали в руках, и все они стояли вокруг другого человечка с улыбкой до ушей.

— Расскажи нам, что ты нарисовал,— предложила я.

Кирилл, вновь широко улыбаясь, стал рассказывать:

— У меня недавно случилось чудо. Мне много-много всего подарили. Раньше никогда такого не было, и я не знал, что такое подарок. А в этот раз у меня стало много, очень много подарков! И это было большим чудом!

Алексей ЯШИН

г. Тула

Яшин Алексей Афанасьевич — главный редактор ордена Г. Р. Державина всероссийского литературно-художественного и публицистического журнала «Приокские зори», член Союза писателей СССР, Союза писателей России и Белорусского литсоюза «Полоцкая ветвь», член Правления Академии российской литературы, лауреат многих литературных и научных премий, Заслуженный деятель науки РФ, доктор технических наук, доктор биологических наук, имеет два ученых звания профессора.

ТАКСИ ДО СТАНЦИИ АСТАПОВО

Писатель Никаноров проживал в Подмосковье, в бывшем наукограде. Кроме литературной профессии имел он и другие занятия: являлся подполковником запаса, а в отставке работал инженером в дотлевающем научно-исследовательском институте по профилю бывшей службы. Военная пенсия и какое-никакое жалованье в институте кормило семью и позволило пережить самые лихие годы «волчьих девяностых».

Сразу по окончании Олимпиады в Афинах ему стукнуло шестьдесят, и перестал он ходить на работу. Сказать, что вышел на пенсию — нелогично; он ее получал уже десять лет. Словом, решил полностью отдаться литературе, благо дети оперились в этой жизни, а им с женой хватало. Как раз заканчивал Никаноров большой роман и даже заранее заручился поддержкой о финансировании издания у бывшего сослуживца; тот хотя и выбился в люди, но человеком остался. Фирма же его продавала за рубеж остатки неликвидов из числа ценных материалов того же самого института.

Полагал Никаноров, что теперь-то последние главы чуть ли не сами напишутся — ведь сейчас не только выходные и будние вечера в распоряжении его пера! Однако, недоучел специфику психики человека в переломные для жизни моменты, расслабился (не водка, конечно, имеется в виду) и за весь сентябрь вымучил только один крохотный эпизод девятнадцатой главы.

Никаноров затосковал, но жена нашла выход и посоветовала развеяться, съездить на недельку в недалекую Тулу:

— Поезжай, Андрей Сергеич уже который год зовет, поохотитесь с ним, как раз сезон открывается.

И верно, опять же бывший сослуживец в августе звонил, поздравлял с «выходом на гражданскую», звал на уток… И главное, в голове образовалось: побывать в толстовских местах, вдохновиться. Со стыдом вспомнил: лет двадцать как в Ясной Поляне не был … писатель называется! Сразу согласился, а уже к вечеру следующего дня закусывал в компании приятеля и его добрейшей супруги летними хозяйскими припасами привезенный с собою коньяк.

До открытия охоты оставалась пара дней, потому коньяк — свой и алаверды — пил умеренно, а наутро сел в щекинский автолайн, бодро дошагал от развилки до знаменитых въездных башен, протянул в окошко кассы удостоверение члена Союза писателей, памятуя, что двадцать лет тому назад членов Союза впускали в музей-усадьбу по бесплатной контрамарке, о чем он и напомнил молоденькой кассирше. Та недоуменно выслушала, заявила, что никаких льгот никому уже давно нет, а билет с экскурсией стоит сто рублей. Ходят тут, мол, всякие.

…Возвратился в Тулу Никаноров несколько раздосадованным, но начавшаяся охота на водоплавающую дичь его отвлекла. Вернулся он домой хорошо отдохнувшим и с вдохновением, но скорее пессимистического характера, а потому в начало следующей главы своего романа вставил фантастический эпизод. Впрочем, модный в отечественной прозе в последние десять-пятнадцать лет.

…Всем известны успехи современной науки в части генетики; ее высшим достижением явилось развитие практического клонирования, то есть воссоздания из одной единственной молекулы ДНК всего целостного организма. Как известно, клонирование человека запрещено законодательно во всех странах мира, где это умеют делать. Понятно почему: каждая из сторон имеет законное опасение, что их исторический супостат-противник вырастит полки суворовых, роммелей, наполеонов и пр. И тем более понятно, что работы по клонированию человека, что называется подпольно, тотчас и начались во всех этих царствах-государствах. Не следует и пояснять: эти исследования курировались спецслужбами на государственных уровнях.

Единственным исключением оказалась Россия; опять же и дураку понятно почему. Но — свято место пусто не бывает. Или, как говорил философ Лейбниц: природа не терпит пустоты. Поэтому в России на себя эту обязанность взяли патриотически настроенные ученые, где-то в Томске или в Новосибирске, словом, в некоем еще сохранившемся научном центре.

А дальше случилось то, что случается с мастеровыми русскими людьми со времен Ползунова и братьев Черепановых: в отсутствии денег и необходимого инструмента они такое вмиг сотворят, что в европах-америках долго затылки яйцеголовые чешут. Так и наши подпольные ученые, радея за место государства в части щекотливой науки, на допотопном биологическом оборудовании не только вперед всех европейских и американских «нобелистов» научились клонировать человеческий организм, но попутно решили и сверхзадачу: ускорили рост, физическое и умственное развитие клона в сто раз! Но и опять были бы они не русскими людьми, если бы не страдали комплексом Левши из лесковского рассказа. Как тот подковал блоху, но, не ведая законов биомеханики, не рассчитал тяжести подков и обездвижил насекомое, так и наши подпольные ученые научились в сто раз скорее развивать организм, но не смогли останавливать это развитие в нужном возрасте, то есть в двадцать, тридцать лет… Еле-еле осилили этот останов в возрасте, соответствующем предельному для предшественника клона. Такая вот петрушка получилась. А все дело в том, что не было у них сорока штук баксов для покупки за рубежом машины для ДНК-анализа, что имеется в самой захудалой западной больничке! Поэтому, оставив на светлое будущее решение возникшей задачи, решили сибиряки испытать свое открытие на каком-нибудь великом человеке.

Опять же, поскольку были наши гениальные ученые подпольщиками вне закона, то возник вопрос о генетическом материале. Где тайно взять ДНК давно умершего великого? Выручил коллектив профессор Перерушев Аркадий Гаврилович, страстный почитатель Льва Толстого, коллекционер всего, что связано с его именем. В советское время каждый профессор, а то и дóцент, увлекались чем-либо интеллектуальным, далеким от основной работы. Дело в том, что самым большим раритетом коллекции Аркадия Гавриловича являлся изящный дамский медальон-ладанка с прядью волос Льва Николаевича. Достался он профессору от бабушки, в начале века московской консерваторки и страстной почитательницы гения земли русской.

Поначалу коллектив засмущался, засомневался: дескать, морально ли это, все же гордость народа, на издевательство над памятью великого похоже… Но Перерушев, уже предчувствуя встречу и беседы о смысле жизни со своим литературным кумиром, заволновался, раскричался:

— …Где я вам биоартефакты Сталина или Суворова возьму? Что есть, то и есть, а пока мы, гнилая интеллигенция — правильно о нас Владимир Ильич говорил,— будем умничать и морализировать, америкосы тысячи копий Шварценеггеров и Майклов Джексонов настругают. И что тогда будет? Каждый Шварценеггер захапает себе территорию размером с Калифорнию, а Джексоны опи......т весь мир!

Почему-то именно последний довод убедил компатриотов. Дело закипело и уже к концу октября следующего за началом эксперимента года Аркадий Гаврилович любовно смотрел на вдохновенное лицо Толстого, столь знакомое по фотографиям последнего года жизни великого учителя и проповедника. Толстого спящего, ибо процесс физиологического ускоренного развития и, увы, старения клона совершался в анабиозе. Опять же возник вопрос: пора будить, 31-ое октября на носу*, а как клон поведет себя? Выручил опять же профессор Перерушев, предвкушавший долгие беседы с Учителем:

— Нужно, чтобы он проснулся в той же обстановке, что и накануне кончины. Понятно, проснулся не в жару и ознобе, как то было со Львом Николаевичем, а здоровехоньким. Мы ему перед пробуждением интенсивную терапию антибиотиками проведем. Давайте обсудим, как это все сделать.

Благо, накануне в их институте выдали зарплату за три летних месяца, поэтому, выдав женам на хозяйство по минимуму, ученые сбросились (а Перерушев еще и фамильный золотой портсигар новорусскому коллекционеру за три тысячи доллáров толкнул), зафрахтовали у дальнобойщиков фуру и доставили спящего клона, необходимую аппаратуру и самих себя на станцию Астапово. Совсем уж на последние деньги заарендовали на неделю бывшую квартиру начальника станции И. И. Озолина — выдали себя за киношников.

Про киношников скоро узнали все население маленького станционного поселка, поэтому никто не удивился, когда утром 13-го ноября** в станционный зал ожидания, к кассе подошел старик с длинной бородой и косматыми бровями в странной длиннополой одежде и сапогах. «Смотри, смотри! Этот актер Толстого играет. Говорят, шестидесятисерийный блокбастер снимают…» — зашептался народ в зале.

Меж тем старец, назвав кассиршу милой барышней, попросил один билет до Ясной Поляны с пересадкой в Козельске. Но барышня огорошила: так по железной дороге доехать нельзя. Старец растерялся, но тут к нему подскочил Петруха, местный парень, подрабатывавший частным извозом:

— Давайте, товарищ артист, мигом домчу. И возьму по-божески из уважения.

Старец чуть помедлил и послушно пошел за автомобилистом. Покоясь на мягком заднем сиденье «москвича», старец, только что отошедший от нездоровья, длившегося тяжело и муторно почти неделю, да еще в постоянных переездах, боязни, что за ним пошлют домашнюю погоню, восстанавливал в некогда цепкой памяти события сегодняшнего утра: как он проснулся, нет, очнулся совершенно здоровым, без липкого пота горячки, без озноба. Какие-то незнакомые, но добрые люди помогли ему одеться, что-то положили в его бумажник (а вроде и не его бумажник?), подвели к вокзалу. Он как будто заново родился: все вокруг изменилось, поезда не ходят прежним путем, а таких роскошных авто он и в Москве не видывал… Догадывался, что болезнь случилась нешуточная, раз весь мир воспринимается иным. Такое с ним было только в далеком-предалеком детстве после сильной, горячечной простудной болезни.

За их «москвичом» неотступно следовала бежевая «волга» с сибирскими учеными. Перерушевым тож. Только одна мысль заполняла большелобую голову Аркадия Гавриловича: «О чем сейчас думает Учитель?».

А старец, ощущая прилив ясности мышления, что бывает с любым человеком после тяжелой болезни, не замечая мелькавших за окном странных пейзажей, думал, что напрасно он поддался хандре, самоистязал себя душевно. Опять же этот суматошный отъезд без цели странствования…

К полудню распогодилось, осеннее солнце хотя и не грело, но радовало душу. Казалось старцу, что теперь все разрешится. И Соня, и дети поймут, что не в деньгах счастье, но в служении людям, человечеству, в личном самосовершенствовании. Да и не свойственно русскому человеку преклонение перед золотым тельцом; это ведь не протестантский Запад с его торгашеством и накопительством… Он почувствовал прилив энергии, замечтался, как лет через сто, уже в начале XXI века и нового тысячелетия деньги и вовсе исчезнут из обихода, а в его любимую Ясную Поляну будут стекаться тысячи и тысячи людей. Может, и его добрым словом помянут, прогуливаясь по тенистым аллеям, по его заветным местам…

Вот и Поляна, авто остановилось возле самых въездных башен. Старец вынул бумажник, раскрыл: и деньги он перестал узнавать, сочтя это за добрый знак — в унисон его мыслям. Протянул деньги шоферу. Тот заулыбался, взял несколько бумажек:

— В расчете, этого хватит. Может, вас подождать? И мне назад не порожняком ехать.

Старец молчал, а шофер, чуть отъехав, остановился: может, найдет пассажиров до Тулы, заодно и к сеструхе заглянет. Давно не видел.

Узнавая и вместе с тем не узнавая многих деталей, старец прошел между въездными башенками, несколько озадаченный многолюдством снующих туда-сюда, да в какой-то странной одежде? Однако двинулся вперед по плотинной дороге, но был остановлен неким мундирным: армейским или полицейским; опять же в новомодном мундире:

— Вы, я вижу, забыли билет приобрести? Пройдите к кассе,— и полицейский чин указал рукой на окошечко в домике-пристройке у левой въездной башни. Мало что поняв, старец подошел к окошку, в глубине которого виднелась молодая девица, стриженная под курсистку.

Девица была занята беседой с кем-то, не видимым снаружи в окошко, а глаза старца узрели текст объявления, обрамленный и остекленный. Из текста следовало, что билет на экскурсию по усадьбе стоит сто рублей. «Как?! — вскипела его душа,— не успел я из дома уйти, неделя всего прошла, а они Дом мой в дом торговли* превратили? А я-то, наивный, полагал, что своим уходом разбужу в них совесть, понимание мыслей и дел моих…

Снова, как вчера и в предыдущие дни в поезде, в Шамордино и Козельске, в квартире начальника станции в Астапово, зазнобило, тут же бросило в жар, в голове застучали молотки плотников, а потом и вовсе забухали фабричные молоты. С трудом, как некогда в гору на Кавказе поднимаясь, он протащился мимо белых въездных башен, теперь уже навсегда покидая свою Ясную, глядя себе под ноги, чтобы не заплелись, медленно пошел под гору по широкой площади.

— Эй, артист? — окликнул его давешний шофер,— куда везти?

Старец поравнялся с «москвичом» и с трудом втиснулся в предупредительно открытую шофером дверь. Он и не видел, как в стоявшую позади «волгу» суетливо усаживаются взволнованные ученые-сибиряки.

— Так куда прикажете?

— В Астапово,— едва пошевелил губами старец и впал в болезненное забытье.

Николай ЗАЙЦЕВ

г. Талгар Алма-Атинской обл. Казахстана

Родился в г. Талгаре Алма-Атинской обл. Казахстана, в 1968 г. окончил среднюю школу №1, работал в топографической экспедиции, по другим специальностям и корреспондентом. Публиковался во многих республиканских, российских и сетевых журналах, издал несколько книг поэзии и прозы, участник многих коллективных сборников. Лауреат фестивалей «Славянские традиции» (2009—2017 гг.), «Верность родному слову» (2011 г.), «Литературная Вена» (2011 г.), «Русский Гофман» (2018 г.), лауреат премии им. Белова (2009 г.) и премии им. Шукшина (2013 г.). Руководитель творческого объединения «Вершины Талгара», член Евразийской Творческой гильдии, член СПР.

.

ЦЫГАНЕ

Давно это было. Когда радостное, светлое детство бродило вместо меня по улицам этого города. Каждое утро было неожиданным, неповторимым. Мир был так велик, что не хватало никакого времени на познание его. Ночь уносила все проблемы, а утро приходило таким ярко-звонким, что хотелось бежать в него прямо из постели.

Летом все дети нашей улицы, как только совсем теплело, шли на реку. Она растила, воспитывала наши нравы, характеры, пугала родителей и радовала нас своей доступностью и понятностью. Окрестные сады были полны всяческих плодов, а отсутствие взрослого населения в дневное время гарантировало безнаказанность опустошения этих земных эдемов. Река поила, охлаждала наши тела, сады кормили нас своими плодами, а что еще нужно в детстве? В детстве, как никогда, хочется свободы, и те, у кого она в это время есть, в дальнейшем с радостью вспоминают время свободы и место, где она жила. Это время маленьких огорчений, которые заканчиваются сном, и больших радостей, ожидающих нас утром. Неправильно думать, что радость того времени, не совсем понятна, размыта самим временем. Нет. Радости эти (как светлы они в детстве!) вполне осязаемы, их можно потрогать, ощущение их вполне реально, и, что очень важно, помнятся счастливые моменты до конца жизни.

Был воскресный день, и мы, мальчишки, группой двинулись на базар. Не покупать, нет, а просто посмотреть на пестрое сборище людей, потолкаться в этой шумной толпе, поучаствовать в какой-то другой жизни, отличной от повседневной. Обойдя все ряды рынка, мы наткнулись на торговца резиной, которого мы все знали, потому как покупали у него резину на рогатки — оружие юности. Мы знали его как изрядного пьяницу, и теперь он тоже был пьян, но торговал не резиной и находился в пьяном состоянии более чем всегда. Продавал же он маленького ишачка, похожего на большого зайца, пушистого, как мох, которым обрастают валуны на реке. Стать обладателем живой игрушки, не задумываясь зачем, эта мысль приковала нас на месте. Продавец менял свой товар на бутылку «красного», и мы, не зная сколько это, завороженно смотрели на него, ожидая разъяснений. Взрослый люд, понимая всю несерьезность продажи, проходил мимо, но мы уйти просто не могли. Цена падала и дошла до цены пачки папирос. Собрали всю мелочь по карманам наших изодранных штанов, отдали продавцу и взамен получили настоящего ишачка, которого подарил нам случай. Один из мальчишек вынул из штанов новый ремень, привязал ишачка за шею, и мы повели его домой. По дороге стали думать, где же он будет жить, и начали понимать, что родители едва ли согласятся на такого постояльца, а без их ведома с устройством ишачка ничего не получится. Но все неожиданно утряслось само собой. По улице мимо нас на ишаке, запряженном в телегу, пронеслись цыгане. Из телеги раздался лихой свист, и наш ишачок, вырвавшись из рук вместе с новым ремнем, догнал телегу и, как показалось нам, сам запрыгнул в нее. Цыгане подхватили его и умчались своей цыганской дорогой. Мы оторопело смотрели им вслед. Миг какого-то желания коснулся наших рук и, вырвавшись, пропал, оставив тепло прикосновения, от которого замерли наши маленькие сердца. Пошли домой, не глядя друг на друга, потому что каждый считал себя виноватым в происшедшем. Так произошло наше знакомство с цыганами, таинственное, принесшее вместе с первым огорчением много интересного и волнующего в последующем времени.

Вечером, как обычно, мальчишки нашей улицы собрались за травой. В то время на подворьях держали много птицы, был скот и, конечно, кролики. Эти походы были продолжением нашего дневного общения, и мы, захватив сумки и мешки, устремились туда, где можно было говорить о вещах, которые никогда непонятны взрослым. Нельзя было сказать, что мы бездельничали днем, строгость наших отцов не позволяла этого, а отцы были у всех, так как рождены мы были уже после войны, в 50-х годах. Каждый из нас по утрам получал от родителей какое-нибудь задание, выполнял его, а потом уже шел на реку. Хорошо было иметь старших братьев, в смысле защищенности, но утром, после ухода отца, старшие братья обычно перекладывали свою работу на плечи младших. Поэтому каждый из нас появлялся на реке только после выполнения своих заданий.

Вечером же уходили за травой. Старшие братья дома помогали отцам, а мы наслаждались свободой. В этот день, утро которого принесло нам огорчение, собрались все участники злополучной покупки. Делили беду, подбадривая друг друга толчками, задирались, шутили. Один из мальчишек предложил пойти на новое место, там, говорил он, травы полным-полно и все один клевер. Клевер был самый уважаемый

кроликами продукт, и мы согласились туда пойти.

Городок в то время представлял несколько районов, отделенных друг от друга пустырями. Мы знали эти пустыри лучше городских кварталов. Пустыри, сплошь поросшие кустами терновника с дикими яблонями среди них, были нашим райским садом. Эдемом нашей свободы. Были еще и колхозные сады: яблоневые и грушевые, но их охраняли объездчики на конях, очень свирепые, как нам тогда казалось. Конечно, мы не раз бывали и там, в тех садах, но все же пустыри любили больше. Тут было светлее, множество красивых птиц распевали свои песни о высоком небе и его голубизне, обо всех наших мечтах, связанных с высотой и ее голубизной. Мечтать здесь было так вольно, воздух наполнял грудь свежей легкостью, и, кто видел, может быть, мы и вправду летали там тогда. Ведь никто не мог сказать обратного.

Дошли до пустыря, повернули направо, к горам. У самых предгорий начинались дома новостройки. Городок разрастался, но пока только частным порядком. Ближе к горам было еще пусто, зато травы и вправду росло много. Навалявшись от души в пахучей прохладной траве, мы наполнили ею мешки и пошли домой. Дорога шла через сад.

Хочу добавить, что весь город тогда был садом. Частные сады жителей города сливались с колхозными садами и тянулись далеко в горы. Когда наступала весна и ближние горные склоны покрывались подснежниками, в каждом доме в стаканчиках стояли эти нежные цветы, самые юные из всех. Весна наступала настоящим праздником. Зацветали сады, и город тонул в красивейшем и благоухающем тумане. Чтобы лучше увидеть это буйство красок любви и юности, мы забирались на склоны ближних гор. Там можно было сидеть часами, оглядывая и слушая красоту. Представьте себе склон горы, уже покрытый молодой, зеленой травой с торчащими еще кое-где синими подснежниками, ласковое весеннее солнце, пучок прошлогодней сухой травы, на который можно присесть, а перед вами бушующее море юных красок, добавьте к этому музыку птичьих песен, окуните, окуните видимое в палитру своих мечтаний, облеките мелодией своей души и поймете, что перед вами то, для чего стоит жить на Земле. Ощущение прекрасного врастает в душу, остается в ней навсегда, вы ощущаете волнение в то время года, когда видели все это в первый раз, сколько бы времени ни прошло с тех пор. А значит, вы снова юны. Пусть на время, но юность и есть миг. И повторить в своей душе счастливые мгновения, значит, стать добрее и красивее.

Из-за деревьев начали поглядывать на нас сумерки. Хотелось есть. Можно было сорвать яблок, но их было уже не видно, а невидимое есть не хочется. Заторопились. Вышли к новостройке. Чуть в стороне между недостроенными домами был виден свет. Любопытство юности сильней усталости, и мы решили посмотреть, что там происходит. Прошли между нежилыми домами и оказались прямо перед цыганским шатром.

Кто знает, откуда взялось слово «шатер», но оно прочно вошло в наш быт, как определение чего-то легкого, временного, цыганского. Можно сказать — палатка, но раз там цыгане, значит, шатер. Он состоял из сшитых между собой разноцветных лоскутов, натянутых на врытые в землю столбики. Неправильной формы, закрытый донизу лишь с одной стороны, с деревянным настилом внутри, он напоминал сцену временного цирка. На полу, в разных концах шатра и посередине вразброд сидели цыгане. Каждый из них чем-то занимался. Эта их жизнь до того была непохожа на нашу, что казалась игрой.

Поняв, что нас не замечают, мы присели на свои мешки, набитые травою, и стали наблюдать, совершенно потерявшись в непонятности, что могут делать люди ночью на улице. Наше внимание сразу привлек цыган, сидевший к нам вполоборота, прислонившись к столбику, державшему шатер. Ноги, обутые в сапоги, были положены одна на другую, темные шаровары и распахнутая светлая косоворотка, выпущенная на штаны, длинные, хорошо расчесанные волосы, гитара в руках и то, что он сидел у края помоста, создавало впечатление какого-то ожидания и временности. Все было каким-то непрочным, и казалось, что эти люди ждут какого-то звука, взмаха, чтобы превратиться в движение и исчезнуть вместе с шатром. Уплыть в пространство. Это видение вжало нас в мягкость мешков и заставило забыть время. Ведь временное это что-то несуществующее, или уже почти несуществующее. Такого в жизни у нас еще не бывало, потому-то мы и забыли о наших делах: о траве, о доме, о дороге к нему — на пути был цыганский табор. Вот и все.

Тихонько бренькавшие струны вдруг взорвались отчаянным перебором, тьма вздрогнула, сомкнулась, оставив светлым лишь шатер, цыган и звуки. Это была музыка самой природы, которая в ночи нашла светлое место и готовилась устроить здесь свой карнавал. Звуки лились сами собой, улетали, возвращались, как бы приглашая на этот праздник ночных обитателей земли. Их было уже во множестве. Различные мотыльки, мошкара, а между ними, разрезая тьму, носились летучие мыши, будто маленькие самолеты, которые доставляли ночных гостей. Они возникали из тьмы, делали пару кругов над сценой и уносились обратно. Не хватало только рева двигателей. В это музыкальное кружение вкрался голос: «Ах, ручеечек, ручеек, брал я воду на чаек, ромалэ лэ-ээй, чавалэ лэ». Что-то в природе зажурчало, громче, громче, расплескалось, но не гремя, а лаская.

Цыгане зашевелились. Они как-то незаметно подвигались к песне. Все живое собиралось вокруг нее. Плавно, плавно цыгане встали и пошли. Просто пошли, как идут задумавшиеся люди. Казалось, что они вот-вот столкнутся меж собой, но взметнулись юбки, руки, хлопнули сапоги и цыгане разлетелись в стороны, как птицы в своих небесных танцах. Но вот, будто бы вспомнив о чем-то недоговоренном, они развернулись, и пошел перестук — разговор. Постепенно он перешел в шепот и то приближался, то отдалялся, взлетал вверх и ударялся о купол шатра. Тот мелко дрожал, как дрожит от шепота тишина. Эта дрожь передавалась нам: «Ручеечек, ручеек, ах, брал я воду на чаек…»

Вдруг цыганки взяли в круг одну девушку, более светлую, чем они, затряслись, запрокидывая головы, может, ругая ее, а может, обожествляя. Цыгане встали поодаль, легонько перестукивая каблуками. А песня все лилась, сильнее, громче, шире, как и положено растущему ручейку.

Ночью мне снились ярко-красные цыгане, они плыли в своем шатре по реке, а мы бросали им большие красные яблоки. Те не долетали до шатра, падали в воду, обращались в цыган и ярко-красным пламенем полыхали на воде.

Вы когда-нибудь видели счастье? Нет. И никто не видел. Оно невидимо. Что-то коснется нас, мы вздрогнем и долго-долго неподвижным взглядом смотрим вслед улетающему прикосновению. Что было в нем, какая неведомая доселе сила заворожила мгновение? Откуда несется и куда уносится это касание, к освобождению, или в плен? Трепет счастья невидим. Но как звенит от него мир! Долго-долго, как тронутая в задумчивости струна.

Утро принесло новые заботы. Самая серьезная — это постройка новой запруды. Ночью река взбушевалась, и все наши прежние каменные постройки были сметены «шугой». Когда долго стоит жара, то тают на вершинах гор ледники и поднимается вода, а вверху, на ГЭС, открывают шлюзы, во избежание повреждений. Вырвавшись на волю, вода набрасывается на преграды, и все непрочные конструкции исчезают. Хорошо, когда «шуга» проходит ночью, днем детвора едва успевала выбежать на высокий берег реки, хотя шум приближающейся большой воды был слышен далеко. Просто ждали до последнего, чтобы потом, с высоты, смотреть, как мутный поток ворочает камни на том месте, где ты недавно стоял.

Строительство запруды велось просто. Камни укладывались друг на друга, между ними прокладывали пучки молочая. Младшие рвали растения, старшие ребята ворочали камни, чистили дно. Купаться в построенном пруду мог только тот, кто принимал участие в строительстве. Таков был закон реки. Уважительные причины не признавались. Не попавшие на строительство до следующей «шуги» купались вне пруда.

Конечно же, мы рассказали всем нашим ребятам про встречу с цыганами. Перебивали друг друга. Каждому казалось, что только он может правильно описать увиденное. Мы еще не могли передать чувства, и потому они не вмещались в слова. После долгих повторений наших рассказов решили вечером пойти к цыганам вместе со всеми, желающими посмотреть. Увидеть то, что так трудно было нам сообщить в полноте. Чем больше мы рассказывали, тем меньше нам верили, так как наши юные слова еще не обрели впечатляющих красок, а ведь так хотелось поделиться этим теплым туманом виденного тогда. Чистые краски лишь начало рассказа, а вот умение смешать их в нужных пропорциях — начало искусства. Вот и сидели мы на камнях, у начала всех начал, и пытались доказать себе и другим, что в мире есть невидимое.

Дождавшись вечернего часа, взяв мешки, большой группой двинулись за травой. Вечером ребята становились не похожи на себя, одежда меняла привычный вид. Вечером у гор очень прохладно, в дневной форме не погуляешь. Стесненные одеждой, сами себе казались чужими. Но по дороге угловатость движений прошла, и наши языки развязались. Боялись только, что цыгане уехали. Кто-то говорил, что они воруют детей и оставляют жить у себя. Все вместе мы были бы согласны пожить у цыган, но вот поодиночке — страшновато. Вопросы, где спят и что едят цыгане, оставались без ответа. Решили, что едят они что-то цыганское, а вот где спят, было неясно. Не на улице же?

У нас на улице жил мальчишка, по кличке Солома, так он частенько сбегал из дома, строил себе на берегу реки шалаш и там обитал, а мы носили ему еду — самую хорошую, какую находили дома, потому как жалели его. Он казался героем. Еще бы, ночью жил один в шалаше. Но однажды его геройство было постыдно развенчано. Солома проспал утром дома и не успел к завтраку, который мы принесли ему в шалаш. Под нашими хмурыми взглядами он сознался, что ночует дома, а утром бежит в шалаш. Был бит с запретом появляться на реке. Жалели не еду, а утраченных мыслей о нем как о герое. Потому мы и не верили, что на улице можно ночевать.

К цыганам было рано. Почему мы так считали, не знаю, видимо, думали, что все загадочное происходит в сумерках. Нарвали яблок, теперь лежали головами на мешках с травой и смотрели, как медленно, нехотя сжигало верхушки тополей заходящее солнце. Высоко над нами полыхали вершины гор. Это добрые великаны зажигали в своих замках свет, чтобы приготовиться ко сну. Дрема травинками покалывала тело и красным туманом заглядывала в глаза.

В этот вечер нам не суждено было встретиться с цыганами. Уже повернув к шатру, встретились с местными ребятами. Кто помнит свое детство, тот знает, что такая встреча не сулит ничего хорошего. Здесь свои правила и, главное, нужно с достоинством ретироваться. Дипломатия на таких встречах проста, как куриное яйцо. Скорее, не проста, а привычна. Драка возникает редко, но воздух дрожит ее ожиданием. Взаимные упреки и обиды высказываются обеими сторонами, и исход встречи зависит от равновесия нанесенных ранее взаимных обид. Обмениваются словами двое авторитетных ребят, остальные наготове. Смыться — значит навсегда вычеркнуть себя из уличной жизни, окружить себя презрением. Быть побитым не значит опозориться. Закончить драку без побоев — вроде как получить ранение в спину.

На этот раз все обошлось благополучно, но к шатру нас не пустили. Назавтра была назначена новая встреча на пустыре для решения спорных проблем. Уходили, дрожа от сброшенного напряжения, освободившись от тяжести ожидания, и эта дрожь подпрыгивала внутри каждого из нас, клокотала неиспользованная энергия. Стучали зубы, и слова проскакивали сквозь этот стук оправданием непонятно чего. Мирный исход трудно было объяснить, и неиспользованную энергию изливали в словах.

На следующий день сошлись на пустыре. Условия новостроевцев: мы пускаем их купаться в наших прудах, они нас пускают через свою территорию за травой. Мы могли рвать и в другом месте, но цыган там не было. Они тоже могли купаться ниже по реке, но она в тех местах разливалась по широкому руслу и хороший, глубокий пруд там построить было нельзя. У них в районе была еще одна речка, но та протекала по земляному грунту и потому вода в ней была грязная.

В то время, о котором я рассказываю, наша река была не только местом для купания. Отсюда для питья и для других нужд брали воду, имевшую голубой цвет, в ней, как и в небе, плавали облака. По субботам женщины полоскали в реке стираное белье. Этот день был самым заполошным, а ближе к вечеру начинали топить бани. Дым плотно окутывал город уютным теплом. Сквозь него в окнах горел усталый свет, пророча людям избавление от многих еженедельных забот. В воскресные дни у всех был выходной. Еще никто не болел показухой, когда всю неделю спят, а в воскресенье начинают заводить пилораму, не давая покоя окружающим. Люди просто трудились и просто отдыхали. С утра все шли на базар, возвращались с покупками, радовали этим детей, себя, ни от кого ничего не скрывали. Жили на виду, неясностей не было. Мы, дети, росли без излишней ласки, но всегда чувствовали заботу, и даже наказания не казались нам несправедливыми. Патриархальность семейного быта была незыблема, и будущее эмансипированное поколение девчонок опасливо жалось к своим заборам, завидев юных представителей противоположного пола. Девчонки исполняли работу внутри дома, на дворе всегда находилась работа для мужчин. Голубая вода плескалась в ведрах утренней прохладой, чем-то звонким тебе, поднимающемуся с ведрами по крутому берегу, улыбалось солнце. Сверкала умытая росой утренняя зелень, и мягкими, белыми облаками проплывало над головой время.

В жизни две небылицы. Одна детская — о том, что взрослым все дозволено. Другая — выдумка взрослых, что детство неразумно. Детвора, созрев, понимают несостоятельность своих мечтаний и потому перестают верить в разумность малолетства. Одолеть это разочарование невозможно, оно как невидимая трагическая линия разделяет раннюю пору и взрослость. Что такое жизнь зрелых людей — тема дискуссий. Детство же понятно лишь в свое время. Оно неразумно,— это полет, с высоты которого виден мир таким, каков он есть. Только оттуда, с этой высоты, видна доброта Земли и всего, что есть на Земле. Чем человек старше, тем его полет становится ниже, крылья мечты уже не так легки, чтобы поднять ввысь тяжелеющее бремя забот. Приземление неожиданно и не так понятно, как бы хотелось. Только мечтатели продолжают свой полет разумом ранних лет, неприятием взрослости. Их любят дети, окружающие считают чудаками, но завидуют их продолжающемуся полету. И что сделаешь, если память уносит вас ввысь и парит над местами, где маленькие люди добры и доверчивы, над особенным местом, где жизнь была разумна своим единственным желанием стать огромной. Огромной, как мечта, несущая свободу.

Открываются ставни окон, и голубой рассвет выпрямляет углы стен, предметов, раздвигает пространство комнаты. Мгновенно исчезают сновидения, и только темная полоска приоткрытой дверки шкафа дрожит от их вторжения. Ночью прошел дождь, и улыбки умытых им листьев заглядывают в окна. После дождя утренний свет становится сиянием. Деревья отряхиваются от холодных капель, и маленькие радуги вспыхивают меж ветвей, как удивительные украшения. Утро не ярко, оно звонко. Сияет и звенит все окружающее вас. Мокрая трава переливается под солнцем, кажется ненастоящей, остекленевшей, будто из сказки о завороженном царстве.

Вот река. Она течет далеко внизу своим руслом, промытым бурными, часто меняющими свое направление потоками воды. На склонах глубокого русла реки давно поселились в своих домах люди, и только «шуга» пугает их жарким летом, когда раскаляются под горячим солнцем спины речных камней, а снег лавинами сходит с горных склонов, тает, наполняя реку ликующим восторгом силы. Эта безудержная, дикая сила подмывает берега, грозит заполнить водой свои бывшие владения. В такие дни по вечерам на берег реки выходят люди и молча смотрят с крутого берега на взбешенную воду, слушают грохот перекатываемых камней. Что-то кричат друг другу, но грохот реки перекрывает все звуки, уносит их за собой. Старожилы города еще помнят наводнения, когда река выходила из берегов, сносила единственный мост, выносила на улицы огромные камни, которые рассыпаны по берегу до сей поры. Но за долгое время своих летних безумий вода промыла огромное, глубокое речное русло, из которого теперь ей не удается вырваться. Она ревет, красивая и сильная, но уже не такая страшная для людей в глубине своей прочной природной ограды.

Бывало, что «шуга» бушевала неделю, а то и больше. В такие дни мальчишки слонялись по берегу реки, не обращая внимания на предупреждения взрослых. Нрав своей реки мы знали лучше всех, да и какой дурак полезет в такую воду, если увесистый камень, брошенный в ревущий поток, начинал грохотать о дно метров через 30—50 вниз по течению. Так что мысли были вполне безопасны для нас. Сады в такие дни не привлекали, яблоки во множестве росли и спели в своем саду у каждого. Река была нашим прибежищем. Дом был затоплен, и нести добычу нам было некуда.

Вечер приносил удивительные минуты наших встреч с тайной, из-за которых мы торопили день. Теперь уже все пацаны в округе знали о цыганах и не раз бывали на «концертах». Увлечение стало массовым, как кино. Кино в то время было вперемежку — немое и звуковое. Немое — это Чарли Чаплин, звуковое — от «Чапаева» до «Фанфан-Тюльпан». Первыми фильмами мы жили, назначение последнего понимали слабо, но ходили на все. Мальчишек пускали бесплатно, с местами на полу. Кинопрокат того времени работал над зрительной памятью публики с аккуратностью педанта. Одни и те же фильмы показывали неделями. Запоминалось каждое слово, каждое движение героев, да и негероев тоже. Импровизированные театры памяти возникали днем с нашим участием на полянах, на прудах. Говорили словами героев фильмов, двигались движениями Чарли Чаплина, а потом вновь шли в кино, жалели чудака Чарли и не хотели, чтобы тонул Чапаев.

Цыгане, сколько бы мы ни смотрели их жизнь, песни, танцы, не запоминались. Ни движения, ни звука, увиденного и услышанного у шатра, никто из нас не мог повторить. Вроде все было просто, но начинали вспоминать, и получался хаос. Содержание звуков, движений понималось, но законченности в нашем подражании эти формы не обретали. Это было хаотичное движение фантазии природы, не имеющее окончания. Воссоздать можно только завершенное действие. Закончить что-то бесконечное — значит оборвать. Но мы могли еще только продолжать и, продолжая, боялись что-нибудь прервать.

Цыганская семья разрасталась. Видимо, приезжали откуда-то. Днем цыгане суетились в близлежащих, наспех построенных домах, но по вечерам собирались к шатру. Шатер был их отчим краем, все остальное — путь к ней. Где цыганская родина? Куда только не уносила нас фантазия нашего детства! Были острова, где живут только птицы и цыгане, в сущности своей тоже птицы. Была даже целая планета, цыганская планета, какая-то очень далекая, но обязательно разноцветная.

Почему она должна быть разноцветной, яркой, мы не знали, но спорили из-за этого отчаянно.

В этих наших юных наблюдениях нас поддерживала бесконечная доброта природы, краски ее благодушия — для любого желающего видеть эту добрую красоту. И наши чувства трепетали от этой живой красы.

Планета детских снов. Близкая и в то же время, далекая. Знакомые лица, события, места, подхваченные мечтою, уносятся песней, слышанной где-то, но, может быть, еще не спетой. Утренний свет долго-долго дрожит, возвращая нас к действительности.

Планета мечты существует всегда. На ней собирается все лучшее, виденное и выдуманное. Там живут и река, и сады, и друзья. Главное, что там можно все это объединить и, не смешмвая, соединить с собою.

Наступила осень. Еще не желтыми листьями, а началом школьных занятий. Фантастическую свободу постижения сменило познание реального мира, остановленного гениями в словах, знаках, заключенного в книгах любимых и не очень. Время в своем движении как бы разделилось. Невыносимо долгое время занятий в школе, и быстро исчезающий остаток дня вне их. Запакованные в новые одежды, порой одинаковые, мы при встрече даже стеснялись друг друга и разговаривать стали иначе, серьезней, что ли.

Лето, цыгане — все это казалось теперь нереальным и даже не прошлым, а еще не сбывшимся. Так бывает, когда заканчивается пространство любимого, дорогого, но расставаться не хочется и представляется все это будущим. А оно всегда создается нами из прошлого. Из чего же еще можно создать его, больше ведь ничего не было. Хорошо, когда нужно до чего-нибудь дожить.

Густел натруженный день. Сумерки останавливали движение предметов, приглашая ко сну. Осенью затихали мальчишеские распри, многие ходили в одну школу, да и спорить было не о чем. Мы давно собирались сходить к цыганам, но не хватало времени. И вот сегодня мы отправились туда. Посмотреть немного, и назад. Дома на новостройке стали настоящими и теплели светом окон навстречу нам. Поворот, еще поворот. Сумрак дрожал, ослепленный горящими окнами он никак не мог собрать вместе свои частицы, чтобы стать темнотой. И вот мы в растерянности стоим на пустом месте. Ни шатра, ни цыган, и только трава, выросшая под помостом, темнела в сумерках растянутым прямоугольником. Пустота еще не совсем освоилась здесь, и призрак шатра блуждал в ее пространстве. Призрак нашего ожидания не хотел мириться с утратой и воссоздавал потерянное нечетким видением в нашем воображении. Потом стало пусто и темно. Мы долго стояли перед исчезнувшим временем, на которое стали взрослее.

Ляман БАГИРОВА

г. Баку, Азербайджан

Родилась 6 августа 1969 года в Баку. Филолог-русист. Зав. сектором новых книг в отделе национальной библиографии Национальной библиотеки Азербайджана. Публикуется в газетах, альманахах, журналах и в электронном журнале «Школа жизни». Член СП Азербайджана и РСП. Издано 4 книги рассказов. Лауреат конкурса «Белая акация» (2015, номинация «Литература»). Удостоена диплома и премии Посла России в Азербайджане В. Дорохина «За творческий вклад в поддержку и развитие русского языка и литературы в Азербайджане». Лауреат 1-й степени в конкурсе «Русский Гофман» (2017, «Малая проза»). Финалист литературного фестиваля «Центр Европы» (2017, Полоцк). Лауреат 1-й степени Международного литконкурса «Большой финал» (2016—2017, «Малая проза») Финалист конкурса «Славянское братство» (Болгария). Дважды в золотой двадцатке сервера Проза.ру (2014). Автор лит. сайта «Фабула». Рассказ «Попутчик» отмечен в номинации «Триумф короткого сюжета».

ДОЛЯ

Чем печальней и чем безнадежнее

Одиночества тусклые дни,

Тем все ярче забытое прежнее

Зажигает в тумане огни.

Позади, сквозь сиянье вечернее,

Мне пройденную видно межу.

Все спокойней и все легковернее

Я на будущий путь свой гляжу.

Оттого сердцем, жизнию раненым,

Мне умерших мгновений не жаль,

Что в былом, как в стекле затуманенном,

Отразилась грядущая даль.

Поликсена Соловьева

Пробуждение от сна было внезапным и неприятным. Ярин повернулся на другой бок, желая схватить во сне серую козу с колокольчиком на шее. Но коза лукаво усмехнулась ему, взбрыкнула грязными копытцами и умчалась, звеня колокольцем. Только услышав из ванной визгливые крики жены: «Не слышишь, что ли?! Открой!», он окончательно понял, что веселая коза была во сне, а колокольчик — всего лишь требовательный звонок в дверь.

— Вам телеграмма! Распишитесь! — Пожилая почтальонша смотрела на него буднично и сурово.

Задрапированный в простыню, как римский император в тогу, Ярин расписался на бланке, просипел «спасибо» и принялся вертеть в руке телеграмму.

«Буду 2-го. Встречайте. Доля»

— Какая Доля? — Ярин недоуменно посмотрел на вышедшую из ванной жену.

— Ой! — с головы жены слетело полотенце.— Доля же звонила 10 дней назад. Говорила, что наверно приедет на пять дней. Я забыла сказать.

— Какая Доля?! — Ярин не любил просыпаться рано, да еще будучи в отпуске, и начинал выходить из себя.

— Сядь,— вздохнула жена, и Ярин понял, что разговор затянется.

— Помнишь, у нас на свадьбе был мамин троюродный брат Женя. Незрячий от рождения. Помнишь?

Ярин был здоровый крепкий мужик 39 лет, любое упоминание о немощи было ему неприятно. К счастью, и жена Рита была крупная, пышная, дородная женщина, от нее веяло уверенностью и покоем. И никаких увечных родственников Ярин не помнил, тем более что свадьба состоялась 12 лет назад, и в семье уже подрастали два сына-близнеца.

— Ладно, не помнишь, так и Бог с ним. Он умер три года назад. Царство небесное, хороший был человек, беззлобный, и очень начитанный. А все потому, что у него была чтица Дарья Викторовна. Святая женщина. Ему шесть лет было, когда ее в семью пригласили. Она все ему читала, уроки с ним делала. С ее помощью он и школу окончил, и институт. И так привязалась к нему, что потом и денег за свою работу не брала. С ним и осталась, и ухаживала за ним как мать. И ее как члена семьи уже принимали. Своей семьи у нее не было. А теперь, она вроде как одинокая тетушка, с кучей племянников, то есть всей нашей родни. То к одному поедет погостить, то к другому. И очень вежливая, никогда без подарка не придет. Вот теперь к нам решила. Я маленькой ее помню. Ей тогда чуть больше сорока было.

— А теперь под восемьдесят? — Ярин злился над нелепостью ситуации, над тем, что ему не дали поспать, и вообще на то, что отпуск скоро заканчивается, а в доме еще массу вещей надо сделать по мелочи.

— Где-то около того,— жена не уловила иронии в вопросе.— Да, и на свадьбе нашей она тоже была. Только они с Женей видно в дальнем углу сидели, ты поэтому не помнишь. Но они к нам подходили, поздравляли. И потом как-то приходили вместе, подарили чайный сервиз. Зеленый, с золотыми полосками. Он на старой квартире остался. Не вспомнил? Ну, ладно. В общем, ты ее встретишь, пусть располагается в гостиной или в детской. Хорошо, что мальчишки в лагере.

— Не понял! Кх-х! — Ярин от удивления даже поперхнулся.— Что значит — «ты встретишь»? Аты?

Рита повернулась к нему всем корпусом и выкатила глаза.

— Ты, вообще, что-нибудь помнишь? У меня 31-го командировка. Или мне работы лишаться?

Рита работала в фирме медицинской косметики и неплохо зарабатывала. Ярин преподавал сценическую речь в театральном институте и его зарплата была гораздо меньше жениной.

— Хорошее дело! — Ярин даже зашелся от гнева, что с ним бывало редко! — Ты куда-то в тьму-таракань уедешь, а я тут незнакомых старух принимать буду! Твоих, кстати, знакомых, не моих!

Но и жена была не робкого десятка!

— Ярин! — в решающие минуты она обращалась к нему патетически по фамилии.— Ты меня, вообще, слышишь? Уменя командировка важная. Если я не поеду, то в зарплате урезать могут, или вообще уволят.

Ярин не привык спорить с женщинами, тем более с такими крупными и дородными, как его жена. Сам он вырос в семье, где царили одни женщины — мама, бабушка и тетя. Все они были большими, громогласными, и авторитет их был непререкаем. Но от них веяло стабильностью и покоем, и он был рад, что жена его похожа на них.

— Почему ты не сказала заранее? Куда приезжает? И почему Доля? Что за имя такое? — спросил он более миролюбиво.

— Забыла! И так как белка в колесе целыми днями кручусь! На автовокзал. В 14.15. Да, не кипятись. Нормальная бабка. Из бывших. Отец у нее, кажется, царский полковник или даже генерал был. В общем, вся семья такая цирлих-манирлих. А Доля, потому что ее в нашей семье Долли называли, ей нравилось так. Женька маленький не мог выговорить, и переделал в Долю. Так и прижилось. Но божий одуванчик старушка. В жизни никому грубого слова не сказала. Кстати, тебе полезно с ней пообщаться. Речь у нее — заслушаешься! И по-французски говорит, если, конечно, сейчас помнит.

— Благодарю! — съязвил Ярин.— А я все думал, не выучить ли мне французский на досуге! — Всю ночь какая-то коза серая снилась, спал беспокойно, и тут с утра — пожалуйста! Хорошо, хоть Доля. А то Долли — собачье имя какое-то.

— Очень смешно! Ладно, Вольдемар,— жена перешла на игривый тон.— Не боись! Коза снится к переменам в жизни. Холодильник я вам заполню. Пельмешек наверчу, борща сварю. С голоду не помрете. Она неприхотлива, и очень воспитанная. Не соскучитесь!

Через четыре дня Ярин ехал к автовокзалу. Рита уже укатила в командировку, напутствовав мужа целым списком рекомендаций и инструкций. Из них Ярин запомнил только первостепенные позиции: то, что старушенцию зовут Дарья Викторовна, что она высокая и худощавая, что носит очки с сильной плюсовой диоптрией и говорит, грассируя.

На автовокзале все инструкции полетели к черту! Людей было как кроликов в садке! Все куда-то спешили, шныряли, торопились, летели, толкали друг друга, ругались и кричали. У Ярина, привыкшего к размеренному образу жизни и определенному маршруту: дом-институт-прогулки в сквере перед домом и изредка вылазки в лес на тихую охоту, зарябило в глазах и разболелась голова.

Он не сразу приметил одиноко стоящую у газетного ларька высокую женскую фигуру. Слева к ларьку была прислонена какая-то обломанная деревяшка, видимо от старой мебели. Женщина держалась за нее и растерянно озиралась по сторонам.

— Здравствуйте! — Ярин подошел решительно, уж больно женская фигура гармонировала с обломанной деревяшкой.— Вы Дарья Викторовна?

Женщина повернулась, заморгала сильно:

— Да. А вы Владими`р, муж нашей Р`иты?

— С приездом, Дарья Викторовна! Давайте вещи, и к машине!

— Да у меня немного, Володя. Вы позволите себя так называть? Вот только две сумки. Ой, что вы, не утр`удняйте себя. И называйте меня просто — Доля.

В машине старушка долго суетилась, размещая сумки, которые почему-то не захотела класть в багажник. И все извинялась, что доставляет Ярину ненужные хлопоты и «утрудняет» его. И при этом так заискивающе смотрела ему в глаза, что Ярину становилось неловко и тоскливо.

«Да, нудный экземпляр. Держись, брат Вольдемар, тебя ожидают славные дни! Хитрая Ритка, как у нее так получается, вроде бы и не виновата, а все равно вывернулась, а мне отдуваться. Принесла же эту бабку нелегкая».

— Ой, как неве`роятно изменился го`род! Боже, а этого моста не было! Когда его пост`роили? Я была тут так давно, как все пе`ременилось! Ст`рашно сказать, сколько лет живу в поселке. Но, вы знаете, Володя, запах, а`ромат го`рода остался п`режним! Да! Пахнет так же, как в моей молодости — от мостовой запах осенних яблок — такой п`ряный, сладкий, чуть с гнильцой! Как хо`рошо! Боже мой, скве`р, мой любимый скве`р!

Ярин почувствовал глухую досаду, словно у него заболели зубы. Мостовая пахла обычно: нагретым асфальтом, по́том бесчисленных прохожих, бензином, выхлопными газами. Для того, чтобы уловить во всей этой мешанине тонкий аромат осенних яблок, надо было обладать очень сильным обонянием. Или воображением. Старушка восторгалась буквально всем: детям в парке, нелепым новомодным бронзовым памятникам, пиццериям, шашлычным, кафешкам, магазинам, женщинам в яркой одежде, прохожим с собаками, подросткам на роликах, фургонам со свежим хлебом. Все было в поле ее зрения, скорее душевного, чем физического. Она словно дала себе задание восхищаться и исправно выполняла его.

И внешность ее вызывала какое-то странное чувство. Словно бледный лепесток увядшего цветка, дрожащий сильнее, перед тем как сорваться.

«Перед смертью не надышишься». Ярин вспомнил, что его собственная бабушка, женщина недюжинной силы, приговаривала это, когда рубила курам головы. Куры отчаянно трепыхались, стараясь вырваться, но это им никогда не удавалось. Ярин наблюдал за бабушкой не то с ужасом, не то с восхищением. Она была отменной хозяйкой, не просто кулинаркой, а Хозяйкой с большой буквы. В ее подворье были и куры, и гуси, и два невероятно злобных индюка с противными шеями. Ярин ненавидел индюков, они всегда норовили схватить его, маленького, за ногу и вечно косились на него яростными оранжевыми глазами. Но бабушка не торопилась их резать, берегла до Нового года. А кур было много, и бабушка ловко управлялась с ними. Для нее природа была открытой книгой, жизнь и смерть плавно заступали на место друг друга, поэтому бабушка одними и теми же руками спокойно разделывала зарубленную ею птицу, а через несколько минут гладила крохотных, недавно вылупившихся цыплят.

И вот сейчас такое же беспокойное чувство. Сидит эта мадам (или мамзель), в платье цвета стародевической невинности, то есть сильно помытого розового, щебечет, грассируя, о том, что все прекрасно и великолепно. А глаза за толстыми стеклами тревожные. Будто хочет сказать что-то и не может.

— Ах, как у вас к`расиво! — восторг бабки, поутихший на подступах к дому, принял новые обороты, едва они вошли в квартиру.— Боже! Синяя ванная! Цвет тайны и муд`рости! Волшебно! О!!! Кухня в любимых Р`иточкиных тонах — шоколад, сливки и земляника! Слушайте, это так чудесно, что, п`раво, хочется съесть саму кухню! Ха-ха-ха!

Ярин, яростно споривший с женой во время ремонта по поводу темно-коричневых стен, светло-бежевого пола и ярко-красной мебели в кухне, пробормотал нечто неопределенное. Но, надо признать, кухня и впрямь получилась «вкусная».

— Сейчас накроем на стол! Кухню есть не придется. Посмотрим, что Рита оставила.

— Как? Старушка растерянно посмотрела на него.— А р`азве Р`иточка не будет с нами?

— Дарья Викторовна,— взял терпеливый тон Ярин,— Рита срочно

должна была уехать в командировку. Работа — сами понимаете. А дети в лагере с бойскаутами. Вы просто поздно предупредили, что собираетесь приехать. Если бы хоть на месяц раньше — все можно было бы переиграть.— Ярин вдохновенно врал, естественно, дети уж точно не согласились бы отказаться от веселых каникул с бойскаутами ради неизвестной старухи.

— Бой… Простите, я не поняла.

— Ну, это вроде как пионеры. Пожалуйте к столу, Дарья Викторовна! — Ярин был сама учтивость.

За столом продолжилсь та же история. Доля шумно восторгалась и малиново-огненным борщом в мраморных прожилках сметаны и голландским сыром, и салями, и хлебом, и острым маринованным перцем в стеклянной вазочке, и фирменным Ритиным салатом из чернослива с чесноком и орехами в майонезе. Закатила глаза на бутылку «Шардоне».

— Ах! Ну, это п`росто лукулловский пи`р! Нет, погодите, я неп`ременно должна выложить и свои гостинцы!

— Вот! Это от нас вашему столу! — Доля торжественно водрузила на стол разноцветные баночки.— Ва`ренья! Это малина, сама соби`рала, это к`рыжовник,— она ткнула пальцем в банку с чем-то ярко-зеленым.— Видите, какое изум`рудное? А что за со`рт не скажу — сек`рет! Это лечо, это перцы начиненные. Я специально подби`рала р`азных цветов, чтобы как светофо`р к`расиво было. Все свое домашнее, чистое!

Старуха глядела светло, и столько мольбы было в ее взгляде, что у Ярина на мгновение перехватило дыхание. Потом он вздохнул и улыбнулся. Долгая практика в театральном институте и врожденная артистичность натуры пришли на выручку.

Через несколько дней Ярин убедился в справедливости другой поговорки своей бабушки: «Первый день гость в доме — счастье, второй — докука, а третий — несчастье». Доля болтала без умолку и ее изящное грассирование и французский прононс уже не пленяли, а изрядно раздражали. Кроме того, она вбила себе в голову, что Ярин нуждается в ее заботе и помощи и предлагала их с несвойственной для восьмидесятиоднолетней дамы прытью. Ярин заставал предприимчивую старуху то на кухне с Ритиным миксером в трясущихся руках. Видите ли, она хотела испечь ему на утро яблочные оладьи. Оладьи получались, но потом Ярину приходилось чинить миксер и отмывать плитку от брызг. То считала нужным вытереть пыль, протереть влажной тряпкой кресла и диван и перемыть полы во всем доме, после чего Ярин не мог найти любимой зажигалки и очков, на полу оставались разводы, а кресла и диван были влажными и неприятно холодными. «Вернется Ритка,— клял в душе жену Ярин,— дождется у меня, ой, дождется! Я ей покажу, как мужа подставлять!»

Актерское умение жить в предлагаемых обстоятельствах стремительно иссякало, и Ярин злился на жену, детей, себя, старушенцию и весь мир.

К концу четвертого дня раздражение достигло апогея. Доля, то и дело смахивая слезу, с упоением рассказывала о незабвенном Женечке. О том, каким он был чудным мальчиком, как хорошо учился, внимательно впитывал то, что она ему читала. «А пе`речитали мы п`рактически всю классическую ми`ровую лите`рату`ру. А как он любил Р`ема`рка! Обожал «Т`риумфальную а`рку». Я несколько р`аз ее пе`речитывала. П`равда там было несколько отк`ровенных моментов. Мне всегда неловко было их озвучивать».

Ярин, испугавшись, что старухе придет фантазия анализировать драму героев «Триумфальной арки», поспешил ретироваться.

— Доля, мне нужно отлучиться на некоторое время.— Старуха взметнула на него умоляющий взгляд.— Я в магазин. Вам нужно что-нибудь?

— Да, неп`ременно. Возьмите овсянки и молока. Я завтра вам кашу сварю. Уве`ряю вас, такую кашу вы никогда не п`робовали. Я буду варить ее по маминому ста`ринному р`ецепту с п`ряностями и медом. Я заметила, что вы неп`равильно питаетесь. вы еще молодой мужчина. Зачем вам в ста`рости п`роблемы с желудком? Неп`ременно на завт`рак надо есть теплую обволакивающую пищу, чтобы п`риго-товить желудок к новому дню. А вы что делаете? Заг`ружаете его та`ртинками.

— Чем?

—Та`ртинками, до`рогой д`руг. Ибо, буте`рб`родами называется только хлеб с маслом. А то, что вы п`редпочитаете — хлеб с колбасой, ветчиной и п`рочее — это п`росто та`ртинки.

— Благодарю вас, Дарья Викторовна! Буду знать!

Ярин шаркнул ножкой, но старуха, поглощенная новыми восторгами по поводу яркого заката, не заметила его язвительности.

«Завтра последний день! Господи, дай мне сил! Последний день — он трудный самый! Завтра к вечеру провожу бабку на вокзал, посажу в автобус и — гуляй казак! Свобода — лучшее благо, или как там говорил Вольтер?» За четыре дня Ярин немало наслушался цитат и изречений на французском. «Господи, вот дал же ты энергию этому существу! Кто такое, что такое, дунешь — улетит, а туда же шебуршится, лопочет без устали, ни минутки не посидит спокойно. А в молодости, видно, ничего была, кожа у нее и сейчас не слишком морщинистая, белая, и фигурой тоже Бог не обидел — статная. Интересно, был у нее кто-нибудь когда-то, или так всю жизнь с Женечкой и просидела?»

В магазине Ярин взял масла, ветчины, шпротного паштета. Потом подумал, вернулся и добавил к покупкам овсянки и молока. Последний день остался, совестно огорчать старушку.

— Ну, вот, Доля,— Ярин постарался придать голосу задушевные нотки.— Все ваши заказы выполнены. Вот овсянка, вот молоко.

— Спасибо, Володя,— она даже имя его произносила на французский манер. Получалось не Володя, а как бы Во,— а потом с небольшим усилием,—льедя. И от этого было смешно и немного грустно. Словно старуха перекатывала в гортани маленький шарик изо льда, и этот шарик стремительно таял.

«Что это с нею? Молча взяла свертки, пошла на кухню, не тарахтит как обычно. Приболела, что ли? Только этого еще не хватало!»

— Доля, а что это с вами? Вдруг погрустнели. На вас не похоже.

— Спасибо, милый друг. Нет, все хо`рошо. Жаль только, Р`иточку и детей повидать не п`ришлось.

—Ну, что вы. Просто так получилось. В следующий раз непременно повидаетесь.

— Конечно, Володя. Конечно, повидаемся. Надоела я вам за это время, вы уж простите великодушно.

— Доля, мне ваше настроение решительно не нравится. Что случилось? Откуда вдруг такие мысли? Может, неважно себя чувствуете?

— Нет, Володенька. Я очень р`ада была вст`рече. Вы пода`рили мне дивный отдых. Масса впечатлений, масса!

Ярин почувствовал легкий укор совести. За все это время ему и в голову не пришло спросить старуху о ее жизни, об отце — полковнике или генерале, о том, что она любит, что помнит. С ее-то словоохотливостью, может, она и ждала этих расспросов. А самой было неловко первой начать. «Цирлих-манирлих» — вспомнил Ярин слова жены.

Да и по чести сказать, когда же ему было задавать вопросы? Доля тарахтела без умолку, но именно о том, что в данную минуту попадало в поле ее зрения. Тут она начинала восторгаться. Да еще тема Жени. Пожалуй, единственная тема из прошлого, на которую она не могла не распространяться. Но никогда ни о чем больше!

— Я по`раньше лягу сегодня, Володенька. Завт`ра много дел. Вещи соб`рать, приб`рать в комнате.

— Доля, что там прибирать? Вы же сама чистота. Завтра мы с вами сходим на выставку коврового искусства. Недавно открылась в Музее искусств. Потом в ресторан — вы не против?— потом еще погуляем, а уже потом на вокзал. Да, вот Рита велела вам передать.— Ярин открыл шкаф и вынул небольшой пакет.— Это халат банный, мягкий, Рита сама выбирала для вас.

— Милая девочка! — Доля всплеснула руками.— Какое чудо!

Халат был, действительно, красив — большой махровый в серо-голубых и фиолетовых разводах. Но, пожалуй, слишком тяжел для старухи. На самом деле, год назад Рита купила его для себя, но потом почему-то он ей не понравился, и халат так и лежал в шкафу и ждал своего часа, чтобы быть проданным или подаренным кому-то. Вручение халата тоже составляло один из пунктов инструкции жены.

— Зачем она так ут`рудняла себя? — Доля вытирала ладонями глаза, всплескивала руками, трогала халат, как невиданного и очень ценного пушистого зверя. Ярин был рад, что к бабке вернулась ее прежняя говорливость.

— Это такой до`рогой подарок. Такой до`рогой,— бормотала она.— Merveilleux! (прекрасный). Superbe! (изумительно!)

«Ну, пошла молоть мельница»,— Ярин вновь почувствовал глухую досаду.— Теперь он даже жалел, что начал интересоваться настроением старухи. «Шла себе спать, нет, надо было тебе расспрашивать».

— Только, Володенька, если можно, давайте не пойдем на выставку. А, если вас не ут`руднит, поедем на Восьмую Наго`рную. Это последняя остановка вто`рого т`рамвая. Он ведь ходит еще?

Ярин присел от неожиданности. Ни Восьмой Нагорной, ни трамвайных линий в их городе давно уже не было.

С трудом удалось выяснить, что Доля имела в виду один из самых отдаленных уголков города. Там где еще сохранились старые двухэтажные домишки, и полуразрушенные трамвайные линии, заросшие бурьяном.

«На машине придется»,— подумал Ярин. По дороге на автозаправку заехать, бензина не хватит. С чего ей вдруг приспичило? Да ладно уж, последний день».

Ночью Ярин несколько раз просыпался. Было слышно как старуха беспокойно ворочается, кряхтит, и что-то тихо бормочет по французски.

— Доля, все в порядке? Может, вам что-то нужно?

— Нет, все замечательно. П`ростите, Володенька, р`азбудила вас. И ночью вам покоя от меня нет.

Наутро Доля была говорлива как обычно, шумно восторгалась и овсянкой, и молоком — «Какие ароматные, сразу видно, что свежие!», но Ярин почувствовал за этой трескотней напряжение. И глаза были как в первый раз — тревожные. Будто хочет что-то сказать, а не может.

Ехали долго. Доля вертела головой по сторонам, вновь восхищалась новыми зданиями, проспектами, улицами, магазинными вывесками, женщинами в ярких нарядах, красивыми машинами, россыпями фруктов и овощей за стеклами витрин.

«Еще немного, еще чуть-чуть»,— подбадривал себя Ярин, пытаясь совместить три вещи: не спускать глаз с дороги, улыбаться Доле и отвечать на беспрестанные ее вопросы.

Бывшая Восьмая Нагорная, по сути, представляла собой большой пустырь, заросший бурьяном и одичавшими олеандрами. Видно было, что когда-то здесь кипела жизнь. Олеандры были высажены в шахматном порядке по обеим сторонам улицы: белые, темно-малиновые и розовые. Венчали аллеи сосны и тополя. Увы, сейчас от этого великолепия не осталось и следа. Только два — три чахлых соцветия на олеандровых кустах указывали на их цвет, а сосны и тополя давно были съедены вездесущим плющом.

«Тут, наверно, и не живет никто,— Ярин вглядывался в покосившиеся балконы, в черные провалы окон.— Переселили людей. И правильно. Давно пора эту рухлядь сносить».

— Вот здесь. Будьте доб`ры.— Доля была серьезна, и в лице ее не было ни кровинки.

Ярин въехал во двор маленького двухэтажного дома. Жизнь давно уже ушла из него, плющ покрыл ступени подъездов, расползался по красно-желтым, осыпающимся стенам.

— Стоит. Живая моя,— старуха подошла к небольшому кривому дереву. Оно росло в отдалении, перед четвертым, последним подъездом дома. Ярин не приметил его сразу.

— Стоит,— повторила она трясущимися губами и погладила темно-серую кору.— Вот и повидались,— она прижалась головой к дереву и застыла.

Через несколько минут она отошла от дерева — прямая, высокая, с плотно сжатыми губами.

— Мы в этом доме жили, Володенька. И это де`рево чуть не с рождения помню. Мы с него детьми съезжали, как с го`рки. Мама пи`рог с грушами пекла и варенье варила. А я, когда зимой болела, то из окна все на эту г`рушу смотрела. Вон наше окно, на пе`рвом этаже.— Доля махнула рукой в сторону черного, полускрытого плющом провала.— А еще няня учила молиться пе`ред сном, чтобы жизнь и здоровье Бог послал папе, маме, младшему б`рату Антоше и маленькой сест`ре Милочке. Так над этой г`рушей всегда светила яркая звезда, будто елочная иг`рушка. Я, на нее глядя, молилась.

— А потом, когда папу арестовали, так он, пе`ред тем как уйти, постоял чуть-чуть около нее, погладил ко`ру, а потом ушел, не оборачиваясь. Мы в окно все видели.

Потом за мамой пришли. Она тоже, когда уходила, замешкалась немного около де`рева, веткой волосы ее зацепило. Потом ушла. Домой они не ве`рнулись.

— А вы? — спросил Ярин почему-то шепотом.

— Нас в р`азные детские дома, а няня уме`рла вско`ре. Б`рат и сест`ричка погибли тоже. Это я потом узнала. Поедем, Володенька?

Всю обратную дорогу старуха молчала и только покачивала головой, словно удивляясь чему-то. В кафе ехать она отказалась и повеселела только на вокзале.

— Ну, вот и все,— говорила она бодро, удобнее устраиваясь в крес-ле автобуса.— Теперь уже вы ко мне п`риезжайте. Р`ита знает как найти. Жаль, не удалось увидеться. Спасибо за дивный отдых, Володенька.

Ярин разместил ее сумки в багажном отделении, чмокнул холодную старческую щеку, помахал вслед отъезжающему автобусу, и через полчаса напрочь забыл о Доле.

До приезда жены оставалось еще три дня, и можно было бы с чувством выполненного долга наслаждаться ничегонеделанием.

Первая ночь прошла восхитительно. Никто не верещал, не трещал и не восторгался. Блаженная тишина была разлита вокруг. Ярин спал как младенец. Дом, милый дом!

Во вторую ночь Ярин проснулся от неясного чувства. Будто что-то должно было произойти, и он, Ярин, стоял на пороге этого открытия.

«А ведь она прощаться приезжала,— осенило его.— Эх, ну и дурак же я! Поэтому и стрекотала, заговаривала себя. А глаза такие умоляющие были. И Ритка, Ритка, хороша, нечего сказать. Халатом откупилась. Всю жизнь Доля их семье отдала».

Первым стремлением его было первым же рейсом поехать в маленький поселок, где жила Доля, и разузнать, все ли в порядке.

Но Ярин никогда не следовал сиюминутному велению души. Надо было все хорошо обдумать, дождаться жены и детей.

«Вместе все поедем. Подарков привезем. Старуха обрадуется»,— и, радуясь удачному решению, он нырнул под одеяло и вскоре уснул.

Следующий день прошел в заботах. Надо было привести квартиру в порядок к приезду жены.

— Ну, что очень утомила тебя Доля? — Рита выглядела уставшей, но довольной, поездка оказалась удачной.

— Нет, занятная дама. Даже интересно с ней было.

— Ну, а я что говорила? Сама деликатность — лишнего никогда ничего не скажет, стесняется загрузить.

«Ут`рудить» — вспомнил Ярин и усмехнулся.

— Слушай, надо бы как-нибудь к ней съездить. Она так расстроилась, что не застала тебя и детей. По правде говоря, свинтус ты хороший, подруга дней моих суровых, супруга милая моя!

— Чего это я свинтус? — шутливо надула губы Рита.— Когда ездить? Ты мне объясни — когда? Я работаю как вол, отпуск только четырнадцать дней, и прикажешь их в деревне проводить с милыми сердцу рассветами, закатами и пастушескими трелями по утрам?! Дети вообще не поедут, взвоют через полдня, что в город хотят, к друзьям, а ты понудишься два дня от силы и тоже домой запросишься. Я не права? Ну, хорошо, как-нибудь в выходные съездим. В ближайшее время не получится, в следующем месяце выберемся.

На том и порешили. И обоим стало весело и спокойно, как может быть спокойно только любящим и чистым сердцем людям.

Через неделю вернулись близнецы. Окрепшие, подросшие, исцарапанные, но веселые, пропахшие дымом костра. Перебивая друг друга, рассказывали о летних приключениях. Надо было собирать их к школе, да и Ярин двадцать шестого августа вышел на работу. И коллеги нашли его весьма отдохнувшим и посвежевшим. Надо было составлять учебный план на следующий год, готовиться к институтским будням.

А еще через месяц пожилая почтальонша с будничным и суровым взглядом принесла им телеграмму, где кратко сообщалось, что накануне в поселке скончалась Вересова Дарья Викторовна, или попросту Доля.

Послесловие: рассказ посвящается светлой памяти великого артиста Ростислава Плятта с благодарностью, любовью и благоговением.

 Людмила КОЗЛОВА

г. Бийск Алтайского края

Стихи и проза публиковались в центральной, региональной, местной печати и за границей (Дания, США, Канада, Венгрия, Украина, Белоруссия). Награждена специальным Дипломом Берлинского литературного института за развитие культурных связей между Россией и Германией и участие в совместных литературных проектах. Лауреат международного литературного конкурса «Лучшая книга года» — 2014 и 2017 (Германия, Берлин — Франкфурт). Победитель Краевого издательского губернаторского конкурса — 2009 и 2015 г . Призер международного литературного конкурса «Аленький цветочек» им. С. Т. Аксакова (2018 г). Лауреат премии им. С. Михалкова (2008 г). Лауреат многих краевых литературных премий, в т. ч. им. В. М. Шукшина. Автор многих книг прозы и поэзии. Член Союза писателей России.

МАТРИЦА МЕБИУСА

(старая история на новый лад)

Когда-то Бог, играя, создал роботов.

Самосовершенствующиеся роботы

миллионы лет назад убили Бога,

чтобы завладеть его Душой

и стать равными Ему.

Оракул

1.

Прошли, пролетели, прошумели миллионы лет. Природа — совокупность саморазвивающихся программ-роботов — все еще хранила память о Боге и его самой главной, самой загадочной части — Душе. Когда роботы убили Бога, они долго сканировали его тело — искали Душу. Но ее уже не было. Прозрачной птицей, хрустальным голубем вспорхнула она и улетела, невидимая, ввысь, превратилась в летучий ветер. В то, что нельзя поймать. А значит, нельзя изучить, понять и использовать. Роботы искали чип, но его не оказалось.

Анализ произошедшего показал, что Бога больше нет. Вернуть все в исходное состояние невозможно. Чтобы иметь Бога, его теперь нужно создать.

2.

Решение было принято: создать Бога — по Его образу и подобию. Тогда робот Конструктор приступил к монтажу генома. Воспроизведена была вся схема от начала до конца. Геном — стволовая клетка — организм. Первый образец Бога до жути напоминал оригинал, но когда он вырос и из младенца превратился во взрослую особь, стало понятно — это новый вид животного. Нимб — признак Бога, его Сила, его Сияние, указывающее на присутствие Души — не появился. Молодой «бог» вел себя как молодой самец. Пришлось создать ему пару. Конструктор назвал их людьми.

Робот Конструктор решил использовать юную пару как инструмент для продолжения эксперимента: с их помощью родить усовершенствованную копию. Или несколько копий, чтобы иметь возможность выбрать лучший образец.

С тех пор эксперимент продолжался миллионы лет. Ни в одном из вариантов, рожденных по образу и подобию Божию, нимб не появился. Душа не хотела возвращаться в тела, созданные роботом Конструктором. И вдруг произошло замыкание Матрицы, возникла форма Мебиуса. В этот момент на планете Земля родился Иисус. Душа вошла в его совершенное тело. Она вернулась!

Царь животных (робот Ирод) тут же начал охоту на младенца. Он не желал иметь конкурентов в этом мире. Но божественная Душа — непобедимая сущность. Она не поддается программированию. Она свободна. Ирод ничего не смог сделать. Но то, что не удалось одному, смогла совершить толпа.

3.

Иисус был по истине Сыном Божьим — он приобрел все качества Бога. Но робот Конструктор, несмотря на свои возможности, не успел записать параметры замыкания Матрицы в форму Мебиуса. Запись зависла, произошел технический сбой. Удалось внести в память только девяносто девять процентов информации. Это не трагедия, потому что недостающие параметры можно было позднее (в пору зрелости, в тридцать три года) снять с живого образца. Но случилось непредвиденное — люди, созданные по образу и подобию Божию, взбунтовались. Они поняли, что Иисус — другой, чужой. Они убили его, и Конструктор не смог спасти свою случайную удачу. Душа снова улетела в Космос.

Однако память о Боге осталась жить на планете людей. Более того, они решили почему-то, что грядет Второе Пришествие Иисуса. Хотя Конструктор никому не сообщал о продолжении экспериментов. Никто, кроме него, не знал о глобальной цели. А ведь люди правильно поняли, или почувствовали угрозу. Если будет создан Бог, то все они станут лишними.

Конструктор снова и снова пытался воспроизвести тот удачный опыт, но пресловутый процент незаписанной информации оказался решающим. Опыты, миллионы опытов, но… все те же животные образцы.

Конструктор работал день и ночь, используя новые создания для воспроизводства эксперимента. Он надеялся на закон больших чисел. В какой-то момент в точке максимума эксперимент должен был повториться.

4.

Две тысячи лет минуло с того дня, когда Конструктор потерял Иисуса. Люди, размножаясь и увеличивая поток производимой и усваиваемой информации, совершенствовались. И вдруг Конструктор стал отмечать появление Искр Души во многих из них. Но потомки царя Ирода тоже были зорки и сообразительны. Совет царских наследников решил запустить Программу изгнания Божественных Искр. Программа получила привлекательное и на первый взгляд безобидное название. Потребление — такое имя было присвоено новой игре, которая должна была стать замечательным всепланетарным подарком.

За короткий срок Потребление стало любимой игрой масс. Поток денег, задействованный в игре, вымыл с планеты даже малые остатки Божественных Искр. Роботизация прошла быстро и эффективно. Посторонние наработки (Божественные Искры), как ненужные вирусы, были удалены. Люди сами не заметили, как потеряли шанс на свое спасение.

А Конструктор вынужден был вернуться к прежней Программе больших чисел. У него остался лишь один вариант — случайного воссоздания Бога и Судного дня для всего экспериментального материала.

Конструктор-робот, как часть Природы, не только хранил память о Боге, но имел знание. Он имел четкое представление о том, зачем нужно создать Бога.

Сергей КРЕСТЬЯНКИН

г. Тула

Член Союза писателей России и Академии российской литературы. Лауреат Всероссийской литературной премии «Левша» им. Н. С. Лескова за лучшие прозаические произведения 2015 г. Лауреат литературной премии администрации Тульской области им. Л. Н. Толстого в номинации проза за 2018 год. Награжден медалью им. конструктора А. Н. Ганичева. Автор пятнадцати книг художественной прозы.

НИКОГДА

эссе

Какое простое слово.

Мы не обращаем внимания на него в детстве. Воспринимаем как просто какой-то пустой звук.

НИКОГДА…

Оно для нас ничего не значит. Это то же самое, что и произносимые нами слова: потом, позже, успею еще, сделаю когда-то. Но когда нас оглушает (именно оглушает) НИКОГДА, то уже не бывает: потом, позже, успею… И начинаешь осознавать, и то не сразу, какое емкое слово НИКОГДА…

Емкое, весомое, монолитное, тяжеловесное.

Оно давит на каждую клетку твоего организма. Оно липнет к рукам и у тебя все просто валится. Ноги врастают в какое-то место, и ты не имеешь возможности двинуться.

НИКОГДА проваливается за шиворот, и ты хочешь сбросить всю одежду и смыть с себя липкое нечто. Ты отключаешься и думаешь, что спишь, но мозг твой продолжает работать и утром, открывая глаза, понимаешь, что всю ночь пытался разобраться в сложившейся ситуации, доказывая самому себе непонятно что, и поэтому тело ломит так, будто ты работал всю ночь, а голова — словно чугунная колода.

Такое случается, когда теряешь близких тебе людей: родственников, друзей…

Мама…

Мы разговаривали с ней несколько дней назад.

Бах! Удар в голову изнутри! Мысль оторвалась, попыталась взлететь…

НИКОГДА…

Словно стрела пронзила мысль, отбросив в сторону, и пригвоздила к оболочке колокола. Он, как и полагается, зазвенел от удара, постепенно переходя в монотонный щемящий гул на низкой ноте. И ты понимаешь, что это летят бомбардировщики и сбрасывают снаряды, которые пробивают твое сердце. Ты хватаешься за левый бок и чувствуешь, что еще немного и оно разорвется на мелкие кусочки, а в легких не хватает воздуха, потому что его весь выкачали из этой комнаты, и ты сейчас задохнешься. Распахиваешь из последних сил окно и валишься на диван, постепенно осознавая, что авианалет прекратился и кто-то, сжалившийся над тобой, вновь стал закачивать воздух в помещение, хоть и слишком маленькими порциями, но все же…

Ты смотришь в потолок и видишь там слово НИКОГДА…

НИКОГДА больше мама не улыбнется тебе, когда ты приходишь домой…

НИКОГДА заботливо (а нам кажется, что назойливо) не произнесет: «Сынок, надень все-таки шарфик — осень пришла»…

НИКОГДА мама не испечет свой знаменитый торт «Наполеон», пропитанный до такой степени, что ты, не успев еще толком откусить кусочек, чувствуешь как он уже начинает таять у тебя во рту. Да, это совсем не магазинный «Наполеон», когда приходится, чтобы откусить, некоторое время перетирать зубами, словно какую-то пленку, коржи.

НИКОГДА больше мама не расскажет тебе истории из своей интересной, насыщенной и, в то же время, не легкой жизни — жены военнослужащего. О переездах с места на новое место. О скитаниях по военным городкам. О жизни в лесах Германии, Грузии, на Крайнем Севере или в степях Оренбуржья. Где не всегда находилась работа по специальности, да и вообще порой не было совершенно никакой работы. Поэтому и положенный трудовой стаж не выработала. И когда все ее сверстницы в пятьдесят пять лет пошли на заслуженный отдых, маме пришлось еще четыре с лишним года работать и на пенсию уйти, как мужчинам — в шестьдесят лет.

НИКОГДА теперь мама не вспомнит о своем детстве, о собаке овчарке, которая у нее была, о подругах, о замечательной студенческой поре, о родственниках, о своем брате Иване, моем дяде — капитане Советской Армии, разведчике. Он погиб при освобождении Белоруссии и был представлен к награде — ордену «Красной Звезды».

НИКОГДА. Остро заточенный топор, рассекая со свистом воздух, моментально разрубает тонкую нить — связь с твоим прошлым. И эта нить, как струна лопается на высокой ноте и бьет тебя по вискам. И тебе кажется, что сейчас мозг взорвется изнутри. Ты конвульсивно, в судорогах пытаешься схватить обрывок этой нити и понимаешь, что не в силах дотянуться до этого извивающегося связующего звена, которое словно издеваясь, как во сне, удаляется медленно, неторопливо. До тебя доходит, что это была последняя ниточка, связывающая с предками.

НИКОГДА. Это слово написано на мосту. Ты пытаешься преодолеть эту преграду и бежишь. Однако мост рушится не как в кошмарах — по твоим следам за спиной, а сразу — весь.

НИКОГДА валится в пропасть. Ты падаешь вслед за ним. Вокруг темнота. Страха нет. Есть боль… обида… досада…

БОЛЬ. Щемящая, колющая и всепоглощающая — потеря близкого человека…

ОБИДА. Ты понимаешь, что это произойдет, но надеешься, что еще не скоро. Ты к этому готовишься, настраиваешься. Проходят несколько месяцев и даже несколько лет… Но к этому нельзя подготовиться. НИКОГДА все равно неожиданно бьет тебя как обухом по голове. Свершилось… Когда-то это должно было случиться…

Тебя пытаются утешить, что человек прожил долгую интересную жизнь. И восемьдесят пять — это очень даже хорошо. И ты это прекрасно понимаешь, но принять не можешь…

ДОСАДА. От того, что не успел что-то рассказать, чем-то поделиться, спросить совета…

НИКОГДА. Ты летишь в темень пропасти, и тебе кажется, что твой мозг все-таки взрывается яркой вспышкой, которая освещает все вокруг и позволяет увидеть на определенном расстоянии еще несколько НИКОГДА.

Вот глубоко внизу НИКОГДА — это умер мой дедушка Василий Никифорович, воевавший в Первую мировую войну и ослепший, когда немцы применили газовую атаку. Он остался жив, но были затронуты зрительные нервы, поэтому всю жизнь после случившегося (а дожил до 70-х годов 20-го века) дед провел в темноте.

Дом был деревянный. Ни газа, ни водопровода в то время не было. Но дедушка Василий прекрасно на ощупь научился рубить дрова и складывать под навес в поленницу. И сам, не спеша, ходил за водой к колонке за два квартала, часто беря меня с собой с маленьким ведерком, когда мы с родителями приезжали в отпуск, приучая с малолетства к труду. А пока мы двигались по тротуару, он на слух по шагам узнавал соседей и приветствовал их еще издалека…

А через несколько лет появилось еще одно НИКОГДА — бабушка Катя. Заботливая, строгая, но справедливая хозяйка дома, где я родился. Все хозяйство, конечно же, было на ней: стирка в тазу с водой из колонки при помощи стиральной доски, уборка дома, походы в магазины за продуктами или в скобяную лавку за керосином. А еще — большой сад, где росли яблоки, груши, сливы, вишни, малина, крыжовник, капуста, огурцы, помидоры, редис, морковка, лук и чеснок… И за всем этим надо было следить. Сажать, пропалывать, а самое главное, поливать из специальных бочек с дождевой водой ведрами.

А какие вкусные бабушка Катя пекла пирожки, ватрушки с творогом и большие пироги! Просто дух захватывало от запаха. Устоять невозможно! Пальчики облизываешь в прямом смысле этого слова от вытекающего из пирожков малинового варенья или вишневого джема, собственного приготовления…

Бабушка Катя на пару лет пережила дедушку Василия.

И вновь резко, как выстрел, НИКОГДА!

Я тогда был маленький. Конечно, переживал. Но мы переезжали в новый городок, куда направляли отца, я шел в очередную школу. Новая обстановка, новый коллектив, новые друзья. А время, как известно, лучший лекарь. В памяти многое осталось, но боль ушла вглубь…

А вот еще одно НИКОГДА — это отец.

Навалившееся на меня, обволокло словно туманом. Два года я ходил ошарашенный: работа — дом, работа — дом, работа — дом… И почти ничего не помню из того периода.

Но больше всего в то время я волновался за маму, боясь, что она не вынесет разлуки с мужем, с которым они прожили вместе около пятидесяти лет. Я оставался у нее с ночевкой и почти не спал, находясь в полудреме, а она каждую ночь плакала и разговаривала с отцом.

Это было страшно — казалось, что разум покидает ее. Но мама оказалась настоящей женой офицера, привыкшей стойко переносить все тяготы и лишения.

Спустя какое-то время она пришла, если можно так выразиться, в норму. Смогла прожить еще более шестнадцати лет в здравом рассудке и прекрасной памяти. Сама готовила, стирала, наводила порядок в доме. Радовалась успехам внуков. Мы часто вместе с ней ходили на могилу отца…

НИКОГДА — всего лишь семь разных букв, но какое всеобъемлющее слово… Связь с предками прервалась. Но из этих букв можно составить другие слова: Книга, Кино, Кони, Года, Надо…

НАДО! Падение мое остановилось. Я взмахнул руками и почувствовал, что нахожусь в какой-то вязкой жидкости. Моя связь с предками оборвалась. Но ведь я же предок для своих детей и внуков. Движения руками становились более уверенными — я поднимался на поверхность.

НАДО любить своих родителей, пока они живы, и не забывать о них, когда они уходят.

НАДО рассказывать о них своим детям и внукам.

Никогда. Оказывается не такое уж и страшное слово.

Я всплыл на поверхность и полной грудью глотнул свежего бодрящего воздуха.

НАДО!

аши родители всегда будут с нами, ПОКА МЫ О НИХ ПОМНИМ.

Геннадий МАРКИН

г. Щекино Тульской области

Заместитель главного редактора, заведующий отделом прозы литературно-художественного и публицистического журнала «Приокские зори», лауреат литературной премии им. Н. С. Лескова «Левша», член Союза писателей России.

КАРТЕЖНЫЙ ДОЛГ

(глава из повести «Охотник»)

Переведенный в 65-й Московский пехотный полк из Драгунского Новороссийского полка подпоручик Григорий Апполонович Колокольцев был назначен на должность взводного командира четвертой роты, дислоцированной в трех верстах от Новой Колпны, в деревеньке Озерки, с двумя раскинувшимися вокруг нее природными живописными озерами — Большим, уходящим своей лазурной гладью в заливные луга и молодую, поросшую осиной, зеленую дубраву, и Малым, вплотную подступающим своими водами к крайним крестьянским избам, из-за чего часто их затапливающим, особенно в осеннее ненастье и весеннюю распутицу. Двадцатилетний Григорий Колокольцев, с первых дней своего пребывания в полку, показал себя грамотным офицером, требовательным военачальником и заботливым командиром, чем быстро заслужил к себе уважение со стороны сослуживцев. Имея молодцеватый внешний вид, небольшие щеголеватые усы, карие глаза, небольшое родимое пятно на левой щеке и прекрасные дворянские манеры поведения, он быстро завоевывал, побеждал, покорял и разбивал многие непреступные доселе крепости, воздвигнутые из крестьянских, купеческих, мещанских и дворянских девичьих сердец.

Однажды глубокой осенью на полковых учениях взвод под его командованием, выполняя поставленную ему задачу, атаковал условного противника и захватил стратегически важные высоты, с которых Колокольцев увидел, как взвод третьей роты, под командованием поручика Стасюлевича, попал в окружение и уже готов был смириться со своей участью побежденного. Не раздумывая ни минуты, Колокольцев бросился на выручку своего союзника по учению, загнав себя и своих подчиненных по грудь в холодную, с комьями грязи и выпавшего талого снега воду. После окончания учения Стасюлевич подошел к стоявшему в мокрой и грязной одежде Колокольцеву.

— Хорошо было бы вам, подпоручик, в таком виде по Дворцовой площади в Петербурге парадом пройтись, чтобы царь наш самодержец увидел, как самоотверженное русское офицерство верой и правдой ему отечеству служит,— улыбаясь, проговорил Стасюлевич.

— А по мне, поручик, главное, не перед царем, а перед дамами в таком срамном виде не предстать,— ответил Колокольцев, вытирая рукой испачканное грязью лицо.

— Имею честь представиться, поручик Стасюлевич Александр Матвеевич, дворянин. С этого дня для вас просто Александр,— проговорил Стасюлевич, кивнув головой и щелкнув каблуками сапог.

— Подпоручик Григорий Апполонович Колокольцев, дворянин. Для вас просто Григорий.

— Судя по большим комьям грязи, прилипшим к вашим погонам, можно предположить, что вы не подпоручик, а генерал,— засмеялся Стасюлевич.

Они сняли перчатки и пожали друг другу руки. После этого случая между ними установилась настоящая мужская дружба.

Двадцатидвухлетний Александр Матвеевич Стасюлевич происходил родом из обрусевших польских дворян. Сын профессора, он отказался от карьеры юриста и последовал примеру своего старшего брата, офицера русской армии Матвея Матвеевича Стасюлевича, и положил свою жизнь на алтарь служения Отечеству. Высокого роста, стройный, с озорными искорками в ярких голубых глазах, с лихо закрученными вверх усами и большими бакенбардами Александр так же, как и Григорий, был уважаем среди сослуживцев и с не меньшим успехом умел покорять женское непокорство, к тому же ловелас Стасюлевич был заядлым кутилой и азартным картежником. Он то и привел Колокольцева в дом новоколпенского купца Богатырева, где свободные от службы офицеры полка коротали вечера за игрой в карты, винопитием и нескончаемыми разговорами о воинских баталиях и женщинах.

Дом купца Богатырева Дмитрия Фроловича был двухэтажным. Первый этаж был выстроен из камня, а второй поднимался деревянным, он был пристроен к дому позже, после того как хозяин, оставив продажу картофеля и капусты и получив в акцизном управлении разрешение на торговлю спиртным, разбогател. С увеличением благосостояния Дмитрия Фроловича увеличивалось и его семейство. Жена Пелагея Ивановна родила ему четверых сыновей и трех дочерей. Дети стали подрастать, и возникла необходимость расширять дом. Так был пристроен второй этаж, одну из комнат которого — большую залу — он предоставил для развлечения полковым офицерам, имея от них хороший доход, организовав на первом этаже в одной из свободных комнат, продажу белого, легкого и шампанского вин.

Под ярким светом, лившимся из-под оранжевого абажура, в густом табачном дыму, за большим круглым, обтянутым зеленой скатертью, столом, собравшиеся в большой зале офицеры играли в карты.

— Ваша карта бита, господин капитан,— произнес сидевший за столом Стасюлевич, кидая карту на заляпанную от пролитого вина скатерть.

Не вынимая изо рта папиросы, средних лет капитан откинулся на спинку стула и достал из кармана брюк несколько денежных купюр, небрежно бросил их на стол.

— Ваша взятка, господин поручик,— нехотя произнес он, при этом пепел с его папиросы обсыпался на расстегнутый мундир.

Еще несколько игравших в карты офицеров так же, как и капитан, достали деньги и выложили их на стол. Стасюлевич небрежно сдвинул их в сторону и, взяв колоду карт, начал сдавать. В зале, кроме играющих в карты, находились и другие офицеры, многие из которых сидели за небольшими самодельными столиками и пили вино. Было шумно и накурено.

— А правда ли, господин подпоручик, во время проведения полковых учений, вы были пленены и брошены условным противником в реку? — спросил у сидевшего здесь же Колокольцева один из офицеров, и после его вопроса раздался дружный смех.

— Да нет, господа, не в реку, а в грязь. Господина подпоручика солдаты и унтеры специально положили в грязь, чтобы его не заметил наступающий противник,— раздался веселый голос другого офицера, и присутствующие в зале офицеры, выпуская в потолок табачный дым, громко засмеялись.

Колокольцеву не понравились насмешки сослуживцев, и он заиграл желваками. Затем встал, налил себе вина и залпом выпил.

— Прекратите ржать, как лошади! — крикнул он, ставя опустошенный стакан на стол, но шум и смех не прекратился

— Не обращай на них внимания, Григорий,— не прекращая игры в карты, сказал Стасюлевич.— Господа! — обратился он к смеющимся офицерам.— Подпоручик Колокольцев совершил благородный поступок; он в сложных условиях пришел на выручку своим сослуживцам, и если, господа, это произошло бы на войне, он спас бы не одну жизнь. И смеяться над этим не нужно, это, господа, по крайней мере, глупо.

— Герою полковых учений подпоручику Колокольцеву наше троекратное, два коротких и одно длинное — ура! — прокричал все тот же офицер.

— Ура! Ура! Ур-а-а-а! — дружно отозвались остальные, и кто-то сунул Григорию в руку фужер с шампанским вином.— До дна, подпоручик, до дна!

Григорий выпил и, зная традиции офицерства, ударил фужер об пол, он разлетелся вдребезги. Увидев это, многие офицеры тоже стали бить свои фужеры об пол и стены. Всюду стоял звон разбиваемого стекла, слышались возгласы и смех.

— Качать Колокольцева, качать!— раздалось со всех сторон, и в тот же миг несколько сильных рук подхватили Григория под руки, схватили за ноги и начали подбрасывать к потолку.

— Господа, прекратите, я прошу вас, господа! Что вы делаете?! Не нужно, умоляю вас, господа! — кричал Колокольцев, с ужасом наблюдая, как он то и дело подлетает вверх и того и гляди стукнется лицом о потолок. Наконец-то под громкие улюлюканья, Колокольцева поставили на ноги.

Со стороны играющих в карты офицеров послышался шум и оживленные возгласы.

— Вам, поручик, просто сегодня повезло,— проговорил капитан, вставая из-за стола.— Ваша карта пошла в масть,— произнес он, смотря на Стасюлевича.

— Предлагаю отыграться,— улыбаясь, произнес Стасюлевич.

— У меня нет денег,— с грустью в голосе ответил капитан.

— Играйте в долг, капитан,— предложил Стасюлевич.

— Отлично! Я согласен! — оживился капитан.

— Прекратите, Денис Арнольдович,— стоявший рядом пожилой штабной офицер схватил капитана за запястье руки, стараясь остановить его.

— Что?! Вы мне, боевому офицеру, предлагаете принять поражение от этого юнца?! От этого мальчишки?! Прочь, не мешайте! — капитан оттолкнул от себя штабного офицера.— Сдавайте карту, поручик! — тоном, не терпящим возражения, приказал капитан.

— Сколько ставите на кон, господин капитан? — спросил Стасюлевич, начиная тасовать карточную колоду.

— Ваше слово, поручик,— капитан до конца расстегнул мундир, уселся за игральный стол, развел в разные стороны руки и, словно собираясь играть на пианино, стал с хрустом разминать пальцы.— Сдавайте! — вновь повторил он.

Стасюлевич раздал по три карты.

— Так сколько ставите на кон? — вновь спросил он.

— Ваше слово, поручик,— капитан буравящим взглядом стал смотреть на Стасюлевича.

— Предлагаю… тысячу на все мои выигранные деньги,— предложил Стасюлевич, не отводя взгляда от взгляда капитана.

Услышав названную сумму, капитан вздрогнул. Он прекрасно понимал, что в случае проигрыша ему таких денег не найти и чтобы расплатиться с долгом, придется заложить свое имение, но отступать было поздно, и он согласился.

— Согласен,— тихим голосом проговорил он, и лишь слегка дернувшееся веко на левом глазу, выдало в нем волнение.— Я согласен,— вновь повторил он уже громко, после чего кто-то из присутствующих офицеров присвистнул, и в зале наступила тишина. Все обступили играющих.

— Ну, тогда вскрывайте, Денис Арнольдович,— предложил Стасю-

левич.

Капитан взял карты и стал медленно с придыханием их переворачивать. Затем вновь положил их одна на одну и прикрыл рукой.

— Еще! — чуть подумав, произнес он, и Стасюлевич вбросил ему одну карту. Тот взял ее и прижал к груди. Посидев в таком положении несколько секунд, он заглянул в карту.— Еще,— сквозь зубы произнес капитан, и Александр Матвеевич, улыбнувшись, вбросил ему карту. Денис Арнольдович быстро чуть ли не на лету схватил ее и приоткрыл.— Себе,— тихо приказал он.

Стасюлевич взял из колоды одну карту и приоткрыл ее. Затем он взял со стола все карты и веером бросил их на стол.

— Кон! — в полной тишине, произнес он.— Ваша карта бита, господин капитан.

Денис Арнольдович со злостью швырнул карты на стол, опустил голову и обхватил ее руками.

— Я разорен, я разорен! Поручик, вы меня разорили! — стал он причитать, взъерошив руками волосы.— Вы, поручик, вы… вы шулер! — срывающимся голосом громко воскликнул капитан и взглянул на Стасюлевича.

— Видит Бог, я играл с вами честно,— ответил ему Стасюлевич.— Вот господа офицеры могут засвидетельствовать это,— добавил он, обведя рукой стоявших офицеров, и многие из них в знак согласия закивали головами.

— Тогда вы дьявол! — тихо изрек капитан, уставившись на Стасюлевича недобрым взглядом.— Господа, я вам всем заявляю, что поручик Стасюлевич дьявол! — громко произнес капитан, и в зале сразу стало шумно.

— Полноте вам, Денис Арнольдович, ну какой же я дьявол? У меня нет ни хвоста, ни рожек, ни копыт, ни шерсти. Вот хотите, потрогайте мою руку, она без шерсти,— произнес Стасюлевич, и протянул капитану руку, после чего стоявшие рядом офицеры оживились, многие из них стали смеяться.— Лучше скажите мне, любезнейший Денис Арнольдович, когда вы намерены отдать мне деньги? — спросил Александр Матвеевич.

— А я утверждаю: вы, Стасюлевич, дьявол! — вновь повторил капитан, не обратив внимания на заданный ему вопрос.

— Денис Арнольдович, дорогой мой, уж не тронулись ли вы рассудком от проигрыша, видя во мне дьявола? — искренне забеспокоился Александр Матвеевич.

— Вы же меня разорили! — со вздохом в голосе тихо произнес капитан и опустил голову на грудь. Лицо его побелело, руки тряслись, и он долго не мог прикурить папиросу.

— Вина господину капитану! — крикнул кто-то из присутствующих, и тут же Денису Арнольдовичу протянули фужер с шампанским.

— Вина, дайте крепкого белого вина,— прокричал Денис Арнольдович и в ярости швырнул фужер с шампанским на пол.

— Не хотите ли, господин капитан, получить еще один шанс и отыграться? — задал вопрос Стасюлевич, поднося подсвечник с горящей свечой к папиросе капитана.

— Шутить изволите, поручик? Обыграли меня в карты и довольно! Издеваться над собою я не позволю! — вскипел капитан.

— Отнюдь, господин капитан. Я не шучу и не издеваюсь над вами. Помилуйте меня от этого,— произнес Стасюлевич, прикуривая от свечи папиросу.

— Но, у меня же, ничего нет. Вы выиграли все, что у меня было, даже более того,— капитан в подтверждение своих слов и в доказательство, что у него, действительно, ничего нет, вывернул наизнанку карманы брюк.— Может быть, вы хотите выиграть у меня последние штаны? Пожалуйста! Только уверяю вас, господин поручик, они форменные и без мундира не представляют никакой ценности. Вряд ли вам удастся их кому-нибудь продать.

— Я не претендую на ваши штаны, Денис Арнольдович, и не предлагаю вам играть со мною в карты,— улыбаясь, произнес Стасюлевич, выпуская в потолок табачный дым.

— Тогда во что вы мне предлагаете с вами играть? — удивился капитан.

— Я спишу с вас долг и верну вам ваши деньги, если вы станете у той стены и поставите себе на голову бутыль шампанского, а я стану у стены напротив и из пистоля вышибу в бутылке пробку,— произнес Стасюлевич, указывая рукой в то место, где должен стать капитан. В зале вновь наступила тишина.

— Ну, что же вы, капитан? Не будьте трусом! — засмеялся Стасюлевич.— Я стреляю без промаха.

— Прекратите, поручик, это уже не смешно,— перебил его пожилой штабной офицер.— Вы вышибете из его головы мозги, а не пробку из бутыля.

— Плевать! — вдруг громко выкрикнул Денис Арнольдович.— Плевать! Я согласен. Все равно у меня остался только один выход — это пуля в лоб. Так пусть это сделает за меня кто-то другой, нежели я сам уничтожу себя! Греха меньше! — закричал он и, взяв со стола бутылку шампанского, направился к стене. Застегнув на все пуговицы мундир, он водрузил себе наголову бутылку и, прикрыв глаза, стал читать про себя молитву, шевеля при этом одними губами.

— Александр, прекрати, ты убьешь его и тебя отправят на каторгу,— вполголоса заговорил Колокольцев, схватив Стасюлевича за руку и пытаясь отобрать у него мушкет.

— В сторону! Все в сторону! — приказал Александр Матвеевич, отталкивая от себя Колокольцева.— Вы готовы, Денис Арнольдович? — спросил Стасюлевич, взводя курок на мушкете. Лицо его пылало, в глазах горели недобрые огоньки, вместо улыбки на лице появилась злая гримаса.

— Палите, поручик! — крикнул капитан после секундного недолгого молчания, продолжая стоять с закрытыми глазами.

Стасюлевич поднял руку с зажатым в ней мушкетом и прицелился. В полной тишине выстрел был похож на хлопок в ладоши. Стоявшая на голове у капитана бутылка с шампанским лопнула и разлетелась на куски, обдав побледневшего капитана маленькими крошками осколков, слегка поранив ему лоб. Вино с шипением брызнуло по сторонам, медленно стекая с головы капитана на его мундир. И в тот же миг тишина взорвалась овациями стоявших доселе молча офицеров.

— Вот ваши деньги, капитан,— проговорил Стасюлевич, протягивая капитану деньги. Тот взял их и несколько мгновений стоял молча. Затем взглянул на Стасюлевича.

— Вы дьявол, Стасюлевич! Ей-богу, дьявол! — тихим голосом проговорил он. Затем обвел всех растерянным взглядом и вдруг закричал: — Шампанского! На все шампанского! — и бросил деньги на стол.

В зале с новой силой зашумели, стали раздаваться выкрики, восхваляющие Стасюлевича и капитана. Один из офицеров спустился на первый этаж, и вскоре стол был заставлен вином. Начали пить.

— Качать поручика! — крикнул переживший страх близкой смерти капитан, разбивая о пол фужер. Он был весел. Бледно-землистый цвет с его лица сошел, и на смену ему пришел свежий, словно выступивший от мороза, розово-красный румянец.— Качать Стасюлевича! — вновь крикнул он и обхватил Александра под руки. В тот же миг множество офицеров обхватили поручика и, взвалив на свои руки, с гиканьем начали подбрасывать его к потолку.

— На улицу, господа офицеры! Все на улицу! Строим фейерверк! — вновь воскликнул счастливый капитан. Затем взял со стола бутылку с шампанским и, подбросив ее вверх, выстрелил из пистолета. Бутылка разлетелась на мелкие осколки, шампанское с шипением разлилось по полу. В зале послышались овации от происходящего, и многие офицеры последовали его примеру. Поднялась беспорядочная стрельба, многие начали подбрасывать бутылки в воздух и разбивать их шашками. Со звоном разлетелось оконное стекло, и в прокуренную, душную комнату ворвался свежий воздух.

— А теперь, господа, к женщинам! — пытаясь перекричать стоявший шум и гвалт, крикнул Стасюлевич.

— К цыганам, господа! К цыганам в Бабурино! — кричал счастливый капитан.

Игорь КАРЛОВ

г. Эль-Кувейт, Государство Кувейт

Лауреат Всероссийской литературной премии «Левша» им. Н. С. Лескова. Заведующий отделом международных связей всероссийского ордена Г. Р. Державина литературно-художественного и публицистического журнала «Приокские зори».

КАК БЫ НЕ ТАК…

«Старый Арбат» — ароматные слова, словно утренний кофе отпускника, проснувшегося рано (без будильника, по привычке, по привычке уработавшейся ломовой клячи), но непосредственно по пробуждении вспомнившего, что спешить некуда, можно понежиться в постельке, а вместо того чтобы второпях давиться растворимой бурдой, пытаясь очередной дозой кофеина понудить организм к производственной активности,— заварить себе чашечку крепкого тягучего напитка и выпить небольшими медленными глотками. В такие-то вот внезапно неспешные минуты, до слезы ясно осознав, что впереди у тебя двухнедельная вечность, исполненная безмятежной неги, и можно поистине насладиться кофе, постичь умом своим, для чего Господь спустил на землю усеянные небольшими зеленоватыми зернышками ароматные кусты, для чего вразумил людей сушить, обжаривать и молоть эти зернышки.

Что же касается Арбата, то и его прелесть сполна раскрывается тоже утром. Не в лиловых сумерках, пронизанных первыми вспышками неоновых искр центрового гламурного безумия, и не в пору ночной ресторанно-таксистской свистопляски, и, само собой, не днем, когда нескончаемая толпа, достигнув верхнего экстремума в своем бесконтрольном размножении, сродственном размножению раковых клеток, начинает пухнуть, подниматься, как дрожжевое тесто, затапливать все пространство узкой улицы по вторые-третьи этажи домов… Нет, утром, утречком, в конце лета. Не самым даже ранним утром, когда уже вовсю трудится районное отделение банка сбережений, тогда как расположившиеся по соседству магазинчики, сами названия которых есть антоним бережливости, только лишь позевывают дверными проемами, нехотя раздвигают жестяные веки витринных жалюзи. Именно, утром, когда первые торговцы сувенирами начинают раскладывать на прилавках аляповатые безделушки, ожидая интуристов, ошалевших от московского широкого разгула и потому нежадных; когда уличные художники еще не успели повсюду расставить и развесить свои картинки — хитрые силки на несостоявшихся Джоконд из провинции. Утром, когда патентованная метла дворника-таджика уже взвихрила с мостовых предписанное управдомом количество пыли, которая теперь стоит в воздухе, подрагивает в розовато-золотистых солнечных лучах, помогая высветить, подчеркнуть столичные объемы да средневековую кривоколенность окрестных кварталов. Конечно же, утром, когда интеллигентски рефлексирующую арбатскую тишину бесцеремонно загоняет в подъезды визгливый, чудно интонированный диалог (впрочем, не так странен пронзительно громкий разговор, как его участники: непостижимым образом явившаяся из диких степей в центр мегаполиса скифская каменная баба с плоским круглым ликом — но, разумеется, живая, наиживейшая, поминутно поправляющая на грубо вытесанных грудях и ягодицах фанерные листы с меню ближайшего ресторана — и раздающий рекламные листовки негр). Итак, говорю я вам, утром, когда лениво разбредаются по своим рабочим местам на панели странные персонажи, словно бы явившиеся из отлетающих в небеса тревожно-томительных снов горожан: позевывающие зазывалы в костюмах а-ля рюсс, потрепанные бутафорские пираты, церемониймейстеры в камзолах и сбившихся набок париках, склонные к педофилии гигантские поролоновые куклы... Словом, в тот час, когда Арбат находится в руках своих профессиональных хранителей, а праздно-любопытной публики пока, к всеобщей радости, мало.

Лишь краткой утренней порой можно причаститься ко вкусу песенно-текучей асфальтовой реки и ее многочисленных притоков: увидеть новыми глазами знакомые еще по школьным хрестоматиям здания; в очередной раз придирчиво оглядеть изваяния-новоделы и новоделы-постройки, чтобы в очередной раз убедиться, насколько болезненно приживаются они на древней почве; в подробностях рассмотреть открыточные фронтоны с пленяющими неброской прелестью башенками, балкончиками, барельефами, розетками... Казалось бы, именно с этой целью — увидеть воспетую бардом улицу — не поддающееся исчислению количество экскурсантов, понукаемых бездушными погонщиками-гидами или неорганизованных, самочинно-залетных, ежедневно ныряет в бесконечную арбатскую толкотню. И что же? Как идущий на нерест лосось, вклинившись между тысячами столь же целеустремленных тушек, столбенеет в неподвижности, не двигаясь и мешая двигаться собратьям, так и запрудившие все видимое городское пространство шленды препятствуют друг другу совершить предписанный путеводителями променад по Арбату.

Прогулка здесь днем есть ритуальное убийство времени. В толпе, то влекущей тебя на стремнину, то затягивающей в водоворот, то прибивающей к бережку у стоячего затона, как ни старайся, смотришь либо себе под ноги, либо в затылок впередиидущего. Тут уж не до видов из рекламных брошюрок: невозможно остановиться даже на миг, чтобы пристальнее вглядеться в красоту достопримечательных мест, ибо людской поток по своему произволу несет тебя — щепку. Редкий смельчак найдет в себе силы противостоять течению, упрямым островком застыть, скажем, неподалеку от «Праги», чтобы вдоволь налюбоваться мидовской высоткой, которая сквозь легонькое марево московской пыли кажется колоссальной сказочной скалой, где в потаенных пещерах обитают маги, вершащие судьбы мира…

А наутро Арбат вновь выглядит милым, чистенько прибранным, необыкновенно просторным, словно детская, на пороге которой замер ее хозяйчик, вернувшийся после долгих каникул, замер на секундочку, чтобы оттенить момент превращения обустроенного заботливыми родителями уютного мирка в фонтанирующий нестройными звуками бедлам.

Пройдитесь в покойный ранний час по почти безлюдной улице! Вы убедитесь, что Арбат по-прежнему перетекает из прошлого в будущее, и на несколько минут сами окажетесь сопричастниками творящегося волшебства. Происходит это так. Сперва к обыденным, ординарным звукам просыпающегося города примешиваются явственные, но долетающие словно бы из другого измерения шумы: то заставит насторожиться возникший из ниоткуда по-военному четкий стук каблуков, то начинает нервировать надоедливое шарканье за спиной, то вдруг напугает надсадное отхаркивание невидимки в двух шагах от вас; едва уловимый стук колес свадебного экипажа Пушкина сливается с тихим перебором гитары Окуджавы и разбитным оркестром, играющим мелодию из «Принцессы Турандот»... А затем к слуховым галлюцинациям добавляются видения: по незримой меже между шумом и тишиной, между хаосом и космосом скользят фантомы миллионов прохожих (им предстоит непременно материализоваться уже через несколько часов), смешиваются с призраками бывших здешних обитателей, которым вовеки не обрести плоти. Неприкаянные тени живших некогда по соседству домовладельцев, литераторов, полярников упорно ищут своих былых пристанищ — и не могут найти: сменены замки, заложены прежние окна, прорублены новые двери...

Вот и в «папанинском» доме вместо парадного, в старое время доступного для немногих избранных, ныне зияет почти не закрывающийся проем — недорогая кафешка ждет гостей: нагулявших аппетит прохожих, привычных к тяжелой пище командировочных, прикормленных постоянных посетителей… Среди них, завсегдатаев забегаловки, выделяется странноватая старуха — не то полоумная пенсионерка, не то одно из привидений, шагнувшее сюда с арбатской мостовой, не то ряженая, вроде профессиональных уличных зазывал...

На первый взгляд — и впрямь комедиантка, переодевшаяся в барахлишко «из подбора», чтобы жестоко разыграть публику. Кто другой надумает влезть в вызывающе колоритные обноски горьковских босяков из стародавних постановок? Кто еще, кроме язвительной клоу-нессы, в летнее время обуется в карикатурные войлочные чеботы?

Но стоит несколько минут понаблюдать за старухой, как станет понятно, насколько чуждо ей стремление к эпатажу. Ее собранная из случайных вещей экипировка по-своему продумана. Кофтенку (кажется, серую? или болотного цвета?) и юбку (вроде бы клетчатую? или в полоску?) почти не видно под добротным кардиганом, считавшимся лет тридцать назад супермодным. Сей предмет гардероба, далекий от современных трендов, но прекрасно сохранившийся, носится постоянно и явно напоказ, с тайной целью отвлечь внимание от венчающего наряд и также несменяемого (однако, к сожалению, изрядно траченого молью) головного убора — фантасмагорической шляпки, напоминающей одновременно и рыцарский шлем, и рог единорога...

Если бы кто задумал устроить аллегорический маскарад, эту старуху пригласил бы непременно. И, явившись на костюмированный бал, она была бы безошибочно узнана в первую же минуту. В первую же секунду несколько злорадно-азартных голосов одновременно воскликнули бы: «Я тебя знаю, маска! Ты — Одиночество в старости».

Ну, что ж… Ну, да, одиночество в старости…

А ведь чуть ли не вчера «одиночество» и (тем более!) «старость» казались столь далекими, столь чуждыми понятиями, что разобраться, кроется ли за ними какой-нибудь реальный смысл, помог бы разве лишь словарь. Только вот кто в чудесную весеннюю свою пору готов сменить потрепанный плащ первооткрывателя вселенной на мантию заучки, постигающего мироздание по словарным статьям? Кто променяет трещащий под натиском шторма капитанский мостик на скрипучее кресло книжного червя, дабы отыскать в залистанном глоссарии точное толкование абстрактных существительных? Да нет таких!

Посему все унылые словечки из старперского лексикона до времени мирно полеживают под толстыми обложками пыльных фолиантов, как стальные чушки в снарядных ящиках. Но настает час, и с мстительным торжеством обрушиваются на голову несведущего человека холодно посвистывающие согласными термины, оглоушивают, контузят.

Знать бы об этом молоденькой учительнице, торопливо пробегающей мимо заставленных книгами стеллажей школьной библиотеки! Знать бы, почувствовать бы опасность… Как бы не так!.. Беспечно потряхивает она локонами, с вызовом постукивает каблучками, гордо подергивает плечиками. В те давние годы она была энергична и чуточку заносчива. Ее окружали сотни юных веселых лиц. Ни старческая дряхлость, ни страх тоскливого молчания наедине с собой тогда не тревожили ее.

Напротив, перед молодым специалистом, сразу по окончании института принятым на работу в одну из лучших столичных школ, открывались блестящие перспективы: она, несомненно, добьется выдающихся успехов на учительском поприще, возможно, даже станет педагогом-новатором; всегда будут рядом творческие, интересные люди, настоящие друзья, с которыми так здорово проводить время в турпоходах по самым красивым местам страны; обязательно сложится чудесная, словно с картинки, семейная жизнь... Зачем же вникать в суть неприятных слов, особенно тех, которые никогда не будут иметь к ней ни малейшего касательства? Зачем излишними копаниями в смыслах сбивать ритм неуклонного поступательного движения вверх, ритм, столь удачно заданный при самом начале карьеры?..

Теперь же только и осталось: одиночество, старость… Теперь старуха не поручится, что в оны дни именно в ее жизни напряженная «рабочая» тишина уроков перемежалась шумными переменами. Теперь кажется, что не она, а кто-то другой душными июньскими вечерами с видом чуть уставшего от пылких откровений, однако все еще благосклонного наставника выслушивал излияния теребящих новенькие аттестаты прожектеров. Теперь ей уже не вспомнить, отчего выступление на очередном педсовете представлялось безмерно важным, чуть ли не определяющим в судьбе; с какой стати колкое замечание коллеге делало героем дня; с чего вдруг предъявление завучу вполне умеренных претензий по организации учебного процесса обретало в глазах окружающих черты сознательного диссидентства. Теперь уже невозможно объяснить себе, почему дочь, зачатая вне брака, некоторое время добросовестно, но безуспешно пытавшаяся называть папой едва знакомого мужчину, в итоге так и выросла в неполной семье? Когда и каким образом эта забавная девчушка успела превратиться в дородную тетку с дурным злым глазом? Как это так получилось, что даже с ней, пусть не самым симпатичным, зато единственным родным человеком, старуха за последние пять или шесть лет не обмолвилась ни словечком?

Теперь случайные люди в арбатском кафе стали ее семейным кругом… Нет, скорее, классом, которым она по привычке пытается руководить. И вот, если кто-нибудь из посетителей вдруг начинает кричать в телефонную трубку или в разговоре переходит на повышенные тона, самозваная классная дама, с годами не утратившая железную хватку блюстителя школьных уложений, немедленно вскидывается на смутьяна. «Давай-давай!» — провокационно подначивает она распоясавшегося подопечного, и первые же звуки ее хорошо поставленного, хотя чуточку надтреснутого, голоса убеждают: перед нами опытнейший специалист (так первые аккорды сонаты свидетельствуют о мастерстве композитора).

Эх, если бы за столиками собралась публика, способная (пусть и не в полной мере) оценить виртуозность дидактических пассажей! Знатоки насладились бы симфонической соразмерностью строгости и сарказма, вложенных в прозвучавшие слова. Ценители воздали бы должное маэстро, тысячекратными повторениями одних и тех же сольфеджио добившейся удивительной интонационной выразительности буквально каждого звука. Доки по части тонкостей школьной жизни догадались бы, что за годы непрерывного педагогического стажа исполнительница достигла такой мощи воздействия на слушателей, что могла одной-единственной фразой обескуражить самого опасного хулигана в районе. Однако в шумливой столовке никому нет дела до талантов какой-то посторонней бабки, даже тем, к кому она непосредственно обращается. И уж, конечно, никто не соглашается играть роль провинившегося школяра, а потому вместо благоговейного уважения старуха встречает в лучшем случае безразличие...

Но, несмотря на явное пренебрежение окружающих, отставная училка продолжает наседать на расшумевшегося гостя. Самоуважение профессионала обязывает ее достойно завершить начатое, а профессионал не может не знать основополагающего правила чтения нотаций: развитие темы не менее важно, чем гармония и тональность. Поэтому старуха, не теряя темпа, переходит ко второй части назидательной импровизации. «Давай, громче давай! А то на улице тебя не слышат!» — настойчиво теребит она возмутителя спокойствия, который, не прекращая беседы, раздраженно машет рукой на зануду, отворачивается, скорчив страдальческую мину, невольно начинает говорить спокойнее, тише. Прекословщице же только того и надо! Губы ее чуть вздрагивают, кривятся, опускаясь уголками вниз — это старая сдерживает улыбку. Она вновь добилась своего, хотя и отмахивались от нее как от назойливой мухи! И, уже отходя прочь, торжествующая победительница, желая, чтобы последнее слово даже формально осталось за ней, бросает побежденному: «А то давай еще громче. Внизу тебя тоже не слышат!»

Впрочем, «внизу», в подвальном помещении кафе, сейчас некому прислушиваться даже к самым громким разговорам. Там, в закрытом по утреннему времени пивном зале, пока пусто. Лишь через несколько часов начнут собираться любители пенного напитка, раздражая и одновременно ввергая в соблазн абсолютное большинство «верхних» едоков, у которых нет ни времени, ни возможности предаться обстоятельному алкогольному гедонизму: успеть бы насытиться, пока не закончился короткий перерыв на службе. Эти праведники поневоле, тоскливо-завистливым взглядом проводив решительно направляющихся в хмельную преисподнюю счастливцев, с напускным равнодушием отводят глаза, с еще большим остервенением пускают в ход механические молотилки челюстей, заглатывая огромные, не прожеванные как следует куски.

Начиная с обеда, только успевай делать замечания! Старуха разворачивает воспитательную работу со всем энтузиазмом бодрящегося вопреки возрасту ветерана. Жаль, нет уже прежних сил: спустя краткий срок накатывает непреодолимая (хотя и приятная!) усталость, которую, надо полагать, испытывает честно отстоявший смену сознательный пролетарий. Стало быть, пора возвращаться в пыльную свою комнатенку. Зато потом весь вечер, проходящий в бестолковой суете с чайником вокруг телевизора, и позже, ворочаясь на узком жестковатом матрасике, с удовлетворением вспоминает старуха недоуменное лицо какого-нибудь выпивохи, имевшего несчастье у нее на глазах расслабленной походочкой подняться из гамбринусова подполья и нетвердыми шагами направиться к выходу. Сколько же гневных инвектив обрушилось на его голову! С какой интенсивностью изливался на него праведный гнев! Бедолаге оставалось одно — быстренько ретироваться, даже не пытаясь огрызнуться в ответ на внезапные нападки, затеряться в кишащих народом переулках, раствориться в исподволь густеющих сумерках.

Хотя на Арбате приходится быть бдительной в любое время суток. Не единожды на глазах самоотверженной воспитательницы разыгрывалась весьма огорчительная и утомительно однообразная сцена: в неурочный ранний час не протрезвевший после вчерашнего клиент вламывается в кафе, начинает требовать пива, сетовать, что ему-де не дают как следует отдохнуть. Подобных наглых пришельцев терпеть никак невозможно! Старуха с горячностью одного из лучших бойцов комсомольского оперотряда немедленно встает на защиту установленных правил, клеймит позором и выдворяет дебошира. Законность торжествует! Надолго ли?..

Ах, если бы только пьяницы вели себя в общественных местах неподобающим образом! Существуют еще бездомные — особая категория нарушителей. Вот кто цинично, нагло игнорирует любые этические нормы. Вот на кого не найти управу! Отставная шкрабина испытывает к окрестным бомжам и бомжихам почти классовую ненависть: заделались, понимаешь, какой-то новой арбатской знатью! Пробуждаются, когда солнце чуть ли не в зените, и вот лезут из смрадных щелей на свет божий, вот уродуют лицо столицы! Этакими барами фланируют по центру, точно обозревая, все ли благополучно в их вотчине. Плюс ко всему, как будто подражая праздношатающемуся городскому дворянству прошлых веков, завели всяческую живность! Один вонючий аристократ разгуливает в окружении своры дворняг, другая светская дама с подбитым глазом прижимает к груди котенка... Да еще объясняет сердобольным прохожим, что ему, видите ли, надо свежей рыбки купить, сшибает рублишки на прокорм вшивого вымеска...

Тут иной пожилой человек, всю жизнь самоотверженно работавший на государство, рыбные деликатесы разве во сне увидит, а какие-то антиобщественные элементы… мало того что сами жируют, так еще взялись котят откармливать! Устроились в жизни, ничего не скажешь! Добро бы шастали по помойкам, не показываясь на глаза честным людям, искали пропитания себе и прирученным ублюдкам в мусорных баках, нет — на предприятиях общепита антисанитарию разводят!

Центровые подзаборники, действительно, чувствуют себя вольготно в старухином кафе. Заходят они сюда смело, деловито прохаживаются между столиками, с панибратской развязностью обращаются к самозабвенно жующим гражданам. Любой мало-мальски сочувственный ответ, благосклонный кивок или даже заинтересованный взгляд служат бродяге сигналом к основной фазе обработки клиента: в просительный монолог подпускаются жалобные детские нотки, до того чистые, до того искренние, что отказать несчастному в незначительной сумме просто невозможно. Как бы ни контрастировал с видом немолодого уже, крайне неопрятного приставалы тон вымаливающего игрушку ребенка, примитивный, в общем-то, психологический прием в большинстве случаев оказывается действенным — застигнутый врасплох едок чаще всего раскошеливается. Осторожно, дабы не замарать одежду лоснящимися от жира пальцами, извлекает он из карманных глубин свой лопатник, бегло осматривает содержимое разверстого, будто для потрошения, портмоне и, сдерживая отрыжку, протягивает нищему бумажку или горсть монет.

Психологи-практики с окрестных свалок прекрасно изучили нашу, откровенно сказать, примитивную натуру: набивший брюхо человек подает легче и щедрее… Когда расслабляющее ощущение избыточной сытости разливается по телу, утроба полностью подчиняет нас себе, превращая в бесхарактерных тугодумов. В голове, отяжелевшей от аморфных наплывов полусна, лениво ворочаются банальные, пошлые мыслишки: «Питаться-то всем надо, а я уже утолил голод, признаться, даже переел, так что поделюсь с нищебродом, чтобы тот поскорее свалил отсюда, не портил мне аппетит своим отвратительным обличьем и неприятным запахом…» Побирушка — живое воплощение расхожей сентенции о том, что не стоит зарекаться от сумы — точно рассчитал! Послеобеденный брезгливый гуманизм обязательно заставит сытого мелкой подачкой откупиться от навязчивой демонстрации вида чужой нужды...

В какой все-таки своеобычный клубок сплелись в этом кафе говорящие и слушающие, жующие и пьющие, жарящие и парящие, раз за разом пересчитывающие деньги существа, не то паразитирующие друг на друге, не то поддерживающие удачный симбиоз! Возможно, у кого-нибудь картины подобного сосуществования низших организмов вызывают неприятие, чуть ли не омерзение, но отставленная от места учительница следит за жизнедеятельностью простейших с отстраненностью видавшего виды натуралиста. Она деловито фиксирует реакцию одноклеточных на погружение в размягчающее волю, парализующее разум пресыщение, отмечает, как они ведут себя под воздействием выжимающего дешевые слезки заискивающе-лукавого убожества...

Когда в НИИ вечности и вечного покоя будут подводить итоги поставленного над всеми смертными эксперимента, отчет пожилой естествоиспытательницы тоже подошьют к делу. Старуха выступит экспертом по пустым разговорам, скучным грешкам, постыдным глупостям, наивным хитростям и первобытной заурядности. А экспертное заключение готово уже сейчас (осталось только подпись поставить): никто из подопытных не выдержал длительного облучения повседневностью, что обусловило крайнюю степень их несчастности в ходе проведенного исследования.

Из-под набрякших старческих век внимательно следят за каждым из нас помутневшие от времени и горестных впечатлений жизни глаза: и за теми, кто с низкопробными ужимками выклянчивает себе пропитание, и за теми, кто кичится поданным грошиком, забыв, что за столом нельзя прикармливать животных да неимущих — потом не отделаешься. Построже надо с попрошайками, построже...

Старуха, было дело, пыталась прямо объяснить все это неразумным своим подопечным, призывала в помощники администрацию кафе, пылая благородным негодованием, изгоняла бомжей из помещения. И всякий раз после подобного инцидента ее подлавливали на улице решительно настроенные оборванцы мрачного вида, в грубой форме объясняли, что не стоит вести себя так безоглядно спесиво — может плохо кончиться. Нескольких вызывавших приступы тошнотворного страха разговоров оказалось достаточно, чтобы чертова перечница прекратила свои выпады, хотя по лицу остававшейся безмолвной свидетельницы продолжающихся безобразий было видно, что примириться с происходящим она так и не смогла.

Однако есть еще одна причина столь жгучей ненависти защитницы универсального порядка к бездомным. Как ни трудно признаться в том себе самой, в глубине души она осознает, что неказистым одеянием да чудаковатым поведением до тождества напоминает побродяжку. Не обидно ли: люди с абсолютно разными судьбами, с полярными взглядами, с несравнимым отношением к миру, с несхожими привычками в конце жизненного пути приходят к одинаковому итогу! Вот чего категорически не может понять и принять старуха. Оттого и злится.

Единственное, что примиряет въедливую пенсионерку с вселенской несправедливостью,— возможность повелевать основной массой посетителей кафе. По крайней мере, воображать, что повелевает. Особенно же приятно командовать иностранными туристами, порой заглядывающими на огонек. Иноземцев старуха моментально берет под свое покровительство, общаясь, правда, исключительно при помощи мимики и жестов, поскольку языков не знает... Да и к чему? Скромные потребности представителей рода человеческого без всяких слов понятны любому и в любой точке планеты. Энергичным жестом направишь забугорников в очередь к раздаче, покажешь, с какой стороны подходить к кассе,— и уже можешь считать себя субъектом международной деятельности, этаким дипломатом-любителем.

Впрочем, нечасто зарубежные гости соблазняются стряпней поваров недорогой закусочной. Втянут ноздрями любопытных носов доносящийся с кухни чад, поглядят на неубранную посуду на столах — и помашут рукой отрицательно. Тогда старуха смекает: забрели в поисках туалета. Милостиво дозволяя приезжим приобщиться к достижениям отечественной сантехники, она указывает расположение мест общего пользования с тем величественным видом, с каким, должно быть, некогда государыни-императрицы жаловали чужестранцев русскими титулами. И провожает интуристов столь же царственно, сопровождая легкий наклон головы доброжелательной, хотя все же несколько высокомерной улыбкой: мол, помните наше беспримерное гостеприимство и великое к вам снисхождение... Как ни редки такие минуты, они дарят волнующую возможность ощутить себя классной дамой в мировом масштабе, а это дорогого стоит.

Но большую часть дня старуха проводит в непрестанном мельтешении, как бы генерируя вокруг себя завихрения суеты. Двери кафе не успели распахнуться, а знакомая всем работникам фигура в неказистой шляпке и неизменном кардигане уже маячит на пороге. Все начинается с покупки чашки чая и долгой оживленной беседы с официантками, которые, не прерывая разговора, играючи убирают посуду, оставшуюся после немногочисленных пока посетителей. Темы для обсуждения у подружек известные: о парнях, о том, как прошло вчерашнее свидание, о девичьих обидах, о сердечных неурядицах… Тут старая учительница имеет непререкаемый авторитет: какими бы запутанными или драматичными не представлялись ситуации, переживаемые неискушенными в любовных делах разносчицами, обязательно придет ей на память аналогичный случай, произошедший с одной из бывших учениц. И за каждой назидательной историей последует проверенный житейским опытом совет, которому молодайки внимают, словно словам оракула.

В ответ на пристальное (даже с легким налетом мистики) внимание девушек консультантка-доброхот старается по-своему отблагодарить их: то подскажет, в каком магазине продукты подешевле, то возжелает передарить выданную на кассе вместе со сдачей дисконтную карту на одну поездку в такси: «Мне-то ехать некуда, а вам пригодится…» Но как бы убедительно старуха ни просвещала товарок относительно выгоды и удобства отлаженной системы скидок, официантки, сдерживая улыбки, упорно отказываются принять столь щедрый подарок — самим девать некуда бесполезные картонные прямоугольнички, сотнями валяющиеся в подсобке.

Так и катится день. Еще несколько раз старуха с чашкой кипятку подходит к кассирше, получая с чеком еще одну скидочную карту, одноразовый пакетик чая (он будет использован дважды!), сахар, конфетку за счет заведения. Весь ее рацион и состоит преимущественно из чая да даровых конфет. Впрочем, она настолько своя здесь, что персонал сквозь пальцы смотрит на то, как из-под знаменитого кардигана извлекается порой на свет божий завернутое в целлофан яблочко… Пусть уж старая поточит зубки, ничего страшного. Не гнать же ее! Предстоит долгий рабочий день, когда может пригодиться каждая пара рук, сколь бы немощны они ни были…

Да, да, в суматошный обеденный час, когда харчевня забита до отказа, когда забегавшиеся официантки перестают справляться с грудами громоздящихся повсюду столовых приборов, престарелая активистка тоже берется за дело: то сметет в мусорный бак объедки, оставленные кем-то из посетителей, то соберет на поднос использованные чашки-миски, то отнесет к окну посудомоек несколько тарелок... Зачем?..

Старуха понимает, конечно, что слишком слаба и медлительна, что почти незаметен ее вклад в общий трудовой порыв. Да ведь дело не только в желании помочь приятельницам! Беспрестанная, хотя и лишенная практического смысла, хлопотня — это ее пропуск в мир энергичных, занятых, полезных для общества людей, это оправдание ее теперешнего существования. Так пусть же дребезжит на весь зал грязная посуда на подносе, дрожащем в дряблых руках, обсыпанных старческой «гречкой». Пусть звякает на весь дом, на весь Арбат! Пусть грохочет неуверенной морзянкой на всю Москву, пусть разнесет по всему свету послание одной из малых мира сего: «Я есть, я существую!»

Ежедневно отправлять в эфир свой писклявый позывной — потребность, не меньшая, чем потребность в пище и воде. Отними у старухи рожденный суетой звон бытия, и что останется? Лишь горечь былых потерь… Тогда уж лучше лечь да помереть. А помирать ей никак нельзя, ведь, пока есть она, есть и бывшие ученики, и новые знакомцы из кафе, и заполонившие Арбат гуляки, и интуристы, и даже бесчинствующие бездомные. Без нее — что же будет со всеми этими людьми? Что произойдет с дешевой, но нужной же для чего-то забегаловкой? Устоит ли сам «папанинский» дом?..

…Двери кафе безостановочно распахиваются и закрываются, впуская алчущих или провожая утоливших голод. За мелькающими створками (словно бы на сеансе оптического театра) видно прерывистое движение оживленной улицы: то пропылит пара сапог, догоняющих метлу, то пролетят куда-то стоптанные кроссовки подросткового размера, то вспыхнут черным бриллиантом безукоризненно чистые штиблеты столичного франта… А иной раз терпеливому наблюдателю выпадет случай узреть восхитительное зрелище — легкий ход двух пар обнаженных женских ног.

Две подружки-соперницы плывут по мостовой, что по подиуму, ступают павами две амазонки из таинственного племени Девушек Из Центра... До сих пор остается загадкой, каким образом приживаются и взрастают на нашей суровой почве сии эфемерные существа (вполне вероятно, инопланетного происхождения). Про них, вообще, известно немногое… Ну, например, что пешком те куколки практически не передвигаются, поскольку их нижние конечности предназначены природой для иных функций… Если же все-таки возникает необходимость пройти небольшое расстояние, то шествуют они почему-то всегда попарно. Кроме того, путем многолетних наблюдений установлено, что надменные красавицы ведут ночной образ жизни, а куда скрываются и где обитают в дневное время — опять неведомо…

Надо полагать, в ареале центровых девчонок происходит жесточайшая видовая борьба, поскольку они всеми силами стремятся устранить любой намек на собственную индивидуальность, непременно мимикрировать под общий стандарт. Чтобы выжить и оставить потомство приходится действовать грубо, цинично, исходя во всех поступках из двух основных постулатов, простых, зато накрепко засевших в модно причесанных головках: украшать мир — наша миссия на Земле; наша свирепая, доходящая до едкой мелочности меркантильность — производная от нашей миссии, неизбежный и объяснимый побочный эффект.

Знаменосицы собственной непреложной правоты, прелестницы мерно чеканят шаг по старинной мостовой, словно бы на параде в честь окончательного торжества обезличенной красоты, которая, вопреки предположениям классиков русской литературы, оказалась абсолютно индифферентна к морали. Идут, словно пишут, упиваясь властью над царством мужчин, и при каждом шаге профессиональной чаровницы общепринятые представления о границах приличий причудливо смещаются, игриво колеблются вместе с подолами коротеньких юбчонок.

И не оторвать глаз от матового сияния молодой кожи голых ног, открытых любопытно-бесстыжим взорам до самых нежных, самых сокровенных изгибов и оттого кажущихся еще длиннее! Ножки записных красоток (это даже на взгляд можно определить) упруги и чуть прохладны. Похожи на косые лучи августовского солнца, еще способного на томную страсть, однако утратившего былой испепеляющий задор и легкомысленно сдающегося победительнице-осени. Хотя от нее-то, как подсказывает вдруг пробившийся родничком холодок в сердце, милости ждать не приходится: деспотичная владычица уже примеряет свой златотканый багряный халат — торжественное облачение для дней чудовищных казней, когда падут миллионы и миллио-ны безвинных листьев.

Ну, что ж… Шагайте, девушки, шагайте… Вы, похоже, уверены, что знаете, куда заведут вас ваши длинные ноги… Вы, верно, полагаете, что античной лепки ножки долговечнее каррарского мрамора… А устойчивее ли власть вашей мимолетной красоты, чем ваш высоченный каблук? А найдется ли в конце вашего пути хотя бы одно местечко, где вам разрешат присесть в кругу собеседников, откуда вас не прогонят, несмотря на то, что вы бестолковы и неприглядны, словно пугало?

Михаил СМИРНОВ

г. Салават, Башкортостан

Родился в г. Салавате 27 сентября 1958 г. Печатался во многих ведущих литературных журналах и газетах. Лауреат ряда литературных премий, в том числе Международной премии «Филантроп». Лауреат Международного конкурса детской и юношеской художественной и научно-популярной литературы им. А. Н. Толстого. Лауреат Международного конкурса Национальной литературной премии «Золотое перо Руси» и многих других. Издано 6 книг прозы.

ДАЧНЫЙ СЕЗОН

Петрович выбрался из трамвая на конечной остановке и закрутил головой в поисках знакомых, никого не приметив, махнул рукой и неторопливо пошел вдоль длинного заводского забора. С одной стороны высоченный забор, за которым мрачные цеха, откуда постоянно доносился шум и грохот, а напротив забора, через дорогу начинаются дачные участки. Здесь, возле проходной, их в основном получило заводское начальство. Все под рукой: работа, гаражи и дачи. Правда, между ними затесались и простые работяги. Этих сразу отличишь по заборам. У начальства-то металлические, высокие или из кирпича выложенные, а поверх колючая проволока натянута, чтобы никто не залез, а рабочие строили из всего, что под руки попадало. У одних из штакетника, у других из разнокалиберных досок, а вот Иван Елисеевич умудрился сделать из старых дверей. Да-да… И где достал столько дверей, никому не говорит. Даже небольшую будочку из них смастерил, а потом обшил рейкой, и получился довольно-таки симпатичный домик. Но больше всех удивил Кузьмич, который работал столяром или плотником — Петрович не помнил. Этот Кузьмич построил будку из обрезков древесины. Выписал двадцать или тридцать кубометров отходов, напилил их, как кирпичи, все под один размер и выстроил будку, а остальной хлам к баньке перетаскал. Безотходное производство, так сказать. Все посмеивались, когда начинал строить. А когда отгрохал свое строение да резные ставенки приладил, да крылечко резное, с других улиц на его теремок приходили полюбоваться. Особенно женщины любопытствовали. Охали, ахали и потом своему мужику экскурсию устраивали и плешь проедали, чтобы такой же теремочек поставил, а может, и получше. Кузьмич же сидел на крылечке и посмеивался, думая при этом, что бы еще этакое смастерить. Правильно говорят, что голь на выдумки хитра…

— Петрович, меня подожди,— донесся голос, и тот, оглянувшись, увидел, как по дороге, торопливо перебирая коротковатыми ногами, шагает мужичок с рюкзаком на плечах.— Здорово! С прошлого года не виделись.

— А, Володька, здорово, коль не шутишь,— приостановился Петрович.— Давно сезон открыл?

— Сегодня впервые пошел, а что? — догнал мужичок и сунул ладошку, здороваясь.— А ты когда открыл?

— Я уж раза три или четыре был,— нахмурив густые бровищи, сказал Петрович.— Еще по снегу приходил. Кое-как пролез. По крышу замело, заборов не было видно. В емкость снегу набросал, бочки набил…

— А правду говорят, что опять по огородам лазили? — быстро перебирая коротковатыми ногами, сказал мужичок.— Егоровну встретил на прошлой неделе, она сказала, будто Мамай по участкам прошел. Все подчистую выгребли. Сволочи! — и заматюгался.

— Да, Вовка, почистили наши огороды,— завздыхал Петрович.— Каждый год налеты делают, а милиция ворон ловит. Под носом дачи, а они сидят и будто не видят, что здесь чужие машины мотаются. Все видят, но палец о палец не ударят, чтобы выйти и остановить. Ну, ты приподними задницу-то, шагни за порог, останови машину, в кузов загляни и спроси, откуда вещички-то? И все, можно брать под белы рученьки и в тюрьму его. Так нет, сидят и не шелохнутся, потому что им лишняя головная боль не нужна. Зато, как недавно говорили, случайно поймали какого-то алкашонка или бомжа, на него повесили все кражи и отправили в тюрьму. Наверное, бомж до сих пор радуется, что туда попал. Не надо башку ломать, где взять жратву: в тюрьме и накормят, и напоят, и спать уложат. Для него зона — это дом отдыха, по-другому не назовешь.

— Ага, твоя правда, что ворон считают,— вскинулся Володька и подпрыгнул, поправляя тяжелый рюкзак.— Зато охрана умеет дачи начальников караулить. Близко не подпустят, сразу подмогу вызывают и за оружие хватаются, а на простых работяг им наплевать. Работнички, м..ь вашу так, так и еще разэтак! — и длинно, витиевато снова заматерился.

— Татьяна, привет! — приостановившись, Петрович громко крикнул женщине, которая граблями собирала мусор на участке.— Готовишься к посевной?

— А, ребятки, здрасьте! — она разогнулась, держась за поясницу, и вытерла тыльной стороной ладони лоб.— Да, нужно убраться. Осенью, перед снегом прибралась, а сейчас пришла и будто ничего не делала. Весь участок в мусоре. Откуда принесло, не понимаю. Земле нужно кланяться, тогда урожай будет. Слышь, Петрович, нашего председателя не видел?

— А зачем тебе? — спросил Петрович.— Что случилось?

— Да узнать, когда воду станет давать,— опершись о черенок, сказала женщина.— А то получится, как в позапрошлый год. Высадили, а поливать нечем. У многих половина урожая пропала. Да еще труба прохудилась. Пусть сварщика пришлет, чтобы заварил, а то всех соседей затоплю.

— Нет, Алешку не встречал,— покачал головой Петрович.— Наверное, работает. Может, к вечеру появится. Ты поглядывай. Скажи, пусть к нам заглянет.

И неторопливо пошел по разбитой дороге.

— Ладно, скажу,— крикнула вслед женщина и опять склонилась, работая граблями.

Петрович остановился. Прислушиваясь, закрутил головой. Стал внимательно всматриваться в яблоньки, а потом ткнул пальцем.

— Слышь, Володь, как птички заливаются? — он стоял, улыбаясь.— Весна пришла. Радуются. Я несколько скворечников повесил. Наверное, скворушки заняли. А воробьишки так и прыгают, так и прыгают…

Мужичок тоже остановился. Долго стоял, также прислушиваясь, потом махнул рукой:

— Скажешь тоже — птички,— он засмеялся.— Это же воробьи! А воробей, как известно, не птица…

— Дурак, это курица не птица, как говорят,— заворчал Петрович.— Воробей — это самая главная из птиц, которая — я уже не первый год подкармливаю их и заметил — не станет в одиночестве кушать, а всегда позовет свою семью. Хоть крошку хлеба найдет или пригоршню семечек. Все делят на всех. Людям нужно поучиться у них, как должен жить человек. А мы привыкли, что каждый за себя и для себя, и все на этом, а они последней крошкой делятся. А ты — воробей не птица… Дурак набитый!

И постучал скрюченным пальцем по Володькиной голове.

— Сам дурак,— буркнул мужичок и, подпрыгнув, опять поправил тяжелый рюкзак.— Воробьи наглые. Помню, в детстве всегда били их из рогаток. Еще спорили, кто больше других собьет за день.

— Точно — дурак, да еще какой,— буркнул Петрович и, не удержавшись, шлепнул Володьку по затылку.— Вон, я где-то читал, что в Китае какой-то умник, наподобие тебя, решил вывести всех воробьев. Будто они весь урожай истребляют. Вывели… И что? Урожай сожрали всякие мошки-блошки-козявки-букашки. Китайцы чуть с голоду не перемерли. Ага, исхудали, кожа да кости остались… И тогда, чтобы спасти урожаи и истребить насекомых, им пришлось покупать воробьев в других странах. Представь, сколько пришлось вкладывать труда и денег, чтобы уничтожить птиц, а еще больше потратили, когда закупали и опять разводили. Вот и получается, что воробей — это самая главная и ценная птица на планете. А ты — рогатка! Руки бы обломать вам, когда стреляли, а рогатку сунуть в одно место, чтобы присесть не могли…

Они шли по дороге, переругиваясь. Иногда останавливались, отдыхали, потом снова шагали по краю разбитой дороги. Оборачиваясь, Петрович видел, как изредка по дороге мелькали такие же дачники, как они. Правда, были и такие, кто мчался на машинах. Ехали одни, никого с собой не брали. Не останавливались, когда встречались старушки или старики. Проезжали, словно не замечали. А другие, наоборот, сами притормаживали, звали подвезти, и тогда дачники садились в машину и облегченно вздыхали — все не пешком в гору подниматься.

Добравшись до поворота, Петрович опять устроил перекур. Стоял, поглядывая на высокий забор, а через дорогу чернело поле. Огромное. Вдали темнела лесополоса, а еще подальше тонкой ниткой тянулась дорога и исчезала за горизонтом. Вздохнув, он посмотрел на подъем. С каждым годом все тяжелее и тяжелее добираться до огорода. А раньше бывало…

— Володька, помнишь, как участки получили? — сказал он и кивнул на едва заметные сады на склоне горы.— Ух, как мы радовались!

— Ага,— закивал головой мужичок.— Я несколько лет простоял в очереди.

— А я тоже стоял, потом смотрю, многие, кто после меня был, уже получили, а я все жду,— задумавшись, сказал Петрович.— Пошел к начальству. Говорю, что за ерунда? Другие получили, а я с места не сдвинулся. В общем, сильно поругался. Даже матюги пускал. А после обеда подходит ко мне наш профсоюз и сует бумажку, где был написан номер участка. Не поверишь, чуть не заплясал. Жене сказал. Помчались смотреть. Кое-как нашли. Стоим посредине участка и радуемся — наша земля, наша! Глядим — там знакомые и вон там стоят, и тут уже костер развели и чайник поставили, а эти бросили куртку на землю, уселись и пускают стакан по кругу — землицу обмывают, чтобы на ней все росло-плодоносило. Считай, многие с завода получили. И почти все знакомые. Так и начали потихонечку строиться и обживаться…

— Да, что ни говори, а раньше было лучше, чем сейчас,— вздохнул Володька.— Люди другими были, проще, что ли... Мы снаружи поставили забор, а внутри не стали размечать. Посадили смородину и все — это весь забор между соседями. Они зайдут к нам, мы заглянем. Посидим, поболтаем. Бывало, пузырек раздавим на праздник. А вот наши нижние соседи быстро построились. Кирпич навезли, плиты. Домик поставили. Потом баньку сделали. И каждый выходной парились. Да еще гости приезжали. Мы между грядок ползаем, каждый сорнячок выдираем, а они напарятся, потом устроят застолье, глядишь, к вечеру все на бровях ползают, и бабы — тоже. О, жизнь! Для кого-то участок — средство для выживания, для поддержки штанов, а для других, чтобы на природе отдохнуть да водки нажраться…

И правда, кто-то приезжал, чтобы отдохнуть на даче, а многие добирались, чтобы весь сезон пропахать на участке, тогда зимой будут соленья-варенья на столе, а это очень хорошее подспорье как к зарплате, так и к пенсии. А были такие, кто на продаже наделов зарабатывал деньги. Они умудрялись достать сразу несколько участков. Ставили жиденькие реденькие заборы, туалеты, похожие на скворечники, а потом продавали почти готовую дачу, как они называли. И в те времена люди покупали! Потому что не хватало этих садов-огородов, и желающие всегда находились... А теперь на рынке не накупишься, там втридорога дерут. Зарплаты такие, что плакать хочется, а уж про пенсии и говорить нечего. Чтобы чинушам до конца дней своих жить на такие деньги. Сволочи! Вот старикам и приходится выживать, копаясь на своих грядках, а без садов и огородов давно бы повымирали. Не у всех же есть дети, кто может помочь…

Петрович взглянул на склон горы. Ужас, сколько участков побросали! А почему? Да потому что некому стало работать на них. Раньше, когда он был моложе, многие ездили с детьми. Сами работали на земле, а ребятишки в песке возились или по проулкам бегали, все в прятки да в войнушку играли. Но подрастая, детям скучно стало возиться на участках, да и времени не было. Школа, уроки, да еще с друзьями нужно встретиться и куда-нибудь сходить. В общем, молодежь слишком занята, чтобы тратить время на дачу. Это родителям нечего делать, вот они и возятся в земле... Петрович вздохнул, приложил ладонь и взглянул вдаль. Вон виднеется здоровенный особняк за забором. Не дом, а картинка. На участке все, что душе угодно. Почти каждый вечер оттуда шум и гам доносились. Вереница машин стояла, гости туда-сюда сновали, а потом хозяина не стало и дача никому не нужна. Жена не работала. Все на травке отдыхала или за столиком в беседке сидела, чаи да кофе распивала, а дети и раньше-то не приезжали, а теперь тем более не станут. Вот и стояла дача, никому не нужная. И никто не покупал — дорого. А весной добрался по сугробам, глядь, с особняка все железо воры поснимали. Теперь вообще никто не купит.

А вот там, неподалеку от водокачки, много лет пустует недостроенная дача. Мужик надрывался, хоромы намеревался поставить, чуть ли не на половину участка. Для детей старался. Говорил, поставит родовое гнездо и отдаст ребятам. Ага, поставил… Мужика прямо на участке парализовало. В больнице помер. И оказалось, что его родовое гнездо никому не нужно. Зачем на земле пахать, когда все овощи и фрукты можно купить на рынке. Вот молодежь и отказывается от всего, что им родители готовили, жилы рвали, надрывались. Плевали они…

— Володька, зараза такая, когда мою лопату отдашь? — донесся резкий протяжный голос.— Как взял по осени на минуточку, так до сей поры не отдаешь,— и ехидно так: — Видать, лопатка привыкла к новому хозяину, да, Вовка?

— Да отдам я, отдам,— заворчал Володька, то и дело поправляя рюкзак.— Забыл. Ей-богу! Осенью приткнул в уголок за дверь, будку закрыл и уехал. Если бы ты, дед Митрич, не напомнил, я бы даже не вспомнил.

— Вот и давай таким оглоедам,— из-за забора выглянул старик в фуражке, в старой телогрейке и вытер вспотевшее лицо.— Здорово, Петрович! Говорят, по вашей улице жулики прошлись. Много забрали?

И с любопытством уставился на Петровича.

— Как сказать, дед Трофим…— Петрович поставил сумку на землю.— И украли много, а напакостили еще больше. У нас почти каждый год воруют. Сволочи, знают, что никто не станет искать, вот и пользуются этим. Я взял и вкопал емкость и бочки в землю. Глубоко опустили, чтобы не выдернули. Они же что стали делать… За машину цепляют и выворачивают, а потом грузят, и поминай, как звали. В будку залезли. Ничего не нашли. Взяли, все поразбросали, стекла повыбивали и рамы сломали, хотя сами в дверь зашли. Я же на зиму не стал закрывать будку. Пусть заходят. Все ценное давно вывез оттуда. А они, сволочи, если ничего нет, значит, напакостим… Эх, люди — людишки, сволочи — воришки!

И махнул рукой.

— А вот у Ермохиных, что через проулок,— старик кивнул показывая.— Ты знаешь их, Петрович. Сколько дачу держат, столько лет и строят. А сейчас, как на пенсию вышли, так и живут участком. Вот к ним залезли. Вывезли все, что можно было. Даже столбы украли. Как? Да очень просто! Видать, заранее присмотрели. Воду залили в трубы и оставили. Земля стала мягкая. Ночью подъехали, зацепили и выдернули. Один штакетник валяется. А у стариков ни детей, ни родственников. Где они возьмут деньги, чтобы новый забор поставить? Скорее всего, воры знали, что здесь старики обитают. И у них украли. Гады последние! Как только этих тварей земля держит…

И старик принялся материться: сильно, громко и обиженно.

— Ладно, у нас только металл воруют,— Володька закурил и махнул рукой.— А вот у моего брата дача на берегу речки. Да какая дача — одно название. Клочок земли, будочка в углу, и все на этом. Так у них не только металл крадут. Как весна наступает, туда, на берег речки, бомжи перебираются и почти каждый день рыбаки бывают. Не успеют посадить, не успеет проклюнуться, а эти шакалы уже лезут на участок. Выдирают все, что можно сожрать или продать.

— А мне жена рассказывала,— к ним подошел еще один дачник: в подвернутых штанах, в рубахе нараспашку и женской шляпе с веселеньким бантиком на боку.— Говорит, у них на работе мужик есть. Осенью собрался картошку копать. Приезжает. Глядь издалека, кто-то на участке мелькает. Подходит, а там несколько здоровенных парней картошку выкапывают. Он испугался. Если скажет, что хозяин, могут голову оторвать, тут же закопают, и никто не найдет. Он постоял, посмотрел, а потом сказал, мол, мужики, а мне можно с вами покопать? Чуточку для себя набрать, а? Они смеются. Говорят, заходи, все равно чужое. Вот сколько мужик успел выкопать — это для него оставили, а остальное загрузили в машину и увезли. Вот и сажай для чужих…

— Не говори, сосед… Все они: сволочи, гады, твари последние, потому что последние крохи у людей забирают,— сказал дед Трофим.— Я говорю сыну, давай капкан поставим, враз отучим лазить, а он отвечает, не дай Бог, если вор попадет в капкан, сразу тебя посадят. Лет пять дадут за посягательство на жизнь и отправят кедры окучивать в тайгу, вот так прямо и сказал. А какое покушение, если я свое защитить хочу? Да уж, законы…

И старик задумался, навалившись на забор и поглядывая на соседей.

— Вот оно — наше правосудие,— вздернув брови, сказал Володька.— Вора поймаешь в капкан, за это срок намотают. Что же получается, братцы? Получается, что у воров полная свобода действий, так сказать. Тащи все подряд. И тащат! Машинами воруют, а их словно не замечают. Странно…

— Правильно говоришь, Вовка, но самое интересное, если разложить по полочкам, что приезжают воровать не бомжи, а люди с маши-

нами,— кивнув, сказал Петрович.— Люди, которые уже все просчитали на много шагов вперед. Вот так! Они мотаются, все высматривают и высчитывают, а может, им говорят, когда и куда нужно нагрянуть, и потом, в один прекрасный день приезжают на машинах да еще кран с собой тащат. А вы подумайте, как они огромную емкость могут погрузить на машину. Ее вдесятером с места не сдвинешь — пупок надорвешь, а они грузят. Это можно только краном поднять, никак иначе. И считайте, сколько техники привлекается для воровства. Машины, на которых воры приезжают, машины, на которые грузят, и еще кран. И воруют не с одного участка, а сразу несколько улиц грабят. Спокойно воруют, не боятся, что поймают. А почему не боятся? Сами думайте… А потом еще металл сдать нужно. Тоже подумайте, как они груженые всяким железом проезжают по дорогам, а потом сдают в пунктах приема, где сразу же видно, что это ворованное, но никто не интересуется, где взяли. И сами приемщики не боятся, когда берут украденный металл. Кто объяснит, почему так происходит? Ага, молчите! Вот и я не могу найти ответ на этот, казалось бы, легкий вопрос. Хотя, если поглубже копнуть, есть догадки, есть…

Петрович поморщился, махнул рукой, поднял сумку и стал подниматься в гору. Володька подхватил рюкзак и засеменил за ним, стараясь догнать.

— Слышь, Петрович,— крикнул Володька.— Что хочу спросить… А что ты свою дачу не бросаешь, а? Говоришь, что воруют, а самого не выгонишь с дачи. Ты глянь, сколько участков пустует. Умные люди давно на диванах лежат и в потолок плюют, а ты каждый год мотаешься, с утра и до ночи пашешь на участке, а урожай с гулькин нос собираешь, потому что все или почти все украли. Глянь, сколько побросали…

И Вовка ткнул пальцем, показывая на склон горы.

По склону горы, там и сям, были видны заросшие квадраты… Даже не квадраты, а словно неведомая болезнь расползалась по дачкам. Где люди ухаживали, там участки чистенькие видны, а на остальные взглянуть страшно. Хозяин оставляет участок и земля начинает умирать… Нет, не сама земля умирает, а участок заполоняют сорняки, кустарник разрастается, яблоньки дичают и все оплетает вьюнок, словно паутиной… Пройдет несколько лет и вместо дачного участка появляется зеленое пятно. И таких пятен становится все больше и больше. Точно неизвестная болезнь захватывает землю, вытесняя оттуда людей, а может, наоборот — это не хвороба, а природа возвращается, залечивая раны, что люди нанесли. И многие люди не в силах бороться с ней и с теми бедами, что сваливаются на них, не выдерживают трудностей и отступают. И бросают свои дачи. А потом появляются бомжи, которые уносят все, что можно продать, которые будут собирать урожаи и тащить на рынки, к магазинам и отдавать за копейки. А когда уже нечего будет собирать, бомжи и воры забросят участки и переберутся на другие, где еще можно поживиться, а оставленные наделы начнут умирать, покрываясь сплошным ковром сорняков. Крапива и репейник заполоняют, всю землю захватывают. Может, когда-нибудь весь склон покроется зеленым ковром. Значит, дачники проиграли. И непонятно, кому проиграли: ворам, бомжам или природе. Скорее всего, что ворам и бомжам, а природа просто лечит свои раны. Все может быть…

— Говоришь, почему не бросаю…— задумавшись, сказал Петрович.— Знаешь, Вовка, скучно дома сидеть. Много раз хотел бросить все к едрене фене, даже манатки собирал, а потом зиму посижу, подумаю и опять тащусь на дачу.

— А я сразу брошу, как на пенсию пойду,— подпрыгнув, поправляя рюкзак, скороговоркой сказал Володька и провел ладонью по горлу.— Вот так осточертело! Глаза бы не смотрели на эту дачу. Правда! На работе вымотаешься, на участок придешь, к вечеру так ухайдакаешься, что не знаешь, дойдешь до дома или где-нить свалишься. Пашешь, пашешь, как папа Карло, а воры придут, урожай соберут и оставят тебя с носом. Вот и получается, что выращиваем для дяди чужого, а не для себя. А ты, Петрович, подсчитай, сколько денег тратим на всякие семена, на воду и землю, а сколько на дорогу улетает — это ужас! Знаешь, лучше лежать на диване и в потолок поплевывать, а захочу огурчики или помидорчики, на рынке куплю, все дешевле, чем самому выращивать. От пуза нажрусь и опять на диван завалюсь. Эх, красотища!

И снова подпрыгнул, поправляя рюкзак.

— Дурак ты, Вовка,— буркнул Петрович, покосившись на невзрачного мужичка.— Дело не в том, что работаешь до упада, не в том, что половину урожая своруют или калитку с бочками утащат. Понимаешь, Володь, на диване ты быстро загнешься. Да… Долго не протянешь — это факт. А здесь тебе и разминка, и свежий воздух, и овощи свеженькие, прямо с грядки, и смородинка поспевает, и яблочки наливаются, но главное — это тишина, которая заставляет думать, размышлять о жизни, а глянь, какая природа вокруг, птички поют, вон прислушайся, как заливаются, а какое общение с соседями и знакомыми, а если еще при этом по полосочке опрокинуть… Вообще, красотища!

И Петрович, покачивая головой, причмокнул.

— Красиво говоришь, а вот по полосочке хлопнуть — это хорошо, но где взять? — не удержался, тоже причмокнул Володька и оглянулся.— Я бы сейчас не отказался начало сезона отметить. Полный рюкзак тащу, все положил, а пузырек забыл сунуть. Придется на сухую…

— Вот видишь, я прав оказался, что пора сезон открывать,— сказал Петрович и похлопал по карману.— Нет, что говоришь-то… Не сезон, чтобы пьянствовать, а дачный сезон откроем, чтобы все у нас росло, цвело и пахло, а осенью урожай соберем, дай Бог, целехонький. Да, так и должно быть, как сказал… Ладно, Вовка, угощу тебя, горемычного,— он хохотнул.— Пошли, Володь, у меня посидим. По рюмашке опрокинем, по душам потолкуем. Глядишь, кто-нибудь еще на огонек заглянет. Все веселее будет. За жизнь поговорим. Считай, с осени не виделись. Много воды утекло, когда последний раз встречались. Поговорим, а потом примемся за работу. Заждалась землица, истосковалась. И мы соскучились. Да вот… И будем до тех пор ходить на участок, покуда нас вперед ногами не вынесут с него. А вон, глянь, Николай Матвеич с нашими мужичками идет,— и крикнул:— Эй, Матвеич, зайди ко мне! И ребят прихвати. Да посидим, за жизнь покалякаем, обо всем посоветуемся, а потом за работу возьмемся. Соскучились за зиму. А сезон закончится, дружно скажем, слава Богу, отмучились, но сами всю зиму будем сидеть и ждать, когда весна наступит. А весна придет, снова пойдем на дачу и будем радоваться, что наконец-то дожили до нового сезона. Вот так-то, Вовка! Все, добрались. Заходи в гости…

И подталкивая соседа, Петрович распахнул калитку и заторопился к будке.

Весна. Дачный сезон начинается…

Натали ЛАЗАРЕВА

г. Тула

Писать начала на пенсии. Заполняла вакуум. Я люблю людей. Часто их жаль, потому что они путаются в собственных страстях... Возможно, мои рассказы поднимут им настроение.

ПРОПАЖА

— Зин, а Зин, ты меня слышишь? — ответа не последовало. Только кот Василий недовольно заворочался в ногах. Удивительная животина этот кот Василий. Он Сонечке понравился сразу. Он умел читать ее мысли. Она никому об этом не рассказывала, но сама точно знала, что у нее с этим зеленоглазым пятнистым зверем есть телепатическая связь.

Когда она увидела его в первый раз, то подумала: «Какой красивый кот», и он тут же подошел и начал тереться об ее ноги. А вечером, ког-да они определились со спальными местами, Соня посмотрела на него

и тихонько сказала: «Я не возражаю, если ты будешь со мною спать, но только в ногах, на подушку, к лицу, не лезь, а то выставлю из горницы». Василий все понял и с тех пор греет ее ноги уже полтора года. Правда, грел он ноги не всегда. Иногда на пару недель исчезал, но потом, нагулявшись, возвращался как ни в чем не бывало.

— Ах ты, шатун такой! Где же тебя носит? — ругала кота Сонечка, но он только стыдливо отводил глаза. Она смеялась, и мир был восстановлен.

Еще бывали минуты кокетства. Это когда Василий строил ей глазки. Он муркал, поднимал к ней свои зеленые глаза с узкими зрачками и начинал играть ими. Зрачки то расширялись, то сужались. В это время морда у кота была на удивление смеющаяся. Сонечка не всегда его понимала, но всегда гладила и говорила ему хорошие слова. Так они укрепляли свои связи.

За окном по-прежнему мело. Снег стучал в ставень. Было рано и поэтому темно, но нос уже приятно щекотал запах пекущихся оладьев. Значит, хозяйка Клава встала и готовит завтрак. Сегодня воскресенье, можно себя побаловать и понежиться подольше в постели.

— Сонь, чего тебе не спится? Сегодня же воскресенье. Дел у нас никаких нет,— подала голос подруга Зина.— А ты будишь меня ни свет ни заря. Совести у тебя нет. Спишь со своим котом Васькой, так и спи дальше.— Зина потянулась и еще глубже зарылась под одеяло.— А там все метет? Вот проклятое место! Если дождь, то льет неделю, если вьюга, то две недели, а уж если засуха, то пока все не сгорит, не успокоится! Ты чего меня звала?

— Зин, мне нужно в Колдыбань!

— Зачем это тебе нужно? Метет три дня, никто туда проехать не сможет. Здесь же ездят по столбам, а сейчас даже их не видно. Мы вчера с тобою до школы еле добрались. Забыла? Еще хорошо в колокол звонили, а так бы заблудились.

— Да я и сама это знаю, но у мамы скоро день рождения и я хотела ей отправить денег на подарок, и, может быть, сумела бы с нею поговорить. Ты знаешь, Зин, я соскучилась. Вот сегодня мне приснилось, что мы под нашей старой шелковицей, ну той, что папа спилил, сидим и пьем чай! Все вместе, понимаешь?

Зина это хорошо понимала, потому что сама тайком плакала по маме и брату. Они с подругой Сонечкой второй год учительствовали в селе Горюхине.

Село называлось так не из-за горя, а из-за того, что стояло на горушке. Этот холм так назвать можно было с натяжкой, но возвышенность была. На самой высокой точке была построена церковь, а рядом с нею добротное здание школы. Так два храма, Божий и знаний, стояли рядом.

Церковь была действующая. Священником в ней служил молодой, лет двадцатипяти статный парень. Он приехал сюда так же, как и учительницы, по распределению. Дали ему приход, дьякона и придурковатого человека, который любил звонить в колокол. В такую метель — это было спасением, потому что делал он это не переставая, хорошо, звон был не тревожным, а успокаивающим, дарящим веру в жизнь всем заблудшим и потерявшимся в степи.

Девушки со священником, батюшкой Николаем, раскланивались, перебрасывались парой фраз о погоде, но на более близкий контакт не шли. Они в глубине души жалели его и посмеивались, не понимали, что он может искренне верить в Бога, потому что сами были далеки от религиозных учений. Сонечка окончила факультет физики и математики, а Зинуля была биологом.

Объединяло их только то, что они все трое оказались в одном месте и в одно и то же время по распределению. Но не только это связывало их. Все трое несли в народ светлое и доброе. Соня как-то сказала отцу Николаю про одного ученика, что он способный парень, ему учиться надо дальше, а семья этого не понимает. Через какое-то время парень уехал в Куйбышев, поступил в техникум. Соня поблагодарила отца Николая, а он просто ответил:

— Все в руках Божьих,— улыбнулся и пошел. Сонечка поняла, что ему это было приятно.

Однажды рано утром, перед экзаменами, они с Зинулей решили сбегать на Иргиз искупаться.

Иргиз — чудная, прозрачная, чистая речка текла между песчаными берегами и имела плотное укатанное дно. Течение было, но не сильное. Глубины в речке — по шею, а ширины было метров десять — пятнадцать. Все пили воду из Иргиза и купались в нем. Славная речка, дарящая всему живому радость.

Даже в банный день, в субботу, если позволяла погода, девушки предпочитали натаскать воды для мытья из реки, чем из колодца, который был ближе. Легкость воды Иргиза радовала тело!

Так вот, раненько утром они пришли на речку и застали там отца Николая. Они вначале хотели уйти, но он помахал им рукой и прокричал, что вода теплая. Они разделись, а отец Николай в это время выходил из воды. На нем были нормальные цивильные плавки. Не семейные трусы, как у многих сельчан. И только окладистая борода мешала воспринимать его как нормального молодого парня. Он был загорелым, с хорошим мускулистым телом, мужчиной. Девушки переглянулись. Им обеим пришла одна и та же мысль: «А где это наш батюшка приобрел такое красивое тело?»

С этого раза они стали смотреть на него другими глазами. Они начали его стесняться. Видимо, время делало свое дело. Бывшие студентки превратились в женщин, готовых вступить в брак и начать самостоятельную жизнь. Но с этим были очень большие сложности. У каждой из девушек была своя причина, по которой она оказалась здесь, в селе Горюхине.

Сонечка жила в Таганроге с мамой — учительницей русского языка и литературы и с папой — рабочим, слесарем высокого разряда. Она в семье была старшей дочерью. Еще был брат Саша и сестра Оленька. Семья была удивительная, потому что они все очень любили друг друга.

Мама с утра до вечера пропадала в школе. То родительское собрание, то дополнительные занятия, то педсовет, а домой еще приносила тетради на проверку, поэтому домашние дела Соня делила с папой.

Мама у Сони была белотелой красавицей. Соня это поняла тогда, когда их после девятого класса, отличников, премировали поездкой в Ленинград. Сонечка ходила по Эрмитажу и почти в каждой картине или скульптуре видела свою маму. Такие же руки, ступни, красивые длинные пальцы, поворот головы, улыбка. Ее ошеломили эти открытия, но потом она поняла, что ее мама не только умная и добрая, но классически красивая женщина.

Она не понимала только одного, как такая божественная женщина смогла выйти замуж за их папу? Нет, папу Соня любила и уважала. Она знала, что он умный и достойный человек, но он был старше мамы, все его тело покрывали черно-седые кучерявые волосы, кустились лохматые брови, и только чистые голубые глаза всегда лучились улыбкою. Руки у папы умели делать все. Он два года провел в окопах Гражданской войны и четыре года в окопах Отечественной. После такой школы Жизни, его уже ничем нельзя было удивить.

Но самым большим достоинством папы была его безмерная любовь и преданность семье. Он любил повторять, если наступали неприятности: «Фараонов пережили, переживем и это». Кто такие фараоны Софа по малолетству не знала, но ей нравилось это изречение.

И еще ей понравилось, как ответил папа соседке. Брату Сане было тогда лет одиннадцать. Он подрался, и его жутко избили. Синяк под глазом, нос распух, на щеке ссадина.

— Иосиф, что случилось с вашим мальчиком? Он что, попал под трамвай?

— Нет, уважаемая. Он учится быть мужчиной.

Соня долго потом обдумывала эту фразу «Учится быть мужчиной!». Как это правильно и красиво!

Но больше всего Сонечке понравилось напутствие, которое пожелал ей папа, после окончания школы:

— Дочка, в Талмуде сказано: «Сто смертей и ни одного позора!». Так трудно жить, но нужно. Будь счастлива и стой всегда прямо, а если тень кривая, то не обращай на нее внимания.

И это сказал ей папа, слесарь, а не заслуженный педагог. Соня гор-дилась своими родителями.

Она очень любила папу. Она любила прижиматься к его плечу, а он целовал ее в волосы. В их семье все любили детей. Она не могла даже представить себе, чтобы ее папа, когда-либо сказал так, как это сделал Зинин папа:

— Мне до детей нет дела. Они уже большие, проживут без меня.— и ушел к другой молодой женщине.

Папа был очень близким человеком, которому можно было задавать вопросы по всем жизненным делам и всегда получать от него ответы. Сонечке нравилось готовить с папой вместе еду. Они обсуждали все — от сотворения мира до сегодняшнего дня. Тем, что Сонечка выросла умным, пытливым человеком, она обязана папе.

После ухода папы в доме Зины поселилась смерть. О папе никто не вспоминал, мама ходила неживой. Никто не смеялся. Старший брат взял на себя управление семьей. Он был хорошим, но Зине не хотелось его слушаться. Брат — это не отец. А отец ни разу даже не приехал и не позвонил. Одним словом, вырвал их с корнем. Зина первый год плакала от обиды, а потом начала его забывать. Ну, нет, так нет.

Студенческие годы — веселая пора. Пролетели они быстро. На пятом курсе надо было уже думать о будущей жизни и распределении. Сонечка была из Таганрога. В Таганрог распределений не было. Зинуля была москвичкой, но ей надо было выйти замуж или получить письмо-открепление на свое личное трудоустройство. Был бы отец с ними, он бы такое письмо достал, а у брата связей не было. Оставалось замужество. За все четыре институтских года никто из мужчин на сердце не лег. Были легкие свидания, походы в кино, поцелуи в подъезде, но все это не трогало сердца.

У Сонечки был друг Эдик. Они были из одной группы, часто вместе готовились к экзаменам, часто смеялись, ели один пирожок на двоих и бегали в кино. После каждого фильма долго и горячо обсуждали увиденное. Те первые иностранные фильмы, которые стали появляться, будоражили ум и будили воображение.

Они оба учились на повышенную стипендию. Внешне и внутренне ребята были хорошей парой, но на четвертом курсе, на майские праздники случилось следующее.

— Сонь, моя мама приглашает тебя, ну со мной конечно, к нам на праздничный ужин. Ты придешь?

Софья зарделась, у нее вспотели ладони. Она, оказывается, уже давно ждала приглашения в семью Эдика. Хотела, но боялась его мамы.

— Эд, а что мне надо принести?

— В каком смысле? В смысле еды? Ничего не надо, у нас папа недавно два пайка получил, и у нас все есть. Купим цветы и все. Да ты не переживай. Ну, понравишься ты маме или нет, какое это имеет значение? Главное, что ты мне нравишься.

— А ты мне не говорил, что я тебе нравлюсь.

— Вот кокетка, ветреный ребенок, а еще физик. Чего бы я тебя звал, если бы ты мне не нравилась?

— Ладно, Эд, а что мне надеть?

— Ничего. Легкая накидушка и пара перьев в волосах не будут лишними. У тебя что, много платьев? Ну, вот видишь, имея одно платье «на выход», проблема решается просто.

Они купили тюльпаны, и еще Сонечка специально для мамы Эдика купила маленький букетик душистых фиалок.

С хорошим настроением они вошли в дом. Мама Эдика Соне понравилась. Она с доброю улыбкою приняла цветы и поставила их в вазы. Сонечка поставила бы их так же. Фиалки в маленькой хрустальной вазочке на стол, а тюльпаны на тумбочку. Контакт получился. Эдик куда-то исчез, а Соне его мама дала приборы и попросила помочь ей накрыть на стол. Сонечка с радостью согласилась. Соня помнила, как мама накрывала праздничный стол, как сверкали бокалы и всегда были цветы. Теплое праздничное настроение наполнило ее душу.

— Все готово, Марта Самуиловна. Что еще нужно сделать?

— Нет, не так, девочка, вилки должны лежать зубцами вниз, а ножи должны быть повернуты лезвием к тарелке. И еще фужеры надо поменять местами.

Соня очень хотела ей сказать, что ее мама учительница и знает, как надо накрывать на стол, но она себя сдержала. Она вяло улыбнулась и все переложила, как ей велели. Эдик не появлялся. Возможно, его отправили, чтобы познакомится с будущей невесткой поближе, но Соне было уже все равно. Жгучая обида за маму вызвала у нее слезы на глазах. Она не могла больше находиться в этом снобистском доме, где не работают на заводе, а получают министерские пайки.

— Марта Самуиловна, вы меня извините, но я вспомнила, что мне надо срочно купить маме одну вещь. Совсем забыла. Пойду, приятно было с вами познакомиться. Всего доброго. Эдику я потом все объясню. До свидания.

Марта Самуиловна смотрела на Соню с пониманием. Да, девочка умная, умеет себя вести, ну, семья у нее, конечно, простоватая, не такую жену она хотела бы для своего сына, но он сам сделал выбор. Пусть и разбирается. Девушка не плохой вариант. Ее бы немного огранить и можно принимать в семью, но сын сам решит.

Эдик очень долго не мог понять причины Сониного ухода. Для не-го было пустым делом, как лежат ножи и вилки. Под конец разговора он рассердился и назвал ее «дурой». Этого она ему вообще простить не смогла, и между ними пролегло непонимание.

Вот так Сонечка не вышла замуж за сына министерского чиновника, москвича, а уехала по распределению в Тьмутаракань.

— Зинуль, познакомься, это Аркадий, а это моя младшая сестренка. Она оканчивает биологический факультет пединститута, так что вы скоро с Аркадием будете коллегами. Он работает в одном закрытом учреждении и уже защитил кандидатскую диссертацию.— Зинин брат разливался соловьем. Он очень хотел благополучно устроить судьбу сестры, но как это сделать, кроме замужества, не знал.

Навстречу Зине из-за стола поднялся молодой симпатичный парень. Довольно высокий, блондин с темными глазами, но как только он улыбнулся, вся его симпатия куда-то исчезла и на ее место пришло ощущение уродства. Верхняя челюсть Аркадия выдавалась вперед и два передних зуба заходили один на другой. «Суслик»,— пронеслось в голове Зины.

Зина ловила себя на том, что не может отвести глаз от этих скрученных зубов. Она знала, что это нетактично и некрасиво, но глаза ее все время подводили. Аркадий смущался, а брат злился. Светская беседа о том, когда экзамены и чем она думает заниматься, быстро закончилась. И Аркадий начал прощаться. Было видно, что милая: круглолицая, живая и непосредственная Зинуля ему понравилась, но также было видно, что он произвел на нее удручающее впечатление.

— Слушай, ты откуда выковырял этого сурка? Это с ним ты пытаешься построить мою дальнейшую жизнь? Чтобы я все время смотрела на него и прятала от него сухари, чтобы он их не сгрыз?

— Ты что? Совсем глупая? Ему 28 лет, а он уже кандидат наук! Он же ученый! У него будущее, а ночью все равно какие там зубы!

— Какой еще ночью? Тебе лишь бы меня с рук сды́хать. Я уеду по распределению, а ты себе найди сурчиху и спи с ней ночью. Я должна любить своего мужа, а не его диплом. Неужели тебе это не понятно? Он биолог и не может себе выправить зубы?

— Ему предлагали, но он боится.

— Господи, он еще к тому же и трус! Кого ты мне подсовываешь? А у вас в институте нет ребят с прямыми зубами?

Да, таких не нашлось, а время шло и довольно быстро. Самое интересное, что Зинуля больше Аркадия не видела, но по телефону разговаривала с ним часто. Ему она нравилась, и он все время ходил с разговорами вокруг да около, пока однажды Зина не посоветовала ему сделать операцию и после этого засылать к ней сватов, потому что ей интересно с ним общаться. Сказано было со смехом. Она знала, что он никогда на это не пойдет. Все, слово не воробей — вылетело, не поймаешь!

Вот так Зинуля отказалась выходить замуж без любви и попала по распределению в Тьмутаракань.

Встретились и познакомились девушки в гороно города Куйбышева. В институте они видели друг друга, сталкивались, но знакомы не были. В гороно им объяснили, что свободных мест нет и поэтому их направляют в районный центр Колдыбань, находящийся в сорока километрах от Куйбышева. Там построили новую школу-десятилетку и поэтому нужны учителя. Детей надо учить!

В Колдыбани все повторилось. Новая школа, оказывается, была построена в селе Горюхино, что в десяти километрах от райцентра, на реке Иргиз. Село большое, до войны тысячу дворов в нем насчитывали, а сейчас, конечно, меньше, но дети есть и много. Поэтому школу и построили. Всем же понятно: коммунизм — это молодость мира и его возводить молодым! Их обвели вокруг пальца, но комсомолки и отличницы ничего не смогли с этим поделать.

В Горюхино ехали в кузове открытой машины. Была страда. Шел хлеб. Его везли поездами-прицепами на элеватор в Колдыбань со всего района. В воздухе стоял запах нагретого зерна. Запах был вкусный и родной. Настроение у девушек было хорошее. Ну и что, что деревня? Мы все вытужим!

Председатель колхоза был бывший фронтовик. Вылинявшая гимнастерка с орденскими колодками была с черными от пота пятнами.

— Так, девчата, учительствовать, значит, к нам приехали? Добро! Одна, значит, физик и механик, а другая биолог? Ладно. Я почти что понял. На три года к нам? По распределению? Ладно. Жить вместе хотите или по отдельности? Ладно. Я думаю, что вместе вам будет веселее. У меня здесь Клавдия, доярка, есть. Чистая баба, справная, она недавно овдовела. Хороший мужик у нее трактористом был, так по пьяной лавочке под собственный трактор угодил. Слез было… Ладно. К Клавдии и поселитесь, и ей не скучно будет одной. Да за ваш постой ей ведь платить будут. Тоже пара копеек не помешает в дому-то. Вы вот что, девчата, если чего надо, обращайтесь. Чем смогу, тем и помогу. Ладно. Спецодежду мы вам выдадим. У нас без нее нельзя. Устраивайтесь. К директрисе школы идите. Она уже вас ждет. Петька, проводи учительниц в школу, а их вещи свези к Клавдии в дом.

Председатель заскорузлой рукой пожал им руки, и они в сопровождении Петьки пошли в школу.

Так и началась их трудовая жизнь. Школа, действительно, новая, хорошо оснащенная, учителя им были рады. Они с их плеч сняли нагрузку, а то один преподаватель вел два — три предмета.

Клавдия оказалась молодой, чуть за тридцать, миловидной, женщиной. В избе чисто, двор подметен. Куры сидят за сеткой. Занавески на окнах белые. Запах в избе сдобный. Пахло хлебом.

Не сразу, но они устроились и притерлись друг к другу. Валенки, резиновые сапоги, телогрейки, тулупы, одеяла с подушками и пакетом постельного белья им привезли на телеге. Такое начало жизни им понравилось. Клавдия взялась им за деньги готовить еду. Это их устраивало. На них была уборка в избе и баня. Раз в неделю надо было натаскать воды и вытопить баню. Вот с этим они намучились, но потом приспособились. Да, не так страшен черт, как его малюют.

Всякое в жизни у них здесь было, но полтора года пролетели незаметно. Скучновато только было. На танцах резвились подростки, а на свадьбах и праздниках так все упивались, что веселиться уже не хотелось. «Учителок» всегда приглашали. Это и честь была и дань гостеприимству. Одни они здесь. Вот о них и заботились.

А теперь метель третьи сутки засыпает все снегом. Ни пройти ни проехать, а так хочется поговорить с мамой по телефону. Соскучились они по своим семьям. Вот что мешало им здесь счастливо жить. Даже отец Николай привез себе попадью. Тоже, видать, истосковался в одиночестве долгими зимними ночами.

Он на них посматривал, но это как литр и метр — ну невозможно им было соединиться. Разные миры!

Особенно сердце охватывала тоска, когда лил бесконечный дождь или вот так, как сейчас, все время воет ветер. Ну, может быть, завтра поутихнет? Клавдия как-то пришла из коровника и говорит, что коровы повеселели, значит, метель заканчивается. Они вначале на такие заявления переглядывались и смеялись, а потом привыкли, что Клавдины коровы умные. Надо у нее спросить, как там ведут себя коровы.

— Клав, а Клав, что коровы говорят? Метель скоро кончится? — прокричала Сонечка.

— А я с утра сегодня не ходила. Мы с Раиской поменялись. Ей зачем-то вечер нужен, а мне все едино. Так что мне они ничего не сказали. Да ты у Васьки спроси. Он нос лапой закрывает или уже нет? Умывается? Ну, значит, конец непогоде. Пережили и это. Сонь, я слыхала тебе в Колдыбань надо? До непогоды дед Матвей туда за чем-то собирался. Только он ведь на санях, не на машине. С ним, может, и Петька поедет. По такой дороге одному нельзя. Если хочешь в санях, то я с ним поговорю. Он сегодня на ферме будет. Ты думай и скажи мне.

На машине, на санях, да хоть на палке верхом! Соня до боли в сердце хотела услышать мамин голос.

— Клав, поговори, попроси, пусть они меня с собою возьмут.

— Ладно, девка, попрошу, только сама потом об этом не пожалей. Двадцать верст на санях по морозу — это плохо. Обморозиться можно. Но решать тебе.

— Сонь,— подала голос Зина,— подожди, когда все утихнет. После вьюги пару недель будет спокойно, и ты съездишь на машине. Чего гнать-то лошадей? Да еще этот дед Матвей с Петькой. Влипнешь с ними во что-нибудь. С ними вечно что-то случается.

Да, Зинуля права. Дед любил выпить и по пьянке утопил телегу в Иргизе. Хорошо, что хоть лошадь как-то выскочила.

— Зин, у мамы ведь день рождения. Понимаешь? И она не знает, что мы здесь зимуем, как на полярной станции. Я ведь говорю, что у нас все хорошо, весело. Маму я хочу услышать.

Зина молчала, только подозрительно засопела носом. Софа соскочила с койки и подошла утешить подругу.

— Ну, хочешь, я с тобою поеду? Вместо Петьки.

— Как же, возьмет вас дед обеих вместо Петьки. От Петьки в крайнем случае сила будет, а вы две, что сможете сделать, если коняка понесет?

— Это какая такая коняка? У него что, новая лошадь? А Маньку что, съели?

— Тьфу, типун вам на язык! Да кто ж ее, старую, есть-то будет? Все та же Манька у него…

— Ну, если Манька, тогда она не понесет. Ей уже сто лет в обед будет.

— Ладно, поговорю с ним. Давайте завтракать.

Вьюга стихла. В Колдыбань выехали затемно, путь не близкий, лошаденка староватая и в санях трое.

Сани у деда Матвея были произведением искусства. Их еще до войны сделал один плотник из соседнего села. Мастеровой был человек, жаль, что погиб. А вот сани-лебедушки остались. Их уж дед Матвей и холил и ремонтировал, но никогда никому не отказывал и всегда на них подвозил людей, куда надо было.

Видать за добрые дела и сани держались, не ломались. Или срублены были на совесть.

Одним словом — поехали. Дед с Петькой разместились на скамеечке впереди, а Сонечку, укутав тулупами и попоной, уложили на сено в сани.

Слабый ветерок дул в спину, Манька резво трусила по дороге, Сонечке было тепло, спокойно и уютно. Скоро она будет говорить с мамой. Незаметно для себя она заснула и проснулась только тогда, когда они уже остановились около почты в Колдыбани. Дед Матвей был доволен. Хорошо приехали, споро. Он подвесил Маньке мешок с овсом, обтер ее мешковиной и укрыл попоной.

— Ты, девк, долго не задерживайся. Дела на почте сделай, в мага-зин сходи и поедем в обратный путь. Зима ведь, выехать надо засветло. Поняла?

— Да, я все поняла, дед Матвей, час я думаю, ну, может быть, чуть больше.

— Хорошо, мы пошли с Петькой в магазин.

Перевод она отправила быстро. А вот телефонную связь пришлось ждать долго. Соединили сначала не с тем городом. Долго выясняли, что к чему, потом она услышала треск и далекий мамин голос.

— Софьюшка, радость моя, у тебя все хорошо? Ты здорова? Когда ты приедешь? Мы по тебе скучаем. Да ладно, куплю себе что-нибудь. Спасибо за деньги. Мы все здоровы. Ребята учатся, мы с папой работаем. Все как всегда. По тебе только очень скучаем. Далеко ты все-таки от нас. Приехать к тебе сложно. Не приезжать? Не надо? Почему? — тут что-то засвистело и затрещало.

— У вас осталась одна минута, кончайте разговор,— проворковала телефонистка.

— Мама, мамочка,— прокричала Сонечка,— я тебя тоже очень люблю и соскучилась…— в трубке что-то щелкнуло, и связь оборвалась.

— Девушка, девушка, вам надо доплатить еще полтора рубля за разговор. Вы превысили лимит.

Соня рассчитывалась с телефонисткой и не замечала, что по щекам текут слезы. Она очень хотела еще поговорить с мамой и с папой. Она не думала, что у нее так будет щемить сердце. Родные мои, далекие, как же я хочу быть рядом!

Пока она ждала переговоров, дед с Петькой сходили в магазин, купили продуктов и две белоголовки, которые торчали у деда из карманов. Увидев, что Соня плачет, дед расстроился и нервно затоптался рядом.

— Дочь, дома чего случилось? Помер кто, не приведи Господи, или захворал кто? Чего ревешь-то?

От дедовой заботы Софа заплакала еще сильнее.

— Во, дура-баба, ну чистый маскарад, все живы-здоровы, а она ревет. Петька, сходи с учителкой в магазин, посмотри, чтобы купила все по списку. Вишь, девка расстроена. Да побыстрей уже. Ехать пора.

Все было куплено, уложено в сани. Они поели хлеба с салом и соленым огурцом. Соня все вздыхала и судорожно всхлипывала.

— Соф,— позвал дед Матвей,— вот на, глотни на дорожку. Это не наш самогон, а хорошая водка, успокоишься, согреешься и уснешь. Да что ты так пьешь, как цыпленок? Сделай хорошие глотки. Ну, вот и хорошо. Полезай в сани, и я тебя укрою. Учителка, а чистое дитя. По мамке плачет. Никто не разберет этих баб.

Сонечка согрелась, от выпитой водки ей стало весело, она разулы-балась. Видишь, какой дед заботливый и вообще человек славный. Ей везет. Ее везде окружают заботливые люди. Все ее любят и хотят ей добра. С этими благостными мыслями Сонечка не заметила, как уснула. Проснулась оттого, что вокруг было очень тихо. Не скрипели полозья, не фыркала Манька и не сопел дед.

Ни Маньки, ни саней, ни деда вообще не было. Она лежала посреди дороги на сене, которое сползло с саней, и ее уже стало заносить снежком. Соня вскочила на ноги. Никого не было видно. Кругом степь. Столбы просматривались, да и след от полозьев еще виден, но больше никого и ничего. Кричать бесполезно. Ветер дул в лицо. Надо идти, пока не наступила ночь. И она пошла…

— Тпру…— Петька дернул вожжу.

— Но…— дед Матвей дернул другую вожжу.

Манька фыркнула и остановилась. Потом задрала хвост и в нос наездникам выпустила струю вонючего ветра.

— Итить твою мать! Да что ж ты делаешь? — замахал руками дед Матвей.— Так ведь и окочуриться можно. Ты чего злишь животное и тормозишь, когда она домой хочет, в стойло?

— Да мне по нужде надо.

— Ну, надо так надо. Иди,— дед оглянулся на Соню: досталось ей от вони или она спит, ничего не почувствовав.

Сани были пустые. Дед снял рукавицы и протер глаза. Он, конечно, вздремнул малость, но, чтобы девка исчезла и он не услышал, такого еще не бывало. Куда же она подевалась?

— Петька, а учителка с нами ехала?

— Ехала, а сейчас она где? — вполне разумно спросил Петька.

— А сейчас вот ее и нету. Убегла верно.

— Куда убегла? — не понял Петька.

— Дай Бог, чтоб не на небо! Поворачиваем и едем ее искать. Кабы не замерзла, мороз крепчает и ветер.

Соня прошла немного. Она не замерзла и не устала, но каким же для нее облегчением было увидеть на дороге увеличивающуюся темную точку. «Ну, точно дед Матвей едет,— подумала она спокойно и радостно.— Не забыли про меня, едут».

О том, что случилось, они, не сговариваясь, решили никому не рассказывать. Но со временем Петька проболтался, и к учителке Софье Иосифовне приклеилось необидное прозвище «Пропажа».

Заканчивался второй год их учительствования. После последнего экзамена Зина с Соней задержались в классе. Убирали весь экзаменационный реквизит. В дверь класса просунулась Петькина голова. Он дико вращал глазами и ухмылялся.

— Что горим? — строго спросила Соня.

— Не-е-е,— протянул Петька.— Во, к ней,— он указал глазами на Зину,— братан приехал.

Зина побледнела и выдохнула: «Мама…». Они обе выскочили в коридор. У школьного крыльца стояли двое молодых мужчин. Они спокойно переговаривались и улыбались.

— О, сестренка, как ты славно выглядишь! Загорелая. Да нет, с мамой все нормально. Мы вот с Аркадием решили тебя отсюда увезти. Помнишь Аркадия?

Рядом с братом стоял симпатичный молодой человек. Он улыбался, и пристально смотрел на Зину. Она растерялась. Какой Аркадий? Суслик?

— Это вы? — сумела она из себя выдавить.— Я бы вас не узнала. Мы ведь с вами виделись всего один раз, да и то давно. Что вас привело сюда? Край вроде бы не близкий.

— Да, это я, а привели меня сюда ваши слова. Не помните? Вы мне сказали, что я могу к вам посвататься, когда сделаю операцию. И вот я здесь.

— Простите меня. Это была с моей стороны глупость, неразумная шутка. Я ведь не думала, что это так на вас подействует. Ну знаете, Аркадий, вы мне нравитесь. Не из-за исправленных зубов, а из-за упорства. Нам, конечно, надо было бы немного получше узнать друг друга. Мы ведь давно с вами не общались, но, скорее всего, я приму ваше предложение.

Они стояли в кольце односельчан, которые с интересом слушали весь разговор. Петька ликовал. Учителка выходит замуж, и он первый привел к ней жениха. Слухи об этом дошли до отца Николая, и он предложил обвенчать их в церкви. Молодые люди вежливо отказались. А жаль. Такое постоянство и упорство должно иметь благословение Божие!

На каникулы молодые люди уезжали все вместе. Только Зина, как жена Аркадия, уезжала к мужу, а Сонечке надо было отработать еще один год. Она радовалась за подругу, но печалилась за свою судьбу. Годы идут, а рыцаря на белом коне что-то не видно. Ладно, она съездит домой и там, как всегда, оттает сердцем.

Таганрог был родным городом. С одним учился, с другим крестился, с третьим замуж выходил, как говорится. Все тебя знают и поэтому проявляют бесцеремонность.

— А что, Софочка, вы еще одиноки? Замуж еще никто не позвал?

Такие вопросы она слышала все чаще и чаще.

— Пап, найди мне какого-нибудь мужа. Меня эти досужие сплетницы уже одолели.

— Ну, что ты, родная, какой-нибудь муж тебе не нужен. Муж обя-зательно должен быть любимым. Иначе сил на всю долгую жизнь не хватит. Ты не думай об этом. Господь позаботится, и все сложится само собой.

Соню такой ответ не устраивал. Какой там Бог будет о ней заботится? И где до сих пор этот Бог отсиживается? Все уже детей имеют. Одна она вековуха. Обидно и горько, но плакать не хотелось. Значит, не раскиснет она, переживет и это.

Надо было глазки строить отцу Николаю, а то все «комсомолка, комсомолка». А он вот взял и привез себе попадью, а они ведь с ним хорошо разговаривали. Он ее понимал. Странное дело, ей нравился отец Николай. Она вспоминала его загорелое сильное тело, и что-то ныло у нее внутри. Эдика с вилками его мамы она уже забыла, а вот Николая помнила. Но не зря же говорят — одна у попа жинка. Все, поезд ушел и ничего не воротишь. Такие мысли приходили и уходили. Горько не было. Может быть, еще, действительно, все впереди.

Была середина августа. Соня, дорожившая каждым днем, проведенным в семье, все откладывала свой отъезд в село Горюхино. Ей теперь одной надо было там куковать. Зинуля звонила и сказала, что получила открепление и что ей нравится быть замужем. Еще сказала, что они с мужем поедут в Минск и, возможно, на обратном пути к ним заедут, навестить и покупаться в море.

Они приехали втроем на машине друга Аркадия. Машина напоминала американский додж времен войны. Она была очень интересная, и поэтому в первое мгновение Соня с интересом рассматривала ее, а уже потом рассмотрела хозяина. Он не был высоким. Возможно, из-за того, что широкие плечи делали его кряжистым, но веселая улыбка и измазанная щека в Сонечкином сердце подняли волну нежности.

Сердце гулко застучало по ребрам. Ладони вспотели. Привычным движением она вытерла их о юбку ситцевого сарафана, проведя ладонями по бедрам. Движение получилось простое и, в то же время, женственно-призывное, потому что приезжий гость с интересом за нею наблюдал и улыбался. «Он уже мужчина,— пронеслось в голове у Сони,— и он понял, что мне понравился».

Носового платка под рукою не оказалось, поэтому она задрала подол сарафана, подошла к нему и сказала:

— Можно я вытру вашу щеку? Вы вымазались машинным маслом,— и уверенным движением стала вытирать его лицо.

Хозяин доджа радостно улыбался. Ему понравилась эта естественная девушка.

Сонечка знала, что теперь она будет заботиться о нем до конца своих дней.

Петр ЛЮБЕСТОВСКИЙ

г. Сельцо Брянской области

Родился в 1947 году на Смоленщине, в д. Любестово, в семье фронтовика. Окончил Калининский государственный университет. По образованию юрист. Служил в ВС и в МЧС. Подполковник в отставке. Работает учителем в школе-интернате. Публиковался в еженедельниках «Литературная Россия», «День Литературы», в журналах «Молодая гвардия», «Север», «Дон», «Искатель», «Странник», «Сельская новь», «Воин России», «Пограничник», «Нана», «Огни над Бией», «Приокские зори», «Фантастика и детективы», «Наша молодежь». Автор восьми книг прозы. Член Союза писателей России и Союза журналистов России. Руководитель литобъединения «Парус» (г. Сельцо).

НЕБЕСНОЕ СПАСЕНИЕ

Эту историю мне довелось услышать от одного из моих друзей, совершивших паломничество в Ольминский женский монастырь.

Во время посещения святой обители ее настоятельница матушка Феофания рассказала прихожанам о том, как в довоенные годы монастырь был закрыт, а во время войны подвергся бомбардировке и был основательно разрушен. И как в послевоенное время поднялся из руин и возродился, словно птица Феникс из пепла.

Матушка Феофания особо подчеркнула, что помимо Божьей помощи в деле восстановления святой обители важную роль сыграл гражданин Германии, участник Второй мировой войны.

Рассказ матушки Феофании об участии бывшего немецкого солдата в возрождении русской православной женской обители показался мне весьма интересным. Я записал его со слов друга и привожу практически полностью.

— Когда встал вопрос о возрождении Ольминской женской обители, выбор пал на меня. Видимо, так было угодно Богу. Я была уже в почтенном возрасте, а в этом непростом деле нужен был опытный человек, который сумел бы найти силы и средства, чтобы в короткий срок дать вторую жизнь былой обители.

Ознакомившись с положением дел на месте, я убедилась, что будущий монастырь придется возводить практически заново. От былого осталась только часть старого храма. Во время войны здесь проходила линия фронта, шли ожесточенные бои. С обеих сторон в них участвовали подразделения пехоты, танки, артиллерия.

Чудом уцелевшие стены храма, обшарпанные, изрешеченные пулями и осколками снарядов, кое-где со сквозными отверстиями, являли собой жалкое зрелище. Такие же отверстия зияли и в куполе. Внутри храма лежали груды камней, а на бывшей звоннице поднялись тощие березки-верхолазы. И только фундамент да подвал сохранились целыми, если не считать, что последний был едва ли не полностью завален битой штукатуркой и кирпичом.

Ни средств, ни сил на восстановление обители поначалу не было. Но вскоре появились первые насельницы будущего монастыря. Монахини обосновались в небольшом вагончике, подаренном местными строителями, и трудились от зари до зари, чтобы приблизить возрождение обители. Помогали и местные жители: подвозили воду, дрова, приносили продукты.

Те небольшие пожертвования, что попадали в монастырскую казну, целиком шли на строительные материалы: кирпич, цемент, железо, брус. Главное было начать стройку, а дальше Господь не оставит, поможет довести до конца благое дело.

Начали с того, что очистили помещения и территорию, возвели леса, заделали отверстия и трещины в стенах, оштукатурили и покрасили часть здания. На этом средства закончились.

На правах игуменьи вынуждена была пойти по высоким инстанциям, просить помощи у чиновников. Некоторые отказывали, ссылаясь на собственные трудности, другие давали крохи, третьи обещали горы золотые, но палец о палец не ударили, чтобы помочь.

Не отчаивалась, не впадала в уныние, истово молилась вместе с монахинями в расчете на чудо. И оно случилось.

Однажды осенью получила письмо из Германии. Конверт был подписан по-русски и адресовался матушке Феофании — настоятельнице Ольминского женского монастыря, которого, по сути, еще не было. Вскрыла письмо с большим волнением. Была крайне удивлена, что в Германии знают о нашей обители и обо мне.

Немецкий язык я изучала в миру, во время учебы в институте, поэтому трудностей с переводом не испытала. К тому же часть письма была на русском.

«Добрый день, достопочтенная госпожа Феофания!

Пишет Вам житель Нижней Саксонии, ветеран Второй мировой войы Гельмут Кирст, проживающий в немецком городе Ольденбурге.

В сорок первом году, когда фашистские войска подошли к вашей границе, я был призван в армию и направлен на восточный фронт.

О том, что пришлось мне испытать, вдаваться не буду.

Вначале была эйфория от легких побед. Многим тогда казалось, что покорение Москвы — дело нескольких месяцев, что эта военная кампания всего лишь легкая прогулка, наподобие тех, что были ранее в Западной Европе, когда оккупировали Польшу, Чехословакию, Венгрию, Румынию…

Однако с самого начала военных действий на вашей территории, начиная с границы, я понял, что нашу армию ждет затяжная кровопро-

литная война, которая в конечном итоге едва ли приведет к победе Германии.

В боях под Москвой я впервые получил ранение, а после излечения в военном госпитале был вновь направлен на восточный фронт. В ту пору наша часть стояла на территории Центральной России. Здесь мы узнали, что наша армия потерпела сокрушительное поражение на Волге, под городом Сталинградом. Нет необходимости говорить о том, что эта весть надломила боевой дух солдат вермахта.

В 1943 году мы последовательно стали сдавать свои позиции. А осенью того же года наступающие русские войска прорвали нашу оборону и погнали нас со своей территории.

Под вашим поселком, госпожа Феофания, мы попали в настоящий котел. Бой был на редкость жестоким и длился несколько суток.

Мы делали попытки сдержать натиск вашей армии, но безуспешно. Когда боеприпасы были на исходе, мы побежали. Впереди виднелись черные скелеты сгоревших русских хат, дальше — широкое поле, а за ним темный лес. Я понял, что, если мы побежим через поле, нас перестреляют, как куропаток.

Я был молод и очень хотел жить. Мой мозг работал лихорадочно, повторяя одну и ту же мысль: «Как спастись?»

И тут я увидел в стороне от поселка на высоком пригорке разбитый снарядами православный храм. Решение созрело мгновенно. Я опрометью метнулся в направлении храма, на бегу шепча молитву: «Господи! Имя Тебе Милость. Помилуй. Спаси и сохрани меня!»

Мне повезло. Под прикрытием кустарника я благополучно добежал до храма. Робко шагнул внутрь, перекрестился. И увидел груды битых кирпичей да голые стены, пробитые снарядами. Укрыться было негде, и я понял, что здесь найду свою смерть.

Но случилось чудо. Я сделал еще несколько шагов, и вдруг взгляд мой упал на узкое темное отверстие в полу. Это был вход в подвал, наполовину заваленный битым кирпичом.

Я юркнул туда, словно мышь и, сдирая руки в кровь, стал быстро маскировать лаз, засыпая себя сверху кирпичом. Едва я закончил эту работу, как услышал шаги и русскую речь. Я замер. Казалось, что у меня не только прекратилось дыхание, но и остановилось сердце. Солдаты Красной Армии обшарили все углы храма и, убедившись, что в нем никого нет, бросились в погоню за отступающими немецкими солдатами. А я, немного придя в себя, подумал: «Видимо, и впрямь ангелы не оставляют храм, даже если он поруган и разрушен».

Трое суток я провел в своем укрытии. Среди ночи вылезал, разминал руки и ноги. И все это время истово молился, глядя в ночное небо, усыпанное яркими звездами. Что только я не передумал за это время? Мне хотелось домой, к матери, к любимой девушке Эльзе, фотографию которой я хранил у сердца. Я проклинал войну, которая разлучила нас, проклинал тех безумцев, кто затеял этот восточный поход, надеясь снискать богатство и славу.

Когда силы стали покидать меня, я вылез из подвала и под покровом ночи поплелся через поле, в сторону леса, вновь надеясь на чудо. Шел долго. Падал, но поднимался из последних сил. Ел желуди, корешки трав, кору деревьев, дикие яблоки. Наконец впереди показались спасительные огни. Это была лесная деревенька в несколько хат. Я постучался в крайнюю и на ломаном русском попросил поесть. Пожилая женщина в темном платке, из-под которого выбивалась прядь седых волос, открыла дверь и долго с нескрываемым удивлением изучала меня умными и печальными глазами. Потом впустила в избу, подала на стол еду. Обед был скудным, как и вся обстановка в доме.

Я рассказал ей, что по профессии учитель и на фронт попал не по своей воле. Во время трапезы я обратил внимание на фотографии, стоящие на комоде. Молодая женщина сидела на солнечной поляне в окружении детей. Я с трудом узнал в ней хозяйку. Она оказалась моей коллегой — до войны работала сельской учительницей. Рядом стояли еще две фотографии. Мужчина с проседью и молодой парень в военной форме смотрели на меня настороженно.

Заметив мой интерес, хозяйка пояснила, что на одной — ее муж, который пропал без вести в начале войны, а на другой — сын, на которого недавно получила похоронную — он погиб в бою за Сталинград. Женщина рассказывала и тихо плакала. Ком застрял у меня в горле. Я не выдержал, упал перед ней на колени, стал просить прощения…

Уходя, сердечно поблагодарил ее и попросил показать дорогу в город, где находится штаб Красной Армии. Заодно поинтересовался, как называется тот православный храм на окраине ближайшего поселка. Женщина пояснила, что до войны это был Ольминский женский монастырь. Разбитый храм — это все, что от него осталось.

Претерпев немалые трудности и лишения, я оказался в лагере для военнопленных на границе с Белоруссией. А после окончания войны и последующей репатриации вернулся в Германию, в свою Нижнюю Саксонию…

В мирное время я сделал неплохую карьеру, стал директором гимназии. Но всю свою жизнь не забывал о том, что именно Ольминскому православному храму я обязан своим чудесным спасением. Все эти годы я копил деньги, чтобы когда-то отблагодарить Господа, помочь возродить этот храм. Но долгое время мне не удавалось отыскать сведений о судьбе Вашей обители.

И вот совсем недавно, благодаря сети Интернет, я узнал, что Вы, матушка Феофания, взялись за возрождение Ольминской обители. Я несказанно обрадовался этому событию и тотчас решил предложить свою помощь. У вас, у русских, бытует пословица: «Долг платежом красен». Не откажите мне в моем благородном деле. Ведь этой обители я обязан жизнью…»

Я ответила Гельмуту, что готова принять его помощь, поблагодарила и сообщила реквизиты банка и на какой счет можно перевести пожертвования.

С той поры мы стали регулярно получать от него переводы на довольно солидные суммы. Во многом благодаря его помощи мы и возвели свой храм.

Мы приглашали Гельмута Кирста на открытие обители. Он обещал приехать, но неожиданно заболел. Годы берут свое…

Потом был период, когда Гельмут перестал отвечать на наши письма и звонки. И переводы мы не стали получать. Лишь спустя некоторое время его сын Вальдемар сообщил, что его отец умер.

— Перед смертью отец просил меня по возможности поддерживать связь с Ольминской женской обителью и всячески помогать ей,— сказал мне по телефону Вальдемар.

И этот наказ отца Вальдемар Кирст выполняет по сей день.

Владимир ГЕРАСИМОВ

г. Тюмень

Коренной сибиряк. Родился 7 ноября 1955 г. в Омской области. Окончил филологический факультет пединститута имени П. П. Ершова и Омский У. М-Л. Более четверти века трудился в родной области. Учительствовал, был директором сельских школ, на партийной работе, в структурах потребительской кооперации. Пишет стихи и прозу. Издано несколько сборников. Печатался в журналах «Тюмень литературная», «Берега» (Калининград), «Приокские зори» (Тула), «ЛиФФт» (регион), «Культура. Немцы Сибири» (Омск), в периодической печати ряда областей. Победитель и лауреат конкурсов различного уровня. С 2000 г. живет и работает в Тюмени.

ШКАТУЛКА

Заболела Анна этой весной, прихворнула, как сама с горечью в голосе, говорит. И надо же именно сейчас, когда самая работа и на молокозаводе и на собственном подворье, за день не провернешь работу-заботушку. А тут эта болезнь привязалась и, похоже, надолго. Серьезно застудилась она в цехах заводских — в воде да резине.

А помощники-то дома не ахти какие. Матери вон уже под семьдесят — тоже недомогает часто, в войну надорвалась по делянам да по другим тяжелым работам. Скрипит, конечно, помаленьку на огороде, по двору.

Мужиков в доме нет совсем. Только слезы о них. Полегли роднень-кие, муж и сын старший, где-то на Смоленщине осенью сорок третьего.

Младшие ребятишки, конечно, помогают, не без этого, стремятся что-то делать. Но дело ответственное, серьезное, доверять еще рано — устают быстро, а то и в игру все норовят превратить. Одна надежда на Лешку — сына среднего, что батина копия. Этот уже взрослый. В январе как-никак двенадцать годков стукнуло. Гордится им Анна. И в школе учится хорошо, спортом, когда время есть, опять же занимается.

Видела раз Анна, что на турнике у школы он выделывал. Гордость за сына взяла. В тот же вечер выпросила у мужиков на заводе хороший обрезок трубы металлической, домой принесла — вот радости-то было. Турник делал сам с ребятами соседскими. Надежно, добротно сделали, на совесть. Место выбрал у дома, на полянке, рядом со своей любимой березкой, что брат старший перед войной посадил. Тут же рядом скамеечку основательную приспособил.

Стало теперь это место любимым для сына и его школьных друзей. Собираются вечером зачастую на полянке, устраивают состязания всякие на спор — кто больше подтянется, кто упражнения разные лучше выполнит. Одним словом, по сердцу ребятам стали и турник и занятия эти.

А Лешка еще и музыкой увлекся. В школе говорят, что у него получается.

У соседки Авдотьи Воротниковой осталась после мужа гармошка новая. Купил он ее незадолго до войны, по случаю, в райцентре на базаре. Даже не купил, а на картошку семенную выменял. Туго что-то перед войной с семенами было, вот он на мешок доброй картошки и обменял гармонь эту. Да еще от доброты своей деньгами приплатил немного, чтобы не ушла к другому.

То-то шуму дома было. Разошлась тогда Авдотья, хоть «святых» выноси. Долго бушевала баба, плакала. Успокоилась потом, простила — потому как сильно любила мужа своего Гришу, да и петь сильно любила.

А когда пошли провожать мужиков-то на войну, хорошо играл ее Гриша, надрывно, подходяще для момента такого. Когда запылила по большаку машина с мужиками деревенскими, Авдотья прижала гармонь эту к груди, как самое дорогое, что у нее оставалось и плакала молча, будто предчувствуя, что ничего и никого кроме этой гармони у нее не останется.

Долго никому Авдотья эту гармонь не давала. Стояла она у нее на месте видном под образами, вместе с единственными фотографиями ее Григория да сына Петра, что погиб где-то на границе северной еще в финскую.

Не раз просили мужики свои, что вернулись с фронта и парни повзрослей, продать гармонь, или поменять на продукты. Никому не отдала, всем отказала, а как иначе — память. А вот Лешке принесла как-то вечером сама.

Все были дома. Зашла Авдотья тихо, без стука. Гармонь несла как ребенка, крепко прижав к себе. Сразу присела на скамью у печи. Некоторое время молчала. Молчали и в доме.

Потом как-то взволнованно сказала:

— Нюра, подруга моя дорогая! Видела я сегодня во сне Гришу своего. Грустный какой-то, а потом и говорит мне, вроде как с укоризной:

«Скучно пошто живете? Жизнь-то продолжатся. Песен не слышно, музыку не играете. Разве за это мы полегли? Что бы вы горе только горевали. Нет, дорогая супруженица! Мы погибли, чтобы солнце светило, дети и вы радовались всему, песни пели, жизнь возвеличивали да краше делали. И нам радостней будет, душа воспоет. Вот так-то милая. Помните это, живите и за нас»,— так прямо и сказал Гриша то мой. Потом, знашь, Нюра, замолчал он и светлеть стал, навроде облака и пошел куда-то. Не, не пошел, а поплыл над травой зеленой, как наша, а там впереди его лес тоже березовый светлый. А Гриша то уходит и улыбается. Проснулась я, подруга — чисто как-то на душе, светло стало и слез нет... Ты знашь, соседка, день маялась, не могла надумать, что же сделать, чтоб наказ-то его сполнить, не ослушаться. И вот решила: а возьми-ка, Лешка, ты гармонь эту солдата моего, пусть и вправду играт она, народ веселит. Пусть и песни поются, может, и вправду легче им там будет.

И она опять замолчала. Вся подобралась как-то. И лицом, будто светлее стала. Потом неожиданно сказала:

— А сыграй-ка Гришину, сынок.

Лешка взволнованно произнес:

— Дак, а смогу ли, ведь редко играю.

— Сможешь, касатик. Все сможешь,— бодро ответила вдова.

Лешка потными, слегка подрагивающими руками взял гармонь из ее рук. Присел тут же на табурет. Попробовал несколько аккордов и как-то робко сначала заиграл, потом музыка зазвучала все громче и громче, торжественнее. Он играл любимую соседа «На сопках Маньчжурии». Играл Лешка хорошо. В доме стояла тишина, никто не сдвинулся с места. Тишина стояла еще какое-то время и после того, как он закончил играть.

Потом Авдотья встала, подошла к сидящему Алексею, поцеловала смутившегося мальчишку и поклонилась в пояс.

— Спасибо, сынок, уважил. Пусть Леша будет тебе это подарком от солдат наших. Вижу, правильно решила, в надежных руках инструмент будет. Играй, людей радуй,— перекрестившись, Авдотья молча вышла.

Вот так появилась в их доме эта гармонь. Без дела она не стояла. Вечерами иногда просили женщины-соседки Анну позвать Лешку с гармонью, поиграть. Ни Анна, ни Лешка никогда не отказывали им в этом. И слышна была в округе чаще грустная музыка и песни грустные, печальные. Плакали женщины да пели, пели да плакали. Словно душу чистили. Напевшись, молча расходились грустные по домам.

Так и текла жизнь деревенская, в заботах да хлопотах. И царапали порой сердце женское до боли страшной воспоминания о жизни прошлой, о солдатах, что не вернулись.

Печально было тогда бабам, вот и собирались вместе выплакаться.

Мать эту весну да и лето, пожалуй, была точно не работница. Лешка видел это, понимал, сочувствовал ей. Больше старался, что посильно взвалить на себя, держал крепко в руках меньших брата и сестру. Да и сами погодки стали вдруг повзрослей и в шесть лет многое уже делали по дому и огороду, ухаживали за мамой, которая еще не могла много передвигаться.

Общими силами, под руководством бабушки, провели в саду все работы. Прибрались, вскопали грядки, мелочь посадили. В конце мая сосед на заводской лошаденке вспахал небольшой клочок земли под огород. Миром посадили и картошку. Помаленьку делали и другие дела.

К началу июня и матери стало полегче. Лешка уже выводил ее ненадолго за ограду. Она тихо сидела на скамье во дворе, любовалась зеленой травой и садом, слушала пение птиц. Радовалась солнцу и курам, что копошились у ее ног. Обрадовало Лешку и бабушку и то, что Анна стала понемногу, но с аппетитом, кушать.

А однажды попросила приготовить ее любимую окрошку, со свежим зеленым луком. Бабушка, конечно же, все скоренько приготовила. А потом с любовью смотрела, как дочь, не торопясь, с удовольствием ест. Бабушка опять начинала плакать и приговаривать при этом:

— От счастья, детки, от счастья я.

Повеселел и Лешка, и малышня. Лешка стал вечерами находить время и на турник, и мяч выходил погонять с ребятами на заводской поляне. Иногда из их сада были слышны и звуки гармони.

Но это уже была другая музыка — веселая, зовущая. Как-то вечером бабушка тихо подсела к Лешке на скамью за оградой. Положила свою натруженную мозолистую, но такую родную ладонь, на его колено и некоторое время молча сидела. Лешке казалось, что рука эта прожжет ему штаны, столько тепла было в этой жилистой и сухонькой руке.

Потом бабушка Ульяна заговорила:

— Видишь, Ляксей, мамке твоей лучше стало. На поправку, стало быть, пошла. Это хорошо!.. Я тут на днях в церкву в соседнюю деревню с оказией доеду. Помолюсь еще за нее болезную, надо... С тобой о другом говорить хочу. Скоро день рождения у нее. Чтобы тако придумать, подарок какой. Дух чтобы ее еще шибче поднять, настроение чтобы на радость повернуло... Ну, ты меня понимашь, внучок? Ты молодой, ум у тебя лучше кумекат. Подумай. Что такое можно сделать?

— Да, поднимать надо дочу, поднимать. Одна она у нас пока и надежа и кормилица,— немного помолчав и вздохнув, продолжила старая женщина.— А ты подумай, милай, подумай. И бабушка ласково погладила внука по голове. Потом устало поднялась и молча пошла в ограду, у нее всегда были дела. Чем можно порадовать мать, чем поднять настроение в ее день рождения? С этой думой и заснул Лешка в этот вечер. И утром не давала покоя ему эта мысль.

Надо что-то сделать особенное, женское. Чтобы это было только ее. Но вот что?

Этот вопрос сидел в его голове как заноза. И вдруг под вечер его как током ударило.

Шкатулку! Да, непременно, шкатулку, он сам сделает матери.

Он вспомнил, как в школе на уроке рисования старый учитель-фронтовик Анатолий Романович однажды поставил на высокую подставку простую шкатулку, обделанную простыми битыми ракушками.

Шкатулки такие мальчишки старших классов делали на уроках труда еще до войны. Мальчишки те в основном погибли, остались где-то там, на полях сражений, а вот несколько шкатулок до сих пор хранятся в школе.

Хранил одну такую и старый учитель-солдат, в память о своих ребятах.

Лешка точно помнит, как в классе тогда раздались возгласы восхищения, когда на шкатулку упали лучи яркого весеннего солнца. Все ребята были просто поражены этой простой красотой. Шкатулка переливалась и играла перламутровыми цветами, казалась просто необыкновенной, неземной.

Вот именно такую красоту и захотел сделать Лешка своей матери, порадовать ее. Дело это нельзя было откладывать, времени оставалось не так уж много.

На следующий день, выбрав время, Лешка пошел на завод, в бондарный цех.

Дядя Вася Воронов, друг его отца, один из немногих вернувшихся с войны земляков, всегда был рад Лешке, разговаривал с ним как со взрослым, серьезно и степенно.

Узнав, что собирается делать парнишка, он похвалил его, поддержал. Подобрал ему необходимые дощечки, подсказал, посоветовал как лучше делать.

Инструменты столярные были дома всякие, остались от отца, который очень любил столярничать до войны в свободное от работы время и мальчишек своих учил, как чем пользоваться.

Два или три вечера, перед встречей домашнего стада с полей, Лешка трудился под навесом, где отец когда-то соорудил себе верстак, на котором и производил все столярные и слесарные работы.

Здесь под рукой было все, к тому же всегда под вечер стояла прохлада.

Шкатулка у Лешки получилась необходимого размера, вместимая. Ладной получилась и крышка — легкая, плотно подходила по шкатулке. Придумал Лешка и ножки — подставки, вроде и простые, но на них шкатулка смотрелась гораздо лучше. Форму ножек он подсмотрел у старинного бабушкиного сундука, в котором она хранила все свое самое ценное. Проклеив шкатулку, хорошо обработав поверхность, Лешка остался доволен своей работой.

Шкатулка вышла легкой, даже какой-то изящной. Дело оставалось за ракушками. Да еще надо было все это удержать в тайне. Он старался работать в то время, когда мать час — другой перед вечером отдыхала. Бабушка же зная, чем занимается старший, старалась отправить малышню куда-нибудь с «особым» заданием.

Потом дня два, Лешка под предлогом жары и того, что в стаде, которое пригоняли на водопой, надо посмотреть теленка, что всего несколько дней на выпасах, уходил на озеро. По берегу он шел к дальним камышам, в отдалении от всех купающихся, добывал ракушки. Дело это было нетрудное. Лешка получал двойное удовольствие —дело делал и от души купался.

За это время необходимое количество разных по размеру ракушек он добыл — были и черные и серые экземпляры.

Дома Алексей осторожно раскрыл у всех ракушек створки, извлек содержимое, которое скормил курам. Закончив эту работу, парнишка сложил под навесом наверху в укромном темном месте сушить половинки раковин.

Через несколько дней высохшие половинки Алексей осторожно разломал на нужные по размеру кусочки. Разложив их на свету, долго любовался картинкой, менял местами разломанные части ракушек.

Пришлось опять, взяв с собой несколько забракованных кусочков ракушек, бежать на завод к дяде Василию за советом и за помощью. Как специалист, тот опробовал опытным путем все имеющиеся у него виды клея, что-то помешал, сделал клеевую смесь и сказал:

— Возьми, это будет держать мертво. Только береги, в хозяйстве мужику всегда сгодится.

Еще два вечера Лешка колдовал со шкатулкой. Подбирал цвет перламутра и тщательно подгонял кусочки. В последний вечер было уже темновато, когда он закончил работу. Чтобы избежать всяких неожиданностей с ее хранением, он унес шкатулку на ночь в баню, поставил ее на полку над окошком, чтобы клей просох и все «прикипело».

Утром встал раньше обычного вместе с бабушкой, которая выгоняла телка в стадо и уже затопила печь-времянку, что сложена на летний период у ограды, чтобы уже начинать что-то готовить.

Когда внук вынес свою поделку из бани на утреннее солнце, у него самого дух захватило. Так она ожила, как будто пропиталась солнечными лучами вся насквозь. Бабушка тоже зачарованно смотрела на поделку внука.

— Ах, кака красота, кака баска! Ну, прям жемчуговая! А горит-то, полыхат, что сама Царь-Птица. Вот это подарок. Вот мать-то рада будет. Молодец, внук! Правильный растешь, рукастый. А как жа, наша порода. Весь в деда и отца. Хорошо, прямо скажу, хорошо!

И бабушка уголком поблекшего фартука утерла набежавшую слезу.

— Теперь вот что, касатик, надежно прибрать надо красоту эту до времени. Вот возьми-ка корзинку, что под навесом, не поленись и в предбаннике на жердочку, где веники висят, повешай. Там она в надеже будет, подсохнет чуток, крепше станет.

День рождения матери выпал на субботу, был конец июня. Погода стояла теплая. До этого два дня дождило. На огородах все радовало. С понедельника начинался Петров пост. Он хоть и не строгий, но деревенские старались его придерживаться.

Несмотря на то, что все знали о состоянии Анны, с поздравлениями потянулись с утра.

Первыми, еще до выгона скота в поле, подошли друзья Вороновы — Василий и Люба. Они спешили на завод. Любовь, принимать молоко, что скоро будут подвозить после утренней дойки, у Василия был большой заказ от производства на тару под масло, вот он и решил до сенокоса поработать в выходные, чтобы впрок наготовить тары. Они преподнесли Анне на день рождения петуха и курицу, Василий что-то прокомментировал на ухо виновнице, что та засмущалась. Принесли ведро рыбы-карася живого, которого только что вывалил из сетей Воронов. Ох, как это было кстати.

Бабушка расщедрилась по такому случаю, подала Василию целый ковш браги, который он с большим удовольствием почти весь и «принял». Крякнув, остаток торжественно двумя руками преподнес жене со словами:

— Не обессудьте, гражданочка. Я в бондарке роблю один. А вы человек умственного труда, вы на людях, вам боле нельзя.

У Любаши чертики пробежали в глазах, но она с улыбкой, поклонившись, сказала:

— Благодарствую, муженек! Чтоб внуки тебе на старости столь водицы подавали.

На что Воронов шутя обратился к бабушке Ульяне:

— Вот смотри, старая, что солдату, осколками посеченному, защитнику-герою, желат жена родная. Закусив, еще немного пошутив, чета Вороновых ушла на завод.

Сразу после того, как прогнали стадо за околицу, подъехал дядька Матвей-безногий, так все в деревне звали его за глаза. Безногий, потому что вернулся с фронта без ноги, а потом и вторую «отчекрыжили» в больнице, как он говорил, так как заражение пошло. Звали же все его уважительно — Матвей Степанович. Хоть и без ног был солдат, но работать любил, везде успевал. И сильно не нравилось ему, когда его жалели.

Успевал Степанович и дома и в колхозе трудиться. И жена его Нина детей рожала часто, чем вызывала шутки и зависть со стороны женской половины населения. Матвей Степанович был родным братом бабушки Ульяны, следовательно был родным дядькой Анне. Любил он свою старшую сестру. Уважал за основательность, надежность и щедрость, за женскую мудрость и покладистость. Любил он и племянников своих. И несмотря на то, что его семья жила скромно, он всегда чем-нибудь да помогал сестре и Анне.

Вот и сейчас Матвей Степанович привез ведра два картошки, хороший кусок копченого сала, что весной коптил, и полную «лагушку» кваса березового на ячмене.

Степановичу Ульяна налила не браги, а с уважением подала стакан водки, что держала про запас для брата всегда. Матвей Степанович пожелал Анне доброго здоровья и простого бабского счастья, с большим удовольствием выпил и тоже крякнул. Так, наверное, делают все, кто понял цену жизни и дорожит ею, кто занял свое место на земле этой.

Больше пить не стал, сославшись на работу и свои принципы. Да, все знали, что в этот период он возил по бригадам на покосы воду и людям, и лошадям, и для техники. Дело делал важное. Степанович немного закусил, попросил разрешения подымить. Покурил, что-то тихо сказал сестре. Потом громко обратился к Анне:

—Там вечером моя забежит с подарком. Да и отдохнет пусть, умаялась тоже. Если меня не будет, не обессудь. Могу, племяшка, уработаться за день так, что свалюсь без ног.

И Матвей Степанович как-то невесело улыбнулся, посмотрев на культи в брезентовых защитных чехлах, но все же бодро попрощался со всеми и уехал.

Больше в течение дня никто с поздравлениями не заходил. Субботний день, хлопотный банный день — работы хватало всем. Но домашние знали, что вечером непременно придут и подруги и соседи.

Поздравив и поцеловав мать, ребята объявили, что подарки будут вручать только при всех вечером за столом.

Бабушка потихоньку хлопотала весь день. Помаленьку помогала ей и Анна с малыми. Готовили окрошку, варили картошку цельную в чугуне, нарезали копченого и соленого сала. Лешка на грядах нащипал много лукового свежего пера. Он знал, что будет сегодня на столе это неприхотливое блюдо с домашней сметаной.

Любят эту простую закуску в деревне летом. Идет она и с картошечкой горячей и под сало идет «за милу душу», да и просто с хлебом.

Разливали по крынкам квас ядреный и ставили в углубление в земле под навесом. Женщины готовили и мясо. Столы и лавки поставили у ограды, часть их взяли у соседей.

Ребята в заводском саду аккуратно наломали березовых веток, постарались с душой украсить стенку навеса, возле которой стояли уже столы. Поставили и на них веточки в простых глиняных крынках. Все было готово.

Вечером гости собрались быстро. Все после бани, уставшие за рабочую неделю, с большим удовольствием садились за столы.

Анна вышла нарядная, в цветастом платье, что до войны купила в городе с мужем. Это платье он сильно любил.

Все желали Анне здоровья, что-то дарили. Старый учитель-ленин-градец, что поселился с женой в деревне во время войны и похоронивший здесь супругу, преподнес Анне букет полевых цветов и прочитал стихотворение о женской доле, чем растрогал женщин за столом.

Жена Матвея Степановича подарила ей отрез на платье и что-то прошептала племяннице на ушко.

Бабушка, подойдя с поздравлением, разволновалась, не могла ничего сказать, поцеловала дочь, расплакалась и отошла хлопотать под навес.

Когда настала очередь детей, малышня о чем-то пошептавшись, убежали в баню. Вышли оттуда с красивым венком из полевых цветов и зеленых веточек.

Они попросили мать сесть и торжественно надели на голову своей любимой мамы это простое великолепие. Анна совсем растрогалась, ее глаза стали слезиться, и она часто прикладывала к ним платочек.

Последним с поздравлением и подарком в руках вышел Алексей.

Он начал говорить негромко, но говорил так, чтобы все слышали:

— Мама, то, что я тебе сейчас подарю, делал сам. Не знаю, понравится, нет. Но я старался. И сильно хочу, чтобы по сердцу тебе был подарок этот, как это платье, что купил тебе отец. Делал я его отцовским инструментом, делал и думал о них — о бате и братке. Думал, чтобы они подарили тебе сегодня. Так что правильно будет, что подарок этот я тебе подарю от всех нас, от всех твоих родных мужчин.

И Лешка замолчал. Он сильно волновался. Ведь не в школе, а перед своими близкими и соседями впервые говорить довелось. Видя, что внук сильно волнуется, бабушка негромко подбодрила его:

— Давай, Ляксей, не робей. Дари подарок-то. Лешка развернул тряпицу, в которую была завернута шкатулка, бережно, двумя руками преподнес ее матери. Заходящие лучи солнца ласково коснулись подарка, и шкатулка заиграла, все цвета радуги ожили на ней.

Мать тоже двумя руками приняла этот дорогой для нее подарок. Отвела его в сторону, чуть приподняв вверх, или чтобы все видели его, или чтобы лучи уходящего солнца на прощание еще раз коснулись шкатулки.

Да, она была прекрасна. Мать и подумать не могла, что такое мог сделать парнишка, ее подрастающий сын.

Анна бережно поставила шкатулку рядом с собой, потом крепко обняла Лешку. Она ничего не говорила, но ее плечи стали вздрагивать. Мать беззвучно плакала на плече повзрослевшего сына. Потом медленно подняла голову, и все увидели в ее глазах какой-то особенный блеск, это был блеск радости, счастья и гордости.

— Спасибо, сынок, за подарок расчудесный, за руки твои золотые, за старания твои. За радость, что мне доставил. Особливо спасибо тебе, сынок, за память твою и слова. Слова добрые, слова правильные, что сказал ты сейчас от сердца об отце своем и брате.

Анна на какое-то время замолчала, потом, поцеловав Лешку, молча присела. Все-таки непрошедшая еще до конца болезнь, волнения сегодняшнего дня сказались — она устала.

Затем она подняла стакан, что стоял перед ней и торжественно, но спокойно произнесла:

—Да, правильно сказал сейчас сын мой. Надо думать о них, о тех, кого нет сейчас с нами. Но они в сердцах наших навечно. Дело делаем — они с нами. Горе мыкаем — они с нами. Радость у нас — пусть и у них радость будет. За радость эту они полегли, не возвернулись к нам — отцы и мужья, сыновья и братья, девчонки и бабы, молодые и старые — родные наши. И пока живы, помнить о них и о времени том будем, крепко помнить. Все сдюжим, все переживем. Давайте, родные и дорогие мои, выпьем за них, за память нашу. Спасибо им всем за то, что солнце светит, детишки спят спокойно, сны добрые видят, о будущем мечтают.

Все слушали Анну молча. Каждый сейчас думал о своем и о том, как живется без них, думали о солдатах, лежащих где-то в краях неведомых далеких и здесь на родном погосте за озером.

Вечер стоял теплый. Постепенно застолье стало более оживленным. Анну поздравляли, выпивали, закусывали. Уже сыпались шутки, прорывались забористые частушки, слышался чаще смех. Ребятню уже отправили спать, Лешку же оставили посидеть со взрослыми.

Через какое-то время его попросили поиграть. Гармонь уже с вечера стояла под навесом на верстаке, дожидаясь своего часа. Лешка стал играть, что просили. Играл он сегодня с каким-то особым подъемом и настроением.

Радовало то, что подарок матери пришелся по душе, что он за столом со взрослыми и что они признают его как равного.

Люди пели душевно, без надрыва и крика, спокойно и величаво. Песни ложились на душу и уплывали куда-то в темнеющее небо. Пели о женской доле и о войне, о любви и сторонке родной, пели о том, что дорого в жизни этой каждому за этим столом. После очередной песни народ за столом стихал, кто-то вытирал слезы, кто-то просто молчал, подперев голову руками.

На небе были уже четко видны звезды, ночь накрыла деревню темным цыганским платком. Анна, извинившись перед гостями, отправила Лешку спать. Кое-кто из соседей тоже засобирался было уходить, сославшись на завтрашнюю занятость. Но с общего согласия решил еще немного посидеть, благо было тепло да и на столе было чем угощаться.

Снова стало оживленно. Уже засыпая, Лешка услышал пение матери. Запела одна, других голосов он не слышал. Давно она не пела. Не пела с тех пор как проводила мужа и сына на фронт. Замкнулась в себе и стала гаснуть, когда получила похоронки на своих дорогих мужиков.

А сейчас она запела их любимую с отцом песню «По диким степям Забайкалья». Они пели эту сибирскую народную песню часто, когда ехали на покос или в деляны, или иногда просто вечером, когда оставались вдвоем. Она пела о судьбе каторжника так душевно и просто, так чувственно, что все за столом даже и не пытались подхватить песню, чтобы не нарушить воцарившуюся гармонию.

Засыпая, Лешка улыбался — ему стало тепло, надежно и спокойно.

Вячеслав АЛТУНИН

г. Тула

ДЕРЕВЕНСКИЕ ИСТОРИИ

Рассказы о сельской жизни. Миниатюры

Журналист, поэт, прозаик. Родился в д. Песковатое Белевского района Тульской обл., в семье сельских учителей. Окончил среднюю школу в г. Белеве, а затем — историко-филоло-гический факультет КГУ. Почти сорок лет работал в газетах Тульской обл. Многие годы занимался освещением АПК. Стихи пишет и печатается с 14 лет. Автор 4-х и соавтор нескольких книг, публикуется в альманахах и сборниках. Лауреат литературной премии СПР «Бежин луг» им. И. С. Тургенева. Дипломант конкурса ЦФО «Потенциал России». Член СПР и Союза журналистов России.

ПЕТУХ-РЫЦАРЬ

У соседей моих очень боевой, отважный петух. Куры и цыплята под его защитой — как за каменной стеной. Нынешним летом произошел такой случай. Наседка с цыплятами гуляла по подворью. Вдруг сверху налетел ястреб и бросился на цыплят. Петух, нимало не медля, кинулся на агрессора, распушив хвост, взъерошив гребень и сделав боевую стойку. Он так стремительно и бесстрашно атаковал ястреба, что тот растерялся и дрогнул. И хоть петух в схватке потерял несколько перьев, и гребень его был в крови, но он вышел полным победителем: ястреб, тоже с потерями, улетел. А петух возвестил о своей победе торжествующим кличем и долго потом с горделивым видом, под восхищенными взглядами кур ходил по двору, отряхиваясь и оправляясь. Вот так, наверное, и средневековый рыцарь у ворот замка Прекрасной Дамы трубил в рог о своей победе, а потом, ловя ее восхищенный взгляд, гордо ходил по замку, чувствуя себя наверху блаженства. Такое же чувство радости, наверняка, испытывал и петух, ощущая себя рыцарем и настоящим мужчиной. А многие ли из людей в критической ситуации ведут себя так же отважно? Увы...

МНОГОЭТАЖНОЕ СЕМЕЙСТВО

Всем вам, наверное, доводилось видеть, как мама-лягушка везет на спине своего сыночка-лягушонка через дорогу. Но то, что увидел я этой весной на автодороге, было поистине удивительным: на спине мамы-лягушки восседали... сразу четыре лягушонка! И она их несла, хоть было видно, как тяжело ей это дается. Я боялся только одного: чтобы проезжающая машина не раздавила это многоэтажное семейство. Поэтому, когда появился легковой автомобиль, я посигналил рукой, чтобы он остановился.

— Ну что?! Что?! — раздраженно спросил водитель, открыв дверцу. Он, видимо, куда-то спешил и был раздосадован задержкой.

— Посмотрите,— ответил я, указывая на многодетную маму-лягушку.

— Надо же! — искренне удивился он, и лицо его из раздраженного стало добрым и светлым.— Ну и мамаша! Никогда такого не видел!

— Я — тоже...

И долго мы стояли и смотрели на то, как четырехэтажное лягушачье семейство пересекает дорогу, направляясь к ближайшему пруду. Только после того, как опасный участок пути был им пройден, мы с водителем, пожав друг другу руки, расстались. И в душах наших осталось доброе чувство. Оказывается, могут люди и животные понимать друг друга, а общение с «братьями нашими меньшими» нас, людей, делает лучше и добрее. Хотя бы на короткое время.

ПИРАНЬИ ИЗ ЛЕСНОГО ОЗЕРА

Пираньи — хищные и прожорливые рыбы, которые водятся в некоторых южных морях. Встреча с ними опасна даже для человека, а не то что для обитателей морских глубин, потому что они очень злобные и прожорливые, а их рот усеян длинными и острыми зубами. Появились своего рода пираньи и у нас в деревне, в лесном озере. Года три назад туда запустили мальков рыб-ротанов. Название «ротаны» очень точное. Сама рыбешка — с ладонь, а половину ее туловища занимает голова с огромным ртом, которым ротаны пожирают все, что попадается на их пути. Размножаются они быстро, часто и в огромных количествах. И вот за три года они у нас в озере пожрали все: водоросли, тину, лягушек, мелких рыбешек других пород и начали уже от недостатка пищи пожирать друг друга и пожрали бы, если б не огромный приплод, компенсирующий с лихвой убыль. Слава Богу, что они небольшие и на людей не нападают!

Наши деревенские рыбаки сначала радовались: рыбы в озере стало много, ловить легко. Правда, улов никуда особенно не годится: только если зажарить их посильнее прямо с костями да залить яйцами,— получается неплохо. Однажды встретил своего знакомого рыбака.

— Что-то давно,— говорю,— не видел тебя на озере.

— А я туда больше не хожу. Езжу на придорожный пруд, Дмитриевское водохранилище.

— А что так? Рыбы на озере не стало?

— Да нет. Наоборот, слишком много. Неинтересно ловить. Смысл-то в чем? Чтобы посидеть, на зорьку полюбоваться, клева подождать. Вот поплавок дрогнул — и сердце дрогнуло: есть! А сейчас что? Только закинул, минуты не прошло — уже клюет! Вытащил, опять закинул, через полминуты — тащи! Они же ведь прожорливые, жадные, наживку глотают будь здоров! Все удовольствие от рыбалки теряется!

«Вот так,— подумал я,— на рыбаков не угодишь: мало рыбы — плохо, а слишком много — выходит, еще хуже?»

ЗНАКОМАЯ ЦАПЛЯ

Я регулярно гуляю по дороге, ведущей к селу Манаенки. Возле дороги есть небольшой пруд, весь покрытый тиной, с лягушками, мальками рыб, рыбами и прочей водяной живностью. Идеальное место для цапли. Правда, шумноватое, потому что по дороге то и дело проносятся автомашины, проходят люди, в окрестных полях работают трактора. Но цапля, которая поселилась здесь, быстро к этому привыкла, и шум человеческий ее, похоже, не смущает. Она прилетает сюда каждый год и проводит на этом пруду весну и лето, а осенью опять улетает в теплые края. Она то неподвижно стоит на одной ноге, то бродит по отмелям, выискивая добычу. Мы с ней познакомились. Да-да! Постепенно она начала узнавать меня и даже приветствовать, делая круг надо мной и опять опускаясь на воду. Однажды я принес ей кусочек сырого мяса и положил у берега. Цапля увидела и после совершения традиционного приветственного круга опустилась на это место, взяла кусок клювом и с удовольствием проглотила. Угощение, судя по всему, ей очень понравилось. С тех пор я то и дело приносил ей гостинцы: то кусочки мяса, то рыбы, а то хлеба. Все это с благодарностью принималось и съедалось. Так дружили мы лет пять, наверное. А вот в прошлом, 2017-м, году цапля что-то не прилетела. И я затревожился о ней, как о друге: не случилось ли чего? Не погибла ли она во время долгого перелета протяженностью в тысячи верст? Ведь цапли летят зимовать на африканский континент, чаще всего — в Египет. Они летят над морями и пустынями, над селами и городами, через часовой пояс и несколько климатических зон. Путь этот опасен, долог и труден. Далеко не все птицы одолевают его успешно. Но все же они летят... И я верю: моя знакомая цапля вернется! Я жду ее...

ДРУЖОК

Когда мы с братом Сашей были еще маленькими (ему шесть лет, а мне — десять), у нас жила замечательная собачка по кличке Дружок. Масть ее была белая с черным: мордочка черная, спина черная, а лапки и животик беленькие. Удивительно умная была собачка, такой у нас уж больше никогда не было, хотя собак мы держали постоянно, как и кошек, и другую живность. Дружок понимал человеческую речь и мог выполнять даже сложные команды. Бывало, скажешь ему: «Дружок, подай кружку!» — Смотришь, а он в зубах тащит кружку. И уж подавно он носил и подавал ботинки, калоши, шапки. «Ну и собака! —говорили все, кто его видел.— Прямо как человек. Только что не говорит по-человечьи!» А я уверен, что Дружок мог бы и говорить, но просто не хотел.

Он умел открывать лапками дверь, загонять уток и гусей в сарай, причем получалось это у него гораздо лучше, чем у нас с Сашей: так ловко он с ними управлялся, диву даешься! И еще одна поразительная способность была у Дружка: он прекрасно искал грибы. Пойдешь с Дружком — гарантия того, что наберешь полную корзину или ведро, или сумку! Во-первых, он точно определял места, а уж оказавшись в таком месте, просто замечательно находил сами грибы. Он и защищал нас. Однажды на улице на меня бросилась чужая большая и злая собака. Дружок, не колеблясь, вступил с нею в схватку и прогнал ее. Она с позором бежала и больше на нашей улице не появлялась, а завидев Дружка, поджимала хвост и убегала сломя голову, хотя была намного больше его. Дружок жил у нас года три. А потом случилась беда: он пропал. Что такое? Точно неизвестно. Но мама говорила, что его отравил один злой человек, наш сосед. Мы плакали о Дружке, как плачут об утрате близкого, любимого человека. Да и впрямь: он был членом нашей семьи, а по разуму, смелости, благородству едва ли не выше многих людей. Да и до сих пор, хоть прошло уже больше полувека, вспоминаю о Дружке с грустью. А того человека Бог наказал за убийство: он вскоре спился, спятил с ума и умер от запоя. «Спрошу,— сказал Господь,— за всякую душу и за всякую кровь: человека и скота!»

ПРИЗРАК СТАРОГО ДОМА

Это случилось в Белеве, когда я однажды заночевал у своего одноклассника и тезки Славы Писанца. Мы с ним были соавторы: я писал стихи, а он — музыку на них, и наши песни, звучавшие на школьных вечерах, пользовались большим успехом. Слава жил в старом деревянном доме, в жилую часть которого вела довольно крутая лестница, а под нею был небольшой закуток, в котором жил маленький, очень милый, пушистый щеночек. В тот раз мы засиделись допоздна. Родителей Славы дома не было, они куда-то ненадолго отъехали или отошли в гости, уж не помню. Настали темные осенние сумерки, и в такую пору почти всегда тянет на страшные рассказы: о привидениях, диких зверях, разных таинственных явлениях. Вот мой друг и решил удивить меня рассказом о призраке, который якобы появляется в их доме. Он уверял, что сам не раз видел его и что привидения вообще любят такие вот старые деревянные дома. Я тоже рассказал ему что-то о необъяснимых явлениях, и мы собрались пить чай. Между тем выяснилось, что совсем нет воды. Водопровода у них в доме не было, и Слава сказал, что он сейчас возьмет ведра, быстренько сходит по воду, и мы поставим чайник. Он ушел. До колонки было недалеко. Время шло, а моего друга все не было. В раздумье о том, что бы это значило и что могло его задержать, я, почувствовав недомогание, прилег на диван и завернулся в светло-серое покрывало, лежавшее на нем. Задремал. И вдруг — не знаю, в дреме или наяву,— слышу чьи-то тихие, медленные шаги по лестнице. Это возвращался мой друг с ведрами, полными воды, но я-то этого не знал, вернее, почему-то не подумал об этом, а сразу пришло мне на ум в темной комнате, что это не иначе как призрак старого дома появился и бродит тут. Завернувшись в светлое покрывало (словно оно могло защитить меня!), я вышел, цепенея от страха, в сумеречный коридор и не своим, а каким-то странным, изменившимся голосом спросил: «Кто? Кто это тут ходит?» И вдруг слышу грохот падающих ведер, истошный визг щеночка, сердитый голос Славы: «Пошел отсюда, придурок!» Потом он, очевидно, дал щеночку пинка, потому что тот взвизгнул еще раз. Я кричу: «Слава, не бойся, это — я!»

— Фу! — сказал он.— А я взаправду немного испугался. Ну представь себе: выходит медленно чья-то фигура в белом и спрашивает: «Кто там?» и таким неестественным голосом спрашивает!

Ну, перепугался-то он, конечно, не немного, а сильно, аж ведра уронил, облив холодной водой бедного щеночка под лестницей. Пришлось еще раз ходить по воду. На этот раз уже вдвоем. Ох, и посмеялись мы тогда! Только маленький, хорошенький щеночек долго возился в своем закутке; дрожал, скулил и никак не мог понять: за что его окатили ледяной водой, дали пинка да еще и наорали на него? «Вот больные-то, вот ненормальные-то!» — наверное, думал он о нас, людях. А что? Собачка была недалека от истины.

СРЕДСТВО ШАЛЯПИНА

Однажды, заведуя отделом в газете «Молодой коммунар», я с нашей молодежной делегацией поехал в Чехословакию. Было это в далеком 1979 году. После окончания всей программы был заключительный концерт, на котором чехи и словаки должны были показать свои номера, а мы, советские,— свои. Поскольку все наши чехословацкие друзья и партнеры отлично владели русским языком, я попросил у руководителя делегации, второго секретаря Тульского обкома комсомола Валерия Калугина позволения прочесть свои стихи. И показал ему, что намерен читать.

— Хорошо,— одобрил он,— стихи — это хорошо. А то у нас — все

песни, музыка, а вот поэтического жанра нет. Давай, читай. Но помни, Вячеслав, о той высокой ответственности, которая на тебе лежит. Смотри: это дело политическое, никаких накладок быть не должно! Ты представляешь страну!

И вот этими своими речами о «высокой ответственности», «недопустимости малейшего сбоя или накладке», «защите интересов страны» и тому подобное он так меня запугал, что к началу концерта я находился в совершенно невменяемом состоянии, которое психологи называют прострацией, это когда человек уже плохо соображает, что и зачем он делает.

В полном отчаянии я обратился к профессиональному артисту, замечательному, веселой души человеку Андрею Тишину, из вокально-инструментального ансамбля «Росы России» Дворца культуры профсоюзов в Туле.

— Слушай, Андрей,— говорю ему.— Спасай. Скоро мне выходить на сцену, а я в полном ступоре от волнения. Боюсь провалиться. Что делать?

— Не горюй, Вячеслав, не горюй,— засмеялся он.— Есть одно верное средство от такого состояния. Его применял великий наш певец Федор Иванович Шаляпин, и оно всегда действовало безотказно.

— Что за средство? Давай! На все согласен.

— Да вот,— он достал бутылку коньяка и налил в стакан граммов примерно двести.— Выпей перед самым выходом и — вперед, на сцену. Все будет нормально!

— Да ты что? Да я пьяный буду! Тогда вообще — конец!

— Не будешь! Все уравновесится и будет отлично. Ты что, не веришь Шаляпину, его опыту?!

Делать было нечего, отступать некуда, тем более что уже объявляли мой номер: «Наш молодой комсомольский поэт Вячеслав Алтунин читает свои стихи!»

Я залпом выпил стакан коньяку и, как в пропасть или на эшафот, шагнул на сцену. И как только я вышел — о чудо! — волнение вдруг как рукой сняло. Я боялся, что буду заикаться, но и заикания не было, речь лилась гладко и свободно. Я читал артистично и эмоционально. Меня проводили громом долго не смолкавших аплодисментов и криками «бис!» Пришлось бисировать, то есть читать еще раз. Успех был полный. Я был вне себя от радости.

— Ну, что я говорил?! — поздравляя меня, сказал Андрей.— Сработало. Ну а теперь я тоже приму-ка средство Шаляпина, ведь нам сейчас на сцену. Он допил коньяк и пошел со своим ансамблем петь советские песни.

— Молодец, Алтунин, молодец! — похлопал меня по плечу руководитель нашей делегации.— Четко, эмоционально, ярко, артистично. И стихи прекрасные. Даже не ожидал от тебя. Знай наших! Что значит проникнуться чувством высокой ответственности!

Знал бы он, что не «чувство высокой ответственности» было причиной моего успеха, а средство Шаляпина!

Евгений СКОБЛОВ

г. Москва

Прозаик, член МГО Союза писателей России. Заместитель Президента Академии российской литературы. Автор пятнадцати книг прозы крупных и малых форм. Участник многих российских и зарубежных периодических литературных изданий. Лауреат литературных премий имени А. П. Чехова, имени М. Ю. Лермонтова, дипломант нескольких конкурсов «Лучшая книга» МГО СПР.

БАБОЧКИ

Утром 7 апреля, я в хорошем расположении духа, бодрый и подтянутый (ничего не скрипит и не хрустит, как обычно с некоторых пор бывает по утрам), следую в деловой центр на Новинском бульваре. Нет, сам я там не работаю, просто по делам моей фирмы надо уладить кое-какие вопросы.

Солнце, теплый ветерок. Москва уже давно начала свой рабочий день, и я с удовольствием отмечаю, что тоже причастен к делам своего города, а так же с не меньшим удовольствием поглядываю на встречных женщин, и, вообще, на всех вокруг. Все же весна, кажется, утвердилась и … Вот она.

Бабочка-шоколадница… В центре Москвы? Ну да… порхает мне навстречу. Впрочем, не порхает. А скорее, отчаянно сражается, машет крыльями, пытаясь удержаться на лету. Сражается с тем самым легким ветерком, который, возможно, кажется ей штормом. Она вьется почти на одном месте, и мне хочется, чтобы с ней ничего не случилось. Первая бабочка этого года, которую я встретил, и как она попала в водоворот Большого города, скопление людей и машин непонятно.

Немного понаблюдав за бабочкой, я спешу дальше: там, где делаются большие дела, опаздывать не принято.

У газетного киоска, напротив отделения Сбербанка, ко мне не вполне твердой походкой направляется некто. Это мужчина неопределенного возраста, он небрит, неряшлив и с выражением лица человека, который собирается попросить денег. Мужчина высок, широкоплеч, но какой-то помятый, как полуспущенный футбольный мяч. Он похож на бывшего спортсмена, перворазрядника, а может быть, и мастера, который в свое время, выполнив спортивные нормативы, в силу неких жизненных обстоятельств, занялся выполнением других, далеких от спорта. И, судя по его виду, добился некоторых результатов. От него сильно пахнет смесью пота и перегара, и это чувствуется даже на свежем воздухе. Представляю, каково будет очутиться вместе с ним в закрытом помещении, например в кабине лифта…

Я не успеваю пройти мимо, он уже передо мной, смотрит сверху вниз, прямо в глаза. И говорит:

— Покорнейше прошу прощения за то, что обращаюсь к вам, незнакомому мне господину. Но не могли бы вы проявить любезность и уделить мне несколько мгновений вашего, без сомнения, очень дорогого времени?

Я не знаю что сказать. Подобный тип должен говорить как-то по-другому. Ну, например: «Командир, выручай…» или «Брат, не дай помереть…», или…

Но он продолжает:

— Я еще раз приношу глубокие извинения, вам, уважаемый, за свою навязчивость, но, видите ли, в чем дело… Обстоятельства сложились таким образом, что я попал, как говорится, в весьма затруднительное положение. Весьма затруднительное…

Мне интересно: если это спившийся спортсмен, то каким видом спорта он занимался? Может быть, шахматы? Но нет, скорее всего, бокс, у него под глазом почти заживший синяк.

Между тем мужчина продолжает:

— … и теперь вынужден обращаться к добрым гражданам за помощью. Не сочтите за неучтивость, проявленную непосредственно к вам, но не смогли бы вы меня выручить? Я прошу совсем немного, ровно столько, сколько сможете… Понимаете ли, так сложилось…

Ему, действительно, плохо. Я уже успел разглядеть его как следует, пока он торопливо, ни разу не запнувшись, читал свой текст. Конечно, я подумал о том, что свое выступление он подготовил заранее, и не я первый, к кому он обращается таким вот неожиданным образом.

Полное несоответствие его внешнего вида и речи, которую он произнес, было чем-то для меня новым, оригинальным и необычным. Как правило, попрошайки давят на жалость, и делают это так профессионально, что их, действительно, жалко. Этот же представитель выступил просто мастерски. Не знаю, всегда ли он действует таким образом, но, видимо, недостатка в спонсорах у него не бывает. Я понимающе кивнул и дал ему пятьдесят рублей.

Он взял деньги, и с легким поклоном поблагодарил:

— Благодарю вас, от всего сердца благодарю. И дай Бог вам всего хорошего, самого доброго. Там (он указал пальцем на небо) ваш добрый поступок обязательно зачтут. Верьте мне.

Он еще раз поклонился и отошел в сторону. Я же продолжил свое апрельское шествие в деловой центр на Новинском.

Дела решились быстро. Документы отдал, документы получил, с подписями и печатями, улыбнулся девушкам на ресепшене и покинул сверкающее здание.

На обратном пути увидел своего нового, весьма учтивого и милого знакомого. Теперь он сидел на ступеньках у отделения банка, напротив киоска, умиротворенный, и, видимо, вполне довольный жизнью. Он курил сигарету, а на асфальте перед ним стояла вскрытая банка пива «Балтика №9». Просветленным взглядом он посматривал на прохожих, а может быть, следил, не появятся ли вдруг, неожиданно, как это у нас бывает часто, сотрудники полиции. Полицейские не любят, когда кто-нибудь пьет крепкое пиво на ступеньках у банков.

Дальше мне попалась та самая бабочка-шоколадница, честное слово! Теперь она сидела на тротуаре и то поднимала, то опускала крылышки, наверное, отдыхала, борьба со стихией дело не из легких. Я надеюсь, что просто отдыхала. Прохожие аккуратно обходили бабочку, и это меня немного приободрило, мне очень хотелось, чтобы она полетела снова.

Я шел своей дорогой и думал, нет ли какой-нибудь связи между бабочкой и «спортсменом», раз уж я их повстречал на пути, и не раз?

Наверное… наверное есть.

Может быть, чтобы я их запомнил? И запомнил, что они тоже жили и были рядом со мной в эту весну, в этот день, в этот час и в этом месте…

Евгения КУРГАНОВА

г. Москва

Родилась в Москве, окончила Филологический факультет МГПУ им. Ленина по специальности русский язык (литература), долгое время работала в ТАСС. Первые рассказы опубликованы в газете «Московские новости». Печаталась в журнале «Приокские зори», «Московский Парнас», в альманахах «Лесной орех», «Ясноцвет», в болгарской газете «Есенински булевард», в литературном журнале «Страна и мы», в сборнике «Вечерами у балкона». Вышли в свет две книги. Лауреат литературного конкурса «Страницы семейной славы» и Международного фестиваля «Русский лад». Член МГО СПР.

МУЗЫКА ДУШИ

Сегодня день рождения у дорогого мне человека. Мы с ним живем достаточно далеко друг от друга, только телефонные разговоры да редкие встречи поддерживают нашу дружбу. Мой звонок обрадовал его. Я, как всегда, поздравила его избитыми дежурными фразами: «Желаю здоровья, любви, счастья!». Но неожиданно для меня он спросил: «А что для тебя счастье?» Задумавшись, я попросила его посмотреть и послушать музыкальный клип, который я ему послала. Песню там исполнял мой любимый итальянский певец Андреа Бочелли.

Сначала ты видишь портовый город, окруженный скалами. Поздний вечер, горят фонари, гирляндами огоньков украшены кусты. Вдалеке из-за деревьев видна луна. Тебе кажется, что ты ощущаешь теплый южный ветерок, играющий твоими волосами, листьями деревьев и волнами у пристани, покачивая на них лодки, катера, яхты. Рядом с пирсом — городская площадь. Она подходит к самой воде. Здесь проходит концерт итальянской музыки.

На небольшом возвышении — сцена. Внизу, за столиками сидят зрители. Но вот в глубине сцены заиграл оркестр. Его ведет за собой соло скрипки в исполнении красивой женщины. Неожиданно для всех сюда включается пение Андреа Бочелли. Их дуэт — скрипки и голоса — это разговор мужчины и женщины, об их любви, об их страсти, об их отчаянии. Но, чтобы больше усилить наши чувства, по мановению смычка скрипачки на сцену врываются танцоры. И все это обрамлено магией самого города, южного вечера и прибоя, который плещется совсем рядом. Но самое главное — это ваши чувства. По мере развития действия на сцене они захлестывают вас все больше и больше, но неожиданно музыка и пение резко обрываются, танцоры застывают на месте. А ты не можешь понять, что же случилось, почему так произошло? Ведь ты еще в водовороте своих эмоций, музыка еще не отпустила тебя.

Мой друг позвонил мне только на следующий день и сказал: «Я не хочу много говорить. Я понял!» И повесил трубку.

P.S. Для меня счастье — это жизнь, наполненная разнообразием чувств, которые могут быть и трагичными, и прекрасными. А значит, счастье — это любовь!

Тамара ХАРИТОНОВА

г. Брянск

Тамара Харитонова (Макарченко), родилась в Брянске в 1956 г. Окончила общеобразовательную школу в 1974 г., в том же году поступила в Калининградский госуниверситет (ныне БФУ им. И. Канта), на биофак. В 1979 г. получила диплом и осталась работать при кафедре, в Научно-исследовательском секторе. Всю сознательную жизнь проработала в Высшей школе. Получив диплом магистра психологии, занимается психологической практикой. Пишет прозу, но особенно привлекает жанр исторической прозы.

РОДИТЕЛИ

Это была не совсем обычная Родительская суббота, а так называемые Большие родители, случающаяся, как известно, раз в году и предполагающая особое внимание и заботу о могилах предков. Поэтому мы решили навестить скромное сельское кладбище в прародительской деревне, где были похоронена наша бабушка, ее отец и братья. До деревни было не близко, потому навещали ее весьма редко, а некоторые из нас на том дальнем погосте никогда и не бывали. То есть в деревне-то бывали, и не раз — при жизни бабушки, еще детьми. Но кладбище в ту пору посещать не считали нужным, да и взрослые нас к тому не понуждали.

Когда еще были живы мать и старшая тетка и когда еще были у них силы — они ездили туда каждую Пасху, ухаживали за могилками. Детей, то есть нас, с собой не брали. Это все понималось как должное. Сколько прошло с тех пор лет или десятилетий — никто не считал. Дальнее кладбище никогда не вставало перед мысленным взором потомков немым укором в забвении прародины — насущных проблем хватало…

Был конец октября, небо хмурилось пепельно-серыми облаками. Только сосны светло-зеленой и ели темной своей хвоей раскрашивали пейзаж.

Кладбище, как и все небольшие сельские погосты, выглядело маленькой рощицей, в основном березовой. Было немного боязно — в каком состоянии находятся последние приюты прародителей? Кто за ними ухаживал все это время? Найдем ли их, вообще, или там только расплывшиеся земляные холмики, безымянные и заброшенные? Есть же и такие, и не на сельских, а на городских, посещаемых кладбищах? Недаром сказано, что уровень культуры общества можно оценить по двум критериям — состоянию кладбищ и клозетов! Почему кому-то взбрело в голову соединять в одной оценке столь далекие по сути места, непонятно, ну да ладно.

Пока добирались до своих участков, тревога сменилась успокоением — кладбище выглядело так, будто его посещали по всем религиозным праздникам, а, кроме того, еще и по воскресеньям. Аккуратно покрашенные оградки, фотографии и надписи на памятниках, ухоженные надгробия и шелест березовых ветвей. Воздух осени — запах прелых листьев и неприхотливых цветов. Заброшенных могил не было, а на памятниках и крестах виднелись такие знакомые фамилии — Зябкины, Селезневы, Остроглазовы… полдеревни родственников! Вот бабушкина могила, а рядом с ней, в просторной ограде — трое ее братьев. А вот совсем уже история — прапрадед Антоний, тот самый, что воевал на Шипке и привез оттуда жену — болгарку, нашу прапрабабку.

А муж старшей тетки тоже здесь похоронен? Нет, он далеко, в другом городе, другой области… Так и мать лежит не здесь, и отец... Разъезжались, разлетались из родного гнезда дети, да так и приживались на новых местах, там и в землю легли… Вот и это кладбище совсем небольшое. Но все же кто-то да оставался в родной деревне! Кого-то хоронили и здесь…

Тем временем все чаще слышался с дороги шум моторов, все больше людей копошилось за оградками, приводя в порядок могилы и поминая родителей. А вот и со стороны деревни идут двое — да это же подруга нашей тетки с младшей дочерью! Здесь у нее не только родители, но и двое внуков — подростков, утонувших в одночасье в местном озере. Поехали с дедом на покос, никак накупаться не могли. Забрал водяной. Невысокая, сухощавая, немногословная Валентина прибрала с дочкой могилки, поцеловала фотографию внуков — вместе были сняты, одному восемнадцать, другому двенадцать лет…

— А мы вас ждали, ждали! Ну, поехали, у нас там все приготовлено.

И поехали мы в родительскую деревню, такую памятную по детским годам. Это же сюда мы шли в мой первый приезд — в школу еще не ходила — со станции, на край света, за семь километров, пешком, через поля и овраги, и рожь на тех полях ходила волнами под ветром. И на полдороги делали привал, потому что сразу на край света не дойти, ноги отвалятся! Мы с братом просили пить, а ветер приглаживал рожь на поле и отцовы светлые волосы — «ежиком». А брат, чтобы подразнить меня, по секрету сказал, что мы будем ночевать у бабушки и спать на «пирожках».

— А как это? — приставала я.

— Увидишь,— загадочно улыбался брат.

«Пирожками» оказалась болотная трава аир. Если ее расщепить по длине и попробовать сердцевину — пирожки, не пирожки, но сладко. Охапки ее были брошены прямо на чисто выметенный пол бабушкиной хатки, а сверху прикрыты домоткаными половиками. Солнце село, и стало темным-темно и тихо, как никогда не бывает в городе, и немного боязно. А утром солнышко заглянуло в хату и высветило ярко-красные помидоры на большом плакате, прилепленном на мазаной глиной стене: «Гидропонике дорогу — плодоносит круглый год наш чудесный огород!». Взрослые читали и смеялись, и стало интересно и весело. Запомнился этот ночлег, как и поход на край света, на всю жизнь. Даже не сознанием запомнился, как и все на заре жизни, а ощущением, чувством — громадности расстояний, необозримости просторов, этих темных и светлых волн колышущейся под ветром ржи,— впервые впечатавшимся в душу чувством родины…

Нету бабушкиной хаты — продана на снос, и на том месте построен совсем другой дом, и живут в нем совсем другие люди, не родственники, а приезжие. А место узнали сразу. Взъезжали мимо бабушкина двора от моста через речку, по проулку на дорогу — вот здесь был плетень, и мы мимо него столько раз сбегали вниз, на луг, к реке. Вот она, речка, а моста этого не было, мост был дальше, или это мы бежали в другую сторону, левее? А за речкой та самая березовая роща, которую насадили уже после войны, взамен сожженной фашистами, и в которую столько раз мы ходили за грибами. Светлая, просторная роща, с могучими деревьями — березы растут быстро, а может, это уже много лет прошло… А грибов в ней было — пропасть. Да каких! И белые, и подберезовики, и любимые подосиновики, такие густо-красные в сочной, зеленой траве, в разноцветье лесных, луговых цветов. Ой, помнит эта роща наши с сестрой кровожадные дикарские вопли в честь каждого найденного грибного экземпляра — была та грибная охота уже гораздо позже, не в детстве, а в юности. Эх, жаль, сейчас не лето, а поздняя осень!

— Ну, ничего, приедете на следующий год, в августе!

Проехали мимо бывшего бабушкина поместья на край деревни — дальше уже луга, если не считать самой крайней, брошенной, хаты. У двора Валентины прямо перед калиткой — колодец. Такой же «журавель», как и тот, через улицу против бабушкиной хаты. Из колодца так легко было доставать полное ведро, даже нам, детям,— знай, перехватывай выглаженную руками толстую жердину! А вода — ух, до чего свежа и сладка. Слаще только из родника. Валентина живет одна, но двор у нее — полная чаша. Свиньи, куры, гуси, сад, огород. За хатой — картофельная делянка соток на пятьдесят. Все в отменном порядке. В одни руки?! Да нет, дети, внуки помогают, у зятя — техника. Приедут, вспашут, посеют, посадят, соберут урожай. Остается только потихоньку пропалывать.

— Ну, пойдемте же в хату, холодно!

А в хате пахнет теплым кирпичом и старым деревом, потому что топится русская печь, и такие от нее волны уюта, покоя. Это не батарея — то ледяная, то горячая — не дотронуться. Печка живая, только что не дышит. Прислониться к ней — что к матери. Встать спиной к беленому боку, руками ощутить теплую шероховатость…

А на столе — обед по-русски, по-деревенски, когда гости. И свиная тушенка, и запеченная в духовке курятина, и котлеты домашние, и яичница на свойском сале, и рыба жареная, и яблочный пирог, не говоря уж о салатах и картошке, а ко всему же еще и домашняя наливка, и сами яблоки — урожайный выдался год. Среди всей снеди не с поместья — только рыба. Да когда кто из деревни уезжал голодным!

В тот давний приезд грибной охоты, как и бабушки и хаты ее, уже не было,— ну так что, соседи были, тоже Зябкины, значит родственники, а не родственники, так однофамильцы, да и какая разница! И бабушку, и всех ее детей и внуков в деревне знали поименно…

— Вы чьих будете? А, Анастасии Михайловны! Татьяны и Виктора дети? Ну, заходите, пообедаете, небось голодные, набегались!

Впервые тогда увидели, как вынимается хлеб из русской печи — а пекся он не на железном листе, а на капустных листьях, и вынимался деревянной хлебной лопатой. И на обратной стороне большого округлого каравая отпечатывался рисунок капустных прожилок, а на вкус этот хлеб был — словами не рассказать, его причаститься надо. С прогулки ли по роще, по другим ли причинам — но, видно, так мы накинулись на этот хлеб, творог и сметану, в которой ложка стояла, что женщины смотрели на нас сердобольно, сочувственно и понимающе, кивая головами,— ну, ясно, разве в городе накормят! И потом, отъезжающим нам, на ходу впихнули в машину громадную ковригу хлеба — чтоб хоть по дороге не померли с голоду! Всю обратную дорогу обнимал нас могучий, жизнеутверждающий дух свежеиспеченного хлеба.

…И сейчас, перед тем как сесть в машину, окинули взглядом родительскую деревню — ну что такого в этом пейзаже? Таких деревень в округе на сто — девяносто девять. Одна длинная улица, вдоль нее — два порядка домов, внизу, через луг, параллельной линией — речка, за ней следующей параллелью — березовая роща. Надо всем — хмурое осеннее небо, сквозь облака скорее угадывается, чем просвечивает солнце. Ни тебе горных крутых склонов, ни лазурного морского побережья… Да и в нашей стороне бывают села куда как понарядней, и пейзажи поэффектней.

Родительская деревня…

Некоторые дома — заколочены, некоторые — перестроены почти в особняки. И на обратном пути мы все высматривали, много ли пустующих домов, и радовались, когда видели крепкие фасады, яблоневые ветки из-за заборов. А вот здорово — песочница с детскими игрушками! Пусть некоторые из дворов куплены горожанами под дачи, лишь бы не пустовала, лишь бы жила родительская деревня.

В школе еще, когда проходили Пушкина, никак не могла понять одну его мысль, выраженную столь торжественно, что ясно было — говорит человек о сокровенном:

Два чувства дивно близки нам —

В них обретает сердце пищу —

Любовь к родному пепелищу,

Любовь к отеческим гробам.

Все думалось — о чем пишет великий поэт? Понятно — любовь к родителям, любовь к родному дому… Но пепелище? Гробы? Ну, хоть убей!

Теперь понимаю.

Рудольф АРТАМОНОВ

г. Москва

Окончил 2-й Московский мединститут им. Н. И. Пирогова в 1961 г. Врач-педиатр. Доктор медицинских наук, профессор кафедры педиатрии РНИМУ им. Н. И. Пирогова. Член Союза журналистов г. Москвы. Прозаик. Публикуется в журнале «Приокские зори» с 2007 г. и в «Ковчеге» — с 2012 г. Лауреат всероссийской литпремии «Левша» им. Н. С. Лескова.

МЕКСИКАНЕЦ

(Документальный рассказ)

Оказалось, его звали ФернандеФлоресДоротео…

На меня с фотографии смотрел смуглый человек. У него широкий нос. Густые черные волосы, распадающиеся на две стороны, образуя естественный пробор. Смотрю на фотографию похожего человека, чудом сохранившуюся в нашем скудном семейном «архиве». Лицо точно такое же. На нашей фотографии у этого человека лицо более светлое, но тоже смуглое. Так же волосы распадаются на обе стороны, такой же широкий нос.

Смотрим на другие архивные материалы, которые удалось сыну найти в РГАСПИ* вместе с фотографией ФернадесаФлоресаДоротео. Краткие биографические данные в его «деле». Коммунист, подпольщик. Имеет партийную «кличку» — Хорхе и фамилию на американский лад. Автобиография в его открывшемся файле написана на испан-

ском языке. Не прочесть.

В «деле» указано, что решением партийной ячейки мексиканской компартии посылается в СССР для подготовки к политической борьбе в своей стране.

Я никогда не верил, что это возможно. Мой уже взрослый сын спрашивал про моего отца. Сбивчивые, не всегда ясные воспоминания моей старенькой мамы возбуждали в ее внуке интерес к моему происхождению. И к своему собственному. Особенно, когда мы все вместе рассматривали старую фотографию, которая в рамке висела над моим письменным столом.

Меня же — сына того человека, что на нашем фото — потрясло то, что тот, о котором я слышал неотчетливые воспоминания мамы, якобы его жены, на самом деле существовал.

Значит, я не неизвестно откуда взявшийся сын, в анкете которого в строчке «отец» был прочерк.

Значит, он есть, был, смутные воспоминания о нем остались в памяти моей мамы. Как жаль, что она не дожила до этого дня, когда бы могла увидеть этого ФернандесаФлоресаДоротео, ее мужа, которого она знала и звала Георгием, по-испански Хорхе. Случись это незадолго до смерти, выдержало ли бы ее сердце, старой, много пережившей, тяжело трудившейся все это время «незамужней» женщины, матери-одиночки, как говорили тогда. Она мало что знала о его прошлой жизни. Он скупо рассказывал о себе, так мало, что с годами, ослабев памятью, она мало что могла вспомнить о человеке по имени Хорхе. Он тогда сказал ей, что можно звать его русским именем Георгий. Поэтому-то и внука она просила нас с женой назвать Георгием. В честь деда, Хорхе, которого она никогда не забывала.

... В поселке Текстильщики, тогда окраине города, деревянные двухэтажные дома, оштукатуренные и покрашенные краской неопределенного цвета, были расположены полукругом. Этот полукруг был нашим двором. Нашим, потому что это был наш мальчишеский мирок. Все лето мы проводили здесь. Играли в салочки, лапту, городки. Но чаще всего в войну. Она только что закончилась. Зимой заливали каток и гоняли шайбу. Шайбой была консервная банка из-под «сгущенки» — сгущенного молока. Из того, чем снабжала нас, нашу страну, Америка по ленд-лизу. Так говорили взрослые.

Как сейчас помню. Одного из ребят звали Коровой. Может быть, потому, что его имя было Вова. Отсюда: Вова-Корова. Его младшего брата нарекли Индейцем — не знаю почему. Был Вова Гольдберг, Ваня Богданов, по прозвищу Вач-Вач. Его отец был Иван Михайлович. Сына назвали в его честь Иваном, а маленький он называл себя Вач-Вач, что должно было означать Иван Иванович. Еще был Гарик, он был одноногий. Ему в раннем детстве отняли ногу, мы, мальчишки, не знали почему. Но он, видимо, с этим недостатком свыкся — почти ни в чем не отставал от нас. Гонял с нами шайбу. В футбол стоял на воротах. И даже, скача на одной ноге, играл в волейбол. Еще были другие мальчишки, но их имена в памяти не остались. И я… Меня звали по-всякому. За смуглость почему-то конголезцем, татарином, евреем, а взрослые просто говорили: «Не нашей расы».

Потом я получил другое прозвище. И вот как это было.

В одном из домов появился боксер. Был он намного старше нас, мальчишек. Молодой, белотелый, как женщина. С выпуклыми мускулами, которые шарами перекатывались под белой кожей его рук и груди. По утрам он выходил на зарядку. Мы видели, как он вставал в боксерскую стойку и кулаками дубасил воздух, уклоняясь в разные стороны от нападений невидимого соперника. Мы собирались в стайку и с восхищением смотрели на эту сцену.

Однажды мы увидели, как он едва не избил Крупеню. Фамилия у того была Крупенин, потому и прозвище соответствующее. Он был такой же молодой парень, как и боксер. О чем-то они повздорили. И Боксер, мы так и не знали, как его зовут, с кулаками и в боксерской стойке пошел на Крупеню. Мы думали, будет настоящий бой, но Крупеня выставил перед боксером свои большие ладони и отступал, говоря что-то примирительное. А Крупеня был высокий и толстый парень.

Вот бы нам быть такими, как боксер, думали мы.

Этот боксер, видимо, от нечего делать сбил из нас компанию и стал учить боксу. Раздал нам полуперчатки, прикрывавшие только перед кулаков, в которых мы сжимали тесемку. То есть это были не настоящие боксерские перчатки, а только их половина, которая защищала от удара костяшками наших кулачков. Устраивал соревнования, что-то вроде турнира с выбыванием от поражения. Сам был рефери. Так звали судью в боксе, узнали мы.

Мне нравилось боксировать. У меня получалось. Если только соперник был не на много старше меня. Боксер, наш тренер, заметил мое увлечение, стал намеренно ставить меня против старших. Дубасили меня здорово. Но я терпел. Уступать не хотел. «Хорош!» — кричал Боксер, когда у меня из носа начинала течь кровь. А мне хотелось продолжать. «Из тебя выйдет толк, парнишка»,— говорил наш тренер. «Ты похож на мексиканца. Хорошо держишь удар». С тех пор меня во дворе мои мальчишки звали уже не татарин, не еврей, а мексиканец. Это прозвище я помнил долго. В жизни много было «ударов». Но оно помогало их «держать».

Потом боксер куда-то уехал, на дворе мы его уже не видели. И боксировать перестали.

Безотцовщина трудное испытание для ребенка. Я завидовал тем ребятам, у которых были отцы, вернувшиеся с войны. Они показывали мне их медали, ордена. Мне нечего было показывать. Моя мама не могла мне толком объяснить, где мой отец. Она или ничего не знала о нем, или очень мало, или чего-то не договаривала. Этот вопрос долго мучил меня. Однако со временем он забылся. В документах, где значи-

лось «отец», был прочерк. Прочерк, так прочерк…

Когда мне исполнилось шестнадцать, мама сказала в паспортном столе, что по отчеству я Георгиевич. Не Хорхевич же. Так стал вполне полноценным человеком. С прочерком в графе отец разных бумаг, которые мне пришлось заполнять, я и прожил всю свою жизнь.

В молодости прочел рассказ Джека Лондона «Мексиканец». Тоже про боксера, стойко сносившего удары. Было за что — за ружья для повстанцев, для борьбы с гринго. Так мексиканцы звали своих соседей американцев. Читал с упоением. Вспоминал, что прозвище мое в детстве было Мексиканец.

Потом в свое время родился сын. Мама хотела, чтобы мы с женой назвали его Георгием, в память о ее бесследно пропавшем муже. Рождение внука на короткое время оживило ее память. Она поведала нам тогда, что провожала мужа с Виндавского вокзала* с ребенком, мною, на руках. Что Хорхе плакал, говорил, что не может сейчас ее с сыном взять с собой. Но непременно, когда это можно будет сделать, заберет. Сказать о каких-либо деталях этого расставания — куда едет, почему едет, напишет ли, будет ли писать... сказать она не могла. Давно это было. В памяти ее остались разрозненные кусочки того события.

Когда сын подрос и понял, что моя мама ему бабушка, стал спрашивать, а где дедушка. Мы показывали ему фотографию, сохраняемую как единственное доказательство, что был у бабушки муж, ему дедушка, а мне отец. Что его давно уже нет. Что звали его Георгий, по фамилии, кажется, Майкот,— вспомнила мама, и сын назван так в честь деда. Вот почему, говорили мы ему, ты тоже Георгий.

Сын рос, и рос его интерес к истории нашей семьи. Иногда мне приводилось застать его, разглядывающим фотографию, что в рамочке висела над моим письменным столом. Мальчик он был смуглый, но светлее, чем я, а я был светлее, чем тот на фотографии.

Времена изменились. Изменилась и усложнилась жизнь. Она стала более современной. Появился Интернет. Мобильные телефоны. Можно было получить практически любую информацию по любому почти вопросу. Сын во всем этом преуспел. Часто мне приходилось прибегать к его помощи, потому что Интернет меня «не слушался». Не всякую операцию я мог выполнить сам. Нередко терял набранный текст. «Чайник», одним словом, как стали называть мне подобных айтишни-

ки, которые со Всемирной сетью на «ты». Сын был айтишником.

Заметил, что взрослый сын стал проявлять интерес к некоторым сторонам истории нашего государства. Он прочитал «Архипелаг Гулаг». Купил книгу Ефросинии Керсновской. В этой книге были рисунки автора, на которые было тяжело смотреть. Иногда он делился со мной прочитанным. Мой интерес к обрушившейся тогда на нас информации был индифферентный — да было, очень давно. Зачем старое

ворошить. Надо жить настоящим.

Неугомонный сын стал все настойчивее расспрашивать меня о моем отце. Мама моя к тому времени умерла. Она мало что знала о своем муже, а я еще меньше о своем отце… Самые крохи событий нашей маленькой семьи о тех далеко в прошлое ушедших годах. По правде сказать, меня пугало, что в прошлом было что-то необычное, может даже страшное. Я не поощрял интерес сына к семейным «тайнам», но и не отговаривал от поиска.

— Смотри, что я нашел в архиве — однажды сказал он и выложил передо мной на экране ноутбука картинки. Несколько снимков одного и того же человека, смуглого, с широким носом…

— Когда я узнал, что он Фернандес Флорес Доротео с партийной кличкой Хорхе Майкот, у меня руки задрожали,— сказал сын.

Это был он. Тот, что в рамочке на фото висел над письменным сто-лом, и которого мы рассматривали всей семей, ища сходство с кем-либо из нас — с сыном, со мной.

— Что дальше будешь делать? — спросил я.

— Я заказал в архиве перевод с испанского на русский его автобиографии, написанной им самим. Ты что будешь делать?

— Жить дальше, как жил… Может, сменить отчество? — пошутил я.— Вместо Георгиевич называться Фернандесович, Флоресович или Доротеович.

Что еще я мог сказать…

Сергей ЛЕБЕДЕВ

г. Тольятти Самарской области

Родился в 1949 г. в Рязанской обл. Дипломант и лауреат Межрегионального поэтического конкурса, посвященного 190-летию со д. р. Н. А. Некрасова, лауреат всероссийской премии «Левша» им. Н. С. Лескова, лауреат-победитель 1-го, 4-го, 5-го и 6-го Международного поэтического Интернет-конкурса «Звезда полей — 2016» им. Н. М. Рубцова, дипломант международного литературного конкурса им. С. А. Есенина «Страна березового ситца — 2018». Член РСПЛ (Самарская региональная организация). Член редколлегии журнала «Приокские зори» (г. Тула) и альманаха «Параллели» (г. Самара).

ХЛЕБ

Костер весело затрепетал языками пламени, затрещали сухие осиновые сучья, выбрасывая искры, тут же улетавшие с дымом в ночное небо. Отец снял свою старенькую телогрейку и бросил ее на песок около костра:

— Ложись, грейся, сынок, я схожу к реке, зачерпну воды, а потом и почаевничаем.

Он взял котелок и исчез в темноте прибрежных кустов. Я лег на спину, надо мной безмолвная вечность с неисчислимым множеством светящихся искр. Словно вылетали они из костра и замирали там, в вышине, в чернеющей бесконечности. В двенадцать лет рассуждения о вечном и бесконечном были неподвластны моему воображению. Все мне казалось простым и ясным. И таинственная тишина в лесу, которая изредка нарушалась недовольным криком какой-то ночной птицы. И безмолвие реки Ветлуги за кустами тальника, которую я чувствовал по прохладе, поднимающейся от берега. Изредка там, за кустами, слышались громкие всплески — это, по всей видимости, сердитые щуки охотились у поверхности воды за несмышлеными и беспечными мальками. И я снова и снова останавливал свой взгляд на темном бархате небосвода. Глубина и ширь звездного неба привораживали меня таинственностью и непонятным величием. Лежа на песке около костра среди тревожных голосов природы, я чувствовал себя причастным к окружающему меня миру. К ночному небу с его бесконечностью, к земным и пугающим звукам в лесу и на реке, к теплу, исходящему от безмолвного костра. И вместе с тем во мне была детская убежденность моего личного существования среди звезд, леса, на берегу реки. Потому что я был не один, со мной во всем этом тревожно-ночном мире где-то рядом находился отец, присутствие которого вселяло в меня уверенность в самом главном — в моем пребывании на земле.

Я услышал хруст сухой ветки под ногой отца, шедшего от берега реки, шуршание листьев в кустарнике, а вот наконец и он сам вышел из темноты к костру. В одной руке отец держал старенький, еще дедов котелок с закопченными до черноты боками, заполненный почти до краев водой, в другой руке я увидел охапку листьев смородины и какие-то кривые, нетолстые коренья.

— Вот, накопал корней шиповника, сначала их заварим, а уж потом листочков смородины для духмяности подбросим.

Отец вставил заранее приготовленную им деревянную палку в дужку котелка и повесил его над костром, положив палку на две вбитые в землю рогульки. Подбросил несколько толстых сухих березовых сучьев в огонь. От жара они сразу же загорелись, языки пламени с жадностью обхватили котелок со всех сторон. Даже мне, в стороне от костра, стало теплее, я взял небольшую сухую сосновую ветку и не успел поднести ее к бьющемуся пламени, как хвоя вспыхнула, разбрасывая искры, которые тут же подхватило теплым потоком и понесло вверх, в ночную темноту.

Вскоре вода забулькала, пошел пар, отец убрал котелок с огня, поставил на песок и бросил в кипяток коренья шиповника, потом подвинул его поближе к пламени, следя за кипением воды. Минут через десять он совсем отодвинул котелок от костра и бросил в него листья смородины. Пар наполнился резковатым, терпким ароматом с лесными таинствами и загадками.

— Ну, вот и чай наш готов! — сказал весело отец, глаза его радостно светились.

Он достал из берестяного пестера большую краюху хлеба, завернутую в чистую тряпицу, и две алюминиевые кружки. Отец не стал резать хлеб, а, разломив горбушку пополам, одну половину подал мне. Осторожно зачерпнул своей кружкой горячий чай из котелка и налил его, дымящийся ароматным паром, в мою кружку.

— Давай, сынок, перекусим, да отдохнем перед рыбалкой, а то летняя ночь быстро пролетит. И разбужу я тебя с первыми лучами солнышка.

Он осторожно отхлебнул из кружки, улыбнулся мне:

— Красота!

Потом остановил свой взгляд на куске хлеба, который держал в правой руке, понюхал его:

— Запах, сынок, какой запах от хлеба! — радостно улыбаясь, сказал он.— Только понюхай, какой удивительный дух! Такого ароматного у нас в городе не найдешь. Бабушкин хлеб из русской печи, ну с чем его сравнишь? Он и сейчас как свежеиспеченный пахнет.

Я поднес ломоть хлеба к лицу, вдохнул его запах и сразу же почувствовал себя в утренней тишине бабушкиного дома, когда она негромко стучит заслонкой, ухватом, доставая из печи через устье только что испеченные караваи хлеба. Круглые, невысокие, с румяной корочкой, этой самой ароматной и пахучей его частью. Вынутый хлеб бабушка складывала на белую холстину, постеленную на столе. По избе расходился аппетитный аромат смеси чуть-чуть кисловатого запаха опары с приятным духом мира и доброты свежеиспеченного хлеба. Ковриги, разложенные бабушкой в ряды, горбились своими коричневатыми корочками, а мне казалось, что это разложили свои боевые щиты уставшие после битвы древние богатыри, которые отдыхают, прогнав супостата и установив мир на нашей земле.

Я пил заваренный отцом чай, темно-бордовый от корней и резко пахнущий от смородины, хрустел жестковатой коркой хлеба, и тепло разливалось приятной истомой по телу. Отец посмотрел на меня, улыбнулся, спросил:

— Наслаждаешься, сынок? Запомни на всю жизнь неповторимый

вкус простого деревенского хлеба. Такой ели твои предки. Может, благодаря ему наш род продолжается. Не забывай, что все мы родом из одной деревни, название которой — Русь. Запах родного хлеба особенно вспоминал я в годы войны, когда служил в далеком Забайкалье. Как мне не хватало тогда хоть маленькой корочки его, маминой выпечки. Да и не только мне, все солдаты нашего полка испытали на себе и узнали воочию, что такое голод. И хотя мы не участвовали в сражениях с фашистами, но без единого выстрела похоронили в полку около девятисот человек, умерших от голода.

Отец замолчал, подхватил из костра горевший сучок березы и прикурил от него папиросу. Раз-другой глубоко затянулся, прищурился, видимо вспоминая что-то далекое.

— Случилось это суровой зимой в конце сорок третьего года,— вдруг негромко, и как бы задумываясь, заговорил отец, поставив кружку на песок около костра.— К тому времени я уже два года служил командиром орудия. Можно сказать, опытный боец. На западе по всем фронтам гремели бои, немцев уверенно гнали с нашей земли, а мы на границе с Маньчжурией продолжали нескончаемые учебные стрельбы. Поднимали нас ночью по тревоге почти каждую неделю.

Читинская область — суровый край, особенно зимой. Мороз до тридцати — сорока градусов доходил. «Воевали» мы в зимних лагерях за многие километры от расположения полка. Порой жили в снежных ячейках и простых землянках по несколько дней. Это так называемые зимние квартиры. Мороз трещит, а мы одеты в старенькие шинели и буденовки времен гражданской войны, байковые двупалые перчатки, обуты в кирзовые сапоги или ботинки с обмотками. По глубокому снегу, по пересеченной местности вручную таскали на занятиях орудия и боекомплекты зарядов для пушек, станковые и ручные пулеметы, винтовки, рыли мерзлую землю, оборудуя окопы, огневые позиции и укрепления. А уж чем кормили, вспомнить страшно — стылой кашей и замороженным хлебом, нарубленным топорами. Почти в каждой роте десятки красноармейцев или простужены, или обморожены.

Однажды ночью возвращался наш полк с очередных боевых учений. Вся артиллерия в те годы была у нас на конной тяге. Да я и сам службу-то начинал ездовым. Сразу определили, коли деревенский, значит к лошадям привычный, с делом этим знаком. Так вот, закрепили мы орудие за передок, а стрелковые роты без суеты заняли места в открытых кузовах машин и маршем двинулись в казармы. Я упросил командира батареи посадить свой расчет орудия на машину со стрелковым взводом, а сам с ездовым Пастуховым, устроившись на передке, поехал в конце колонны. Мороз набирал силу. Дорога неблизкая, до военного городка километров двадцать, а по морозу и все тридцать покажется. Уже проехали больше половины пути, как обогнала нас полуторка, крытая брезентом.

— Хлеб повезли,— определил ездовой.

Действительно, так и было. В пекарне хлеб грузили прямо в кузов, прикрывали брезентом и развозили по солдатским городкам.

Лошади из последних сил тащили тяжелое, промерзшее орудие. И вот, несмотря на мороз, сморило меня, я и задремал. Хотя, поставленный в арьергард колонны, я обязан был внимательно следить за дорогой. Возвращающиеся с учений красноармейцы, уставшие и голодные, часто выпадали в полусне из машин. Оставались замерзать под открытым сибирским небом. Поручив ездовому глядеть во все глаза, тому все равно править лошадьми, я приказал разбудить меня, если он вдруг что-либо обнаружит. Вскоре сквозь сон слышу голос, вроде кто-то зовет меня, а сообразить не могу — кто кричит? Потом понял — это же ездовой Пастухов.

— Товарищ сержант, товарищ сержант! — он уже начал толкать меня в бок.— Смотрите, хлеб на дороге, целая буханка.

Открыв глаза, я, действительно, увидел ее, большую, в сугробе около тракта. А надо тебе сказать, что хлеб для нас пекли весом по два килограмма. Мгновенно прошел сон, и я, спрыгнув с передка на обочину, поднял буханку, которая оказалась замороженной до каменной крепости. Но это был хлеб! Потеряли, значит, из кузова вывалился на повороте. Что делать?

«Везти в казарму — отберут, да еще в воровстве обвинят, оставить на расчет — тоже кто-нибудь да сболтнет,— пронеслось в голове.— А тут мы вдвоем. Пастухов человек надежный». И вслух сказал:

— Слышь, Пастухов, а ты что думаешь по этому поводу?

— А тут не думать надо, товарищ сержант, а жрать. Все одно — отберут хлеб-то. Да нас еще вредителями, да врагами народа выставят,— ответил скороговоркой, сглатывая голодную слюну, ездовой, как будто прочитав мои мысли.

Саперной лопатой разрубил я буханку на четыре части, половину отдал Пастухову, вторую сунул себе под шинель. Хоть немного надо было хлеб отогреть. Но не было сил вдыхать его запах, даже мерзлого, и я начал рвать его зубами, пытаясь разогреть кусочки во рту. Ныли от мороза и от начинавшейся цинги зубы. Солдатский хлеб, выпекавшийся наполовину из отрубей, крошился, скрипел на зубах.

— Товарищ сержант, а вы его во рту рассасывайте, как конфетку, тогда на дольше хватит и не так холодно в брюхе будет,— подсказал Пастухов, детство которого прошло в голодных беспризорниках, и уж он-то хорошо знал цену каждому куску хлеба.

Всю дорогу до расположения полка мы откусывали, рассасывали и проглатывали этот подарок судьбы в декабре 1943 года. И не заметили, как съели по килограмму его, мерзлого, практически не очень съедоб- ного для человека.

Вкус того забайкальского мякинного хлеба, наполовину смешанно-

го с отрубями, запомнился мне на всю жизнь. Но не в этом дело, сын, а главное, что до сих пор я не могу забыть солдат своего расчета, и осталось у меня перед теми ребятами чувство вины. Вины в том, что не смог я разделить с ними в голодные дни найденный на дороге хлеб. Проще говоря, смалодушничал я, сын. Положил тогда на одну чашу весов суровость возможного наказания за сокрытие найденной буханки, а на другую чувство солдатской взаимовыручки и дружбы. И первая перевесила. Да что тут особо говорить — испугался я, что могут меня в военное время сурово наказать за такое дело.

Примерно через полгода расстались мы с Пастуховым. Меня отправили учиться в танковое училище. А он еще через полгода, отслужив после меня командиром расчета, попал на фронт, как раз к окончанию войны. Что стало с ним дальше, я не знаю. Но до сих пор не дает мне покоя совесть, думаю — правильно ли я поступил?

Отец замолк. Подбросил в костер еще несколько сучьев, прилег ко мне на телогрейку, обнял и сказал:

— Спи, сынок, немного времени до утра осталось. На утренней зорьке разбужу, клев будет отменный.

Рядом с отцом мне стало тепло, я еще раз посмотрел во всепрощаю-

щую вечность ночного бездонного неба. Звезды переливались светом, как будто моргали, но смотрели понимающе и с добротой. Засыпая, почувствовал, как отец поднялся, сел рядом со мной и снова закурил папиросу. А я спокойно и уверенно проваливался в сон с мыслью, что рядом самый родной человек, детским умом не понимая происходящего сейчас в душе отца, которую через рассказ-покаяние он очищал передо мною, своим сыном, веря, что я пойму и никогда не предам, сохранив навсегда только светлые и честные воспоминания о нем.

Галина КЛИНКОВА

г. Волжский Волгоградской области

Родилась 15.03.1949 г. Учитель русского языка и литературы в школе. После окончания пединститута трудовой путь начинала литсотрудником в районной газете. Продолжает держать с ней тесную связь. Очень любит поэзию, хотя стихи не пишет. В публицистических материалах делится с читателями впечатлениями о том, что стало дорогим, затронуло душу… Печатается в межобластных литературно-музыкальных альманахах.

НА ЛАДОНИ ОПАВШИЙ ЛИСТОЧЕК КЛЕНОВЫЙ…

Я не знаю, само по себе во мне родилось это чувство неразделимости души с осенью или напророчено свыше, только в любое время года тоскую о днях этих — светлых, но не ярких; цветах последних — и оттого — самых милых взору, о воздухе — переполненном их терпким, горьковатым ароматом и еще — запахом прелой листвы… О тихой, грустной песне — шелесте разноцветного листопада, когда летят, «неслышны, невесомы», листочки, отпавшие от «ветки родимой…»

... Сколько в моей жизни было осенних дней? И в девчоночьей поре, и в пришедшем так нежданно «бабьем лете»... И каждый раз, беря в руки остроугольный кленовый листочек, слетевший, будто с неба сорвавшаяся звезда, с особым чувством смотрю на него... Принимаю, как очаровательный подарок природы — красивый и мудрый... Представляю его неслышный полет бок о бок с ветром... Его последние думы...

Остановилось время, чуть дыша,

И в воздухе, застывшем на мгновенье,

Вдруг улыбнулась желтая душа...

Живое сердечко странника не боится своего предстоящего конца, просто ничего еще об этом не знает. Ведь осенний полет листьев в их судьбе один — единственный: первый и — последний. В эйфории неожиданно наступившей свободы. Это их лебединая песня...

Ощущаю прохладную свежесть, вдыхаю, наклонившись, аромат скопившегося в жилочках золотого солнечного света и летней голубизны неба. Провожу пальцем по выпуклым линиям незатейливого узора. Много таится в них событий из жизни осеннего скитальца: дни блаженства, а бывало, непогоды — ветер рвал и дождь хлестал безжалостно. Он все терпел… до самого конца. А потом летел, летел, кружась… И, если бы не моя рука, опустился бы на землю.

Притих листик, доверчиво прислонившись к моей ладони... А я вглядываюсь теперь в свои линии: «Все, что было и будет — в рисунках судьбы.» Прямая, длинная протянулась моя дорога жизни. Встречалось и счастье, и ненастье порой бушевало. Только надежда и вера крепко держали меня на плаву. А самыми прочными соломинками оказывались любимые лирические строки да музыки голос… Как же эти листочки — такие милые в танце и такие одинокие, оставшиеся в свой последний час сиротинками,— трогают, обнажая душу… Дорогой мой листочек! Беззащитный и хрупкий… Продрогший, озябший… Огонек, светофорик осенний…

Из лабиринтов памяти всплыло затронувшее душу стихотворение

Сергея Сердобинцева из Эстонии «Эльф осенний». Чем зацепило ду-

шу? Может быть, обаятельной целомудренной грустинкой…

Вдруг рыжим эльфом опустился желтый лист,

Мне возвещая о скончаньи лета.

И тут и там фонарики зажглись

Несмелой осени несмелые приветы...

Она приходит временем летать

Листве и мыслям в разноцветных вальсах...

В ее прозрачности так хорошо мечтать

И гладить эльфа в чуть дрожащих пальцах...

... Пора уходить. Но мне жаль убаюканный, согретый кленовый листик оставлять на улице в парке. Так и пошли домой вместе. Осторожно, чтобы не разбудить, положу потом в альбом. На память об еще одном свидании с любимой осенью.

Скоро начнутся снежные морозные дни. Соскучившись по золотой поре, открою. Ласково поглажу земную звездочку — листик…

Мы тоже — странники на свете. В короткий век так много нам от- пущено...

Вячеслав МИХАЙЛОВ

г. Москва

Родился и вырос на южной окраине СССР, в городе Термезе. Окончил Московский гидромелиоративный институт. Кандидат экономических наук. Ph.DinEconomics. Опубликовано более чем сорок научных работ. Печатался в «Литературной газете», литературном сборнике «Иван-озеро», литературно-художественном и публицистическом журнале «Приокские зори», альманахе «Ковчег». Автор сборника малой прозы «Вызов» (2017 г.).

ЗАЩИТНИК СУСАНИНА

У Вадима Кочнева, ведущего технолога машиностроительного холдинга, собралась на домашнюю вечеринку небольшая компания. Пришли Серега, старый друг — с детских лет, Леша, коллега Кочнева по работе, и еще Сергей уговорил пригласить нового своего приятеля и сослуживца — Дениса Седова. «Толковый мужик,— заверил он.—Придется ко двору. Вот увидишь». Все, конечно, с женами. Обоих чад своих Вадим отвел к Серегиной ребятне; это в пяти минутах ходьбы.

Вечеринка шла привычным ходом: застольные беседы прерывались изредка перекурами на лоджии, непродолжительными танцами; когда мужики садились играть кто в шахматы, кто в нарды, женщины секретничали в соседней комнате. Денис и впрямь оказался интересным собеседником. «Немногословный только,— подумал Вадим,— откликается коротенько, тему сам не открывает. Хотя, с другой стороны, он первый раз в нашем кругу, и сдержанность такая ему в плюс».

Ближе к окончанию встречи разговор зашел про экзаменационное тестирование, упорно внедряемое в школах. Довольно дружно примкнули к лагерю скептиков — главным при таком подходе, действительно, выходит знание, а способность соображать самостоятельно остается невидимкой, не учитывается почти. Но и в том сошлись после короткой полемики, что временно тестирование можно использовать — ведь учителя стали заметно слабее, и зарплата их позорная мздоимство провоцирует. Престиж профессии нужно восстанавливать и возвращаться к классическому экзамену «учитель и ученик: глаза в глаза» — так порешили. Старший сын Сергея недавно сдавал выпускные тестовые экзамены. И Серега пересказал с иронией несколько запомнившихся кусков из теста по истории России. Процитировал и задание, касающееся финала Русской смуты начала XVII века, с вариантами ответов: «Иван Сусанин завел в лесную болотистую глушь вражеский отряд, спасая

княгиню Ольгу;

Дмитрия Донского;

Михаила Федоровича Романова;

Екатерину Вторую».

— А что, неплохо. Я думал, будет что-нибудь с вариантом ответа «Сусанин заблудился»,— хохотнул Леша.— Где-то читал или анекдот слышал, что Сусанин не обманул вовсе «ляхов», не намеренно завел их в глушь и принял мученическую смерть, а заблудился просто, когда провожал иноземцев к месту укрытия Михаила Романова… Кажется, спорят до сих пор, когда это случилось — после избрания Михаила царем или накануне.

Жена Лешкина тоже хихикнула, но остальные эту реплику пропустили как бы. Промолчал и Вадим, хотя его она покоробила. Сергей начал было вспоминать сыновний тест по географии, но его прервал Денис.

— Сережа, извини, мне поделиться хочется с вами кое-чем,— сказал он и, заметно повышая голос от фразы к фразе, продолжил: — Меня вот давно мучает вопрос: отчего мы так легко и терпимо относимся к насмешкам над нашими героями, наветам на них. Хуже того, сами можем поржать, съязвить… Эту байку подленькую про Сусанина я давно услышал, да еще как: в телепередаче, в вечернее время — при стечении народа считай — воспроизвел ее известный юморист, давясь от смеха. Не вырезали, и не помню, чтобы публично попеняли ему, пристыдили, на дверь указали, от дома отказали. До сих пор на экране мельтешит, приглашают, привечают… А еще как-то прочел в столичной газете (респектабельной слывет), что Александр Матросов потому лишь закрыл амбразуру дота собой, что иначе свои бы его поставили к стенке. Выхода, дескать, другого не было у бойца. Отказали Саше в способности на героический порыв! Трясло меня, хотел порвать, бросить тот лживый, паскудный текст, едва начав читать. Но заставил себя докончить… И еще один грязный выверт хорошо запомнился — фильм документальный, тоже по телевидению показали. Историю Зои Космодемьянской подали так, что гибель разведчицы оказалась чуть ли не бессмысленной. Мол, результаты диверсий ее мизерны (перерезала телефонные провода, подожгла конюшню в деревне, где разместился штаб гитлеровской части), а на другой чаше весов — фашистские пытки и виселица. Подбили баланс. Не знают, что подвиг ее был в стойкости духа высочайшей?! Не могу поверить… Может, герои — не те? Или нужда в них отпала?.. Теперь-то, когда мы сникли, разуверились в себе!

Денис остановился и, часто дыша, вопросительно глядел то на одного, то на другого.

Острая, взволнованная его речь с самого начала вывела всех из благостного расслабленного состояния. Не удивилась ей, пожалуй, одна Катя, жена Дениса. На лице у нее были тревога и смущение.

Леша, запаливший невзначай Седова, смешался, кажется, больше Кати.

А Кочнева Денис тронул — очень искренними и сердечными показались его гневные слова. «Наболело, не иначе,— мелькнуло у Вадима.— Как преобразился мужик!.. Прав он. Но сейчас нужно по-быстрому разрядить обстановку».

— Честно говоря, и меня злят эти плевки в прошлое наше, ближнее и дальнее,— спокойно сказал Вадим.— Чтобы не бередить душу, чтиво такое поганое — в урну, раз попалось, и телик вырубаю, если что, или переключаю на другой канал.

— Да я так и делаю давно. Просто здесь не ожидал с этим столкнуться,— буркнул миролюбиво Денис.

— Я ж упомянул только анекдот злосчастный, а ты вдруг взбеленился,— обиженно упрекнул Леша.

— Не только, Алексей, не только,— возразил ему Седов негромко, но с нажимом в голосе.— Ты хохотнул еще… Ладно, ставим точку. Как чувствовал, так сказал. Не сердитесь, мужики, и вы, девчата.

— Ну вот и славненько,— выдохнула с облегчением жена Вадима, обрадованная, что ситуация выравнивается.— Как насчет чая? Будем чаевничать?

— Может, попозже,— предложил Сергей и добавил: — О Матросове и Космодемьянской я впервые такое слышу. Низость! Но с Сусаниным ты, по-моему, перебрал. Масса анекдотов и баек разных ходит и про богатырей наших былинных, и про царей, и про советских вождей, не говоря уж о Чапае… И в обиход вошло давно, как кто завел не туда, так обязательно его в шутку Сусаниным назовут.

— Неужели не видно, что поворот сусанинского подвига на сто во-

семьдесят градусов, пусть даже в виде хохмы — иное совсем! — не удержавшись, опять воскликнул Денис.— Подвиг обратили в предательство!.. Вот ты, Сергей, рассказывал мне про деда своего — фронтовика, разведчика, как он ногу потерял после ранения. Представь, говорит тебе некто: «Не сердись, твой дед, конечно, отважный человек. Но ведь могло же быть так, что он из разведки вернулся не гитлеровцами подстреленный, а сам себе неудачно ногу прострелил — надоело воевать». Твоя реакция?

— Загрыз бы его,— зло бросил Сергей, неприязненно глядя на Дениса.

— Ты и мне сейчас готов выдать за мою дрянную фантазию. Извини. Но ведь анекдот про Сусанина — то же самое. Вы представляете, как крепко нас обработали, если даже зрелые, образованные люди стали путаться… Вот, кстати, еще яркий пример путаницы — не выходит из головы. Пионера Павлика Морозова стали выдавать некоторые чуть ли не за эталон предателя. Причем, и авторитетные известные лица проходятся по мальчишке в таком духе. Мальчишке! Нашли дяди и тети козла отпущения. Взрослые! Повинные в его трагедии взрослые!.. Ему памятник большой поставить нужно взамен порушенных, с надписью: «Мальчику Павлику Морозову от взрослых, сначала его запутавших и убивших, потом воспевших, далее оболгавших и опозоривших, а теперь раскаявшихся и молящих о прощении».

Умолкнув, Денис переключился на тарелку: обстоятельно, неспешно подбирал остатки салата и холодца, постукивая вилкой и ножом.

«Что ж вы не угомонитесь,— расстроено подумал Вадим.—Не хватало еще, рассорятся вдрызг… Как теперь разруливать?»

Выручила денисовская Катя. Она оценила ситуацию и взялась напоминать мужу, что дети звонили из дома, что обещали им пораньше вернуться и пора уже подниматься. Нашла оперативно подходящий повод, чтобы уйти от греха подальше. Денис не возражал. Удерживать Седовых не стали. Через минуту, другую они откланялись. Оставшиеся гости тоже скоро разошлись, выпив наспех чая с тортом.

Спустя несколько недель опять наметились домашние посиделки, теперь у Сергея.

При встрече с ним Вадим неуверенно и с опаской поинтересовался:

— Седова с женой позовешь? Думаю, он понял, что переборщил. Катерина девчонкам понравилась… Или все злишься на него?

Сергей вытаращил свои синие глаза:

— Он понял?! Ты, Кочнев, даешь. Он же натуральный буйный максималист. Врагов не достать, своих сечет. Как я проглядел.

— Что, и на работе с ним не контачишь?

— Почему? Недружба недружбой, а служба службой… Да выбрось его из головы. Но если хочешь, общайся, хозяин-барин. Только без меня.

Алексей КУРГАНОВ

г. Коломна Московской области

Прозаик, 59 лет, образование — высшее медицинское. Регулярные литературные публикации в местных и областных изданиях. В июле 2013 г. в издательстве «Серебро слов» выпущен сборник рассказов и миниатюр «Земляки».

ЖИЛИ МЫ НА ПЕСТЕЛЯ, РЯДОМ С ГАСТРОНОМОМ…

Магазин был замечательный. Как сегодня говорят, супер в тренде. Нет, это я не о том магазине, который у собачьей площадки, справа от помойки, а который на углу нашей улицы, Пестеля, и Юных Пионеров. Особенно великолепен был мясной отдел. Колбаса — всегда! Даже при Советской власти! Правда, тогда в ассортименте имелась только одного сорта — ливерная, но такая скромность (если не сказать — аскетичность) выбора нас, тогдашних, совершенно не напрягала. Ливерушка как закуска к портвейну «Три семерки» не имела себе равных по соответствию этому благороднейшему напитку! Кстати, тогда она стоила пятьдесят восемь копеек. Сейчас — двести десять. И не копеек, а рублей. Это насколько же ливер подорожал?!..

Продавщицей в мясном отделе работала некая Клава. Фамилию не помню (кажется, Кукушкина). Клава и Клава. Клавочка-Клавуня. Красавица с выраженными пышными формами. Вероятно, ее разносило так из-за постоянной близости к мясу. Рост — под два метра. Губки — бантиком. Щечки — булочками. Под носиком — усики. На правом нижнем клыке — золотая коронка. Правый ее глаз задорно смотрел налево и вниз. Левый — строго вверх, без отклонений в стороны. Если кто Клаву впервые видел — от этого ее взгляда робел. Некоторые даже пугались. Но в этом не было ничего трагичного. Это по первости и от робости. Потом привыкали. И действительно: чего такого-то? Ну, косят глаза, причем одновременно оба. Да, это ненормально. Это изъян. Но не преступление же! Даже наоборот: была в ее косоглазии какая-то пикантная изюминка. Загадочность, как у Моны Лизы. Какой-то экзотический шарм. Шарм… Шарм-эль-Шейх. Так называется курорт египетский. Клавочка (она сама рассказывала) была там один раз. Во второй не захотела. Говорила, что жарко и мужики все заняты. В том смысле, что разобраны. А которые не занятые, те почему-то пугливые. А с местными связываться чревато (так опять же она говорила — попробовала, что ли?). Запросто можно нарваться на неожиданные неприятности. Местные же такие прожженные ловеласы… Так что нет уж, нет уж. Как говорится, лучше уж вы к нам.

Кстати, по слухам (слухи — самый надежный источник информации!) Клава не всегда обладала таким экзотическим видом своих глаз. По этим самым слухам в молодости они у нее были совершенно безупречны. То есть смотрели нормально и синхронно. Как у всех. А разлетаться в разные стороны они начали после того, как Клава сходила замуж за какого-то матроса. Который увез ее из нашего города на Дальний Восток, откуда через год она вернулась уже одна. То есть не совсем одна. С ребенком. Но без матроса. Он ее там, на Дальнем Востоке, изрядно лупил. А потом его то ли зарезали в пьяной драке, то ли он ушел в плаванье и утонул, то ли сбежал к японцам. В общем, мужиком оказался куда как веселым. С таким не соскучишься. Хотя глаза запросто можно испортить. На постоянно нервной почве.

У Клавы была подружка, Милочка. Она работала в хлебобулочном, и сама была похожа на аппетитную булочку. Почему-то ее, в отличие от Клавы, никто замуж не звал. Даже матросы. Даже дерущиеся. Почему не звали — загадка. Она же была хорошая, эта хлебобулочная Милочка!

Улица же наша, которая Пестеля, начиналась здесь, у гастронома и, проскочив между домами, сараями, задами складских помещений железной дороги и высоченным, метров под пять, и совершенно глухим забором психиатрической лечебницы, выскакивала прямиком на железнодорожную платформу, между баней и привокзальной общественной уборной. Баня была великолепной — жаркой и грязной, и мы, пестелевцы, регулярно там мылись и парились. Запомнилось, что горячая вода в бане была не просто горячей, а самым настоящим кипятком, потому что нагревалась подключенным к бане паровозом.

Уборная же великолепием не отличалась. Это было скучное, выкрашенное ядовитого светло-зеленого цвета краской, вытянутое вдоль платформы строение с двумя дверями по бокам. На одной двери была написана буква «М», на другой, соответственно, «Ж». Буквы были большими и четкими, что придавало им строгость и изначальную значимость. И никаких излишеств. Здесь туалет, а не, скажем, консерватория. Надо же понимать. Надо же различать.

Обстановка внутри уборной также угнетала: половина пола, та, которая ближе к двери, была выложена грубой керамической плиткой и у стены имела желоб для малой нужды. Вторая половина, более удаленная от входа, представляла из себя невысокое деревянное возвышение с прорезанными в нем большими черными отверстиями. Это сооружение имело очень неприглядный вид, так как не все посетители отличались воспитанностью.

Дополняло все это «народное творчество», щедро представленное на здешних стенах рисуночными изображениями и похабными надписями. Поскольку эта «наскальная живопись» периодически уничтожалась здешним обслуживающим персоналом, то тут же, подобно птице Феникс, возрождалась вновь. Возмущаться ею было бесполезно и бесперспективно. Да никто и не возмущался...

Логичным дополнением ко всему этому был ядреный аромат концентрированной хлорки. Железнодорожники ее не жалели, нет! Вероятно, они опасались эпидемических заболеваний, которым хлорка, как известно, первый враг и лучший убийца! От ее запаха кружилась голова и щипало в носу. Да, это было не совсем эстетично, зато стопроцентно гигиенично.

На середине улица расширялась, округлялась и трансформировалась в некую то ли лужайку, то ли площадку, то ли большой уличный двор. В примыкающем к железнодорожным складам закуте двора, под старыми бесхозными яблонями, стоял большой деревянный стол со вкопанными в землю тумбами-ножками. Здесь играли в домино и карты, пили водку и портвейн, ругались и мирились. Стол был символом уличной жизни и оплотом мирного сосуществования.

Вечерами около него появлялся Васька Чуев. Он приносил гитару и пел:

— А на дворе — хорошая погода.

В окошко светит месяц молодой.

А мне сидеть еще четыре года.

Душа болит и просится домой.

После чего переходил на исполнение частушек, зачастую совершенно скабрезного содержания... Мужики угощали Ваську папиросами «Беломорканал» и сигаретами «Дымок», поскольку у него самого курева никогда не было. Васька никогда не работал, зато время от времени, как он сам говорил, «присаживался». Сажали его всегда за воровство и давали немного, года два — три — четыре. «Не можешь — не мучайся»,— говорил ему дядя Петя, старый вор, живший ближе к пустырю, у водонапорной колонки. То есть не умеешь воровать — не берись. Васька воровать не умел, поэтому его всегда ловили. Одно его оправдывало: воровал всегда у государства. На складах, по цехам и магазинным подсобкам. Если бы воровал у нас по домам, то так легко не отделывался бы. Убили бы. На улице за крысятничание расправлялись сразу и жестоко. Были случаи, были трупы. Милиции не выдава-ли убийц. Круговая порука.

Самым азартным доминошником был Шурик Козелупов, а самым спокойным — Виль Петрович. Его настоящее имя было Вилли. Он в войну под Сталинградом попал в плен и отбывал его у нас в городе, на машиностроительном заводе, потому что по профессии был токарем. В Германию не вернулся, женился на нашей местной, Маше, дочери Петра Игнатьича Спиридонова и продолжал работать все на том же машиностроительном. Со временем окончательно обрусел, и хотя акцент сохранился и выдавал в нем уроженца иностранной державы, никто из уличных его иностранцем, конечно, не считал. Тем более что Виль Петрович был великолепным матершинником, матерился легко и приятно для слуха, а все тот же акцент придавал произносимым матерным словам утонченную пикантность.

И уж коли заговорили о разных нациях… Улица в вопросах интернационализма проявляла свойственные, пожалуй, только лишь нам, русским, великодушие и, как сегодня говорят, толерантность. Кстати, соседом Виля Петровича был Соломон Израильевич. Это тоже был в своем роде примечательнейшим человеком. Маленький, но цепкий, говорят про таких в народе — и говорят совершенно правильно: Соломон Израильевич, имея рост метр пятьдесят восемь сантиметров, выделялся просто-таки выдающейся потенцией, что подтверждали несколько женщин, а в первую очередь его супруга Тамара Моисеевна, женщина огромная по габаритам и совершенно вздорная по характеру. Периодические измены мужа ее ничуть не огорчали, поскольку в этом отношении она и сама имела немалый опыт, приобретенный еще в юности, когда Тамара Моисеевна работала официанткой в офицерской столовой некоей воинской части в так называемой ГСВГ (Группа советских войск в Германии).

И в продолжение сексуальной темы. Была еще тетя Рая. Она жила в маленьком домике за помойкой и считалась падшей женщиной, потому что водила в этот симпатичный домик разных симпатичных и не очень мужчин. На улице ее за это не осуждали. Улица вообще была очень терпимой к человеческим порокам. Тетя Рая носила красивые платья, ярко красила губы и смеялась неприятным басом (такой смех называется вульгарным — это определение я уже потом узнал, когда повзрослел).

— Ну, чего, Райк? — весело спрашивал ее дядя Петя.— Нагулялась?

— Нет пока исчо,— жеманно собрав губы в дудочку, отвечала тетя Рая.

— Ну, гуляй-гуляй,— милостиво разрешал дядя Петя.— Смотри тока заразу не подцепи.

Однажды летом тетя Рая уехала с очередным мужиком на южный курорт и оттуда уже не вернулась. На улице говорили, что этот самый ухажер там, на курорте, ее к кому-то приревновал и зарезал. Такой поворот тети-Раиной судьбы никого не удивил. Все бывает. Кого давят, кого режут, третьи сами помирают. Действительно, судьба! Другие с жаром уверяли, что никто Райку не резал, а совсем даже наоборот: этот то ли грузин, то ли турок, с которым она уехала, купил ей на побережье симпатичный домик, в котором Раиса сейчас и блаженствует. И эта версия тоже имела право на существование и тоже никем не отвергалась и не оспаривалась.

Огорода у тети Раи не было, садом она не занималась, зато прямо у калитки рос огромный куст жасмина. Каждый год, с мая по сентябрь, от него исходил такой умопомрачительный запах, что прохожие невольно останавливались, нюхали и качали головами. Странно, но я ни разу не видел, чтобы кто-нибудь отломил от куста хоть веточку.

Как сейчас перед глазами картина: хозяйки который месяц уже нет, дом стоит непривычно тихий, сиротливый, забытый и заброшенный, покорно смирившийся со своей печальной участью постепенного разрушения — а жасмин по-прежнему цветет бьющим по глазам белоснежным цветом и все так же, по-прежнему дурманит головы, словно бросает вызов судьбе и не желает сдаваться.

Справа от тети Раи, ближе к железной дороге, жила семья Зворыкиных. Примечательна она была тем, что Зворыкины считали себя единственными на всей улице эстетствующими интеллигентами, и по утрам Зворыкина-мама беспощадно орала то ли на Зворыкина-папу, то ли на их сына Стасика, редкостного даже по нашим уличным меркам раздолбая, то ли одновременно на обоих: «А кофий из банки надо брать сухой ложкой! Только сухой! Нет, я с вами точно с ума сойду!» Свое обещание она, в конце концов выполнила: ближе к старости, действительно, выжила из ума и даже несколько раз лечилась в психиатрической больнице, впрочем, с совершенно бесполезным результатом.

Зворыкин-папа, невероятно худой очкарик со взглядом побитой собаки, работал бухгалтером на мукомольном комбинате и ничего оттуда не воровал, что по нашим уличным меркам считалось даже не чудом, а уникальностью. Работать на мукомолке и не тащить — это было за гранью нашего понимания.

Их сынок, раздолбай Стасик, то ли в девятом, то ли в десятом классе неожиданно для всех стал комсомольским лидером, после школы по комсомольской линии поступил в педагогический институт, но его не окончил, потому что с третьего курса уехал в Москву и стал слушателем суперсекретной кэгэбэшной школы. Далее слухи разнятся: одни говорили, что он оказался предателем, был разоблачен и тайно расстрелян в подвалах Лубянки. Другие с жаром уверяли, что никто его не разоблачал и не расстреливал, а совсем наоборот: Стасик ту школу успешно закончил и был заслан за рубежи нашей Родины, шпионичать в одной из развивающихся стран. Сделал там головокружительную карьеру, и от простого-рядового шпиона дорос до целого шпионского резидента. Впрочем, это были уже детали. Главное, что в той суперсверхсекретной школе он наверняка прошел специальный курс западных манер поведения в быту и поэтому наверняка научился на радость своей психиатрической маме пользоваться насухо вытертой кофейной ложкой.

И уж коли говорить о заграницах и шпионаже: ближе к вокзалу, в маленьком домике с большой деревянной терраской и покатой крышей, жил Пал Анисимыч. Он всю жизнь проработал по дипломатической линии: возил на машине то ли нашего посла в Америке, то ли кого из его подчиненных. Бывало, спросишь его: «Пал Анисимыч! А как они там живут? Вообще-то как? Продуктивно?» А он в ответ задумается, этак многозначительно в воздухе пальцами покрутит и отвечает всегда односложно: «А чего ж им? Продуктивно, да...» — «В каком,— спрашиваю,— смысле?» — «В обычном,— отвечает.— В физиологическом. Как утром просыпаются — первым делом продуктов своих американских высококалорийных нажрутся — и тут же начинают свои американские сношения. И никакого прям стыда, и никакого на них, тварей, народного контроля…» Да, большого ума был человек! Когда там, в Америке, работал, то водочкой увлекаться остерегался (как можно! — находился в самом главном логове идеологически враждебного стана, и коварные цэрэушники враз могли подловить на алкогольном увлечении, хоть работаешь ты простым шофером и по дипломатическим табелям о рангах есть ты никто и зовут тебя совершенно никак!), а вот как на пенсию вышел — расслабился, увлекся. Через это расслабление и помер. Да и чего удивительного? Проспиртовываться надо постепенно, месяц от месяца, год от года, чтобы организм привык и душевно спиртовую благость прочувствовал. А если сразу на нее накинуться, по голодному, то недолго и до печального исхода в виде соответствующих этому моменту картонных тапочек и духового оркестра впереди скорбной процессии.

Из уличных баек: в начале шестидесятых годов на улице вознамерился поселиться городская знаменитость — художник Ефим Бутылко (творческий псевдоним — Трофим Пятилеткин). Прославился он раньше, в сороковые — пятидесятые, когда натренировался рисовать партийных деятелей, в первую очередь, конечно, «дорогого Иосифа Виссарионовича». Побудительным мотивом для поселения у нас было стремление Бутылко-Пятилеткина стать ближе к народу, к так называемым широким пролетарским массам. Стремление было подкреплено практическими действиями: художник уже договорился с тетей Машей Кругловой насчет обмена ее домика на его квартиру, и все вроде бы сладилось-сделалось, но в самые последний момент расстроилось из-за тети-Машиного соседа, Кузьмы Прохоровича Самоедова. Который, пребывая в своем привычном (читай — пьяном) состоянии, отчего-то на художника осерчал и вследствие этого своего огорчения-осерчания избил его. Желание влиться в массы у Бутылко-Пятилеткина сразу пропало, он сказал: «А ну вас, пролетариев!..» — и, как говорится, был таков. Художник поторопился: через месяц Кузьма утонул в городском фонтане, из которого вознамерился попить водички. Вероятно, в тот момент его мучила похмельная жажда, он потянулся припасть к вожделенной фонтанной влаге, но не удержал равновесия и свалился в воду. Так нелепо погиб этот скромный герой.

К слову, Бутылко-Пятилеткин был не только городской знаменитостью и достопримечательностью, но и выдающимся коньюнктурщиком: после смерти Сталина он также резво и рьяно принялся рисовать портреты «дорогого Никиты Сергеевича», а когда того уволили со всех его государственных постов, но строительство коммунизма продолжили (правда, уже без кукурузы), он с не меньшим энтузиазмом переключился на изображения товарища Брежнева. Закончилась его художественно-изобразительная эпопея, увы, печально: в какой-то момент все три героических государственных образа в его художественном воображении слились в один и превратились в некий сюрреалистический симбиоз из лысины, густых широченных бровей, усов и курительной трубки. Что Бутылко-Пятилеткин тут же и нарисовал. Власти расценили сей живописный натюрморт как самую настоящую политическую диверсию, направленную поколебать устои, но поскольку на дворе был не тридцать седьмой год, сюрреалиста не расстреляли, а всего лишь поместили в психиатрическую лечебницу. Где он тут же стал редактором больничной стенной газеты, на которой мог вышеупомянутый симбиоз рисовать без всяких карательных последствий, потому что сумасшедший дом — он и есть сумасшедший дом. Таким образом, так и не став жителем нашей улицы, он от улицы далеко не отдалился, поскольку задним забором психлечебница выходила как раз на нашего Пестеля.

Улица заканчивалась домом, в котором жила семья Толстопятовых. Глава семьи, Василий Прохорович по кличке Пупок, как и все вышеназванные жители улицы, тоже был замечательным человеком. Особенно прекрасным он представал в состоянии подпития (у нас на улице многие выпивали), когда выходил из дома и громко объявлял: «Я вас, тварей, всех наскрозь вижу!» Это сопровождалось поднятым и сотрясаемым в воздухе кулаком. Понятно, что никакого должного эффекта ни грозные слова, ни этот кулак на окружающих не производили. Наверное, потому, что все вокруг были точно такими же «рентгенологами».

Иногда после этого кратковременного спектакля Василий Прохорович уходил домой сам, иногда его уводила супруга, достопочтенная Тамара Марковна. Опять же, иногда уводила его без всяких лишних движений, но, бывало, иногда молча лупила Василия Прохоровича по лицу мокрой тряпкой, которой вытирала посуду. После пары ударов «рентгенолог» быстро приходил в чувство, горбился, сникал плечами и опускал голову. Тамара Марковна вздыхала, гладила его по бритой голове и уводила в калитку. Работал Василий Прохорович продавцом кваса недалеко от нашей улицы, около вокзала, и нас, пацанов, всегда поил бесплатно. Квас был очень вкусным. Это я помню совершенно точно.

А на уличной помойке постоянно кормились бродячие собаки. Мы их все время гоняли, но не от жестокости, а от азарта. Собаки это понимали, поэтому бегали от нас не резво и в страхе, а подчиняясь этой непонятной и совершенно безболезненной для них игре. Однажды весной одна из них сдохла здесь же, в лопухах, и мы, пацаны, вырыли ямку и похоронили ее. Помню, была она маленькая, рыженькая и со смешными остренькими ушами. Детство и отрочество — время формирования жизненных принципов, в которых совершенно непонятным образом сочетаются и жестокость, и азарт, и бездушие, и сострадание к братьям нашим меньшим и к падшим, и память о павших.

А еще на помойку прилетали крупные вороны и такие же крупные галки. Вот их-то мы, действительно, ненавидели, потому что они нахально, прямо из-под носа, воровали объедки у нам дружественных собак.

В самой середине улицы стояла водонаборная колонка. Мы, пацаны, очень любили около нее собираться и поливать друг друга здешней водой. Вода была холоднющая, просто ледяная. Мы визжали, матери ругались, а мужики посмеивались: здоровее будут! А не будут, так помрут! Делов-то!

У Сиротиных на кухне, на полке у печки, всегда стояла трехлитровая банка с так называемым грибом. Он представлял собой этакое медузообразное существо внешне совершенно противного вида, а вода, в которой он плавал, была желтой по цвету и настолько кислой на вкус, что сводило скулы, если пить без сахара. Считалось, что эта желтая вода помогает от всех болезней, и все жители улицы в это почему-то безоговорочно верили. Хотя я не помню случая, чтобы кто-то, действительно, от чего-то этой жидкостью излечился.

***

Сейчас уже нет ни нашего двора, ни дома, ни стола. Магазина тоже нет. В его здании сейчас располагаются разные конторы (по-сегодняшнему — офисы). От них, наверное, есть какой-то толк, потому что контор — много, и в каждой сидят люди. Может, даже ответственные работники. Счастья им. И успешных выполнений стоящих перед их конторами офисных задач.

Самой улицы тоже нет. Нас переселили в новый городской микрорайон, а от улицы остался какой-то совершенно несерьезный огрызок в виде прохода к собачьей площадке. Остальная часть перегорожена бетонным забором, за которым находится городской исследовательский центр норм и стандартизаций. Чего-то работники там все исследуют, никак не наисследуются, изображая на своих лицах государственную значимость и глубокомысленную важность. Удачи им и всех благ. И нам тоже. И всем.

Ольга КАРАГОДИНА

г. Москва

Родилась в Москве. В 1981-м г. окончила Московский библиотечный техникум по специальности «Библиотековедение». Работала библиотеарем, секретарем-референтом, методистом. Пишет прозу, бардовские песни и исполняет их. Любит фотографировать на любительском уровне. С 2009-го г. работает оргсекретарем в Академии российской литературы. Член МГО Союза писателей России.

ЗАПИСКИ ИЗ ПОЛИЦЕЙСКОГО УЧАСТКА

Дежурная часть — это и визитная карточка, и центр управления, и кухня, и передовая. Вахта, очередное дежурство, суточный наряд, сводка происшествий — обычные будни МВД.

— Младший сержант Никифоров! Что у нас сегодня?.. — ворвался в дежурную часть капитан Валерий Пищук.— Что молчишь? Проще с овощами общаться, чем с вами. Показывай документацию, оружейную комнату, спецсредства, докладывай о состоянии связи. Мне через час делать доклад начальнику управления обо всех происшествиях, которые имели место в нашем районе за сутки. Тишины-то у нас… не бывает!..

Никифоров медленно оторвал глаза от лежащих перед ним бумаг, уставившись в лицо начальнику ясными детскими глазами.

— Много чего было. Вам докладывать или сами почитаете?..

— Пошли ко мне в кабинет. Сам доложишь. Посади кого-нибудь вместо себя.

Сержант нехотя вылез из-за стола.

— Кострыкина! Подмени! — и медленно поплелся за начальником на второй этаж.

— Ну-у… Начинай,— устроился поудобнее в кресле Пищук.— Сухо, не эмоционально, протокольным языком. Перечисляй только факты, без всякой личной оценки.

— В шесть утра неизвестный мужчина похитил у гражданки Филоновой серьги, которые находились у потерпевшей в ушах, при этом бил ее по лицу ее же радикюлем. На месте происшествия была обнаружена и изъята черная вязаная шапка с прорезями для глаз. На нападавшем была рубашка в цветочек, черные брюки, на ногах драные кеды, на голове — лысина. Ищем. На станции метро обнаружен труп неизвестного. Внешних следов насилия нет, за исключением квитанции об оплате годовой подписки на газету «Взгляд изнутри» и пяти лотерейных билетов. Гражданин Иванов был задеpжан за то, что, идя по улице, нецензуpно удивлялся кормовой части впеpеди идущей женщины. Отпущен после поучительной беседы. Оказана медицинская помощь бомжу Сапрыкину, получившему телесные повреждения по месту жительства на помойке. Гражданин Дудиков нарушал постановление 592 на стену православной церкви. Дежурный по участку лейтенант Павликов, обходя вверенный ему участок, сделал Дудикову устное предупреждение. Дудиков повернулся и продолжил нарушать постановление 592 на лейтенанта. Павликов повел Дудикова в участок. По дороге Дудиков злостно продолжал нарушать постановление 592, причем делал это с особым цинизмом, то есть зигзагообразно. Когда Павликов доставил его в участок, он прекратил нарушение постановления 592, но не потому, что осознал, а потому, что иссяк. Пенсионерка Бобрикова принесла на экспертизу жидкость от своей соседки, имеющую запах самогона и дрожжей. Написала жалобу. Гражданин Копейкин, возвращаясь ночью пьяным с работы, сбил ногой на пешеходном переходе проезжающий мимо мерседес. Завязалась драка между Копейкиным и водителем мерседеса, который тоже был пьян. Обоим предъявлены штрафы за административные нарушения.

— Хорошо-хорошо,— постучал костяшками пальцев по столу Пищук.— Задержанные есть?

— Есть,— по-военному четко ответствовал Никифоров.— Полуголая девица, фотограф и баба с волком.

— С кем?..

— С волком. Сидят в обезьяннике. Сказал утром разберемся, выпустим.

— Эти что натворили? — насупил брови Пищук.

— Баба с волком гуляла на огороженной площадке для выгула собак, которая граничит с большой спортивной площадкой, на которой гражданин Карандашкин, называющий себя фотографом, устроил фотосессию с обнаженной гражданкой Пипеткиной, прямо перед окнами жильцов многоэтажного элитного дома. Гражданка Пипеткина, будучи обнаженной до трусов, принимала всякие вызывающие позы. Волк вырвался с площадки и напал на Пипеткину, сорвав с нее стринги, что оскорбило взгляд прохожих и жителей дома. Прохожие вызвали наряд полиции. Все нарушители общественного порядка были доставлены в участок до выяснения обстоятельств дела.

— Та-а-к… Разберемся. Веди-ка сюда бабу без волка,— грозно сверкнул очами Пищук.

— Без волка не получится,— раскраснелся сержант.— Рычит, никого к хозяйке не подпускает.

— Волк большой? Надо ей впаять статью за квартирное содержание диких животных в мегаполисе. Веди. Пусть намордник оденет.

— Кто? — не понял Никифоров.

— Кто-кто! Волк! Впрочем, лучше бы на обоих надеть. Веди.

Через пять минут дверь отворилась. В кабинет медленно вошла растрепанная женщина средних лет, рядом с ней мирно шел, поблескивая янтарными глазами, серый волк из сказки про «Красную Шапочку».

«Почему у него такие большие зубки?..» — чуть не вырвалось у Пищука, но он вовремя спохватился.

— Садитесь на дальний стул у двери. Гражданка Скоморохина, рассказывайте, как это ваша серая скотина напала на несчастную девушку? Почему не следите? Нарушаете общественный порядок — раз, содержите дикое животное в квартире — два.

— М-м… — замычала женщина,— это не волк, это порода такая, это овчарка с волком.

— Еще не легче. Гибриды еще хлеще,— злобно буркнул Пищук.— Рассказывайте, как он вырвался.

— Мы гуляли в отведенном месте,— начала хозяйка волка, нервно теребя в руках ярко-красный поводок.— На соседней площадке шла фотосессия. Мой пес нормально реагирует на обычных людей в одежде, а здесь девица выставила свои перси наружу и начала руками размахивать. К нам пришли друзья с лабрадором, волк выскользнул в открывшуюся калитку и прямиком к девице. Та, как раз в этот момент, джинсы приспустила, увидела волка, испугалась, запуталась в них и начала дрыгаться еще больше. Ну, вы же знаете, как охранная собака реагирует на лишние движения. Фотограф сорвал с нее джинсы, она в одних стрингах осталась, тут волк подоспел и побежал за Красной Шапочкой, тьфу, за девицей. Стали они бегать по стадиону. Волк ухватил девицу за стринги и сорвал их, в итоге она оказалась голой. На ней остались только туфли на пятнадцатисантиметровых шпильках. Я спустилась, поймала его, отругала, а тут наряд полиции подоспел. Но никакого вреда ни девице, ни фотографу — пес не нанес!

— А порванные стринги! Самое что ни на есть хулиганство. А собака без привязи? Двойное. Десять суток вам или штраф светит, доро-

гуша. Что выбираем?

— Штраф…— вспотела Скоморохина.— Выписывайте.

— Ждите в коридоре. Сержант принесет.— Нажал кнопку вызова. — Никифоров! Веди фотографа с девицей.

В комнату робко вошли молодые люди: парнишка в толстых очках и юная дева в майке-сеточке, через которую просматривались все достоинства фотомодели.

— Присаживайтесь,— пригласил раскрасневшийся Пищук.— Рассказывайте, что вы делали на спортивной площадке элитного дома?..

— Мы проводили фотосессию для модного журнала «Образ»,— начал фотограф. — Мы недолго. Всего полчаса.

— Как вы, батенька, в таких линзах фотографируете? — поинтересовался Пищук.— Искажение реальности. А почему в голом виде в общественном месте? Мелкое хулиганство.

— Мы выбрали время, когда народа мало. Мы собирались быстро отснять материал и уйти, уж больно натура хорошая была.

— Да уж…— смерил взглядом девицу Пищук.— Натура и впрямь что надо, даже волк оценил. А вы, Пипеткина, что же, совсем стыд потеряли? Крутите своими прелестями на глазах у изумленной публики. Придется вас на десять суток посадить, обдумать свое поведение. У нас в участке откорректируем ваш образ.

— Во всем виноват волк! Если бы не он… никто бы и не заметил,— засуетилась Пипеткина.— Мы снимались для приличного журнала. За такие снимки платят большие деньги.

— Деньги заплатите. Не сомневайтесь,— усмехнулся Пищук.— Мы тут и не таких на чистую воду выводили. А вы, гражданин фотограф, выбирайте «натуру» в более скромных местах.

— А тетка с волком?..— заблестел линзами очков фотограф.— Стало быть, не виновата вовсе. Если бы не она, никто бы и не заметил.

— Однако заметили,— поправил его Пищук.— С гражданкой Скоморохиной и волком разберемся без вас. На соседнем поле футболисты играли, вы им сорвали матч. Мимо шли мамаши с малыми детками, и что они видели? Нагую Пипеткину бегающую по стадиону в чем мать родила? Все хороши. Что мне делать с вашей веселой компанией? Волка на цепь, вас всех на десять суток. Ответите коллективно за ваши антиобщественные действия, хулиганы. Были тут у меня клиенты. Пожилые. Налила бабка деду сто грамм, ему показалось мало. Стал клянчить еще. Заявил, если не нальет, повесится в ванной. «Иди вешайся, старый дурак» — сказала бабка. Пошел дед в ванную, взял веревку, привязал ее к брючному ремню, пропустил под рубахой и сверху надел фуфайку. Встал на табуретку, привязал конец веревки за палку и откинул табуретку. Бабка видит, дед затих, заходит в ванную и давай причитать. Вызвала участкового. Петренко пришел, решил снять труп. Поставил табурет, встал на него, достал нож, чтобы обрезать веревку. Дед возьми и обними его за шею. В результате упали оба. Петренко сломал два ребра. Между прочим, за это деду дали пятнадцать суток, как за мелкое хулиганство.

— Не надо пятнадцать суток,— неожиданно заплакала Пипеткина, тряся худенькими плечами, усыпанными каштановыми локонами.— Мы лучше штраф заплатим. Сколько скажете.

— Правильно! Штраф. Это официально установленная плата за то, чего делать нельзя,— строго рявкнул Пищук, нажимая кнопку вызова.— Никифоров! Выпиши штрафы: Скоморохиной и Пипеткиной по пятнашке, фотографу — пятерку. Зайди в кабинет, я тебе колбасы дам. Угости волка. Я бы, на его месте, тоже за голой бабенкой побегал. Нам бы такого в полицию, патрулировать улицы. Ну и денек!

Николай МАКАРОВ

г. Тула

Военный врач ВДВ, гвардии майор медицинской службы, член Тульского общества православных врачей, член Союза писателей России, лауреат всероссийской литературной премии «Левша» имени Н. С. Лескова и литературной премии Правительства Тульской области имени Л. Н. Толстого.

ГКЧП,

ИЛИ ПОСЛЕДНИЙ ГОД МОЕГО СОВЕТСКОГО ПРОШЛОГО

— Теперь власть будет наша!

Так начал совещание оставшихся офицеров начальник штаба дивизии, гвардии полковник Попов Юрий Юрьевич.

— Наведем в стране порядок!

Офицеров штаба дивизии на зимних квартирах осталось немного. Вся Тульская десантура во главе с генерал-лейтенантом Лебедем (находящимся в те дни в отпуске в Туле, будучи заместителем чего-то там Командующего ВДВ) выдвинулась в Москву. Не за песнями, ясное дело, не за пенсиями. Зачем? Брать власть в свои руки? Наконец-то! Дождались! Надоел этот бардак в стране! За Державу обидно!

О том и говорил Юрий Юрьевич на первом совещании в первый день, как оказалось, грандиозного фарса и мошенничества.

Поведал он нам также о том, что Лебедь всем оставшимся передает привет и держит руку на пульсе. Еще немножко, еще чуть-чуть... и власть будет наша. Военных власть!

На том и разошлись по кабинетам. На ночевку. С заряженными пистолетами под подушкой... Днем? Днем, пожалуйста, сдай пистолет дежурному и свободно выходи в город. Оставь телефон на всякий случай, где можно будет найти, в крайней необходимости. За три дня никого так телефонными звонками не вызывали. За ненадобностью.

Оставшиеся войска продолжали заниматься повседневной текучкой. Лишь ночью нас будоражили какие-то вопли из «матюгальников» в проезжающих мимо штаба машин. И все.

На второй день, второй день ГКЧП, опять ровно в 18.00 начальник штаба (педант невероятный: никогда никуда не опаздывал ни на секунду, умнейший офицер, пример честности и порядочности) начинает совещание. И опять Юрий Юрьевич передает привет от Лебедя. Что у них там, в стольном граде, все идет по плану. Еще бросок — и мы у власти.

Хорошо! Отлично!

На третий день... На третий день ровно в 18.00 начальника штаба в тактическом классе, где собрались офицеры, нет. Нет его через семь («дипломатическое время») минут. Нет через пятнадцать («театральное время») минут. Нет и через полчаса!

Кому необходимо — выступили с трибуны. Идет непринужденный офицерский треп, рассказываются анекдоты.

Время школьного учебного урока — сорок пять минут — прошло.— Попова нет!

Кто-то на свой транзистор ловит «чужой» голос. Все ошарашены: «Что он несет? Этот гадюшник? Какую ересь порет?» — «Не может быть!» — «Чтобы Лебедь? Наш Лебедь!» — «Предал? Сдал? Нас с потрохами! То есть, с батальоном десанта перешел на сторону Ельцина!..»

В этот момент в тактический класс входит Попов, вернее, тень от Попова. Серая, враз осунувшаяся тень эталона настоящего русского Офицера.

— Звонил Лебедь! Просил не считать его предателем! — гробовую тишину прервал тусклый с осипшим надрывом голос Попова.— Всем сдать оружие и по домам!

Хотите продолжение этой истории?

Пожалуйста...

На четвертый день войска возвратились на места постоянной дислокации. Утром пятого дня (отсчет от начала бездарного ГКЧП) в кабинет начмеда входит старший прапорщик (когда писались эти строки, я связался с ним, рассказал то, о чем пишу, и он просил меня не называть его фамилию), зная, что в нашем сейфе всегда имеются в наличии

реанимационные средства.

Между первой и второй восстановительными дозами он рассказывает о событиях минувшей ночи. Рассказывает о том, что буквально выносил (! — может, чуточку и приврал) из кабинета того-то и того-то (просил также не упоминать их фамилий), и... Лебедя, который, дескать, плакал и говорил, что его все считают предателем, но хотя бы ты, Петро, не считай его таким...

Этому старшему прапорщику я полностью доверяю. Служил вместе с ним еще с одна тысяча девятьсот семьдесят третьего года. Когда он пришел в Армию восемнадцатилетним солдатом...

Вот и все... Весь сказ о ГКЧП... как я его помню, как на дальних подступах к Москве о нем помнят десантники-туляки…

Галина СОЛОНОВА

г. Брянск

Родилась в 1948 г. на Брянщине. Работала в системе народного образования на разных должностях. Писать начала в зрелом возрасте. Пишет для взрослых и детей. Автор шести сборников рассказов. Печаталась в Брянской периодике (газеты, альманахи, журналы), а также в российских журналах: «Муравейник», «Странник», «Подъем», «Воин России». Член общественной организации «Международный Союз писателей и работников искусств». Активный участник семинара прозы при Брянской областной общественной писательской организации Союза писателей России.

ВСПОМНИМ ВРЕМЯ БЫЛОЕ

Рассказ-очерк

Целинникам земли Казахстана посвящаю

— Ну что, сынок, нечем платить нам за девятый класс,— печально произнес Борис Иванович, нервно поглаживая левой рукой парализованную правую.

— А ты, бать, не волнуйся. Поправляйся скорее. Переросток я уже, какой мне девятый класс,— успокоил Гриша отца.

— Да будь проклята эта война.

— Пойду в сельхозучилище. Там годичные курсы механизаторов открываются.

Ах, как время быстротечно!

Сидит Григорий Борисович на скамеечке у стены собственного дома, на солнышке греется, любуется свежевскопанными, аккуратно взбитыми грядками, готовыми принять семена и рассаду. Это сын постарался за выходные дни навести такую красоту. «Не справились бы мы с Машей с такой работой: девятый десяток нам уже, тяжеловато»,— вздохнул Григорий Борисович и поглядел на двух прилетевших грачей.

— Ишь, по-хозяйски как вышагивают. Клюйте, клюйте червячков, разрешаю,— произнес вслух хозяин и прикрыл глаза, подставляя лицо майскому солнышку.

Вспомнился ему март тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года, когда окончил механизаторские курсы.

— Товарищи выпускники! Родина поручает вам ответственное задание: работу на целинных землях Казахстана,— торжественным голосом произнес секретарь райкома партии…

Деревенскому пареньку все было в диковинку: станция с названием «Красивая», небедный совхоз «Комсомольский», центральная усадьба и четвертая бригада, что базировалась на берегу огромного озера. До сих пор помнит Григорий Борисович его торжественное величие. А за озером — необъятные земельные просторы, уходящие к горизонту.

Стояли механизаторы шеренгой, слушали своего бригадира Богдана Даниловича. Неторопливо он рассматривал свидетельства об окончании курсов. Сердца у парней трепетали: кому, какой стальной конь достанется.

— Григорий Родин! Отличные оценки у тебя в свидетельстве. Молодец! По праву ты заслужил самый большой и мощный трактор «С-80».

И радостно было, и страшновато двадцатилетнему пареньку. Справится ли, оправдает ли надежды бригадира? Остальные механизаторы получили трактора «ДТ-54», «Беларусь», и только у него — «С-80».

Закипела работа: готовили плуги, бороны, сеялки, культиваторы. Наконец встал он, пахарь, со своим трактором у непокоренной земли. Всматривался, прикидывал, с какой стороны начать работу. Знал секрет, а, может быть, это и не секрет вовсе. Вбил первый кол у края поля, зашагал вперед, пристраивая колышки один за другим, чтобы стояли ровно, как солдаты в строю. «По ним и буду ориентироваться»,— решил Григорий. Загудел мотор, ровно укладывалась в борозду за бороздой целинная земелька. Первый день работы, как первый экзамен. Остановил свой трактор, вышел из кабины, вытирая пот рукавом. Взглянул на вспаханную землю. Пар сизой волной поднимается. Горсть земли в ладони размял: мягкая, податливая, будто маслом сдобрена. Душа радостью наполнилась.

— Спасибо, сынок. Добрая вспашка,— похвалил подошедший бригадир.

Перебивали друг друга, урчали вдали моторы механизаторов. Друг перед другом хвалились парни своим трудом. «Да, с большим энтузиазмом работали»,— прервал свои воспоминания Григорий Борисович, глядя, как уже стая грачей хозяйничала на грядках.

Вспомнились сурки и суслики. Они неожиданно выскакивали из своих вертикальных нор, разбегались по сторонам, услышав рокот мотора. «Ах, канальи! Затопчу ведь вас,— не выдержал Гриша и остановил трактор. У гусениц лежал суслик.— Бедолага, поранил я тебя, что ли? — взял зверька в руки, рассматривая его буровато-охристый окрас, рыжие пятна под глазами, рыжеватые щеки, приложил к суслику ухо.— Вроде жив, пойдем, отлежишься в кабине».

Только собрался сесть за руль, заметил пушистого сурка. Рыже-коричневый красавец стоял в двух метрах от кабины на задних лапах, сложив передние на груди. «Ты что, свою нору защищаешь? — изумился Григорий.— Ишь, какой упитанный, килограммов десять, небось, весишь, не меньше. А ну, дуй отсюда, не мешай мне работать»,— и громко захлопал в ладоши.

Широко улыбнулся Григорий Борисович, на душе потеплело. Вспомнил, как с Машей, медицинской сестричкой, познакомился… Пока пахал, изредка на суслика поглядывал, а тот лежал, не шевелясь, у ног. Рабочий день заканчивался. Заметил: зверек вдруг зашевелился, пытаясь встать на лапки. Обрадовался: «Жив!». Схватил его — и за пазуху. Побежал в медицинский пункт. Там он и увидел голубоглазую красавицу. Оробел.

— Что болит? — строго спросила медсестра.

В ответ Гриша протянул ей пригревшегося на груди суслика. Смех девушки рассыпался звонким колокольчиком, но лапку она зверьку перевязала.

И опять грезится свежевспаханная, будто живая, земля, готовая принять в себя семя. Большая сцепка «С-18» к железному коню и целых пять сеялок, заправленных пшеницей.

— Поняй, Гриша. Поняй, сынок! — благословлял по-отечески бригадир-украинец.

«Не оплошать бы перед батькой Богданом. (Так почитали мы своего бригадира).— А в бригаде были парни разных национальностей. И все считали друг друга братьями. Не то, что нынче!» — будто с упреком в чей-то адрес с обидой обронил вслух Григорий Борисович.

«Земелька целинная благодарностью отзывалась на заботу человеческую,— снова потекли, словно ручеек, мысли.— Ждали, когда проклюнутся зернышки да появятся зеленые росточки. Прибежали однажды ранним утром с Машенькой к полю, а оно зеленым ковром покрыто. И небо голубое-голубое, будто обнимает его. Радовались первому колоску и молочному зернышку. Крепнет оно, силой наливается, солнце да ветер помогают. Колышется поле золотой волною — дух захватывает от гордости: и я причастен к созданию этого богатства».

Вдруг сердце сжалось, тяжесть в груди почувствовал. Вспомнил ту

зловещую телеграмму, заверенную главврачом: отец умер. Толком не поговорил, не попрощался с девушкой любимой, домой помчался.

Не успел горе пережить, как повестка из военкомата пришла. В поселке Васково Архангельской области, где располагались части ПВО, принял присягу. «Торжественно клянусь: быть честным, храбрым, дисциплинированным, бдительным воином, всемерно беречь военное и народное имущество»,— вспомнив эти строки из воинской присяги, Григорий Борисович невольно спину выпрямил, плечи расправил, голову поднял. Служба была интересной и ответственной. Довелось обслуживать авиационную технику. Звание младшего сержанта присвоили, назначили командиром отделения за отличную службу. Гордился тем, что получил очередное звание старшего сержанта, а еще больше тем, что вступил в члены коммунистической партии, был назначен командиром взвода. «Значит, Родина меня ценила, и я ей служил верой и правдой!» — с гордостью подумал он.

Мечта вернуться на целинные земли Казахстана осуществилась раньше, чем думалось. Подходил к концу срок службы в армии. В начале осени из северных воинских частей был организован автомобильный эшелон на уборку урожая в Казахстане. «Счастье привалило мне,— засветились глаза от радостных воспоминаний,— назначили меня автоинспектором на маршруте, что вел в совхоз «Комсомольский», где я землю поднимал, где любимая меня ждала.

— Ты что так светишься? — заметил мое состояние капитан.

Рассказал ему подробно, как пахал, засевал казахстанскую землю, как пшеницу в закрома свозил, да как любимую пришлось в совхозе оставить. И спасибо капитану: все понял, проникся сочувствием, машину свою предоставил для поездки.

Сильно я волновался, когда постучал в дверь правления совхоза. Вошел, а за столом сидит мой бывший бригадир, Богдан Данилович. Сразу узнал. Обнялись. Принял, как дорого гостя. Еще больше волновался, когда поехали мы с ним в райком партии. Награда там ждала меня — медаль «За освоение целинных земель».

От воспоминаний о годах молодости да солнышка утреннего разомлел Григорий Борисович, задремал. Полчаса прошло. Вдруг почувствовал женскую руку на плече. Взглянул — Маша улыбается, глаза лаской светятся.

— Гриша, делай бороздки на грядках, а то земля пересохнет. Буду сеять.