Посвящается всем участникам  Десантов Детского Фонда СССР в Среднюю Азию

(Отрывок из повести)  

Поле аэродрома было окутано беловатым вечерним туманом, низко стелящимся у самой травы. Участники бригады Десанта Детского Фонда, улетавшие на лето в Киргизию для оказания медицинской помощи больным детям в связи с эпидемией, расположились кто как смог: на рюкзаках, сумках, просто присев на теплую июньскую землю в ожидании посадки в самолет.

Сергей — тридцатидвухлетний кандидат медицинских наук, сотрудник педиатрической кафедры мединститута, прилег на спину, подсунув под голову свой большой синий чемодан, наполненный всем необходимым в командировке: запасным бельем, одеждой, носками, банками с консервами (на всякий случай!) и, конечно же, несколькими книгами. В основном это были справочники по педиатрии, детским инфекциям, интенсивной терапии. Память человека не беспредельна! Да и мало ли чего необычного встретится в той далекой, неизведанной, а поэтому манящей, Средней Азии! Затылком, сквозь ткань стенки чемодана он как раз явственно ощутил угол какой-то из захваченных книг, и, видимо, поэтому в голове проплыли, прозвучали напевные названия: «Киргизия... Узбекистан...»

Месяц тому назад им на кафедру пришла разнарядка по участию в акции Десанта Детского Фонда. Женщинам, работавшим в их коллективе, мешали поехать их дети, болезни. Да и желанием попасть в очаг кишечной и прочей инфекции никто не горел. Поэтому пришлось согласиться ему и сослуживцу — Машкову Ивану Ивановичу — единственным, не считая одного бывшего комсомольского работника, мужчинам в их коллективе.

...Сергей с Гулей подошли к крайней от двери металлической кроватке, на которой лежала смугленькая девочка полутора лет. Глазенки ее были прикрыты. Головка, как ватная, откинулась назад. Дряблые, истощенные ножки и ручки, обтянутые сухой кожей, под которой не определялась подкожножировая клетчатка, бессильно свисали вниз, когда во время осмотра Сергей взял ее на руки.

Мать девочки — женщина в дурно пахнущем, бесцветном из-за грязи халате, в наехавшем на глаза платке, угрюмо, без надежды смотрела на русского врача. Девочка находилась без сознания. Из истории болезни, зачитанной Гулей, и из ее переговоров с матерью Степанов узнал, что ребенок заболел около трех недель тому назад, когда появился жидкий, со слизью и свежей кровью стул, до десяти раз в сутки.

Но родители, живущие в кишлаке, обратились не к врачу, а к мулле. Тот все это время «лечил» девочку на дому. Давал жевать опий, выпускал «дурную кровь». С ужасом при осмотре врач обнаружил на груди и худеньких плечиках ребенка множественные ранки от надрезов, сделанных чем-то острым, вероятно, лезвием бритвы. У ребенка, безусловно, была острая кишечная инфекция. По характеру стула, скорее всего, дизентерия, осложнившаяся из-за отсутствия лечения развитием инфекционно-токсического шока со значительным общим обезвоживанием. Спасти ребенка можно было, только немедленно наладив внутривенное переливание кровезаменителей, крови, других лечебных растворов и жидкостей. Медлить было нельзя! В любой момент могла наступить остановка сердца или дыхания, или того и другого одновременно.

Сергей подхватил на руки легонькое, воздушное тельце девчушки и бегом понес ее по коридору в реанимацию. С девочкой на руках он вбежал в реанимационный зал. Работавшая там Маша сразу все поняла, освободила процедурный стол.

— Маша, нужно быстро взять кровь из вены для определения группы, резус-фактора... Готовь систему для переливания, пузырек реополиглюкина^* для начала. Вводи внутривенно, струйно преднизолон...,— он отдавал распоряжения Маше, а сам лихорадочно осматривал голени, локтевые сгибы в поисках вен для постановки катетера.

Сероватые тонкие ниточки сосудов еле просматривались под сухой, пергаментной кожей на теле ребенка. Взяв заряженный шприц с одетой на него иглой, наложив жгут, Степанов с большим трудом, потягивая поршень шприца на себя, по появлению в его просвете капелек алой крови понял, что попал к счастью в сосудик. Осторожно, по игле ввел проводник из тонкой лески в катетер. Подключил к концу катетера уже приготовленную Машей систему для переливания, и маленькие, живительные капельки прозрачного, как слеза, реополиглюкина начали ритмично падать вниз в смесителе одноразовой системы. Сергей в листе назначений подробно расписал, сколько и чего нужно вводить этой больной сегодня в течение суток, чтобы она выжила, справилась с многодневным обезвоживанием. Получилось около литра жидкости внутривенно в сутки.

* * *

В уголке кровати у окна, среди вороха каких-то бесцветных, грязноватых тряпочек, простыней лежал маленький мальчик, двух лет отроду. Из-за сморщенного по-стариковски лобика, густых темных бровей на Сергея смотрели не по-детски серьезные, страдающие, голодные черные глаза. Смотрели настороженно, жалобно и осмысленно.

— Ребенок родился с весом 3500 грамм, сейчас весит 5000 грамм. Около месяца тому назад появился частый, до пяти-шести раз в сутки, жидкий стул со слизью, кровью...,— зачитывала выдержку из истории болезни Гуля.

Мать мальчика — среднего роста, плотная, вовсе неистощенная женщина, как и большинство из обитательниц больницы — в низко повязанной цветастой косынке, закрывающей большую половину нижней части лица, неопределенно среднего возраста, с заспанными безразличными глазами молча наблюдала за тем, как врач взял ее крайне истощенного гипотрофичного^* ребенка за слабенькие ручонки и попытался посадить. В ответ на это мальчик заплакал. А если сказать точнее, так как на полноценный плач у него явно не хватало сил — он отозвался скрипучим, раздраженным, дребезжащим звуком. Но пальцы доктора не спешил отпускать — значит, хочет сидеть! Хочет жить, но никто ему не помогает в этом естественном желании!

От жалости у Степанова кто-то холодной рукой сдавил до боли сердце. Таких истощенных, неухоженных детей он еще не видел никогда в своей жизни, даже на картинках в учебниках.

Подкожножировая клетчатка у мальчика практически отсутствовала на груди, животе, конечностях. Ручки и ножки, все его тело было покрыто сухой, в желто-зелено-бурых переливах, плохо расправляющейся из-за складок кожей, под которой кое-где определялись при пальцевом исследовании катающиеся комочки жидкости. «Безбелковые отеки! До такого состояния детей доводили только в Освенциме фашисты во время войны!» — невольно пронеслось в голове Сергея. Он поймал в который раз ищущий взгляд ребенка, дал ему в рот соску от бутылки с налитым раствором глюкозы, стоявшую на тумбочке. Мальчик начал жадно пить. В глазах у Гули Степанов уловил те же чувства, что всколыхнули и его душу.

— Спроси, сколько раз у него вчера был стул?

Гуля перевела. Мать мальчика медленно и безучастно ответила ей по-узбекски.

— Четыре раза. Жидкий, но без крови,— разъяснила Гуля.

— Какого цвета? Желтый? Уточни, пожалуйста,— попросил Сергей.

— Сарок^**?— спросила медсестра.

— Сарок, сарок,— кивнула женщина.

— Спроси, чем и сколько раз в день она его кормит. Дает ли мясные блюда, рис, что еще?

Гуля послушно начала расспрашивать мать на узбекском языке. Та как-то стушевалась и отвечала неохотно. Гуля скривилась от ее слов и перевела:

— Она говорит, что дает лепешку и зеленый чай. Говорит, зачем кормить чем-то еще, все равно мы будем ставить капельницы,— и добавила от себя: — Вот такие у нас мамашки встречаются, Сергей Владимирович.

От циничности ответа Сергея просто перевернуло. Тут, не выдержав, вмешалась другая мать — молодая, лет двадцати пяти, опрятно, по-европейски одетая, черноволосая женщина с внешностью китаянки или кореянки:

— Доктор, ничем она его не кормит, плохо за ним ухаживает. Дрыхнет круглые сутки, а он лежит голодный, обкаканный и пищит. Совести у нее совсем нет!

Эту женщину поддержали дружно все остальные обитательницы палаты, загалдев по-русски, по-узбекски, по-киргизски. От проявления такой неприязни мать Махмуда, так звали мальчика, сжалась, втянула голову в плечи, отодвинулась в самый угол палаты.

— Ладно, ладно! Хватит! Тихо! Доктор сейчас сам разберется! — осадила женщин Гуля.

— Гуля, я вас прошу, возьмите этого ребенка под свой личный контроль. Сами варите ему рисовый отвар и кормите его в виде кашки почаще, малыми порциями. Пусть диетсестра выпишет ему мясные блюда, пюре, фарш... и, конечно, антибиотики, что назначены, продолжим. Кроме этого будем лить внутривенно... Я распишу в листе назначений, сколько ему нужно и чего. Определите у него группу крови и резус-фактор. Гемоглобин крови очень низкий у малыша, развилась тяжелая анемия, поэтому будем переливать кровь...

* * *

...Придя в больницу, Степанов привычно осмотрел всех тяжелых детей по отделению, зашел в отдельную палату, где лежал голубоглазый Рафик с его вспыльчивой мамой. Но в палате лежали другие, вновь поступившие больные.

— А где Рафик? — спросил он дежурную сестру.

— Он затяжелел за ночь, поэтому вчера вечером был переведен в отделение реанимации,— пояснила та.

Закончив обход в отделении, Сергей зашел в реанимацию. Толкнул дверь в ординаторскую, там, сидя на диване, смотрел теленовости дежурный молодой врач, год тому назад закончивший Киргизский мединститут, кореец по национальности Игорь Васильевич Ким. Все звали его просто по имени — Игорь.

Увидев Степанова, Игорь приветствовал его приятной улыбкой. Они пожали друг другу руки. Пальцы у Игоря были сильными, жесткими. «Наверное, не выдумывают, что у него красный пояс по карате»,— невольно вспомнил об этом Сергей.

— Как дела у вас сегодня? Тяжелых больных много? — поинтересовался Сергей. Ким разлил по пиалам зеленый чай, пододвинул одну из них Степанову:

— Угощайтесь чайком, Сергей Владимирович. Вроде все более-менее спокойно пока. В реанимации сейчас всего семь детей.

— А почему вчера Рафика из моей палаты перевели к вам?

— Это Саид Казиханович его забрал. Мальчик затяжелел к вечеру, токсикоз нарастал, участился жидкий стул с кровью. Пришлось добавить еще один антибиотик внутривенно. Стул к вечеру нормализовался, но у него усилилась дыхательная недостаточность. Утром осмотрели его с Латыповым — в легких очаговые нарушения, пневмония, похоже с обоих сторон определяется.

— А какова у него сейчас частота дыхательных движений?

Игорь порылся в куче процедурных листов, лежавших на столе, нашел нужный:

— Да особой одышки нет...

— А температура тела какая сейчас?

— С утра была 38,5 градусов, а сейчас — нормальная.

Сергей допил свой чай.

— Схожу, взгляну на Рафика, что там с ним случилось.

Мальчика и его мать он нашел в отдельной реанимационной палате. Женщина выглядела убитой горем. Потухшим, почти безжизненным взглядом встретила русского врача, даже не попытавшись улыбнуться. Видимо от бессонной ночи, она сильно постарела за эти сутки, под глазами пролегли серые тени, лоб прорезали две поперечные морщины. Рафика, укутанного в одеяло, она монотонно покачивала на руках.

Сергей развернул малыша, осмотрел его. Да, мальчик заметно затяжелел. Он был в сознании, но почти не реагировал на осмотр, плохо держал голову, не проявлял желания сидеть. Кожные покровы приобрели мертвенно-серую окраску.

Ребенок дышал тяжело, с трудом, со свистом, выдох был шумным. Степанов прослушал его со всех сторон — дыхание почти не различалось над легкими. А если и определялось — то заметно ослабленное, жесткое, с рассеянными сухими хрипами.

— Как у него со стулом дела? — спросил доктор маму Рафика.

— Вчера был несколько раз с утра, жидкий, с кровью. Но с утра сегодня только один раз сходил и без крови... Что с ним, Сергей Владимирович? Он не умрет? У моей сестры вот так в больнице умер сын в таком же возрасте...,— и женщина разрыдалась.

— Успокойтесь, не надо. Пожалуйста, не плачьте. У мальчика ухудшение связано с тем, что развился по существу астматический статус... У вас в семье кто-нибудь болел бронхиальной астмой?

— Болеет. Моя сестра и болеет астмой... Но ему можно помочь? Или... или уже все?! Я вижу, как он тает на глазах...,— она взглянула ему прямо в лицо своими полными горя темными глазами.

— Значит так, все антибиотики, все лекарства, кроме нитрофурановых я ему сейчас отменю. Его можно спасти, обеспечив регулярное внутривенное введение преднизолона. Это мы ему сейчас и назначим. Наберитесь терпения, успокойтесь. Что сейчас нужно от вас кроме терпения и не раскисать —это поить мальчика регидроном, он у вас есть.^* Прошу вас — будьте мужественны. Мы должны его вылечить. И вылечим. Легче ему станет не сразу, может, завтра, может, послезавтра, но так обязательно будет...

Женщина устало вытерла ладонью слезы с глаз:

— Хоп.^** Делайте, как считаете нужным. Я вам верю.

Сергей нашел дежурившую в реанимации медсестру Фатиму — красивую, статную, с привлекательными глазами, молодую узбечку, говорившую по-русски без малейшего акцента:

— Фатима, я сейчас все распишу в листе назначений... Рафику отменим все антибиотики. Внутривенно начните прямо сейчас, при мне. Будем вводить только преднизолон в дозе из расчета пока один миллиграмм на каждый килограмм массы тела в сутки, четырехкратно... Разводите на физрастворе. Катетер у него хорошо функционирует? Тромба нет?

— Нет, Сергей Владимирович, недавно вводила ему антибиотик внутривенно, проходит все без проблем. Приступаю сейчас к введению преднизолона... Хоп. Все поняла,— девушка одарила его своей белозубой улыбкой.

«Почти так же улыбнулась, как Фирюза»,— невольно подумалось Сергею, но додумать эту тему не дали — сообщили, что вызывают в приемный покой — «скорая» привезла нового больного...

Степанов проснулся после недолгого забытья в ординаторской от того, что ощутил какое-то непонятное, но явственное движение, покачивание пола, всего здания. Открыв в недоумении глаза — понял, что слегка отъехал от стены вместе с диваном.

«Черт, чего это такое — мерещится мне, что ли?» — не мог понять происходившего спросонья. В этот момент легкое скольжение дивана от стены повторилось. Качнулась, задребезжала люстра под потолком.

В испуге Степанов вскочил на ноги, до него наконец-то дошло — что это землетрясение.

Посмотрел на часы — пять ночи. Было сумрачно, тихо и поэтому как-то жутко. Решил пройтись до поста медсестры. Набросил халат, вышел в окутанный сумраком длинный отделенческий коридор.

Где-то в середине его, за столом, придвинутым к окну, при неярком свете настольной лампы маячила на стуле сгорбленная, неясная фигура задремавшей сидя медсестры. Подземные толчки больше не повторялись.

Больные и их матери спокойно спали по палатам. Из отдельных полуприкрытых дверей были слышно чье-то сопение, одиночное покашливание.

Подойдя к медсестре, Сергей уже раздумал ее будить, но девушка зашевелилась и сама подняла голову.

— Что-то случилось, Сергей Владимирович? — отряхнулась ото сна, спросила она.

— Да нет, ничего. Видимо, было землетрясение. Люстра закачалась и диван поехал вместе со мной... Или мне показалось?

— Скорее всего, не показалось. У нас это бывает частенько. Видимо, не сильно тряхнуло — балла на три. Иначе бы я почувствовала...

— Ладно, отдыхай, отдыхай... Я пойду — тоже попробую прилечь. Вроде все тихо, даже странно...

Он вернулся в ординаторскую. Снял халат, туфли, опять прилег на засстеленный диван. Но сон не шел.

Перед глазами пробегали картины прошедшего дня: измученные, наполненные страданием глаза больных детей, их вздутые, по-лягушачьи распластанные от недокормов и болезней животы, застывшие, угрюмые лица их матерей...

Вдруг ему показалось, что слышит где-то вдали неясный жалобный плач ребенка. Он даже присел на диване в ожидании стука в дверь. Но, просидев так минут пять — понял, что послышалось. Никто его не звал.

Тогда он решил все-таки прилечь. Усталость сдавливала виски, тяжестью наливались веки. И он упал на подушку и провалился куда-то в темноту.

— Сергей Владимирович, Сергей Владимирович... Проснитесь! Вызывают... Очиловой на втором этаже плохо стало...,— медсестра трясла его за плечо. Он вскочил, натянул непослушный халат, засунул ноги в туфли и побежал по лестнице на второй этаж.

На кроватке в палате он нашел бездыханное тело шестимесячной девочки, которая уже две недели лечилась в больнице по поводу кровавого стула, острой кишечной инфекции. Вроде шла на поправку и, надо же — дала остановку дыхания и сердца.

«В медицине все происходит по закону парных случаев... Опять мать приспала, придавила, невольно придушив девочку во сне... Сколько можно запрещать этим бестолковым матерям спать в одной постели с маленькими детьми!» — с досадой думал Сергей, бегом, делая на ходу искусственное дыхание через наброшенную на лицо ребенка маску, спуская девочку в реанимационный зал.

Там они продолжили реанимационные мероприятия втроем: он, подошедший Игорь Ким и Фатима. Делали сначала искусственное дыхание и закрытый массаж сердца, вводили в вену, а затем внутрисердечно, стимуляторы, но...

Провозились минут сорок. Вспотели, хоть отжимай халаты — но сердце завести не удалось, оно молчало. Дыхание тоже не восстанавливалось. И, смахнув с лица стекающий струйками соленый пот, Степанов в конце концов был вынужден дать команду:

— Все. Кончаем. Бесполезно. Не удалось.

Еще теплое детское тельце завернули в простыню. Сергей, сгорбившись, вышел из реанимационного зала в коридор. Игорь вышел следом. Прислонились к стене. Ким достал из кармана пачку сигарет, предложил:

— Будете? Закурим? — и, щелкнув зажигалкой, затянулся табачным дымом. Сергей, некурящий вообще-то человек, поколебавшись, последовал его примеру. Затянулся дымком. Закашлялся. Бросил сигарету в урну.

— Не идет мне курить... Ну, что — надо выходить к матери девочки... Поговорить с ней...

Когда Игорь докурил, вместе вышли из реанимации в коридор отделения.

Мать умершей девочки дожидалась их у двери, опустив голову, втянув ее в худенькие, совсем девичьи плечи. Степанов закашлялся, першило в горле от попробованной сигареты, хрипло сказал:

— К сожалению, наши мероприятия по оказанию реанимационной помощи оказались бесполезными. Оживить ребенка не удалось, хотя было сделано все возможное. Девочка умерла.

Не поднимая на них глаз, как будто не до конца поняв, что произошло, молча, Очилова повернулась к ним спиной и побрела по коридору.

— Она нас правильно поняла? — спросил Степанов Игоря.

— Конечно. Она и без перевода все поняла, по нашему виду. Я сейчас попрошу кого-нибудь посидеть с ней, до прихода родственников.

— Ладно. А я пойду в ординаторскую. Вызову машину, отправим тело в морг.

Ким несколько удивленно поглядел на него:

— В морг? А нужно ли? У нас не всегда отправляют.

— Как — не всегда? Положено провести вскрытие, судебно-медицинское обследование о причинах смерти...

— А не боитесь?

— А чего бояться? Я поступаю в соответствии с законом,— не придал значения загадочной осторожности Игоря Сергей и пошел в ординаторскую — вызывать по телефону машину...

Та приехала на удивление быстро. Только-только Сергей дописал направление на судебно-медицинское обследование трупа, как за окном ординаторской в еще не развеявшейся утренней мгле мелькнул свет фар подъехавшей машины «скорой помощи».

Девочку, а точнее ее тело — ту необъяснимую, почти иллюзорную оболочку, которая остается какое-то время после того, как замолкает сердце, перестают дышать легкие, останавливается кровь во всех сосудах, погрузили в салон «Волги», и машина отъехала. Сергей взглянул на часы на стене ординаторской. Было полседьмого утра.

Попив в одиночестве — Игорь где-то задерживался,— зеленого чая, сел писать посмертный эпикриз в историю болезни Очиловой.

Было тихо в этот предрассветный час. Вдруг Степанов услышал звон разбиваемого стекла, женские, мужские крики на непонятном языке, шум, доносившийся со стороны входа в реанимацию с улицы.

Когда Сергей вышел в небольшой холл реанимации, то застал там неожиданную картину.

На полу валялись осколки разбитой стеклянной двери, одна половина которой висела на уже единственной искривленной петле. Низ двери был разбит, поломан в щепки, видимо, от удара ногой.

Фатима с побелевшим лицом пыталась пальцами левой руки остановить кровь из сильно кровоточившей рваной раны на предплечье ее правой руки. Это ей с трудом удавалось. Кровью был уже залит весь подол ее халата. Лужица крови натекла на пол.

Молодой мужчина лет тридцати, высокий, в темной рубашке и брюках, с выражением дикой ярости на заострившемся лице наседал на Игоря Кима, у которого из носа уже текла кровь, и глаз медленно заплывал от синяка. Нападающий ударял вяло защищающегося Игоря мелькающими в воздухе кулаками и ногами. При этом он что-то злобно выкрикивал по-киргизски.

Небольшая группка проснувшихся матерей, набежавших на шум из палат, боязливо сбилась в кучку, молча наблюдая за избиением.

Увидев подбежавшего Степанова, мужчина, а Сергей тут догадался, что это был Очилов — отец умершей девочки, оставил Кима и, взревев, как раненый зверь, бросился с кулаками на другого врача.

— А, русский фашист... Убью! — Очилов с этими словами бешено налетел на русского доктора, который с трудом увернулся от мелькнувших перед глазами кулаков. Помогла выучка, полученная во время уличных драк в юности.

«Черт, его мне нельзя бить... Скажут, избил родителя погибшей больной...»,— успела промелькнуть в голове мысль. В этот момент Очилов в животной ярости все-таки достал его ногой. Но, правда, в последний момент Сергей успел прикрыться от более неприятных возможных последствий удара, подставив под ногу нападавшего свою голень. От этого разгоряченный чем-то, судя по одурманенному мутному взгляду — опиумом, Очилов упал на пол. Пока он порывался подняться, Степанову удалось жестко захватить, завернув в локте за спину, руку нападавшего.

— Прекратите! Вы что это вытворяете?! — крикнул Сергей, дав обидчику подняться с пола на ноги. Но, когда тот попытался вырваться, доктор, усилив фиксацию завернутой руки, подтвердил бесполезность этих попыток.

— Позовите его жену! — крикнул Сергей наблюдавшим с интересом за их схваткой женщинам.— Пусть отведет его домой. Успокоится, проспится...

Кто-то побежал за Очиловой. Ее муж подергался, подергался, поматерился, обзывая врачей убийцами, но бесполезно — Степанов надежно его удерживал.

Подошла жена нападавшего. Сергей передал ей взбесившегося, находящегося явно под воздействием наркотиков мужа. Та с трудом, повиснув на руке мужа, не позволила ему вырваться и вновь напасть на медиков.

— Расходитесь, концерт окончен! — разогнала по палатам матерей подошедшая мать Рафика.— И вы идите домой! Разве врачи не сделали все, что от них зависело?! — обратилась она к Очиловым. И те медленно, ворча, поблескивая воспаленными глазами, побрели прочь от «ворот в рай».

— Чего они так взбеленились? Ну, понятно, горе большое... Но мы, действительно, не виноваты, что она ее приспала,— высказал свое недоразумение вслух Сергей.

— Да разве дело в том, что она умерла,— пояснила мать Рафика.— Нельзя было тело отправлять в морг, на вскрытие по мусульманской вере. Да и пролежит там теперь до понедельника. Сегодня воскресенье — никто из судебных экспертов вскрытием заниматься не будет... А по обычаю — мусульманин должен быть захоронен, предан земле не позднее заката солнца в день смерти...

— Так мне же этого никто не объяснил... Да та же Очилова сказала бы, как требуют их обычаи — и я не стал бы без их согласия переправлять труп в морг, на экспертизу,— посетовал Степанов. Но делать было нечего, к тому же необходимо остановить кровотечение из раны на руке Фатимы.

— Игорь, ты как — тебе обработать ссадины надо? — спросил Сергей у Кима.

— Ничего. Все нормально. Обойдется.

— Хорошо. Тогда вызывай «скорую» для Фатимы, отправим ее в травмпункт. Пусть там аккуратненько обработают и ушьют рану. А я пока наложу ей жгут на руку и тугую повязку... Да, и позвони на всякий случай в милицию. Пусть приедут, составят протокол, как положено...

— Хоп, Сергей Владимирович.

Игорь пошел в ординаторскую звонить, а Степанов в перевязочной быстро и тщательно обработал рану Фатиме, остановил кровотечение.

— Это как ты порезалась так? — спросил он девушку.

— Да он ударил меня. Я упала боком, рукой налетела на стеклянную дверь. Стекло лопнуло и упало мне на руку... Вот так все и вышло...

— Понятно. Приляг на кушетку до приезда машины.

Сергей оставил раненую медсестру, прошел в ординаторскую, где сидел Игорь.

— Как — дозвонился? — спросил он Кима.

— Да, тут же дозвонился, сейчас подъедут и те и другие.

— Ну, что ж, проследи, пожалуйста, за Фатимой. А я допишу, наконец, посмертный эпикриз.

Сначала приехала машина «скорой помощи», которая забрала раненую. Минут через десять после этого Сергей в окно ординаторской увидел, что к крыльцу подъехал «уазик» с тремя милиционерами, не считая водителя. Спустя некоторое время в ординаторскую зашел милицейский капитан — высокий, темноволосый, с незапоминающимся лицом, молодой мужчина.

— Ассалам-аллейкум^*. Что тут у вас произошло? — капитан поздоровался с Сергеем за руку, присел на стул, расстегнул сумку, достал бумагу, авторучку.

— Нападение. Вот видели, дверь сломал, медсестру поранил, сейчас отвезли ее в травмпункт, моему коллеге лицо разукрасил... Вы его не встретили в коридоре?

— Встретил. Мы с ним переговорили. Он пошел грелку со льдом к синяку на лице прикладывать... Ну, давайте составим протокол: когда, как это случилось, при каких обстоятельствах, как здесь хулиганил...

В это время дверь ординаторской открылась, и вошел... сам Очилов собственной персоной. Взглянул хмуро на капитана, поздоровался с ним за руку.

Они — капитан все также сидя на стуле, Очилов — перемещаясь медленно по комнате, как будто в нетерпении, начали о чем-то оживленно говорить между собой по-узбекски. Изредка, во время разговора, Очилов бросал в сторону Степанова полный жажды мести и ненависти взгляд, не вынимая при этом правую руку из кармана брюк. Даже присев потом на диване, он так и не вынул руку из кармана.

«Что-то там зажал в кулаке... Может, приготовил нож для меня?» — невольно подумал Сергей и внутренне напрягся, ни на минуту не спуская глаз с вошедшего. Тот, видимо, ощутил это внутреннее напряжение, готовность доктора к отпору в случае необходимости. И, поговорив с милиционером, покружив по ординаторской под пристальным взглядом русского доктора, Очилов вышел.

В окно Сергей видел, что он не ушел, а выжидательно, все так же держа правую руку в кармане брюк, остановился на крыльце, у входа в реанимацию, начал о чем-то оживленно беседовать с другими милиционерами.

Капитан между тем деловито записал в блокнот показания Сергея, дал ему подписать протокол, а затем засобирался уходить.

Степанов взглянул на часы — они показывали уже полдевятого. Его дежурство закончилось полчаса тому назад. Из коридора он услышал голоса пришедших на смену им с Кимом Демократа Салжоевича и Назимы Мухтаровны — врача из отделения на втором этаже.

— А Очилова вы заберете с собой? — спросил Сергей уже выходившего капитана.

— Мы его потом вызовем в отделение, допросим,— ответил тот.— Не волнуйтесь, доктор, с хулиганом разберемся обязательно.

Хлопнула закрываемая дверь в ординаторской, неспешные шаги уходящего милиционера разносились по коридору... «Да, разберетесь, составите протокол, если меня прирежут. У Очилова в кармане точно нож припрятан... Это уже серьезнее. Всадит в спину, когда буду уходить с дежурства по «кишлачной» улице — с него и спрос будет маленький, раз находился в состоянии аффекта после смерти дочери...— пронеслись в голове Сергея мрачные мысли.

Нужно было действовать быстро, пока наряд милиции не уехал. Он понял, что в этой ситуации остается только одно — побудить Очилова броситься на него с ножом не потом, а сейчас, на глазах у милиционеров и свидетелей — медиков и с интересом наблюдавших из окон палат матерей. Тогда наряд не сможет не забрать хулигана.

* * *

«Уазик» уже заворчал заводимым мотором, капитан поставил ногу на подножку, готовясь сесть на сиденье в кабине, рядом с водителем, когда из «ворот в рай» вышел Сергей и пошел прямо навстречу Очилову.

Их разделяло шага три, когда тот не выдержал, заорав диким голосом: «Русская сволочь! Убью!» — метнулся, наконец-то вытащив руку из кармана, в сторону доктора.

Сергей в этот момент поворачивался к нему спиной. Он был готов к схватке. Подловив нападавшего на прием, перехватил занесенную руку того с зажатым в кулаке, блеснувшим лезвием на солнце, длинным стилетом.

— О-о-о-о!!! Фашист! Убью! — почти завывал вырывающийся, бьющийся в руках Сергея Очилов. Доктор подтащил его на глазах у выскочивших врачей и медсестер, припавших к окнам, казалось, всех матерей, лежавших в больнице, к ногам раздумавшего все-таки садиться в машину капитана.

— Как, капитан, и теперь его оставите? Тогда я его сейчас сам к вам приведу.

Капитан усмехнулся. И согласился, что-то сказал своим помощникам, и те, сцепив руки Очилова наручниками, с трудом запихнули его в заднюю, с решеточкой в окошке, дверь кабины. Капитан еще раз улыбнулся той улыбкой, о которой на Востоке говорят: «На языке — мед, под языком — лед»,— пожал Сергею руку:

— Не волнуйтесь. Разберемся с хулиганом. Разберемся...

«Уазик» скрылся за углом здания. Доктор пошел следом, подождав, когда уляжется поднятая колесами машины пыль.

Из центра города Сергей из телефона-автомата позвонил, как договаривались, Фирюзе. Та сняла трубку, и он услышал ее мелодичный, ласкающий слух, ставший родным голос.

— Алло, алло... Слушаю вас...

— Здравствуй, дорогая, это — я — Сергей... Вот, закончил дежурство в больнице... Давай, увидимся?

— Ты откуда звонишь?

— Из телефона-автомата возле шашлычной. Напротив твоей гостиницы.

— Хорошо. Жди меня возле шашлычной. Через десять минут выйду.

Сергей повесил трубку телефона. Осмотрелся.

Как всегда с утра ярко светило солнце, подчеркивая свежесть зелени в скверике, где под несколькими брезентовыми навесами стояли пластмассовые столики с такими же белыми, почти игрушечными стульями. Несколько человек в тюбетейках не спеша наслаждались здесь свежими шашлыками на шампурах. Шашлыки готовил подвижный, толстоватый мужчина в когда-то белом халате.

Сергей подошел к шашлычнику поближе. Посмотрел, как тот ловко переворачивает нанизанные на шампуры кусочки беловатого, почти без крови мяса вперемежку с нарезанным луком, другой незнакомой восточной зеленью. В воздухе витал невообразимо вкусный, аппетитный запах. Степанов решил попробовать это блюдо, время до прихода Фирюзы еще оставалось.

— Ассалам-аллейкум,— приветствовал почти радостно, поблескивая золотыми передними коронками зубов шашлычник.— Мясо будем кушать, дорогой? Какой на тебя смотрит, командир? Выбирай на вкус!

— Давайте вот тот,— показал Сергей.— Выпить у вас что-нибудь найдется?

— Водка, вино, пожалуйста...

Сергей к шашлыку взял стакан вермута. Отошел к одному из игрушечных столиков, расположился так, чтобы видеть выход из гостиницы. Пригубил до половины стакан с вином, с удовольствием откусил мягкое, хорошо прожаренное, ароматное мясо.

От случившегося нападения на душе остался неприятный осадок. Как-то остро ощутил себя чужим здесь, среди непонятных, непредсказуемых мусульман, людей совершенно другой культуры, с другими эмоциями и нравами, кажущимися ему дикими и непонятными. Вспомнил о доме, где не встретишь такой агрессивности и злобности. Вспомнил о Наташе... Знала бы она, чем он здесь занимается... А если бы узнала, то как отреагировала бы? Разозлилась? Обиделась? А может, обрадовалась появившемуся наконец-то поводу оборвать их отношения, расставить все точки над «и»?..

Сергей допивал вермут, когда из подъезда гостиницы вышла Фирюза. Заметив его, она махнула рукой и стала переходить улицу.

Степанов пошел ей навстречу. Появление Фирюзы — видимо, хорошо выспавшейся, посвежевшей, еще более красивой и привлекательной, освободило его сердце от тяжелых мыслей. Она приветливо улыбнулась ему своими приоткрытыми полноватыми губами без следов помады, темными ласкающими глазами:

— Привет, милый! Рада тебя видеть!

— Здравствуй, Фирюза...,— Сергей потянулся, чтобы поцеловать ее, но она аккуратно и мягко отстранилась, шепнув:

— Сереженька, здесь не надо. У нас это не принято. Потом... Не здесь... Меня не поймут. Да и тебя тоже.

— Ну, что ж, нельзя — так нельзя. Сергей подал ей свою руку, и они пошли по улице вниз по направлению к реке, к мосту.

— Так, какие у нас планы? Куда мы пойдем? — спросила Фирюза.

— Не знаю даже. Давай сходим на рынок. Я там еще ни разу с утра не был. Купим дыню, фрукты. Согласна?

— Хорошо. Пошли. Дежурство, наверное, было не из легких — что-то у тебя вид такой замученный?

— Да, не из легких. Может, могло стать последним для меня. Но, бог миловал...

— Что-то случилось? — почувствовав неладное, напряглась ее рука, которой она держалась за него.

И Сергей рассказал ей о нападении, обо всем, что произошло на дежурстве, придав этому по возможности анекдотичный оттенок. Но он увидел, как по ходу его рассказа две продольные морщинки пробежали в уголках ее рта, как потемнели ее глаза.

— Ты об этом рассказываешь, как о хохме какой-то... А он мог тебя просто убить. Тем более наркоман, он же не соображал, что творил... Ну, и наши стражи порядка, как они могли себя так вести? А впрочем, чему тут удивляться, если все покупается и продается? А тебе, что, никто не сказал, что у нас умерших вскрывают очень редко? Что наши патанатомы и судебные медики, особенно в районах, выписывают обычно липовые заключения, не проводя аутопсий^*?

— Да, конечно, нет. Откуда я мог знать об этих обычаях. Просто действовал по инструкции, по закону, как обычно поступают в России, как положено...

— Здесь другие законы, другие... Вернее, на бумаге они такие же, но выполняются по-другому,— она даже остановилась, провела, погладила его по волосам.— Но ты тоже хорош, зачем рисковал? Неужели нельзя было как-то уйти от этой стычки? Наверное, любишь подраться?

— По другому никак не получалось. Он привязался и не отставал — и все тут. А подраться по молодости я действительно любил. Когда в старших классах мы ходили драться с пацанами с другой улицы, меня ребята обычно выставляли ударником.

— Как это — ударником? И из-за чего вы дрались?

— Сражались, конечно, из-за девчонок... А ударник — это тот, кто начинает драку, подходит первым и бьет. Тут важно точно попасть. Я обычно бил в переносицу — если попал, то вырубал, противник падает, это прибавляло смелости всей нашей компании. А в драке побеждает тот, кто злее дерется, а не тот, кто сильнее...

— Ну, ты — задира, однако. Знала бы, что такой хулиган — никогда не подружилась бы с тобой,— лукаво сказала Фирюза.— Тем более как ты рассказывал мне на предыдущей встрече — мужчина ты женатый, серьезный... Перед женой, наверное, совестно за свое поведение? А?

Последний вопрос был поставлен, как говорится, в лоб. И Сергей ответил честно:

— Конечно, есть такой момент. Я вообще-то жене почти не изменял... Но когда я с тобой — забываю обо всем на свете... Аура от тебя какая-то особенная исходит, что ли...

Они незаметно за разговором спустились по улице вниз, под гору. И оказались у входа на городской рынок.

Там собралась уже приличная разношерстная толпа входивших и выходивших через каменные ворота на базар. Недалеко от ворот, возле полутораметрового по ширине арыка с мутной, бурлящей, грязной водой Степанов увидел маленького, лет четырех на вид, черноволосого мальчика в разорванной, давно нестираной рубашке навыпуск, босого, который присев на край водоема, жадно откусывал и, почти не разжевывая, проглатывал большими кусками вареную колбасу, зажатую в черной от грязи ручонке.

— Посмотри, Фирюза, на этого бедного малыша... Завтра, наверное, встречу его в больнице с кровавым поносом...

— Вряд ли, Сережа. Когда человек с детства ничего кроме грязи не видит, если выживает, то обычно потом не болеет — его организм привыкает к постоянному контакту с инфекцией. И потом оказывается в состоянии побороть ее без нашей врачебной помощи.

* * *

Обнесенный глинобитным забором со всех сторон рынок в этот воскресный утренний час гудел от многочисленной толпы покупателей, зевак и продавцов, занявших длинные деревянные ряды под навесами. Чего здесь только не было!

Великолепные, влажные от росы, без единого изъяна, крупные гроздья винограда соседствовали с розовобокими, сочными яблоками и просвечивающимися насквозь грушами. Всевозможная зелень: от чеснока, лука, петрушки до разноцветного перца — громоздилась на лотках рядом с черными пластинками мумие, добытого где-то высоко в горах, на труднодоступных горных козьих тропах. На мясных рядах были развешаны только что освежеванные туши баранов, телят, дичи.

Они остановились возле высокого, крепкого, со здоровым румянцем на щеках киргиза, торгующего свежим кумысом из бараньих бурдюков. Люди тоже выстроились к нему в очередь. За умеренную плату он наполнял их бидончики и стеклянные банки слегка пенящимся, сероватым напитком.

— Ты не хочешь выпить кумыса? — спросила у Сергея Фирюза. Он посмотрел на грязные, вываленные, похоже, в навозе бока лежавших на земле бурдюков, и отказался:

— Нет, как-нибудь другой раз, не сегодня.

Фирюза весело рассмеялась, разгадав причину его отказа:

— Поняла вас, Сергей Владимирович. Правильно мыслите. Этот наш азиатский напиток переносят только азиатские желудки. Думаю, вам не надо рисковать...,— и уже более серьезно.— А думаешь, почему такая очередь за кумысом? Видишь, многие тут же опустошают свои емкости?

Сергей, действительно, удивился, когда на его глазах какой-то русский мужик с испитым, в сосудистых звездочках лицом с удовольствием, в один присест опорожнил двухлитровую банку с кумысом. Фирюза подтвердила его догадку:

— Да, кумыс кроме лечебных качеств является легким алкогольным напитком. Поэтому по утрам некоторые мужчины предпочитают его пиву.

Дыню они выбрали у приветливого продавца, который распоряжался громадной кучей этих желтобоких красавиц разного размера, сваленных на землю, видимо, прямо из кузова машины. Точнее, выбирала Фирюза, тщательно простукав желтую, средних размеров дыню. Получив деньги, продавец долго кланялся им, твердя:

— Спасибо, спасибо за покупку...

Кроме дыни, которую поместили в прочную матерчатую сумку, оказавшуюся у Фирюзы, выбрали еще несколько отборных гроздей винограда, сочные персики, зелень, и, прихватив в магазине по пути к гостинице еще бутылочку коньяка «Киргизстан», по предложению Фирюзы поднялись к ней в номер.

* * *

В холодильнике у Фирюзы нашлась увесистая вырезка копченого, золотистого мяса. Как пояснила хозяйка, мясо привезли из родного кишлака ее отца. Фирюза занялась приготовлением пищи, а Сергей решил позвонить к себе в общежитие, так как вспомнил, что они с Иваном и Войтовичем собирались сегодня поехать покупаться в зоне отдыха.

Он набрал номер телефона вахтера общежития, попросил пригласить кого-нибудь из их комнаты. Прошло несколько минут, прежде чем Иван Иванович взял трубку.

— Иван, привет, это я — Сергей. Хочу извиниться за запоздалый звонок. Как вы там — еще не уехали на речку купаться?

— Привет. Да нет, ждали тебя. Ты откуда звонишь?

— Да, зашел здесь в гости...

— Понятно, куда зашел. Привет Фирюзе Байрамовне,— догадался о месте нахождения Степанова Машков.— Тут тебя какой-то взъерошенный мужик с утра, кстати, разыскивал. Я сказал, что должен подойти с дежурства. Что за мужик, похож на наркомана, глаза сумасшедшие?..

— Мужик, говоришь? А выглядел он как?

— Да, молодой такой киргиз, весь на взводе... Что-то случилось?

— Потом расскажу... Ничего особенного, так, трудовые будни... В общем, не рассказывай этому мужику, где я нахожусь, если еще придет. Я с вами не поеду, езжайте без меня. Вечером постараюсь быть. Пока.

Сергей положил трубку телефона. Фирюза, невольно слышавшая их разговор, встревоженно спросила:

— Тебя кто-то искал?

— Да, похоже Очилов шарился по общежитию... Но, ничего страшного, ерунда, обойдется, проспится...

Фирюза подошла к креслу, где он сидел, обняла его рукой. Пальцами ласково поворошила негустую шевелюру на его голове:

— Сережа, ты сегодня останешься у меня. В общежитие не пойдешь. Не отпущу. Надо выждать, да и отдохнешь — вон какой весь усталый. Так будет лучше...

Сергей поцеловал ее приоткрытое теплое плечо, ощутив на губах приятный терпкий запах. Почувствовал себя абсолютно усталым, как выжатый лимон. Его слегка клонило в сон. Никуда не хотелось идти от этой единственной, ставшей такой близкой, женщины.

— Спасибо тебе, дорогая. Если честно, то с удовольствием останусь... Правда, наверное, как мужчина я сегодня ни на что не способен... А как посмотрит на мое присутствие здесь гостиничная администрация?

— Об этом не беспокойся. Этот номер — броня Минздрава, с ним все обговорено. Претензий не будет, вахтер не придет проверять мое целомудрие. Так что, давай — прими горячую ванну, потом вместе перекусим, я сейчас схожу в буфет, принесу чего-нибудь горячего... Ты борщ любишь? Здесь его, кажется, неплохо готовят...

— От борща не откажусь. Давно не ел, с удовольствием попробую борщ по-узбекски или по-киргизски. Так, как правильно: по-киргизски или по-узбекски?

— Какая разница, лишь бы вкусно было. Ну, я пошла,— и поцеловав его в висок, она направилась к входной двери.

Когда освежившийся и взбодрившийся Степанов вышел из ванной комнаты, то увидел красиво сервированный стол. И его ожидала не менее привлекательная Фирюза.

Разлили по стаканчикам киргизский, соломенного цвета коньяк.

— Давай, выпьем на брудершафт, за здоровье хозяйки этого дома,— пошутил Сергей.

— С удовольствием, Сережа,— согласилась с улыбкой Фирюза и с бокалом в руках скользнула к нему на колени, сев полубоком. Он обнял ее свободной рукой за гибкую талию, ощутил притягательное тепло ее упругих ног.

Выпили коньяк: Сергей — до дна, Фирюза —немного пригубила только и поставила свой стаканчик на стол. После этого их соскучившиеся друг по другу губы слились воедино в нежнейшем, долгом поцелуе...

Фирюза спрыгнула с его колен, села на свое место:

— Не буду тебе докучать. Нужно хорошо покушать, а потом ляжешь — отдохнешь, постель уже готова... Закусывай, Сережа.

Мягкий, напоминающий чем-то липовый цвет привкус киргизского коньяка смешался с привкусом от ее влажноватых губ.

— Да, жаль, что я сейчас в плохой форме после дежурства,— шутливо посмотрел он на Фирюзу, отправляя в рот кусочек прозрачного копченого мяса.

— Это даже хорошо, Сережа. Прошлый раз ты просто был неутомим. Сегодня отдохнем, выспимся. Тем более мне этот небольшой перерыв будет полезен. Нельзя так бурно возвращаться к регулярной сексуальной жизни после двухлетнего перерыва,— и добавила, уже посерьезнев.— У меня после смерти мужа два года не было мужчин.

— А чего так? — позволил пошутить Степанов.— Неужели здесь нет достойных джигитов, которым бы приглянулась такая женщина, как ты? Самый большой грех на земле — не любить красивых женщин.

— Джигиты проявляли ко мне интерес. Но как-то они мне казались то слишком легкомысленными, то — излишне расчетливыми и жадными... Так что — ждала тебя. Хотя ты — женатый человек... Кто я для тебя — командировочное увлечение, экзотическая женщина, уедешь — и забудешь... Но мне так хорошо с тобой, что я напрочь потеряла голову. Мне от тебя ничего не надо, кроме тебя самого, кроме того, чтобы ты был со мной, сколько сможешь или захочешь. Так что знай — у тебя нет передо мной никаких обязательств. Давай, выпьем за нашу встречу. Я грешна сегодня — мало того, что связалась снова с русским, неверным, еще и пью с ним вино, а это запрещается Кораном...— закончила она полушутливо.

Выпили еще. У Сергея проснулся дикий аппетит. Он съел с удовольствием борщ, салаты, прочие закуски, приготовленные Фирюзой. От замечательного коньяка, вкусной пищи, непростого дежурства в больнице его явно стало клонить в сон. Степанов ощутил, как наваливаются тяжестью веки уставших глаз. Фирюза, видимо, это тоже уловила.

— Сережа, приляг, отдохни, поспи. Я сейчас приберусь...,— предложила она.

Сергей разделся, лег, нет, упал без чувств на чистую кровать, Засыпая, ощутил тонкий запах свежей ели, исходящий от простыни и подушки...

* * *

В понедельник, как всегда, рабочий день начался с обхода. Правда, перед этим Гуля рассказала Сергею, что, оказывается, в воскресенье утром, когда после нападения милицейский патруль забрал Очилова, полчаса спустя он опять появился в больнице. Бегал, искал «русского доктора». Видимо, милиция недалеко его отвезла, быстро отпустив.

Сергей тщательно осматривал Рафика. Сегодня мальчик показался ему чуть-чуть получше. И хотя он по-прежнему был вялым, со слов его матери, плоховато пил и почти ничего не ел, но появился влажный кашель. С замиранием сердца доктор приложил к груди ребенка предварительно согретую рукой тонкую мембрану фонендоскопа. Безусловно, дыхание над обоими половинами грудной клетки стало лучше прослушиваться! Уменьшились, почти исчезли зоны в легких, где в субботу вообще не определялись дыхательные шумы. Правда, сохранялось множество рассеянных сухих и влажных хрипов, выдох оставался по-прежнему затруднен... Поймав тревожный, вопросительный взгляд матери Степанов постарался ее успокоить:

— Лучше в легких стало, лучше. Будем продолжать вводить гормоны... Поставим капельницу — подкормим мальчика внутривенно... Так что не волнуйтесь — все идет пока нормально...

В это время в палату заглянула Багира из процедурного кабинета:

— Сергей Владимирович, вас там какой-то мужчина спрашивает, хочет поговорить. Выйдите, пожалуйста.

«Мужчина спрашивает... Небось, опять Очилов прибежал, никак успокоиться не может»,— с досадой подумал Степанов.

— Ладно. Сейчас выйду, когда закончу обход. Пусть подождет.

Завершив осмотр больных в последней палате, Сергей пошел к выходу, где его кто-то ждал. На крыльце он увидел молодого, лет двадцати шести—двадцати восьми парня с каким-то плохо запоминающимся лицом в темном, несмотря на зной, шерстяном костюме, в рубашке с галстуком в синюю полоску. На лацкане костюма красовался прикрепленный комсомольский значок. Под мышкой молодой человек держал темно-зеленую папку, модную среди комсомольских и партийных аппаратчиков. Сергею вспомнилась шутка, брошенная как-то заведующим реанимацией Латыповым: «В Коше киргиз без портфеля — считай, не человек». Только внимательно присмотревшись к этому благообразному, почему-то избегающему прямого взгляда, молодому человеку, Сергей признал в нем Очилова. Все-таки прием наркотиков сильно меняет не только поведение, но и внешность человека. На этот раз он, кажется, не был вооружен, но доктор на всякий случай внутренне напрягся, готовый к любой неожиданности. Тем более что личного оружия им почему-то не выдали, отправляя в эту командировку.

— Что вам от меня нужно? — спросил он Очилова, пытаясь смотреть ему прямо в глаза. Но тот по-прежнему уходил от взгляда, смотрел куда-то в сторону, как-то суетливо начал доставать из папочки блокнотик и авторучку.

— Как ваша фамилия? — спросил Очилов, приготовившись записывать.

— А зачем вам понадобилась моя фамилия? А впрочем, пожалуйста, записывайте, не ошибитесь. Степанов Сергей Владимирович — врач-педиатр. Все? Правильно записали?

Очилов записал. Спрятал авторучку и записную книжку в папку и как-то весь задергался, занервничал, заговорил срывающимся голосом:

— Я работаю в обкоме ВЛКСМ... Буду жаловаться на ваше грубое поведение в Министерство здравоохранения СССР. Вы ответите за все...

Сергей придвинулся к нему вплотную.

— Пиши, валяй... Тихо скрипнуло перо — значит скоро на бюро... Лучше пиши сразу генеральному секретарю или в ООН...,— Степанов краем глаза увидел, как прилипли, с интересом наблюдая за происходящим, к окнам матери и медсестры.

— А теперь, знаешь что — пошел ты на ...,— последнюю фразу доктор сказал комсомольскому работнику почти на ухо. После этого повернулся к нему спиной, и, хотя у самого легкий холодок воспоминания пробежал между лопаток, не спеша направился в отделение...

Больше он Очилова никогда не видел и ничего о нем не слышал.

...В четверг в состоянии голубоглазого Рафика наконец-то произошла разительная перемена к лучшему. Подходя к двери его палаты, Сергей вдруг услышал, как из-за нее доносится негромкая, но негрустная женская песня на незнакомом языке. Доктор знаком попросил сопровождавшую его, как всегда, Гулю не спешить открывать дверь. Дождавшись, когда женщина перестала петь, они вошли в палату.

Мама кормила Рафика рисовой кашей с котлетой с ложечки. Сергей никогда не думал, что этот измученный болезнью, чуть было не погибший, ребенок может так жадно есть. Его мать еле успевала подавать новые и новые порции пищи. Он даже вцепился от нетерпения в ее ладонь с ложкой и наворачивал пищу без остановки. Мать, увидев вошедших, счастливо и радостно улыбнулась, глаза ее излучали свет, жизнь, надежду... Степанов подумал, что, наверное, доставлять человеку такую радость своим трудом — может быть, и есть самое главное в этой жизни, по сравнению с чем все остальное кажется никчемным и эфемерным.

— Здравствуйте, Сергей Владимирович! Видите, как мы хорошо кушаем и почти не кашляем сегодня. И какаем нормально, вчера один раз только сходил, не жидко, и ночь спали крепко...,— радостно сообщила женщина. Сергей и Гуля не смогли сдержать улыбок. Приятно было наблюдать эту материнскую радость.

— Что ж, рад за вас. А помните, как вы убегать от нас намеревались? Кстати, все как-то забываю спросить, а как вас зовут?

Рафик наконец удовлетворился съеденным, отпустил руку мамы с ложкой, измазанной пищей, поджал порозовевшие губки и внимательно, словно припоминая, посмотрел на врача своими небесно голубыми глазами. Осмысленно, изучающе, с интересом посмотрел. Впервые за прошедшую неделю.

— Зовите меня просто Тамарой. По-уйгурски мое имя слишком сложно звучит, запутаетесь в произношении,— пошутила мама Рафика.

Сергей невольно залюбовался ею: женщина излучала на первый взгляд непонятную, восточную красоту. Сейчас красивым было и ее, видимо, впервые за последние дни непомятое, спокойное, несколько заостренное лицо. Даже слегка крючковатый нос не портил его. Ее темные, жестковатые волосы, заплетенные в тугую косу, отливали всеми переливами радуги. Под скромным, несколько помятым халатиком контурно вырисовывалась худенькая, по-девичьи стройная гибкая фигурка с проступающими выпуклостями на бедрах, небольшом, горделивом бюсте... Но особенно прекрасны были ее глаза — в них полыхал, колебался, не угасая ни на минуту, загадочный темно-коричневый, янтарный свет. Сегодня он был знаком жизни.

— А вы можете быть красивой, Тамара. Как ваш муж — не ревнивый? — То ли в шутку, то ли всерьез спросил доктор, начав осматривать малыша.

— Мой муж...,— она споткнулась, не стала развивать свою мысль дальше.— Ну, в общем, типичный узбек. Правда, я его воспитываю. Сейчас лучше стал, меньше свою маму слушает.

Над обоими половинами грудной клетки, в легких у Рафика дыхание определялось во всех отделах. Хрипов почти не было, выдох стал почти свободным. Мальчик самостоятельно сидел, пока врач его простукивал пальцами и обслушивал. Стал тянуться к игрушкам. Поймав маленькую машинку, занялся ею.

— Что ж, дела у Рафика, действительно, идут хорошо. Поздравляю. Сегодня снизим дозу гормонов, завтра-послезавтра вообще их отменим, если так дело пойдет. И потом выпишем вас домой, чтоб опять какую-нибудь кишечную инфекцию не подцепили ненароком. Будьте поэтому эти последние дни перед выпиской предельно осторожны.

— Хорошо, Сергей Владимирович. Спасибо вам, я ваша должница, как говорится, по гроб жизни.

— Да какие могут быть долги — это наша работа, вот и все.

— Работа — работой, а человеческое отношение — это совсем другое. Сколько я вам тут крови попортила своими выходками... В общем, я работаю художницей народного промысла, занимаюсь чеканкой. Выпишусь — подарю вам на память о наших краях одну из своих работ, что-нибудь на сюжет национального эпоса.

— Ничего не надо. Что вы, не беспокойтесь,— заспешил к выходу Степанов.

Владимир Сапожников (г. Тула)