СОВРЕМЕННЫЙ РУССКИЙ РАССКАЗ Семенова Елена Владимировна — писатель, поэт, публицист, драматург. Редактор литературно-общественного журнала «Голос Эпохи» (Москва), интернет-портала «Архипелаг Святая Русь» и ряда сайтов, посвященных белому движению. Автор 10 изданных книг. Специализируется на истории белого движения и первой половины ХХ века отечественной истории. Главный труд Елены Семеновой, ставший плодом десятилетних исследований — трехтомный историко-документальный роман «Честь — никому!», охватывающий практически всю историю белой борьбы с 1918 по 1920 гг. Также широко известна работа «На этнической войне», посвященная притеснению русских в национальных республиках бывшего СССР. Родилась и проживает в Москве. В «Приокских зорях» печатается впервые.

1

Они встретились в самую горячую пору той войны, когда неудержимой лавиной немец катил на Москву, и всякое русское сердце замирало, как когда-то в 1812-м, от мысли: «Неужели и в этот раз оставим столицу?!» Лейтенант Брагин был доставлен в полевой госпиталь с тяжелым ранением. Он потерял много крови, и требовалось срочное переливание. У нее оказалась та же группа... Впрочем, и без того было много в них схожего. Оба совсем молодые (ему — 24, ей и 18-то нет еще, девочка), оба с первых дней на фронте (он — в пехоте, она — санитарка), оба красивые и безумно жаждущие жить, оба — с не терпящей сомнений, одной на всех верой — победим! Их положили рядом. И, когда лейтенант открыл глаза, то увидел перед собой ее бледное, обрамленное черными волосами лицо, с неотрывно глядящими на него синими, бархатными, широко распахнутыми глазами.

— Как вы чувствуете себя? — прозвенел ее голос-колокольчик.

— Теперь точно жить буду,— превозмогая боль, улыбнулся он.

— Непременно будете...— голос ее долетал до слуха лейтенанта словно издали, хотя она была совсем рядом. Он вдруг почувствовал, что сознание вновь оставляет его, и успел лишь спросить:

— Как вас зовут?

— Айседора...— донеслось еле слышно.

Очнулся Брагин уже в другом госпитале и почти физически ощутил новую, горячую кровь, струящуюся по его жилам, ее кровь. Айседора... Какое странное имя! Что-то есенинское в нем... Ах, да, конечно, есенинское... Где-то теперь эта девочка? Надо будет непременно найти ее потом, после войны, найти и поблагодарить...

Все последующие годы он не забывал ее. Девочка с «есенинским именем» прочно поселилось в сердце лейтенанта.

Вскоре после выписки из госпиталя Павел Брагин был переведен на Южный фронт. Здесь получил второе ранение — осколком в голову. Едва остался жив. Несколько месяцев госпиталя и катастрофа со зрением: один глаз перестал видеть вовсе, второй едва различал предметы. Из армии списали, и началась новая жизнь, в которой еще предстояло найти себя.

Павел Брагин происходил из терских казаков, а потому эти края были ему родные. Решил и остаться здесь, в Грозном. Снял комнату у вдовы погибшего под Сталинградом майора, голодавшей теперь с дочкой-старшеклассницей, которая из-за войны не успела окончить школы. Брагин, до войны окончивший физмат в Ростове-на-Дону, по вечерам занимался с девочкой, чтобы помочь ей наверстать упущенное, и даже предложил ей:

— Вот, кончится война — отвезу тебя в Москву, поступишь в институт... Эх, Москва, Москва! — вздыхал. В столице он прожил месяц как раз перед самой войной, гостил у тетки. Ходил по городу — глаза разбегались. Какой же прогресс здесь во всем! Метро одно чего стоит! А в станице дед едва концы с концами сводит. Голодно! Ну, ничего! Скоро и в деревнях такая жизнь будет! Машины будут, все! Правда, теперь Павлу чаще вспоминалась другая Москва. Та, из которой уходил он в ноябре, та, которая провожала своих сынов, веря, что заслонят они ее и не пропустят врага, та, молчаливая, сосредоточенная, но живая! И парад... И Сталин на трибуне. А наряду со всем этим вспоминался Брагину зимний день, пропахший бинтами и лекарствами, госпиталь, бледное личико с синими глазами... Айседора! Он не мог забыть ее, писал в разные инстанции, пытаясь найти молодую санитарку со странным именем. Но она словно растворилась в воздухе. Да жива ли? Все-таки война. Но об этом как-то уж совсем не хотелось думать. «Не жалею, не зову, не плачу...» Есенин запрещен теперь. Но тайком, про себя в ночной темноте как не вспомнить любимых строк? Есениным Павел восхищался с юности, даже сам писал стихи, пытаясь подражать любимому поэту. Обладая прекрасной памятью, Брагин многое помнил наизусть. Многое придумали теперь для борьбы с крамолой: запрещают книги, изымают из библиотек... Только против памяти еще не приноровились. Ее так просто не изымешь...

А надо было как-то устраиваться. Да куда возьмут полуслепого? Но зря, что ли, учился он? Вот, и Леру, дочку хозяйкину подготовил... Можно учительствовать попробовать. Неужто не возьмут? Возьмут, с руками даже оторвут! И стал Павел Николаевич преподавать физику и математику в одной из грознинских школ, куда перешла учиться и Лера.

В 1946-м году Павел Николаевич засобирался в Москву, на годовщину Победы. Может, кого из однополчан встретить удастся. Да и Москву повидать большая охота! Какая она теперь, столица-то? Чем живет? А Лера окончила школу с золотой медалью. Пора держать слово: показать девочке Москву. Институт-то выбрала она поближе, все в тот же, родной, ростовский. Поехали, однако, вместе.

Жила Москва! Пела! Цвела! Водил Леру на Красную площадь, в Большой театр, в Сокольники... Встретились и однополчане. Васька Кривошеин да Денис Дударев. Радости было! Завидовал им немного. До Берлина оба дошли. Вон, и медали за взятие горят на солнце победным блеском. А ему, вот, не привелось... Дударев женился недавно. Теперь оседлая жизнь, семейная. С женой познакомился в госпитале. Медсестра. Теперь на врача учится. И снова вспомнилось Павлу то, давнишнее, издали донесшееся — Айседора...

Лера по-детски радовалась всему. Иногда стыдилась, что многого не знает да и одета совсем не так, как здесь, в столице ходят... Павел вдруг заметил, что она удивительно повзрослела за последний год. Была девочка-подросток, угловатенькая, худенькая, а теперь экая красавица! Казачка! Впрочем, он бы и не заметил, и долго бы считал еще свою ученицу ребенком, если бы не Васька Кривошеин, большой знаток женщин... «Ты, что ж, балда, не видишь, как она глядит на тебя? Не упускай! Другой такой не найдешь!» Он и впрямь не видел. А после васькиных слов поглядел на Леру совсем другими глазами, и как-то странно дрогнуло сердце. Она ведь точно, влюблена в него... И давно. Мгновенно перед глазами пронеслись последние годы. Как же он не замечал ее? Не понимал ее чувств? Слепец! А ведь и хороша она! Густые темно-русые волосы, смуглое смешливое лицо, стройное, красивое тело... И такая ясная улыбка!

И вдруг совсем некстати вспомнилась Айседора. Как же она? Но, в конце концов, не ждать же ее до самой смерти! Может, и в живых ее нет. А, если жива, где искать? Да и была ли она? Не видение ли она из бреда тяжело раненого человека? Не сон ли? А Лера рядом, живая, настоящая, любящая... Верно Васька сказал — другого такого случая не представится! Если теперь потеряет ее, не простит себе по гроб жизни!

На обратном пути сделал ей предложение. Бросилась на шею, расплакалась, как ребенок... Милая, любимая, единственная... Мать ее, давно и тяжело болевшая, была счастлива, что теперь может оставить дочь в надежных руках. Скоро и поженились... Лера перешла на заочный и на время сессий уезжала в Ростов, а он остался в Грозном, преподавать в своей школе, где пользовался огромным уважением и коллег, и учеников. А она писала письма. Каждый день. И он отвечал. Все эти письма хранились потом в специальной шкатулке, как семейная реликвия. Шкатулка была большая, музыкальная, старинная. Ее когда-то лерин отец подарил ее матери на годовщину свадьбы. А теперь, после смерти последней, она осталась Лере. Шкатулка играла какую-то очень красивую мелодию. Вроде похожую на вальс. А, может, и иное что-то. В музыке начисто лишенный слуха Павел был не силен. Зато Лера ее обожала. Шкатулку она открывала по особо торжественным дням: слушали музыку, перечитывали письма... Так потекла мирная, спокойная и размеренная жизнь.

2

То, что Юрочка музыкально одарен, решила его бабушка, Ирина Антоновна, и вынесла вердикт: быть внуку пианистом! Вначале занимался в музыкальной школе, но позже, для лучшего усвоения, тем паче, что в летние дни школа не работала, на семейном совете решили нанять мальчику педагога. Семья Юрочки была довольно состоятельна, поскольку отец, Дмитрий Андреевич, работал на высоком посту во Внешторге. Наняли преподавательницу из консерватории, молодую, красивую женщину лет тридцати-тридцати трех. Она владела несколькими музыкальными инструментами, прекрасно пела, имела несколько призов всесоюзных конкурсов, вдобавок ко всему в совершенстве знала французский язык. И Дмитрий Андреевич, будучи человеком расчетливым порой до мелочности, решил воспользоваться этим и сэкономить. Путь преподает заодно и язык. За доплату, конечно... «Мадемуазель», как окрестила учительницу Ирина Антоновна, предложение приняла с радостью. Под ее чутким руководством мальчик делал поразительные успехи в обоих предметах и через два года одержал первую победу на одном из музыкальных конкурсов.

В этот летний день, ожидая прихода учительницы, Юрочка упоенно долбил по клавишам, разучивая очередное произведение боготворимого им Моцарта. Внезапно перестав играть, он повернулся к матери и заявил:

— Когда я вырасту, я на ней женюсь!

— На ком? — удивленно приподняла брови Варвара Сергеевна.

— На Айседоре Александровне! Она такая красивая, мама!

— Сынок, она, конечно, очень красивая... Но пойми, мой дорогой, когда ты вырастешь, она будет уже почти в летах твоей бабушки. И станет не такой, как теперь.

— Она все равно будет красивой!

— Сыночек, время всех меняет. Ты видел фотографию бабушки в молодости? Вот. Большая разница, не так ли?

Юрочка задумался, вздохнул и решил:

— Ну, раз так, тогда я найду девочку, похожую на нее и женюсь на ней!

— Нос у тебя не дорос думать об этом! — погрозила пальцем мать.

В этот момент раздался звонок в дверь, и Варвара Сергеевна, еще раз строго взглянув на сына, пошла открывать. Юрочка сразу почувствовал запах ее духов, такой тонкий и нежный... А вот и она сама вплывает в комнату, как видение, как что-то неземное, почти не касаясь стопами пола... Айседора Александровна буквально поразила впечатлительного мальчика своей красотой. Впрочем, красота эта поражала всех. Хотя, несмотря на это, ее обладательница в свои на самом деле тридцать четыре года была не замужем. Высокая, с безупречными формами женщина, Айседора Александровна обладала прекрасным вкусом, а потому умудрялась одеваться не хуже известных актрис. Вот и теперь на ней светло-серый костюм: блузка и плиссированная длинная юбка с темным широким поясом, подчеркивающим осиную талию, и легким шарфом, небрежно обвитом вокруг стройной шеи. Черные волнистые волосы рассыпаны по плечам, а длинные ресницы придают синим глазам бархатную матовость. А еще руки, изящные и теплые, и голос... Голос у Айседоры Александровны был звенящим, как ручей, хрустальным. Она говорила нараспев, зачастую вставляя в свою сочную речь какие-то чудные народные обороты. И нынче, входя, с порога:

— Ну, соколик, как твои успехи?

— Хорошо, Айседора Александровна! — выдохнул Юрочка.

— Хорошо? Сейчас послушаем! На чем мы остановились? Моцарт... Ну, что же, играй, светик мой.

— Айседора Александровна, а, помните, вы обещали сыграть в четыре руки?

— Раз обещала, сыграем! Вот, исполнишь теперь без ошибок, и сыграем!

Конечно, без ошибок! Он и раньше редко их допускал, а ради такой награды... Она сидела рядом, внимательно вслушиваясь в его игру, кивая головой.

— Замечательно! Ты, солнце мое, вундеркинд, как говорят немцы. Великим пианистом будешь! Может, и меня тогда, старуху, добрым словом вспомнишь!

Вот, и она про старуху... Ну, как это можно? Разве она может состариться когда-нибудь? Она всегда будет такой! Замечательной! Так и выпалил ей:

— Вы не будете старухой! Вы всегда будете молодой и красивой!

Айседора Александровна рассмеялась, поцеловала его в голову:

— Спасибо, соколик! Да только время — вещь неумолимая. Ладно, давай играть в четыре руки. Я же обещала!

Они сидели рядом и играли... Теперь уж и не вспомнить что. Но как это было чудесно! И ее пахнущие каким-то душистым цветком волосы касались его лба, а аромат духов приятно щекотал ноздри. Как сладко! Ах, если бы можно было вечно так играть... А еще он аккомпанировал ей. Она пела романс... Кажется, «Не уходи», а потом «Выхожу один я на дорогу...». На эти домашние концерты собиралась обычно вся семья. Бабушка, большая ценительница, даже плакала иногда.

Потом она вышла замуж и уехала в Петербург. Преподавала там. Юрочка даже писал ей туда. Она отвечала... Позже, уже окончив школу и поступив в консерваторию, он все собирался съездить к ней, навестить. Но не ехал. А однажды, будучи с друзьями в северной столице, зашел по ее адресу. Но никто не открыл. Видимо, никого не было дома. Юрочка не очень опечалился тогда. Может, и к лучшему. Она теперь уж не та, должно быть. И пусть лучше останется в его памяти прекрасным видением из детства. Да и у Юрочки теперь есть уже другая. Его сокурсница, скрипачка, совсем не похожая на Айседору Александровну...

3

...Снова грохот. И опять, и опять... Сыплются бомбы на город. Российские бомбы на российский город... Сколько дней продолжается эта страшная, непредставимая, чудовищная канонада? Он не знал. Здесь, в каменном мешке подвала счет времени утратился окончательно, нет больше никаких сроков, а есть лишь несмолкающий грохот и боль, от которой спасло бы только безумие, но оно не приходило, как ни странно, хотя пора бы. Ах, для чего не лишился он разума, как бедная Сонюшка, соседка. Счастливица! Она сидит теперь в этом же подвале, где-то в уголке и бормочет что-то, а то петь начинает или смеяться. Она не здесь уже. Где-то в другом краю. Да все, таящиеся тут, разве здешние?! Живые?! А, может, смерть пришла уже? И это — ад? Ад... А есть ли он, этот самый ад? Или врут про него? Господи, да к чему нужен ад, когда есть все ЭТО?! Чудовищное, не поддающееся описанию? Неужто же может быть что-либо страшнее еще? Темно как, темно... А, может, он просто ослеп. Совсем ослеп... Что ж, не так-то уж плохо. Ослепнуть, оглохнуть... Чтобы не видеть и не слышать всего этого ужаса! Для чего он жив теперь? Что за очередная издевка судьбы? Дом, где он прожил всю жизнь, уничтожило в первый день бомбежки. И ему бы почить под руинами... Ан нет! Волею какой-то нелепости был он тогда не там... Все смешалось в памяти. Как оказался он в этом подвале? Помнится, подхватили чьи-то руки: «Пал Николаич! Живой?! Слава те, Господи!» Не узнал спасителя своего, а он, сведя его в этот подвал, убежал куда-то. Жив ли? Опять Сонюшка поет что-то... И как ей было не сойти с ума? Ночью ворвались к ней бандиты, те, что теперь прозвались властью, мужа убили, дочь увезли с собой... Какое же счастье, что свою единственную дочь, Варю, с внуком успел он еще в 90-м, чуя недоброе, выпроводить в Сталинград (Волгоград по-нынешнему) к старому другу Денису Дудареву... Как-то теперь она? Писем уже больше года никаких. Да и какие теперь письма? Война кругом... Скольких знакомых за это время потерял. Кого убили, кого из республики выслали, отобрав предварительно все нажитое. Страшно умирать, а жить еще страшнее сделалось. Вот-вот, придут и к тебе, и держись тогда! Что им, этим волкам, откуда только взявшимся, до заслуг твоих? А ведь среди них и офицеры бывшие есть, и даже «интеллигенция». Что же это случилось такое? Какая дьявольская сила обратила их вдруг в убийц, в бандитов, в нелюдей? Была одна на всех родина, а теперь нет врага злее, чем бывший «брат». Вот и редактор газеты местной, Умаров, чуть началась вся эта заваруха, напялил на себя форму, повязку черную, бороду отпустил — слуга аллаха! А пять лет назад еще коммунистом был, членом партии... атеистом... Эк ведь оборотился! И сколь теперь этих оборотней! Нет, пожалуй, есть все-таки дьявол... Или шайтан. Все равно! Он-то и заправляет теперь. Иначе как объяснить хотя бы и эту бомбежку? С ума они посходили, что ли? Кто, какими движимый мотивами, отдал такой приказ? Обезумели! Неужели не ведают они, сколько в городе осталось русских? Те-то все заранее побеспокоились, драпанули из города. А свои, русские, недобитые еще бандитами, измученные и преданные всеми, остались! И теперь на их дома, на их головы падают бомбы! Русские убивают русских... И вот он, ветеран войны, почти слепой прячется в этом погребе от СВОИХ. Свои... Где теперь свои? Есть ли? Боже мой, где, где видано это? Неужели же была когда-то Победа? Май 45‑го? Парад? Москва?.. Москва, должно, и теперь есть. Только не та Москва. Чужая Москва. Еще более чужая, чем иная какая страна. Там-то теперь главный враг. Там-то... Оттуда льется яд всегубительства... А, может, уж и Москвы нет? И ничего нет? И не было? Но ведь было же! Ничего не спас он из имущества разрушенного дома, но ордена остались! Он самые дорогие в последнее время носил на груди. Их не видно теперь во тьме, но руками нащупать можно: Победы, За Оборону Москвы, Красного Знамени... Все, что осталось... А откуда-то из памяти недавнее совсем: первое сентября 90-го года... Школа, торжественная линейка, цветы, детские беззаботные лица, и он, директор, выходит с приветственным словом... Где теперь эти дети? Что будет с ними? И первого сентября нет больше... И школы. Ее тоже уничтожила бомбежка. И Леры нет... Умерла год назад. Не выдержала всего этого, заболела... Горевал тогда, а теперь, кажется — слава Богу! Хоть теперешнего ужаса не видеть ей! И ему уж недолго. Когда же кончится эта канонада? Невыносимо слушать раскаты ее, невозможно...

В какой-то момент наступила тишина. Когда случилось это? Бог весть. И подвал зашевелился. Как-то сразу ожил. Стали выбираться наверх. Еще и не ведая, что там, но, чувствуя, страшнее уже ничего не будет. Спешили к своим разрушенным домам с тайной мечтой, что хоть что-то осталось, что-то удастся найти на развалинах. С чьей-то помощью выбрался и Павел Николаевич. Нет, зрение еще при нем. Видит он свет, какие-то силуэты неясные — более ничего. Остановился, как вкопанный, вслушиваясь. Мотор загудел... Танки идут. Наши... А откуда-то донесся запах походной кухни. От него замутило даже. Русская речь слышна. Там переругивается кто-то... Солдатики наши?.. Стоял Павел Николаевич, как вкопанный, в трех шагах от руин своего дома. Вдруг из развалин донеслась тихая, хрипящая мелодия. Павел Николаевич вздрогнул: неужели цела шкатулка? Все уничтожилось, а она цела? Последнее, что осталось у него? Надо же забрать ее, забрать, в память о Лере, о той жизни, что была когда-то и которой не будет уж никогда впредь. Павел Николаевич, спотыкаясь и шатаясь, двинулся к развалинам. Кто-то догнал его, удержал:

— Ты куда, отец? Расшибешься ведь! — молодой голос с хрипотцой.

— Ш-шкатулка...— прошептал Павел Николаевич.— Музыка...

— Твоя, что ли? Погоди, отец! Постой здесь! Сейчас принесу! — шум удаляющихся шагов, спешливых, темный силуэт впереди. Солдатик наш, должно быть...

Через несколько мгновений солдат вернулся и всучил Павлу Николаевичу шкатулку:

— Держи, отец! Ты иди к костру! Сейчас каши с тушенкой навернем!

Павел Николаевич покачал головой, глянул невидяще на шкатулку:

— Вот, она жизнь-то моя...— прошептал и заплакал.

4

Юрий Дмитриевич Вершинин раздосадовано захлопнул дверцу своей роскошной иномарки. Как не вовремя сломалась! А его ведь ждут на приеме! В честь него, кстати говоря, и устроенном. Еще бы! Знаменитый пианист после десяти лет пребывания за границей почтил родину визитом! Приехал в рамках мирового турне! Газеты рвут на части, банкеты в честь его персоны — встретили, как национального героя! Москва, сколько лет — сколько зим! Изменилась столица, да... Ну, Бог с ней с машиной. Тут уж недалеко. Можно и на метро... А что? Тряхнуть стариной в самом деле! На соотечественников глянуть... Хотя... не всегда приятное зрелище, прямо скажем. Издерганные все, усталые. А он в своем шикарном костюме и дубленке, роскошный барин... Почти неприлично теперь выглядеть так благополучно.

И все-таки Юрий Дмитриевич спустился в метро, дохнувшее в лицо чем-то неприятным, тяжелым, удушливым. Идя по переходу, Вершинин старался смотреть себе под ноги. И зачем это он частника не взял? Вдоль стены вереницей стояли, сидели, лежали люди. Его соотечественники. Русские люди. Воины-афганцы, старухи, дети, ветераны войны... Нищие! Вот и посмотрел. Юрий Дмитриевич брезгливо морщился, стараясь идти как можно быстрее. И все-то руки тянут... Кажется, только к нему, к нему одному... Откуда только взялось их столько? В одночасье? Уже почти миновав переход, он таки поднял глаза и увидел сидящую на полу старуху. Маленькая, изможденная, с лицом тонким, бледным, с запавшими щеками и глазами и редкими прядями седых волос, выбивающимися из-под платка и падающими на землистого цвета лоб, она была одета в старенькое пальто, на ногах — какие-то обмотки и старые, разбитые сапоги. Перед ней на расстеленной на полу газете лежало несколько книг и... медаль «За оборону Москвы». Руки старухи были красными и распухшими. От холода? Или больна? Глаза закрыты. Вершинину даже показалось на мгновение, что она мертва уже... Но нет, дышит. Юрий Дмитриевич порылся в бумажнике вытянув довольно крупную купюру, сунул ее старухе прямо в распухшую руку (из шапки стащат еще...) и уже сделал шаг в направлении лестницы, как вдруг услышал позади себя произнесенное усталым, далеким, но еще чистым голосом такое до боли знакомое:

— Спасибо, соколик...

Вершинин почувствовал, что его бросило в холодный пот. Он медленно, с трудом обернулся и увидел глядящие прямо на него больные, слезящиеся, но не обесцвеченные безжалостным временем синие-синие глаза. Ее глаза...

— Айседора Александровна?..— еле вымолвил Юрий Дмитриевич.

Бескровные губы старухи дрогнули в слабой и горькой улыбке:

— Здравствуй, Юрочка.

Ему хотелось бежать прочь от этого кошмарного видения, этого призрака, но он отчего-то оставался стоять перед ней, как вкопанный, и лишь выдавил:

— Как же это, Айседора Александровна? Как же вы?..

— А ты, Юрочка, подойди теперь ко всем,— старуха кивнула в сторону,— и спроси их как. Они тебе много интересного порасскажут. А мне и рассказывать нечего. У меня все просто и обыденно...

Вершинин стыдливо вытащил еще одну купюру, но Айседора Александровна отстранила его руку:

— Мне лишнего не надо, соколик. Ты вон пойди и отдай их женщине той, что с мальчонкой на руках. Ей его кормить нечем. А мне все помирать...

— Да что вы говорите такое! Да я теперь же... Я мэру... Я...

— Оставь, милый,— Айседора Александровна взмахнула рукой.— Не дергайся. Я все одно помру через две недели. Молчи! Я это знаю совершенно точно. Наверное знаю. А посему иди своей дорогой и лихом не поминай. Иди, соколик! Бог с тобою,— последние слова она выговорила с заметным трудом и снова закрыла глаза, словно погрузившись в забытье.

Вершинин повернулся и почти бегом вылетел из метро. Оказавшись на улице, он вдохнул морозного воздуха и потер лоб снегом. Взглянул на руку — в ней купюра. Надо было отдать той женщине... Но не возвращаться же теперь уже! Убрал назад в портмоне. Юрия Дмитриевича жгла обида. Обида на Айседору Александровну... Как она могла дойти до такого? И угораздило же встретить... Все эти годы она жила в его душе таким светлым и радостным видением счастливого детства, а теперь что? Теперь будет жить иное видение, страшное и безжалостное... Вершинин тряхнул головой, словно стараясь выкинуть из него навязчивый образ. Ах ты, елки! Ведь прием вот-вот начнется, а он стоит тут! Господи, какое счастье, что завтра он улетает опять во Францию, к милой Мари, прочь из этой страны, от этих изможденных людей, нищеты и мрака! Завтра он сядет в самолет, в салон первого класса, где будут подавать ему черную и красную икру, и улетит в Париж! Милый Париж! Как он прекрасен! Особенно в сравнении с этим, прямо скажем, оскорбляющим эстетическое чувство всякого интеллигентного человека миром «униженных и оскорбленных»! Прочь! Прочь отсюда! В Париж! А затем на гастроли в Рим, Лос-Анжелес... Все-таки ужасно замечательная штука жизнь! Подходя к зданию, где ожидали его высокопоставленные почитатели, Вершинин окончательно развеялся и повеселел. Жаль только детского прекрасного воспоминания...  

Елена Семенова (г. Москва)