ОБРАЗЫ И ТРОПЫ ПОЭЗИИ             

                                       КАЗЮКИ

 Без оглушительных прелюдий,

 Как наложилось — так пою:

 Мой город жив, покуда люди,

 В него вливают кровь свою.

 Пока мир бряцает оружьем,

 Деля порфиры и венцы —

 Визжат в горячем многостружье

 И состригаются резцы.

 Столетья огненной забавы

 В неунывающих печах —

 Столетья доблести и славы

 Великоросского меча.

 Плывет, торжественно-печален,

 Широкий гул колоколов

 Над перекличкой наковален,

 Звеняших весело и зло.

 Одна выходит на злосчастье,

 Последним воином, земля.

 Мой город взял ее запястье

 И обернулся, как темляк.

 Легко ль тебе, певец досужий,

 Смотреть на свет из-под руки?

 Там, самым главным из оружий,

 Идут на смену казюки.

             ЖЕЛТЫЙ

 заливается золотом в хвою

 лунный свет записного обряда —

 расползается вместе с любовью

 в сердце жар застарелого яда.

 этот мир временами — заселен,

 большей частью — молчит желтизною,

 силясь вспомнить, как нежен и зелен,

 быть умел и под желтой луною.

 стонет ствол, уцепившись за парус,

 истекая янтарной слезою,

 и летит сверху колкая старость,

 обожженная желтой грозою.

 как бы праведно здесь ты не прожил —

 все равно умираешь неправым,

 забывая у сосен цвет кожи,

 помня золото вечным и ржавым.

             КЛЯТВА

 всего, казалось, было много,

 но все, до крошки, растеряли —

 и нет больней хулы для Бога,

 когда клянутся матерями...

 тот, кто не смог сознать угрозы,—

 искать великое в ничтожном,—

 не ощутит метаморфозы

 в прикосновении безбожном.

 когда клянутся матерями —

 то ничего не остается

 от той поры, когда швыряли

 на небо звезды из колодцев.

 болеет мысль: уснуть... проснуться

 и мерить жизнь другими днями,

 где никогда не поклянутся,

 но возгордятся сыновьями.

              ПЕСНИ

 под оком жарким, неугаслым

 холсты продрогшие взопрели,

 и лето выдавилось маслом

 в еще сырые акварели.

 пятная кожу небосклона

 клоками серого отлива,

 в насквозь изрезанные кроны

 вороны падают крикливо.

 глядит в окно знакомый голубь —

 вскормила страх зима у птицы:

 так человек, познавший голод,

 впредь, до конца, не утолится.

 приходит ночь, молчит в деревьях,

 шурша незнаемым о лесе...

 сны распускаются в ночевьях

 прощаньем выплаканныхпесе

        ОТКРОВЕНИЯ

 продлевается коварством

 вырождение земное,

 духом меряясь со мною

 бесфамильным государством,

 перед коим я свободен

 от посильных обязательств —

 не бывает у предательств

 ни больших, ни малых родин,

 как ни тужатся на шкуры

 натянуть косоворотки.

 я не пью паленой водки

 от безбожной креатуры.

 ему видится — унижен,

 ему чудится — неволен...

 но внутри великой боли

 быть к земле могу я ближе,

 начеркавшей на просторах

 бесконечные дороги,

 а не тракты для убогих,

 разбредающихся в спорах

 о давно, совсем, известном

 и не требующем мнений:

 Русь — земля для откровений

 о предательском и честном...

   СЫН РЕЧИ

 сколько понабежало

 на широту — узких,

 лишь бы мазнуть жалом

 по языку русских.

 нет за душой Слова,

 есть из перин — перья,

 чтобы вонзать, снова,

 в буквы число зверя.

 много всегда злого

 по временам тусклым...

 Бог — это есть Слово,

 данное нам, русским.

 каждый же — сын Речи,

 если Слова — рады

 крикнуть его вече

 на языке правды.

               ДЕД

 а танки шли, огнем плюясь,

 вода в ложбинах тлела.

 железо ввинчивалось в грязь,

 выщупывая тело.

 разрывы падали, но шли

 нетрезвою походкой,

 и все, что выше от земли,

 выстегивалось плеткой.

 он, только лишь позавчера

 в довольствиях отмечен,

 здесь от бессилья умирал,

 заваленный по плечи.

 он, потерявший речь и слух,

 не выстрелив ни разу,

 цеплял невышибленный дух

 за уходящий разум.

 к нему уже летел снаряд,

 раскручивая вертел.

 он умирал... и думал — зря,

 не зная, что бессмертен.

Алексей Гусаков (г. Тула)