РУССКОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ЗАРУБЕЖЬЕ Кавказские новеллы  Наум Ципис  - наш постоянный автор, лауреат всероссийской литературной премии «Левша» им. Н. С. Лескова.

Взял у «русского» знакомого кассету со всеми «Семнадцатью мгновениями весны», посмотрел запоем и словно побывал во внеочередном отпуске в молодости, в Минске, в Сочи и в Сухуми... Ну, Минск понятно почему: куда бы я по моей жизни ни пошел, его не миную. А вот Сочи, 1975 год, лето — это все благодаря штандартенфюреру Штирлиц и пастору Шлагу. Плятт и Тихонов жили тогда в гостинице «Кубань», где я их и встречал каждый день. А, как известно, ассоциации — дело могучее. Просто совпало: Лиознова в это время там снимала что-то из «Семнадцати мгновений...»

Эта история, в которой присутствуют, наверное, уже неизвестные многим нынешним читателям реалии того времени.

...Лето 1975 год. Мой друг, вместе с которым я окончил железнодорожную «гвардейскую» школу в Виннице, пригласил меня (с семьей...) под видом сценариста на временную, по договору, работу на сочинском телевидении... в июле месяце. Даже он, работая тогда ответственным работником краснодарского крайкома партии, только под таким видом, через подчиненное ему начальство сочинского ТВ, смог заказать мне номер в гостинице «Кубань». Это рядовой «дом колхозника» жемчужины черноморского побережья Кавказа, но — со всеми удобствами. Но даже такое поселение в такой сезон можно было считать нашей принадлежностью к «верху низа пирамиды». И то сказать, своя территория — с душем, холодильником и туалетом! — в июле! месяце в Сочи ! за... три рубля шестьдесят копеек в сутки! В то время, как (крепкое было противоударное выражение: «В то время, как...») в белых крейсерских билдингах на берегу моря такие же по площади номера стоили от двадцати до пятидесяти рублей, кроме взятки. В нашей тоже брали, но, конечно, не так... Ну, при заселении четвертной. По-божески. Чтобы освободить нас от этого взноса, мой друг самолично поселял нас в «Кубани», встретив на вокзале на горкомовском ЗИМе. Гостиничные — ребята дошлые: знают, где притормозить, и кто кого кормить обязан.

К морю от нас было минут семь, но через тенистый субтропиковый парк. В гостиничном ресторане «питали» дорого и невкусно, зато рынок был еще ближе, чем море. Я помню анекдотические первые минуты на земле знаменитого курорта. Моя жена, уверовавшая во всемогущество организации, к которой в качестве среднего бонзы принадлежал мой друг, выйдя на балкон уже нашего номера, воскликнула: «Ну, Дима! Почему не с видом на море?» Мы в это время, разлив и разбавив родной винницкий спирт, резали на закуску яблоко. И тут я увидел детски растерянное лицо умницы и эрудита, моего друга. Через две секунды последовал ответ: «Прости, я думал, что вы не настолько богаты, чтобы за вид на море платить двадцать пять рублей». И через короткую паузу: «Да, и не забудь, что я, как чиновник, служу партии, а ты, как преподаватель — только народу. Потому я за вид не плачу, а тебе пришлось бы».

Зная ваше отношение к партийным функционерам, хочу реабилитировать своего школьного друга: не выгоды ради, а только волей злого случая попал он в эту стаю. Поехали два выпускника нашей, как я уже сообщил, гвардейской, самой хулиганской школы города,— стояла в центре равнобедренного треугольника: вокзал, базар, стадион и открыта была в последний военный год,— да, так поехали они, два моих друга-медалиста в Москву поступать в МГУ. Двое из всей Винницы. То ли дурные, то ли рисковые. Оба поступили. Один из них и был тот самый, о котором я рассказываю. После университета — Краснодар, разъездным корреспондентом краевого радио. А поскольку в отрасли нужны были грамотные и умные люди (они и сегодня нужны в любой отрасли), то друг мой за короткое время дошагал до кабинета с шильдой «Главный редактор». (Как-то приехал он навестить мать, и старая замостянская еврейка, тетя Броня, спросила: «Кем ты работаешь, кем?». Он ответил. Тетя Броня потребовала уточнения: «Главным только радива? А телевейдения?». Как бы извиняясь, он объяснил, что пока только «радива», но обещал подумать и «за телевейдение». Тетя Броня спросила еще и про зарплату и совсем довольная пошла дальше, приговаривая: «Слава Богу, хоть кто-то получает приличную зарплату...»)

Прошло время. Как выяснила жизнь, оно ни для кого не стоит на месте, Друг женился, заимел сына, и все эти годы мечтал жить и работать в Москве. Он попросился на учебу в столицу. Первый человек края, Медунов, сказал: «Поработай год-второй в крайкоме. Наладишь районные газеты — пошлем в Высшую партийную школу». А тут Леонид Ильич в гости к другу-Медунову приезжает. Помпа! Все, все, все и еще докладная записка о достижениях знаменитого края — в сафьяновой красной папке. Глянул опытный Ильич одним глазом и вопрошает: «Кто готовил?». Ему называют фамилию моего друга. (Месяц тому вызвал его Медунов: «Вот тебе материалы, месяц сроку. Напишешь такую записку, как «Фауст» Гете — будет тебе Москва».) Брежнев и говорит своему помощнику, который всегда у него за спиной: «Запиши фамилию. Нам в аппарате нужны люди, которые пишут докладные, как Гете «Фауста». Через три месяца мой друг жил и работал в Москве на Старой площади. «А отказаться?» — спросил я. Он улыбнулся: «Можно было. А что дальше?». Такая, значит, история, а мы хронологически находимся в самом ее начале. И теперь вам ясно, почему мой друг не мог отказаться от предложения, которое ему сделала коммунистическая партия Советского Союза, и в данный момент, несмотря на то, что был человеком порядочным, хотя и партийным чиновником, отдыхая в сочинском санатории на берегу моря, за вид на него ничего не платил.

И еще один штрих из биографии положительного партаппаратчика. Было у него опасное, я бы предположил, вынужденное хобби. Вольная винницкая душа постоянно просилась погулять — винничане этим похожи на одесситов: и те, и эти не любят над собой ни потолка, ни начальника. А в нашем случае, как вы понимаете, человек все время, кроме дома и то... ходил, застегнув и пиджак, и душу на все пуговицы. Где-то должна была найтись отдушина. И она нашлась: стал кропать стишата-маломерки, четверостишия. А читать их было некому. Их и писать было опасно, а уж читать... И, когда я изредка наезжал в Москву, на меня и вываливалось. Я слушал и тайно гордился: смелый вырос человек, мой друг. Стань известным его внеслужебное творчество — гонорар соответствующие товарищи обеспечили бы всенепременно: либо психушка, либо зона.

В целом сложился малолитражный эпос строк на тысячу-тысячу двести. Жаль, книжка не вышла. Вначале демократические издательства еще по инерции боялись, а потом в тех же издательствах говорили, что поздно, поезд ушел. Я и сейчас, спустя столько лет, не могу взять в толк, как может опоздать история. Чтобы совсем не пропало для читателя, обнародую несколько «мелких брызгов» моего друга. И без комментариев: эти ювелирные языковые изделия — сами себе комментарии.

Была тоталитарная эпоха,

Когда любой чего-нибудь лишен.

Мне объективно было очень плохо,

А субъективно было хорошо.

И вот, режим ужасный сокрушен,

Однако жизнь не может без подвоха.

Мне объективно стало хорошо,

А субъективно стало очень плохо.

Я себе представляю слабо,

Как случаются эти шутки:

Демократия — баба, как баба,

А вот дети ее — проститутки.

У нас в России испокон веков

Большевики громят большевиков.

И наш народ давно уже привык,

Что вечно побеждает большевик.

Один вопрос проклятый мучит,

Одно пытаемся понять:

Как все решительно улучшить

И ничего не изменять.

То отстаем, то догоняем мы,

То черт вмешается, то бес.

В борьбе мерзавцев с негодяями

И утверждается прогресс.

Великолепная больница,

А в ней, до колик жизнь любя,

Лежат ответственные лица

На сохранении себя.

В боях родились, закалялись в парадах,

Взросли в оптимизме казенном.

Союз наш держался на двух аппаратах —

Партийном и самогонном.

Вы о чем печетесь и о ком?

Лучше бы у Бога попросили,

Чтобы из правителей России

Этот был последним дураком.

Хрен с тобой, мели Емеля,

Но ответь мне на вопрос:

Это свет в конце туннеля

Или встречный паровоз?

И последнее четверостишие в этой обширной цитате. Для того, чтобы вы не подумали, что мой друг только «физик», он еще и большой «лирик».

 С грузом лет шагаю под уклон,

 Как с одним ведром на коромысле.

 Голова лысеет с двух сторон —

 Выпадают волосы и мысли.

Вернемся в номер сочинской гостиницы «Кубань», где мы с моим другом, невзирая на интересные вопросы моей жены, выпили винницкого спирта и закусили кавказским яблоком. И мой друг объяснил мне, что и «Кубань» одолеть было непросто, но поскольку редкостно совпало — он получил путевку в дом отдыха «Зеленая Горка», что на окраине Сочи, в то же время, на которое я просил его добыть мне место под сочинским солнцем. А не виделись мы годы и годы.

Это был их лучших отдыхов моей жизни. Месяц с другом, с женой, к которой никак не привыкну, словно вчера встретил... С желанной дочерью, которая еще не ходила на свиданье — ей было шесть лет. Чистое отдохновение — одни удовольствия, и еще в том возрасте, когда по утрам ничего не болит, а совсем наоборот.

И — еще живы мама и папа. Сейчас-то я понимаю, что это было фундаментом под всеми счастливыми часами той давней жизни и, как все фундаменты, оставалось невидимым. Видимым оно стало, когда они умерли. А тогда были живы и тем высвобождали меня для собственных удовольствий и наслаждений.

«Зеленая Горка», где отдыхал мой друг, была в свое время дачей Сталина. Потом ее передали в управление делами ЦК КПСС, и она стала местом отдыха вождей братских партий. Невдалеке построили современный высотный корпус — для своих. Братские же вожди размещались в собственно бывшей даче нашего великого вождя. И поскольку дача эта числилась за Сочи, а Сочи — за Краснодарским краем, а мой друг служил в отделе агитации и пропаганды одноименного крайкома партии, то и получил номер в бывшей спальне нашего вождя. Симпатизирующая моему другу администраторша, очень даже видная дама ранних средних лет, что называется, кровь с молоком, шепотом сообщила ему, что руководство этого серьезного курортного учреждения считает его, то есть моего друга, чьим-то очень, очень протеже, поскольку в этом доме со дня его рождения такого рядового партийного чина в качестве отдыхаюшего не было. Читатель помоложе улыбнется: парадоксы не нашего времени. Наше время — время не чинов, а денег, и никаких удивлений ни на Кавказе, ни на Майорке.

Утром, позавтракав, мы садились в автобус и ехали до остановки «Зеленая Горка». Здесь нас встречал мой друг и со словами: «Это со мной» — сопровождал через проходную на сильно ведомственный пляж. В сезон разница между таким пляжем и «диким» — ниже любого сравнения. Жена с дочерью загорали на персональных лежаках с простыночками (это после слов: «У меня гости»), а мы пили чешское пиво и играли в преферанс с вождями братских партий. Частенько выигрывали и, поскольку играли не на щелбаны, то и на полных правах шли всей компанией в буфет широкого ассортимента с необыкновенным в то время даже для юга выбором вин и коньяков. Там я впервые увидел и попробовал любимое вино товарища Сталина — «Атенури». Там же, в том сказочном буфете, брали, выражаясь по-винницки, «что-нибудь особенного» к обеду. А если не выигрывали, то выпивали и брали то же самое к обеду, но не на полных правах, оправдываясь и красиво винясь перед моей женой. Следует, наверное, сообщить, что жена друга в это время навещала свою маму далеко от Сочи. «Везет нам,— говорил мой друг,— одна твоя. А если бы и моя, то уже коллегия: это значительно труднее...».

Мой друг устраивал нам экскурсии по бывшему дому Сталина. Дом этот имел форму замкнутого четырехугольника с внутренним двором: фонтан, клумбы, беседки, араукарии, олеандры, рододендроны. «Заметь, крыши до сих пор красят в зеленый цвет: маскировка...». Там я убедился, что рассказы о любви Сталина к деревянной отделке комнат были не выдумкой. Вся дача внутри была деревянная. Дубовые панели — стены, светлый потолок — береза, резные перила, наборный мозаичный паркет. Лестницы, по которым нам довелось подниматься-опускаться, громко скрипели. «Попробовали бы они скрипнуть при нем...»,— улыбнувшись, уронил мой друг. Номер его был не самый комфортабельный из тех, что мне приходилось к тому дню видеть, но просторный и светлый. Деревянные ореховые панели придавали комнате теплый вид. И я еще раз одобрил вкус Иосифа Виссарионовича.

Прошли мы и по всему периметру дома, где когда-то наездами жил один человек со своей дочерью. На первом этаже размещались все хозслужбы, кухня, медчасть, служебные и жилые помещения охраны, большая гостиная-столовая, где при надобности можно было собрать (и собиралось) заседание Политбюро или большие посиделки: то же Политбюро, но не официально и не в полном составе, с артистами и артистками — развлекателями. На втором этаже одно крыло — Светланины комнаты, все остальное — кабинет, библиотека, узел связи, комната отдыха и спальня, где сейчас спал русоголовый потомок староверов, осевших на украинском Подолье. Да, забыл о весьма существенном помещении этого дома. К первому этажу была пристроена стеклянная «бонбоньерка»-бассейн. Она покоилась на нескольких колоннах и нависала над крутым склоном, обрывавшимся в море.

В новые времена бассейн не действовал, в те — вождь, не купавшийся в море, все же купался в морской воде, которую каждое утро накачивали в этот бассейн. «Слушай, а почему он в море не купался?» — спросил я, как-будто принадлежность моего друга к партийным чиновникам обязывала его знать это. «Не знаю, — сказал он. — Наверное, боялся». «Боялся утонуть?». «При чем здесь море!». «А-а...» — понял я. Сквозь стекла округленной многоугольной веранды в просвете гигантских сосен виднелось веселое голубое все в солнечных блестках море — чистое и прозрачное, как воздух над ним. Казалось, что на горизонте, на самом пределе, видна Турция.

«Знаешь, — сказал мой друг, когда мы с ним, уложив моих женщин спать в сталинской спальне, пошли в этот тихий час к морю,— знаешь, каждую ночь, перед тем, как заснуть, я испытываю беспокойное чувство: он здесь спал. Словно присутствие чужого страха, ярости, метаний... Понимаешь, в этой комнате все пропитано его мыслями и чувствами. И каждую ночь я попадаю в этот сумасшедший эпицентр. Мне кажется, что я понимаю, что он думал и чувствовал... Иногда он снится и что-то рассказывает, а утром я ничего не могу вспомнить. Только одну фразу, которой он заканчивает свои ночные признания: «Ты внук старовера, ты поймешь». Я думаю, что тяжело жить после смерти, если при жизни ты стал абсолютно одиноким по своей воле. А уж, если и крови на тебе...».— «Шел бы ты в другую палату».— «Неудобно... Вроде, мне чуть ли ни лучшую отдали. Да... Интересно все это. Ничего подобного раньше не бывало...».— «Ладно, поэкспериментируй. Хорошо, что мертвый, а то — «попробовали бы они скрипнуть при нем...». И мы расхохотались. Молодые еще были и здоровые, могли играть с огнем. Правда и то, что не рассказал я моему другу о разговоре с дочкой, посчитал — незачем: если он с ним где-то на нейтральном поле встречается, чувствование со стороны может повредить.

Жена и дочь не первый раз тогда оставались в спальне Сталина на часок вздремнуть после обеда. И как-то дочь сказала мне: «Па, а чего это дед какой-то ходит...».— «Какой еще дед?». Выяснилось: ходит. Как только они с мамой лягут спать, так он и приходит. Спрашивает: «Не страшно тебе?». Я говорю: «Не страшно. А если усы сбреешь, то совсем будет не страшно. А еще стучать надо и спрашивать разрешения». Он смеется: «Не страшно, потому что еще маленькая. Усы... Нет, теперь вроде, уже не сбрею. Поздно. Да и раньше тоже проблема была бы: народ привык. А насчет постучать, так вы, вроде, тоже без стука и разрешения. Так что, кому к кому стучать и разрешения спрашивать — это большой вопрос. Ладно, спи. Вырастешь — обязательно будет страшно. Человек без этого не живет. Не умеет. Привык».

Так вот, передала мне дочь разговор с хозяином спальни. Времени прошло много, но за смысл отвечаю. И по сей день не рассказал я этого моему другу. Не знаю почему. Это уже епархия «внутреннего голоса».

Еще два слова скажу о корнях друговых. Дедом ему был староста винницких староверов, выдающийся плотник и столяр. (В детстве я знал разницу между этими профессиями, как и между рубанком и фуганком, а потом забыл. Пришлось восстанавливать для себя и для вас: уверен, что многие читатели тоже забыли или не знали. Плотник, в основном, человек топора. Он избы рубит, двери, рамы делает. А столяр — он мебель делает, панели. Высший класс столяра — краснодеревщик.)

От деда моего друга осталась мне на память одна строка неизвестной песни, которую он пел, редко, но мощно запивая в секретах большого дома с большим садом и огородом за глухим забором. Для старовера да еще старосты это было великим грехом. Потому и в секретах. Строчка же из неизвестной песни такова: «...трошки з водкой напувався...». Впоследствии, во взрослой своей жизни я ее, эту строку, брал на вооружение. Ее самокритическая суть как бы оправдывала самый распространенный веселый и проклятый русский порок. Жене моей, которой я иногда пел эту строку, так почему-то никогда не казалось.

Дед моего друга был большой и красивый — то, что часто говорят, но редко видят: косая сажень в плечах, белая грива и белая борода, синие глаза и — золотые руки. Какой дом, построенный этими руками, он оставил потомству! Внуку говорил уже на исходе: «Когда женишься и захочешь здесь жить (в доме к тому времени уже обитала семья младшего брата моего друга), помни — фундамент заложен такой, что выдержит два этажа — можешь надстраивать». Такие были у нас предки.

Однажды мой друг организовал мне малую персональную экскурсию по большому периметру, как он выразился. «Считай туалеты», — бросил он, и мы пошли... «Посчитал? Что скажешь?».— «Зачем столько и таких?».— «На первый вопрос нет ответа, но можно предположить, что наш великий вождь и учитель страдал недержанием мочи. А на второй ответ есть: большому человеку — большие туалеты. С кушеточками для отдыха. С письменными столами и принадлежностями. Помочился или что другое, более трудоемкое — устал — качественно одыхни, как говорили у нас, в Виннице, на Замостье. Или мысль пришла — тут же стол, золотой «паркер», спецбумага — запиши. Удивительно другое — нет холодильников, чтобы во время отдыха после оправления можно было выпить-закусить. А может, они и были тогда».— «А для чего ты мне это показал?».— « А для интереса и чтобы не пропало».— «Может, и не пропадет...».

 Может, и не пропадет.

* * *

Еще один кавказский эпизод — назовем новеллкой, — свидетелем которого я не был, но мой друг так это рассказал, что вроде и был. Здесь тоже присутствует Сталин, но не живой, которому нужно было много туалетов на сочинской даче, а его памятник в родном ему Гори. И тоже не хочется, чтобы пропало. Не зря же древние греки говорили: «Что не написано, того не было». Выходит, все, что написано, все не зря. Другое дело, интересно ли читать. Если да — литература, если нет — факт жизни и не более. Но и не менее. И главное — не пропало.

Вторая новеллка такова. Как вы уже знаете, стоит на родине Сталина в Гори памятник вождю, автор грузинский скульптор Шота Микитидзе. Надо сказать, что памятник этот — один из лучших на многие тысячи стоявших в нашей стране. И стоял он нерушимо сорок шесть лет, до 2008 года, когда его ночью демонтировали и перенесли из центра Гори к домику-музею Сталина, где планируют создать музей российской оккупации.

И как же здесь не сказать двух слов о Гори. Селение это основал тысячу лет тому Давид Строитель. К нашему времени Гори стал городом и центром Шида-Картлинского края. Старинная земля... Такая, кого хочешь родит. Вот и Сталина родила. И, конечно же, как тут без величественного памятника обойтись, а еще, если учесть традиционную гордость грузин своими предками и великими земляками.

По художественной ценности и величию с этим памятником, как говорили искусствоведы, может сравниться только монумент вождю в Минске, созданный белорусским скульптором, но евреем, Заиром Азгуром. Этот белорусский десятиметровый Сталин уступал своему тоже бронзовому грузинскому двойнику пять метров в росте. Понятное дело: не может быть на родине великого человека памятник ниже, чем в какой-то Белоруссии. К слову, согласно принятому на самом верху постановлению, минский монумент так рванули, что вылетели все окна в домах, окружавших центральную площадь города. «Хорошо еще, что сами дома не улетели»,— мрачно шутили минчане.

Осенью того года, когда рушились боги и памятники, был мой друг назначен руководителем партийной делегации крайкома в сопредельную братскую республику Грузию. В программе визита, конечно же, значилось посещение многих памятных мест, в том числе, родины великого, но уже опального вождя, Гори. Включением этого пункта в маршрут делегации демонстрировалась известная строптивость и независимость кавказского духа. Принимали, как умеют принимать гостей грузины. Но особо, и это понятно, если стать на грузинскую точку зрения, принимали на родине бывшего вождя. Это была последняя «позиция» программы, после которой делегаты загружались в машины вместе с обильной подарочной продукцией коньячных заводов и отправлялись домой переполненные яркими грузинскими впечатлениями.

Делегация уже побывала на горийских полях и виноградниках, в школе и доме престарелых, плодоовощном и конъячном заводах, посетила домик под мраморным навесом, где родился великий земляк горийцев; там же, в память о нем, выпили по бокалу прохладного молодого вина, постояли у замечательного памятника, а тут и подошло время обеда.

Кавалькада машин — исключительно черные «Волги» — остановилась у городского ресторана. (Десять «Волг» черного цвета специально для таких случаев были сюда завезены, а ресторан специально для таких случаев был построен.) Во второй машине сидел руководитель делегации гостей, мой друг, и первый секретарь горийского райкома партии, в то время, единственный в такой должности на весь СССР Герой Социалистического Труда. (Тогда партия не баловала своих низовых командиров — им и так хватало.) В первой машине сидели, ну, вроде охраны, почетной охраны, начальник районного КГБ и начальник райотдела милиции; оба полковники, учитывая, конечно, необычность района и городка, который благодаря этой необычности, стал районным центром.

В зале приема пищи не было ни одного посетителя. «А что это так безлюдно в грузинском ресторане, или горийцы уже не пьют и не веселятся?» — бестактно спросил один из членов делегации. «Люди узнали, что я принимаю гостей, и не захотели мешать. Грузины — народ тонкий...» — деликатно снял возникшую неловкость хозяин района.

Во время трапезы у стола появился ящик с запыленными бутылками, который поставили у ног секретаря райкома. Он вынимал бутылку из ящика, передавал ее официанту, тот обтирал бутылку и передавал ее следующему официанту, а тот так расставлял их на столе, что получилось — одна бутылка на одного человека. Каждому наливали из «его» бутылки.

«Я предлагаю представителям высокой сопредельной стороны выпить первый бокал этого, любимого нашим великим земляком и вождем всех народов, вина, называемого «Атенури». Виноград, из которого делают это вино, растет только в нашем районе и на очень маленькой площади. И если армянского коньяка хватало, чтобы и Черчиллю выделить немножко, то «Атенури» не всем даже высоким гостям хватает. Сейчас вы попробуете самое старое вино этого производства за всю его историю. И выпьем его за дружбу наших народов!» — так сказал единственный в стране Герой среди партийного районного начальства.

Вино оказалось достойным высоких оценок секретаря райкома, вкусов вождя всех народов и всяческих похвал представителей высокой сопредельной стороны. Оно оказалось достойным и такого тоста, но, как мы уже знаем, даже такое вино не смогло помочь. Прошло всего несколько десятилетий,— сын моей тогда шестилетней дочери успел закончить школу,— а грузины перестали дружить с русскими, а потом дело дошло до гражданской войны в Грузии, а еще потом, страшно вспоминать, русские стали воевать с грузинами... Но в то время, о котором я рассказываю, тост, который произнес горийский секретарь, еще действовал. И даже рождал теплые чувства в душах участников того застолья.

Количество пустых бутылок росло и, когда народ уже неплохо наатенурился и пришло время публичного одиночества, мой друг спросил у самого «старого» секретаря райкома в СССР (некрасиво же было перед всем миром признать, что первый секретарь райкома на родине великого вождя чем-то нехорош. Вот и приходилось: снизу изо всех сил быть хорошим, а сверху — не замечать мелких человеческих слабостей снизу),— да, так мой друг задал вопрос, который мог быть задан только во время публичного одиночества: каким образом памятник товарищу Сталину в Гори уцелел, тогда как, согласно решению самых высоких партийных инстанций, подобные памятники по всей стране — категорически! — были от мала до велика снесены?

Ощутив неподдельный интерес руководителя делегации сопредельной стороны, хозяин знаменитого района, несмотря на потомственную закалку, тоже не остался равнодушным к чарам любимого напитка своего великого земляка, а так же, не лишенный традиционного грузинского патриотизма и гордости, вот что рассказал моему другу.

Я перескажу это на русском языке, а каждый из вас сам произведет корректировку в сторону грузинского акцента. В этом вам поможет свидетельство моего друга, который сказал, что секретарь-гориец говорил с гораздо большим акцентом, чем его великий земляк; хотя, как на мое ухо, так уж больше некуда. Я же стану в это вмешиваться только в моменты крайней необходимости и для придания повествованию художественной правды. Итак, говорит хозяин застолья.

«Приехал представитель СыКаКаПэЭсЭс и сильно гневался: как! что! и почему такое?! — по всей стране всенародно снимают памятники агенту царской охранки, убийце Ленина, сатрапу и всеобщему душегубу, а тут, у вас, в самом гнезде, стоит, как и не бывало, многопудовый и многометровый бронзовый идол и хоть бы что?!

Даже простой человек может представить, что я чувствовал, слушая этого отвейственного работника СыКаКаПэЭсЭс. Чуйствовал, но молча: партийная дисциплина. «Снять! Неделя срока ввиду масштаба. Буду докладывать лично!..» — тут он назвал имя человека, который тогда возглавлял нашу славную партию. Это имя я не хочу называть, потому что я не знаю, как его могла родить его мама! И тут я уже не мог молчать. Я ответил представителю СыКа, что разве он не знает, где стоит этот памятник? Это же родина нашего великого земляка. «Что?! — сказал представитель и подпрыгнул на стуле. «Я его снимать не буду, сказал я, потому что я не могу его снимать: у меня отсохнут руки, и мой род будет проклят до седьмого колена». Я спросил представителя, знает ли он, что это такое — до седьмого колена? И объяснил, что это уже тогда, когда нас не будет, и даже коммунизма, которого еще нет, тоже не будет. «Лучше сними меня, чем я сниму его»,— сказал я. Представитель хлопнул дверью моего кабинета так, что закачалась тяжелая люстра, и поехал докладывать.

Я взял трубку и позвонил моему другу, первому секретарю СыКа Грузии Василию Мжеванадзе. Он выслушал меня и сказал, чтобы я не торопился, и что он позвонит человеку, имя которого я не хочу называть. Поговорю, сказал Василий, и позвоню тебе, да? Конечно, сказал я. Тут мне звонит мой КГБ и говорит: ты знаешь, что весь Гори стоит с охотничьими ружьями и кинжалами вокруг памятника? Весь? — удивился я. Ну, может, без женщин и детей, сказал мой КГБ. А кто им сказал, еще больше удивился я. А ты, кому сказал, спросил он. Я никому не сказал, говорю я, но, может, кто по ошибке включил громкую связь в приемной, когда я разговаривал с представителем СыКа? И отстань от меня в такую минуту — охрана общественного порядка и Памятника — это твой проблем. Мой, который сейчас решается, — это, чтобы тебе было что охранять, да? Он спрашивает: какой такой большой проблем? Я ему говорю: этот проблем ростом, как наш Памятник, возле которого стоит с охотничьими ружьями весь Гори, кроме детей и женщин. Тогда он отстал. А я стал думать. Я долго сидел и ничего не придумал. Тогда в два часа ночи я собрал срочный внеочередной и чрезвычайный пленум райкома нашей партии с одним вопросом на повестке ночи: о том, как не надо ломать памятник нашему великому земляку — товарищу Сталину Иосифу Виссарионовичу. Я все доложил товарищам и дал задание думать. Все сидели и думали, курили и думали, молчали и думали. И так до половины седьмого утра. А утром на дереве у райкома стала куковать русская кукушка. Я думаю, что вам не надо объяснять, что это значит. Пленум стал считать свои годы и насчитал пятнадцать-шестнадцать. А я сказал своим товарищам: это очень много, и если мы ничего не придумаем, то кукушка считала нам не годы, а месяцы. Тогда пленум стал говорить. Один говорил — партийная дисциплина, и мы не виноваты. Другой, что, когда идет паровоз, то умный уходит с рельсов. Третий, что малую нужду против ветра справляют только пациенты доктора Чхеидзе. Есть у нас такой психиатр, хороший профессор.

В ту кошмарную ночь я еще не совсем потерял наше грузинское чувство юмора и спросил товарищей: а большую нужду против ветра без разрешения доктора Чхеидзе можно справлять? Товарищи по пленуму тоже еще не потеряли грузинского чувства юмора и немного посмеялись.

Совсем утром позвонил Мжеванадзе и сказал, что человек, имя которого я не хочу называть, топал ногами по телефону и в конце разговора, как сказал Василий, который тоже не потерял наше чувство юмора, состоявшего из одних кудрявых слов, сказал еще одно слово: снять! И обязал Мжеванадзе передать эти слова мне с еще тремя словами. Ладно, подумал я, гора с горой не сходится...

Надо было расходиться по домам, немного поспать, если получится, а потом вызвать милицию и солдат, разогнать добровольцев-охранников и снимать великого земляка с пьедестала... Позор на мою голову! Где мой Бог? Где? И тут меня осенило! Бывают редкие минуты, когда счастье тебя любит, и тогда ты делаешь красивых и умных детей, сажаешь виноградную лозу и совершаешь доброе дело. Ты просишь Бога помочь, и он помогает, даже если ты коммунист...

Я попросил секретаршу сделать нам всем чай и, когда мои удивленные товарищи стали пить благородный напиток, я обратился к ним так: ваш первый секретарь так долго живет и работает секретарем, что у него уже, наверное, может быть склероз, или он, возможно, сошел с ума, но ему кажется, что у нас в стране когда-то было принято постановление СыКаКаПэЭсЭс и Совета Министров тоже о том, что Дважды Героям Советского Союза на их родине ставят бронзовый бюст. Наш великий земляк и учитель всех народов товарищ Сталин, если мне не изменяет память и если у меня не склероз, да? — тоже был Дважды Герой: и боевой, и трудовой, да? Так почему же ему, великому вождю, не оставить на его родине бюст в полный рост?

Первый секретарь тут же, после того, как все участники ночного срочного внеочередного и чрезвычайного пленума с одним вопросом на повестке ночи, персонально расцеловали его за мудрость в осуществлении ленинских идей в осуществлении коммунистических принципов компромисса, — снял трубку белого телефона и доложил Первому секретарю Коммунистической партии Грузии о том, к чему пришел в итоге, да? — горийский пленум. Мжеванадзе, немного помолчав, пообещал распить с пленумом ящик «Атенури» и велел от лица этого, как он выразился, уже вошедшего в историю Грузии пленума, послать коллективную телеграмму человеку, имя которого я не хочу называть. В телеграмме, посоветовал Василий Павлович, должно быть указано, на основании какого партийного документа памятник нашему великому земляку в форме «бюст в полный рост» необходимо сохранить, как объект истории и культуры, охраняемый государством. При этом Мжеванадзе проявил нерядовую даже для грузина смелость и большое чувство партийной солидарности. Он сказал: «Когда будете подписывать телеграмму, первой поставь мою фамилию».

Я очень беспокойно спал каждую ночь после того, как в Москву была отправлена эта телеграмма. Каждый день после этого я ждал известий из Москвы. Я помнил, что куковала нам русская кукушка. Известия пришли: человека, имя которого я не хочу называть, сняли и хорошо, что отправили только на пенсию, да? Жаль, мы с ним не встретились...

А наш великий земляк стоит и будет стоять — в полный рост!»

Когда делегация краснодарского крайкома партии возвращалась домой, в сумке каждого ее члена лежала бутылка старого «Атенури».

P.S. Хорошо, что Вернадский «открыл» ноосферу, иначе, как бы мы объяснили многие невозможные явления и факты, включая и то, что рассказывается в этом постскриптуме. Если бы не Вернадский, я бы остался с неразгаданной как бы случайностью и неудовлетворенностью общими местами в описании памятника Сталину.

Не так давно взял я в библиотеке еврейской общины две последние книги из четырехтомного полного собрания сочинений Василия Гроссмана, изданного московским «Вагриусом». Романы этого писателя: «За правое дело» и многострадальный «Жизнь и судьба», читал и, как все читавшие, осознавал высоту и серьезность написанного, а вот очерки его, за редким исключением, и повести — не довелось.

В тот день, уже заполночь, поставив точку в новелле о памятнике Сталину в Гори, с приятным чувством типа «ай, да Пушкин, ай, да сукин сын» лег спать и по многолетней привычке перед сном стал читать. На очереди был очерк Василия Семеновича «Добро вам!» Очерк этот, об Армении, имеет небезынтересную историю. (У Гроссмана, что ни произведение, то небезынтересная история...)

Не удалось этому выдающемуся писателю в его не долгой и трагически оборвавшейся жизни пожить в материальном достатке. В 1963 году в поисках заработка согласился он поехать в Армению переводить роман тамошнего классика. Привез оттуда очерк, а может, как писали критики «маленькую повесть или, точнее, удивительную поэму в прозе» — «Добро вам!». Предложил журналу «Новый мир». В очередной раз рискуя, главный редактор этого журнала Твардовский поставил материал в номер. Как ни удивительно, цензор, убрав всего шестнадцать строк из 100-стра­нич­ного журнального текста, пропустил очерк в печать.

Кто читал или прочтет «Добро вам!», тот поймет, что появление этого произведения в печати того, послевоенного, времени было бы нравственной победой писателя, журнала, общества. Узнав о сокращении, Гроссман запретил печатать очерк. Даже друзья не могли этого понять. Сто страниц «Нового мира» и — шестнадцать строк, один абзац...

Тогда не поняли, а сегодня и не литератору виден порядочный честный человек, который не позволил унизить себя, литературу и нас с вами. Чтобы избавить читателя от поисков этих шестнадцати строчек, я их процитирую: «Я низко кланяюсь армянским крестьянам, что в горной деревушке во время свадебного веселья заговорили о муках еврейского народа в период гитлеровского разгула, о лагерях смерти, где немецкие фашисты убивали еврейских женщин и детей, низко кланяюсь всем, кто торжественно, печально, в молчании слушал эти речи. Их лица, их глаза о многом сказали мне, кланяюсь за горестное слово о погибших в глиняных рвах, газовнях и земляных ямах, за тех живых, в чьи глаза бросали сегодняшние охоторядцы слова презрения и ненависти: «Жалко, что Гитлер всех вас не прикончил». До конца жизни я буду помнить речи крестьян, услышанные мной в сельском клубе».

Гроссман так и не увидел свою поэму в прозе напечатанной — он умер от болезни, вызванной арестом рукописи романа «Жизнь и судьба». «Добро вам!» было опубликовано через двадцать лет.

И вот, я читаю этот очерк... Только что расстался со «своим» Сталиным и — тут же встречаюсь с ним, гроссмановским: почти та же коллизия. О немыслимых совпадениях «закономерных случайностей», которые сделали возможным такую встречу в такой форме, я говорить не стану. Для меня ясно, что судьба (ноосфера Вернадского?) захотела, чтобы вы в этих записках прочли несколько цитат из сталиниады Гроссмана.

«Над Ереваном стоит памятник Сталину. Откуда ни посмотришь, виден гигантский бронзовый маршал. Если бы космонавт прилетев с далекой планеты, увидел бы этого бронзового гиганта, возвышающегося над столицей Армении, он бы сразу понял, что это — памятник великому и грозному владыке.

...Он шагает, шаг его медлителен, тяжел, плавен — это шаг хозяина, владыки мира, он не спешит. ...Конечно, этот величественный бог в шинели — превосходная работа Меркулова. Может быть, лучшая его работа. Может быть, это лучший памятник нашей эпохи...» (Если вы помните, так говорили понимающие люди и о памятнике Сталину в Минске, так же называли его лучшей работой белорусского скульптора и лучшим памятником Сталина в СССР. Может, на момент созерцания огромных идолов у всех людей во все времена эстетическое отступает на задний план, а вперед выходит блеск бронзы, вес монумента, его масштабы? Может, он давит и уменьшает тебя оттуда, из поднебесья, куда его ты сам вознес — тоннами, метрами, объемами и площадями, а не возвышает тем, что в искусстве называется прекрасным? Н.Ц.)

 «Кажется, облака касаются головы Сталина. Высота фигуры — 17 метров. Фигура вместе с постаментом — 78 метров. Когда шла сборка памятника и части огромного бронзового тела лежали на земле, рабочие проходили, не сгибая головы, внутри полой ноги Сталина.

Его установили в 1951 году. Государство выразило характер Сталина. В характере Сталина выразился характер построенного им государства.

Я приехал в Ереван в дни ХХII съезда партии, когда проспект Сталина переименовали в проспект Ленина. Многие мои собеседники-армяне ругали и кляли Сталина. Некоторые говорили изящно: «Пусть металл, пошедший на создание этого памятника, обретет свою первоначальную благородную сущность».

...Когда стемнело, начался салют в честь 44-й годовщины Октябрьской революции. Я подошел в темноте к памятнику Сталина. Картина, которую я увидел, была поистине потрясающей. Десятки артиллерийских орудий стояли у подножья монумента. При каждом залпе длинный огонь пушек освещал окрестные горы, и гигантская фигура Сталина вдруг выступала из мрака. Светящийся, раскаленный дым клубился вокруг бронзовых ног хозяина. Казалось, генералиссимус в последний раз командовал своей артиллерией — мрак раскалывался грохотом и огнем, сотни солдат суетились у орудий, и снова тишина и мрак, и опять слышны слова команды, и вдруг из горной тьмы выступал грозный бронзовый бог в шинели.

...В одной горной деревне Араратской долины на общем собрании колхозников было предложение снять памятник Сталину. Крестьяне заявили: с нас государство собрало сто тысяч рублей, чтобы поставить этот памятник. Теперь государство хочет его разрушить, пожалуйста, разрушайте, но верните нам наши сто тысяч. А один старик предложил, если снять памятник, и, не разрушая, похоронить. «Он может еще пригодиться, если придет новое правительство, тогда нам не придется вновь вкладывать свои денежки».

Я не знаю, сохранился ли памятник Сталину в Ереване или его снесли-взорвали, как в Минске. Но в Гори он еще долго стоял. «Это не бронзовая легенда,— сказал Гроссман.— Это бронзовая реклама легенды».

Теперь можно ставить вторую точку в этой новелле.

(Окончание следует)

Наум Ципис  (г. Бремен, Германия)