ЛИТЕРАТУРНАЯ ПУБЛИЦИСТИКА Николай Александрович, родился в Казахстане в 1940 году, где и прожил большую часть своей жизни. Окончил Уральский педагогический институт, Алма-Атинскую высшую партийную школу, аспирантуру при Казахском государственном университете. Кандидат исторических наук, доцент. Работал в газетах, преподавал в вузах. Автор трех книг прозы. В Туле проживает с 2001 года.

«Нелюбовный треугольник»: Солженицын, Шаламов, Твардовский и «Новый мир»  

«Новый мир» Твардовского «открыл» миру Солженицына, а «Новый мир» Залыгина возвратил его людям. Именно в этом очень популярном журнале читатели прочли все основные произведения Солженицына.

О том, как «открывали» писателя... Свой первый крупный рассказ «Щ-854», прославивший писателя, он давал читать своим близким и друзьям. (Прочел его и литератор Лев Копелев и отозвался кисло: обыкновенный материал на производственную тему. Однако в «Новый мир» отнес.) А литературная сотрудница Анна Берзер передала рассказ Твардовскому со словами: «Прочтите. Лагерь глазами мужика, очень народная вещь...». Позже утверждали и в «Новом мире», и в окололитературных кругах, что не попади рассказ в руки редактора «Нового мира», судьба его была бы еще более затруднена, хотя и без этого от чтения рассказа редактором до его появления в журнале в напечатанном виде прошло одиннадцать месяцев.

...Итак, рассказ «Щ-854» в руках у Твардовского. Поэт уже ложился спать, а перед сном решил прочесть несколько страниц. Но уже через короткое время, удивленный, взволнованный, восхищенный и не верящий еще в то, что это оригинальное произведение, а не талантливая подделка, встал, оделся и не уснул до тех пор, пока рассказ (по его предложению названный повестью «Один день Ивана Денисовича») не прочел до конца.

Солженицын упрекнул позже А.Твардовского за промедление с печатанием «Денисыча». Долго, слишком долго она лежала в редакции «Нового мира». Ее обсуждали и обсуждали, давали на отзыв многим маститым литераторам. Автор повести писал: «Как не сказать теперь, что Твардовский упустил золотую пору, упустил приливную волну...» («Бодался теленок с дубом»). На самом деле Твардовский сделал все, чтобы эту острополитическую повесть напечатали. И даже ему было это нелегко. Потребовалось даже обратиться к первому секретарю ЦК партии коммунистов Никите Хрущеву, понадобилось даже специальное решение политбюро ЦК партии.

...У Твардовского было несколько заместителей. И один из них — осторожный, опытный Андрей Дементьев говорил Твардовскому по поводу публикации «Одного дня»: «Учти, Саша! Даже если нам удастся эту вещь пробить, и она будет напечатана, они нам этого никогда не простят. Журнал на этом мы потеряем. А ты ведь понимаешь, что такое наш журнал. Не только для нас с тобой. Для всей России». «Понимаю,— ответил Твардовский. — Но на что мне журнал, если я не смогу напечатать ЭТО».

Интересен сам по себе следующий эпизод. Солженицын в кабинете у главного редактора «Нового мира» — прославленного поэта. Беседуют: поэт и малоизвестный рязанский математик. Твардовский подает Александру Исаевичу газету «Известия» со статьей о нем самого крупного в то время поэта Константина Симонова. Солженицын, взяв газету, отложил ее и сказал: «Ну, это — потом». Твардовский поражен: «Это же первая статья о вас!» На что Солженицын спокойно отвечает: «Обо мне уже писали в Рязани, когда наша команда победила в соревновании по велогонкам!» Зазнайка Солженицын? Вроде, должен бы прыгать от радости! Знал уже себе цену? Гордец?! В последующие годы жестко поносили его за гордыню на все лады. Он был не таким, как все!

В современной мемуарной литературе (раньше — меньше, а сейчас — особенно) насаждается образ Солженицына — писателя жесткого, нетерпеливого к любым возражениям, а тем более к критике. Толково эту проблему, на мой взгляд, решил еще, когда Солженицын сотрудничал в «Новом мире», один из заместителей журнала литературный критик В.Лакшин: «Могу подтвердить: за малыми исключениями все авторы, особенно понюхавшие дыма славы, амбициозны, чувствительны к похвалам, как дети, и не переносят малейшей критики, уязвимы, пристрастны, эгоцентричны. Но Солженицын не просто писатель великий, наделенный огромным талантом, сокрушительной энергией и волей, которая стала тоже частью и качеством этого таланта, помогла ему выжить и утвердиться в крайне неблагоприятных для него обстоятельствах». Достоевский в сходной ситуации высказался так: «Потребность заявить себя, отличиться, выйти из ряда вон — есть закон природы всякой личности».

Писатель допускает ошибки? Настоящий большой писатель — большой художник, поэт, мечтатель — в нем заложена способность мифотворчества — бунт романтики против прозы жизни. Создавать образы, сочинять, придумывать несбыточное, невозможное — его задача. Писатель Л.Чуковская (12 мая 1978 г.) писала: «Александр Исаевич проповедует мысли, может быть, и ложные, но он на них настаивает, он за них в изгнание попал (а перед этим здесь терпел муки), у него есть мысль, религия, идея, он — проповедник, пророк, художник, подвижник, гений, обуреваемый мыслями. Процесс жизни у него превратился в процесс работы».

...У журналистов во все времена была зависть друг к другу, соперничество — за право первым открывать новую тему, первым рассказать о чрезвычайном событии или о всех захватившей новости: о сенсации. Когда в газете «Известия», второй по величине и значению газете страны (редактором ее был Алексей Аджубей, зять Хрущева), узнали, что в ближайшем номере «Нового мира» печатается повесть, разоблачающая (новость!) и осуждающая систему сталинско-бериевских лагерей, то решили «новомирцам» перейти дорогу. Аджубей приказал подыскать и опубликовать рассказ на эту тему. Вспомнили, что такой рассказ был уже у них, но выброшен. Материал срочно отыскали и напечатали. Встретив на каком-то кремлевском приеме Твардовского, Аджубей сказал ему:

— Говорят, вы готовите какую-то скользкую вещь какого-то Солженицына?

Твардовский парировал:

— Тот, помните, рассказ Шелеста — был у нас. Мы могли бы попридержать его на полгодика, до выхода Солженицына, да не могли подумать, что такое дерьмо кто-нибудь подберет.

Еще больший резонанс в мире произвело еще одно гениальное произведение Солженицына «Архипелаг Гулаг». Знакомство советских читателей с этим произведением начиналось так. Из дневника «новомировца», литературного критика В. Лак­шина: «Вчера Н. П. Смирнов пришел в редакцию и сказал торжественно: «Событие в литературном мире. Новая вещь Солженицына «Архипелаг Гулаг». 1200 страниц. Это и критика, и эссе, и мемуары — обзор нашей жизни с 17 г. до наших дней. Что-то вроде «Былого и дум». Видимо, эта рукопись каким-то образом, выпорхнула и пошла гулять...». «Да,— добавляет В. Лакшин,— он — фанатик литературы, Аввакум ХХ века, его творчество — самосожжение, почти религиозная страсть говорить правду». (Дневник В. Лакшина, апрель 1968 г.)

В отечественной мемуаристике обсуждалась тема: насколько велика роль Твардовского в открытии нового имени. Сам Солженицын считал,— а это обижало «новомировцев»,— что Троя существовала сама по себе независимо от Шлимана. Да, крайне непросто было напечатать «Денисыча», пришлось обратиться даже к всемогущему партийному боссу. А если бы не усилия Твардовского и «Нового мира»? Разве нет в мире таких открытий, которые погибли оттого, что не были своевременно обнародованы и востребованы?

Твардовский нередко гневался на Солженицына в минуты их разногласий. И в его отсутствие, и в шутку и всерьез, цитировал стихотворение одного известного английского поэта в переводе Маршака:

Вскормил кукушку воробей,

бездомного птенца.

А тот возьми да и убей

приемного отца.

«Вы ничего не хотите простить советской власти, ничего не хотите забыть»,— как-то сказал писателю Александр Трифонович. «Но ведь память художника — основа его творчества»,— парировал в ответ Солженицын. И подумал: «Нет, не проходит поэту безнаказанно столько лет состоять в партии». Есть свидетельства, что у Твардовского в кабинете висел портрет Сталина. Поэт долго не позволял его снять, говоря: «Пока он у меня тут, в сердце, я его со стены не сниму».

Солженицын жил не по правилам: большинство шло в одну сторону — советскую, а Солженицын — в другую. (За границей — стал критиковать Запад. Когда вернулся в Россию,— тоже не молчал.)

Знаменитая, тут уже упоминавшаяся Чуковская записывала в дневнике: «Твардовский не понял тогда (60—70-ые годы), что Солженицын не его поля ягода, что он давно выпал из системы и путь его высок — под куполом, а он, Твардовский и его журнал — всего лишь некоторое отклонение от норм советской печати и «Страны Муравии». Жаль Твардовского». И тем не менее Солженицын и Твардовский любили друг друга, доверяли друг другу и ценили один другого, вели многочасовые дружеские, но и взрывоопасные (доходившие до разрыва отношений) разговоры. Солженицын как-то сказал в сердцах поэту: «Так, как вы, со мною не разговаривали даже надзиратели».

Твардовский поэтическим чутьем проник в тайну немилосердной, необъяснимой зависти многих к Солженицыну: «Ему не прощают не только таланта и успеха, ему не прощают иной раз природы личности. Он — мера.* Я знаю писателей, которые отмечают его заслуги, достоинство, но признать не могут, боятся. В свете Солженицына они принимают свои естественные масштабы».

Думаю, уместно будет привести здесь часть письма Корнея Чуковского Солженицыну: «Встретил Катаева, он возмущен повестью «Один день», которая напечатана в «Новом мире». К моему изумлению, он сказал: «Повесть фальшивая: в ней не показан протест».— «Какой протест?» — «Протест крестьянина, сидящего в лагере».— «Но ведь в этом же вся правда повести: палачи создали такие условия, что люди утратили малейшее понятие о справедливости и под угрозой смерти не смеют думать о том, что есть на свете совесть, честь, человечность. Человек соглашается считать себя шпионом, чтобы следователи не били его. В этом вся суть замечательной повести».— А Катаев говорит: «Как он смел не протестовать хотя бы под одеялом». А много ли протестовал сам Катаев во время сталинского режима? Он слагал рабьи гимны, как и все».

Самые проницательные и художественно одаренные современники Солженицына, восхищаясь им как писателем, не скрывали своего потрясения от знакомства с Солженицыным — человеком. Первой, кажется, разглядела его особую природу Анна Ахматова: «Све-то-но-сец! Мы и забыли, что такие люди бывают... Поразительный человек. Огромный человек!» Еще не были написаны «Архипелаг», «Красное Колесо», не случилось второго ареста и изгнания, но Ахматова все угадала.

Говоря о творческих поисках и достоинствах прозы Солженицына, новизне темы, герое его прозы, его художественных исканиях, Твардовский высказался так: «Мне ясно, у Солженицына как у писателя есть такой художественный прием: он берет человека в моменты его высших страданий — будь то тюрьма, война или смертельная болезнь». (Здесь я беру на себя смелость дополнить знаменитого поэта. Александр Исаевич смело вторгается даже на заминированное поле, не жалея ни себя, ни других! Н. М.-С.)

...В стране с годами создавались,— в основном по вине администраторов, в том числе и чиновников от литературы,— невыносимые условия для творчества Солженицына. В истории с писателем повторялись те же грубейшие ошибки, которые были допущены по отношению к Б. Пастернаку.**

Защищали Солженицына и «новомировцы». Так, В. Лакшин, выражая и мнение журнала, записал в дневнике: «Но иногда я думаю, что займи руководство лично к нему более лояльную позицию, не помешай оно получить ему в 1964 году Ленинскую премию, дай напечатать на родине «Раковый корпус» и «В круге первом»,— и Солженицына мы видели бы сегодня иным. Надо отдать должное Александру Исаевичу. Он долго проявлял известную гибкость и терпимость в отношениях с Союзом писателей, не отвергал разумных компромиссов, и не его вина, что ему не пришли навстречу. Писатель — существо обостренно личное, эгоцентричное, и этого не поняли те, кому ведать надлежит. Они оттолкнули его и сделали своим злейшим врагом. Помню, Твардовский давал такую трактовку происшедшего с Солженицыным: «Его жали, жали и дожали так, что он потек».

Андропов в конце концов своего добился. В январе 1974 года на политбюро ЦК партии решался вопрос о Солженицыне. Андропов сказал: «Я с 1965 года ставлю вопрос о Солженицыне. Сейчас он в своей враждебной деятельности поднялся на новый этап. Это опасно. В нашей стране находятся десятки тысяч власовцев, оуновцев, других враждебных элементов. Поэтому надо принять все меры, о которых я писал в ЦК, т.е. выдворить из страны». (Памятные для Солженицына и его биографов даты: 9.02.1945 — арестован, 9.02.1953 — освобожден, 13.02.1974 г.— выслан.) И в дальнейшем, до самой смерти Твардовского «Новый мир» был на стороне преследуемого автора. С 1965 года Солженицын в стране не публиковался, его произведения изымались из библиотек. Был распущен слух, что Солженицын служил в гестапо. Произведения опального автора появлялись и в «самиздате», и в «тамиздате», т.е. за границей, а это било по авторитету «Нового мира».

Твардовскому было, без сомнения, не легко. Журнал собирались разогнать. В 1966 году поэта не избрали ни в ЦК партии, ни в Верховный Совет, ни в Комитет по Ленинским премиям, членом которого он был с 1958 года. Он все беспомощней становился перед кусающей его непрестанно цензурой. Его упрекали за то, что он не отмежевался от антисоветчика Солженицына. Последние годы Твардовский стоял перед выбором: либо остаться на месте, зная, что тем, кто реально решает судьбу журнала, нужна лишь его фамилия; либо с болью, с горечью, но с гордостью, с сохранением достоинства — уходить. «Новый мир» то заключал договор на публикацию произведений писателя, то его расторгал, или Солженицын сам забирал свои произведения, передавая их на Запад. А это уже считалось преступлением. Запад писателя охотно публиковал, не высылая Солженицыну гонораров. Там публиковались рассказы и повести, «Крохотки», роман «В круге первом», «Раковый корпус» и, конечно, «Архипелаг Гулаг», позже — «Красное Колесо». И на этой почве у Твардовского с Солженицыным были конфликты, ссоры, взаимные обиды. Безгонорарная, безденежная работа! И только много лет спустя гонорары от «Архипелага» через Русский Общественный Фонд стали поступать бывшим политзаключенным.

Постепенно петля, которую затягивали на горле «Нового мира», сработала. Окончательным поводом для разгона редакции «Нового мира» стала публикации за рубежом поэмы секретаря Союза писателей, главного редактора «Нового мира» Твардовского «По праву памяти» (запрещенной в России без обсуждения и без объяснения причины). Из «Нового мира» сначала уволили пятерых сотрудников (беспрецедентное ущемление прав главного редактора), а затем без промедления приняли и саму отставку редактора. Солженицын и Твардовский, придушенные одновременно, (в ноябре 1969 г. Солженицын исключен из Союза писателей) долго не встречались, переживая каждый по-своему свою беду. «Есть много способов убить поэта. Твардовского убили тем, что отняли «Новый мир»,— скажет Солженицын позже.

Громкую славу и широкую известность на Западе Солженицын получил после написания и широкого распространения письма в адрес президиума IV Всесоюзного съезда Союза советских писателей (май 1967 г.), делегатам этого съезда, редакциям литературных газет и журналов. Вызвало оно буквально шок, имело эффект разорвавшейся бомбы. Однако в жизни Солженицына ничего не менялось: его и не запрещали официально,— и не печатали.

На Западе в течение 1970 года развернулась кампания за выдвижение Солженицына на Нобелевскую премию. В январе 1970 года роман «В круге первом» Грэмом Грином, известным английским писателем, назван «лучшей книгой года». На Нобелевскую премию его предложили выдвинуть английские и норвежские писатели. В 20-х числах июля 1970 года стало известно, что большая группа французских писателей, ученых и деятелей искусства предложили дать Нобелевскую премию Александру Солженицыну за повесть «Один день Ивана Денисовича». В комментариях говорилось, что Солженицын — величайший писатель современности, равный Достоевскому, к тому же обладающий огромным мужеством. Премию Солженицыну присуждает Нобелевский комитет по литературе за 1970 год — 8 октября 1970 года.

В связи с присуждением премии у Солженицына возникают новые многочисленные проблемы. Наконец, 13 февраля 1974 года Солженицына высылают из страны, самолетом Москва — Франкфурт депортируют в ФРГ.

Еще до высылки Солженицына за границу, его произведениям стал навязываться самиздатовский статус. С 14 февраля 1974 года, когда Главное управление по охране государственных тайн издало приказ об изъятии произведений Солженицына из библиотек, его пять пробившихся в печать произведений окончательно сравняли с запрещенной литературой. Особенно в тяжелом положении оказалось «Красное Колесо» — оно было недоступно для советского читателя. А ведь именно ему предназначалось.

Об изгнания писателя из страны читатели узнали из следующего сообщения ТАСС. 15 февраля 1974 года в «Советской России» они прочли: «Указом Президиума Верховного Совета СССР за систематическое совершение действий, не совместимых с принадлежностью к гражданству СССР и наносящих ущерб Союзу Советских Социалистических Республик, лишен гражданства СССР и 13 февраля 1974 года выдворен за пределы Советского Союза Солженицын Александр Исаевич. Семья может выехать к нему как только сочтет это необходимым».

...Оказавшись за границей, Солженицын стал, казалось бы, без особой на то нужды, как говорят исследователи, спешить с публикацией биографических материалов, торопясь создать свою версию автобиографии. В чем-то он был прав. (Есть много подобных примеров: Маяковский спешил рассказать о себе. Одна из статей так и называлась: «Я — сам».)

Однако, книга его «Бодался теленок с дубом» была слишком «горяча» и встречена в основном отрицательно. Позже писатель соглашался со справедливостью некоторых упреков. В главах очерков «Угодило зернышко промеж двух жерновов» (1978 г.) он сам признается в ошибках, в том, что не открыл всего доброго, что можно было сказать о Твардовском: слишком был захвачен борьбой, давал простор нетерпеливым, а иногда и несправедливым оценкам боя. Солженицын снимал упреки и журналу, и его сотрудникам — подневольным госслужащим: что они могли сделать в дни разгона журнала? И не мог «Новый мир», за что его раньше упрекал Солженицын, устанавливать печатанием «следующие классы смелости», так как вся сила была не в их руках.

...И еще несколько слов об отношении друг к другу двух других великих людей эпохи: Солженицына и Сахарова. В 1986 г. Сахарова вернули из горьковской ссылки в Москву. На это событие Солженицын откликнулся так: «Сахаров нужен этому строю, имеет великие заслуги перед ним, да и не отрицает его в целом. А я — режу их под самый ленинский корень, так что: или этот строй, или мои книги».

Или «да», или «нет». Третьего не дано. Нельзя быть чуточку беременной... Или разрушить до основания то, что не жизненно, или... И никакого приспосабливания, прилаживания одного политического строя к другому.

...Крайне интересно посмотреть, как складывались отношения двух писателей, бывших политзаключенных — Солженицына и Варлама Шаламова, в своих «Колымских рассказах» и стихах отразившего «опыт» сверхчеловеческих испытаний в сталинских тюремных лагерях.

Солженицын, будучи уже известным писателем и будучи вхож в редакцию «Нового мира», показал Твардовскому стихи Шаламова. Тот отверг их, как и «Колымские рассказы», которые впервые были опубликованы за границей только в 1979 году, за три года до смерти их автора.

Казалось, что два писателя-лагерника сойдутся во взглядах на жизнь, на тюремный мир. Но этого не случилось. Дело в том, что Солженицын, как, может быть, и не парадоксально на первый взгляд звучит, лагерь и ссылку рассматривал... как «путь к восхождению духа». «Благодарю, тюрьма, что ты была в моей жизни»,— писал он. И еще: «Благословенны не победы, а поражения». «Страшно подумать, что б я стал за писатель (а стал бы), если бы меня не посадили». «Я — человек лагеря». «Тюрьма перевела стрелки в моей судьбе». «Каждый человек,— считал Солженицын,— обязан принять свою долю испытаний, несчастья помогают правильно оценить окружающий мир и понять его».*

Шаламову в лагерях пришлось много труднее на Колыме: 50-ти градусный мороз, голод... Шаламов был убежден и считал: тюрьма — это растление духа, а не восхождение его.

Солженицыну тоже было не сладко, но по его словам «математика спасла его». Почти одновременно с Солженицыным (конец 50-х годов прошлого столетия), когда Александр Исаевич написал свою повесть об Иване Денисовиче, Шаламов пишет рассказ «Последний бой майора Пугачева» — о побеге из лагеря заключенных, почти — вооруженное восстание, проникнутое восхищением и сочувствием автора.

(К этому времени Шаламовым было написано около 60 новелл и очерков колымского цикла, что составило бы вместе солидный том.)

Но могли бы эти произведения, хотя бы одно из них, быть напечатанными даже в «оттепельные» годы, даже если бы за них заступался всесильный тогда Хрущев? А «Денисыч» прошел — прямой антипод майора Пугачева и его друзей. Потому-то некоторыми писателями и читателями был заклеймен Иван Денисович как «непротивленец». Шаламову была неприемлема сама мысль «облегченности темы» с целью уступить требованиям цензуры. Шаламов не просто указывает на существование иного, еще более сурового лагерного мира. Речь идет об ином уровне правды — правды абсолютной, без условностей и без границ. Позже Шаламов напишет, что лагерная тема — «основной вопрос наших дней». С этим согласится и Солженицын, предложив Шаламову вместе писать «Архипелаг Гулаг». Шаламов не принял этого предложения и по идейным или идеологическим соображениям, и, наверное, просто испугавшись огромности темы, где, как говорил он, «разместится сто таких писателей, как Солженицын, и пять таких писателей, как Лев Толстой». Пришлось Солженицыну самому поднимать и разрабатывать тему.

Шаламов, отдавая должное достоинствам повести об Иване Денисовиче, писал ее автору в ноябре 1962 года: «Повесть — как стихи,— в ней все совершенно, все целесообразно. Каждая сцена, каждая строка настолько лаконична, умна, тонка и глубока, что, я думаю, «Новый мир» с самого начала своего существования ничего столь ценного, столь сильного не печатал». С течением времени оценки творчества Солженицына менялись. Шаламов в письмах высказал, в частности, такое замечание: «Около санчасти ходит кот — невероятно для настоящего лагеря,— кота давно бы съели... где этот чудесный лагерь? Хоть бы с годик посидеть там в свое время». Лагерь у Шаламова значительно страшнее, чем у Солженицына. Лагерь — это абсолютное зло: голод и холод убивают все человеческое.

Солженицын в повести «Один день Ивана Денисовича» изъял некоторые фрагменты, заведомо зная, что они не пройдут через цензуру. Александр Исаевич хотел непременно напечататься. У Шаламова же: «Вопрос «печататься — не печататься» для меня важный, но отнюдь не первостепенный. Есть ряд моральных барьеров, которые я перешагнуть не могу». (Из письма Шаламова Б. Пастернаку. 1956 год.)

И еще. Шаламов, будучи противником Сталина, коммунистических идей, не считал, что сталинизм и советская власть — одно и то же.

В свою очередь и Солженицын не всегда одобрительно отзывался о творчестве Шаламова. Его «Колымские рассказы» не удовлетворяли его и художественно, и идейно: «И с патриотизмом у Шаламова плохо, и с антисоветизмом плохо. Никогда, ни в чем, ни пером, ни устно не выразил оттолкновения от советской системы, не послал ей ни одного даже упрека... » (журнал «Новый мир», № 4, 1999 год.).

Расхождения в идейных, да и художественных позициях двух больших писателей не были преодолены. Шаламов, к примеру, одобрял идею конвергенции — идею академика Сахарова. Солженицын ее решительно отвергал. И, кажется, каждый прав по-своему. Как кто-то справедливо заметил: подтверждается объективное наличие в энергетическом поле любого писателя разных потенциалов — разрушительного и созидательного.

Шаламов участвует в схватке по высшему духовному счету, будучи уверенным, что «искусство — бессмертие жизни». Он — однозначен. Шаламову ближе всего образ пушкинского летописца-монаха Пимена, пишущего в келье «повесть плачевную» в надежде, что его услышат грядущие поколения, с той лишь разницей, что вместо пименовского «добродушия» у Шаламова — святое и правдивое негодование. (Так считает вологодский литературовед Валерий Осипов.)

Солженицын — не однозначен, и разными политическими силами читался и читается по-разному. При Ельцине Солженицын был главным козырем в борьбе с коммунизмом; при Путине и Медведеве — на первом месте солженицынская идея государственности. Даже деятели КПРФ в идеях Солженицына находят немало родственного для себя. Ведь он против власти денег!

Ситуация в России сегодня сложилась парадоксальная. С одной стороны представители либеральной интеллигенции считают себя антикоммунистами. С другой стороны — усиливается интерес к ленинской новой экономической политике, нэпу, как к одной из упущенных возможностей. К тому же повседневная жизнь страны,— особенно в провинции,— по-прежнему насыщена атрибутами советской эпохи, сохранена память о лучших советских временах. А преподавание истории в школе и даже в вузах, как представляется,— всего лишь немного модернизировано...

Шаламов, по понятным причинам, не был «допущен» к «Новому миру», хотя его значение огромно: он был одним из основоположников художественно-докумен­таль­ной прозы, т.е. таких произведений, в которых реализовался художественный потенциал документального материала и художественной структуры. Шаламов, не приемля классическую традицию построения рассказа, утвердил новый жанр, краеугольным камнем которого (как и у Солженицына) стало документальное свидетельство. Это роднит творчество двух великих писателей. Творчество как одного, так и другого в полной мере не исследовано.

Публикации Шаламова до 1988 года в нашей стране практически ограничивались куцыми художественными подборками и пятью тоненькими сборниками. Это уже позднее начались публиковаться произведения, да и то не все.

В контексте темы «Гулага» в русской литературе творчество Шаламова является одной из вершин — наравне с творчеством Солженицына. Шаламов отвергает всю литературную традицию с ее гуманистическими основами, поскольку, по его мнению, она показала всю неспособность предотвратить озверение людей и мира. «Печи Освенцима и Колыма доказали, что искусство и литература — ноль». (Из письма Солженицыну.) Проза Шаламова — это продолжение пушкинской традиции описания человека в особой ситуации, через его поведение, а не психологический анализ. В такой прозе нет места для развернутой рефлексии — размышлений, сомнений...

«Колымские рассказы» как и автобиографическая повесть «Четвертая Вологда», рассказ «Бутырская тюрьма», антироман «Вишера» в их духовном литературном значении относятся к итоговым для ХХ века ценностям русской литературы.

Реальный масштаб Шаламова до сих пор не осознан ни литературной критикой, ни фундаментальным литературоведением. В этом отношении Солженицыну «повезло» больше. Свидетельством этому является Международная научная конференция «Жизнь и творчество Александра Солженицына на пути к «Красному Колесу», состоявшаяся на финише 2011 года. Мне, автору этой статьи, довелось присутствовать на ней. Конференция была приурочена к 93-летию со дня рождения писателя. Организована Российской академией наук, Федеральным агентством по печати и массовым коммуникациям, Домом русского зарубежья имени Солженицына. О значении этого нерядового события говорит состав Оргкомитета конференции. Это — президент РАН Ю. Осипов; руководитель Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям А. Сеславинский; президент Русского Общественного Фонда имени Солженицына — вдова писателя — Наталья Солженицына; доктор филологических наук, профессор Л. Сараскина. В работе конференции принял участие и выступил с речью уполномоченный по правам человека при президенте РФ В. Лукин. В течение трех дней декабря было заслушано и обсуждено более 40 докладов, выступавших же было значительно больше. Докладчиками, выступавшими были специалисты-фило­логи, философы высочайшего уровня и квалификации — из почти двадцати стран мира: России, США, Великобритании, Японии, Германии, Китая, Франции, Австралии...

Мне запомнились доклады и выступления Никиты Струве (Франция), профессора Сорбонны, доктора философских наук, писателя и собирателя большей части письменного наследия русских эмигрантов — от Ивана Шмелева до Александра Солженицына; Жоржа Нива — слависта, профессора Женевского университета, почетного профессора многих европейских университетов, человека уникального, разносторонне образованного.

Глубокими и содержательными были доклады россиян — Владимира Котельникова — доктора филологических наук, главного научного сотрудника Института истории русской литературы РАН (Пушкинский Дом); докторов наук Б. Любимова, М. Голубкова, Л. Сараскиной, А. Немзера, заведующих кафедрами филологических факультетов университетов Москвы, Санкт-Петербурга, Саратова, Самары...

С большим вниманием были заслушаны и активно обсуждены доклады китайского ученого-русиста профессора Жень Гуаньсюань, американских ученых-русистов Ричарда Темпеста, Анны Аркатовой, японского ученого Кадзухиса Ивамото, священника из Ирландии Брендана Перселла, Майкла Николсона — ученого из Великобритании...

И хотя речь на конференции в главном шла об эпопее «Красное Колесо» — гениальном творении великого мастера, в докладах, в выступлениях в ходе обсуждения, в вопросах и ответах — затрагивались так или иначе все стороны биографии и творческой жизни Нобелевского лауреата Александра Солженицына.

В частности, отмечалось, что его огромное литературное наследие и идеи — изучены плохо. Люди относятся к нему по-разному: одни с восхищением и пониманием, другие — со скепсисом или ироничностью, третьи — с неприятием. Происходит это потому, что Солженицын затрагивал в своем творчестве самые горячие, самые жгучие темы и проблемы, а, заглядывая в будущее,— высказывал опережающее суждение. А многие, очень многие воспринимают прошлое — через настоящее!

Разночтению, разнопониманию Солженицына способствуют его колоссальные знания, выдающийся ум, жизненный опыт, предельно долгая жизнь, включающая в себя годы учебы в университете, войну, тюрьму и ссылку, мучительную болезнь и преследования, двадцатилетнее пребывание вне пределов своей родины, безвестность и мировую заслуженную славу. А чем крупнее человек, тем сложнее к нему отношение.

Во второй период редакторства (1954—1970) Твардовского в «Новом мире», особенно после XXII съезда партии, журнал становится прибежищем антисталинских сил в литературе, органом легальной оппозиции советской власти.

В своих последних произведениях, в поэме «За далью — даль», написанной на пике хрущевской «оттепели», как и в книге «Из лирики этих лет. 1959—1967», поэт размышляет о движении времени, долге художника, о жизни и смерти. В этих книгах наиболее ярко выразилась такая мировоззренческая сторона жизни и творчества Твардовского, как «державность». Во многом, подчеркнем, поэт находился под влиянием Солженицына, знал и читал произведения Шаламова, хотя и отказался их публиковать.

Николай Мых-Степняк (г. Тула)