СОВРЕМЕННАЯ РУССКАЯ ПРОЗА  Том Нойер (псевдоним, настоящее имя Артем Сергеевич Зиборов) — журналист, писатель. Родился 24 июля 1989 года в Туле в семье музыкантов. В 2011 году окончил Московскую академию туризма при Правительстве Москвы, а в 2009 году параллельно получил квалификацию теле-радио журналиста, окончив Останкинский институт телевидения и радиовещания, где защитил диплом «Домъ Россiи» об архитектуре Москвы. Работал с испанским Информационно-аналитическим агентством United Europe News в качестве внештатного спортивного обозревателя. Лауреат Восьмого Всероссийского конкурса журналистов местных изданий «Власть народная». Автор рассказов «Просто устал», «Кельнер», «Хлеб», а так же романов «Зонтик», «Айзен» и сборника стихов «Сказочный сон». Публиковался в «Литературном журнале», журнале «Кольцо А», а также на порталах «Стихи.ру» и «Проза.ру». В «Приокских зорях» публикуется впервые.

ХЛЕБ

Когда мой старший сын был еще маленьким, мы жили на Октябрьской улице в квартире моего тестя. По вечерам в доме пахло горелым хлебом: тесть сушил в духовке сухари. Всем уже, честно говоря, порядком надоела эта печная романтика, с каждым днем настойчиво напоминающая о том, что в мире ароматов существует не только запах цветов или чего бы то ни было еще. Домашние спасались от этого кто где: ребенок нарочно заигрывался подольше во дворе, жена приглядывала за ним с балкона или на лавочке, а я набирал ванну, ну или как придется. В этот раз я предложил дяде Вене пойти погулять, надеясь в это время проветрить помещение.

Он согласился, кончив прежде свою кипучую деятельность с фасовкой сухарей и заправкой новой трехлитровой банки квасу.

Было это в начале мая, пошли мы, значит, гулять в Комсомольский парк — он правда, парк по старинке все называл Александровским садом, как до революции. Идем мы: я сзади, как обычно, а он впереди — в коляске. Свернули с центральной аллеи, и я сел перекурить на лавочку. Все случилось так быстро и неожиданно, что я даже сигарету изо рта выронил.

— Что ж ты делаешь, а? — захрипел побледневший дед.— А ну подними!!

Я поднял взгляд: перед нами стоял мальчуган, который, как я понял, бросил в урну рядом с нашей лавочкой кусок хлеба недоеденного хот-дога. Парень оторопел от пронзительного баса.

— Я? Ничего,— протянул было тот.

— Ты хоть понимаешь, сколько труда нужно, чтоб его вырастить, приготовить? Это не яблоко тебе какое-нибудь. Или, по-твоему, на колосьях буханки сразу болтаются? — он смотрел на мальчишку своим слезящимся взглядом, как на личного врага.

— Дедушка все правильно говорит,— вмешался я.— Возьми булку, отдай вон лучше собачке. Иди мальчик, иди.

Мальчик поднял хлеб и ушел, скорчив деду напоследок гримасу.

— Я таких как ты на ноге видал! — буркнул ему дед вслед.

В общем, можно сказать, парень легко отделался, потому что ног у нашего деда, как раз таки и нет...

* * *

На самом деле дядь Веня был добрейшей души человеком. Просто к хлебу у него отношение было особое, можно сказать, он относился к нему с придыханием. Это слово из его уст даже звучало как-то по-особенному: что-то вроде «хлиеб» — не могу описать этот звук. Наверное, все потому, что писалось оно раньше через ять.

В семье у нас насчет хлеба целая градация выходит. Жена моя хлеб не ест почти: сейчас вот диета очередная, хотя она и так стройная — тесть ее даже зовет «освенцимом». А я — любитель корочек. Мы раньше купим батон, срежем себе по краюшке с тестем, а остальные серединку доедают. Правда, дядя Веня последнее время тоже перешел на мякиш — зубов-то нет. Так что мне все корочки доставались. Дети же в этом плане не определились, они баловаться любят. Ломтик серого хлеба порежем вдоль, так они из серединки выгрызают два отверстия и играют кусочком, похожим теперь на автобус или машинку. Дед как увидит — давай их по рукам. И смех и грех.

* * *

Он без хлеба жить не мог просто, все ел с ним в прикуску — не важно: макароны на столе или пельмени. На завтрак любил положить что-нибудь на кусочек — творог там или яйцо, не говоря уж о масле и колбасе. А если мы покупали «сырные палочки» в Доме хлеба — так он просто был счастлив, настоящий праздник, прямо ни торта ему не надо, ни конфет шоколадных. Да, я говорил? Он и шоколад с хлебом ел и арбуз. Такая, говорит, вкуснятина! Вы тоже, мол, попробуйте. Да еще ввернет фразочку: «Fructus cape cum pane, si vis vivere sane»*— откуда он ее только взял эту пословицу латинскую и запомнил же!

* * *

Нам его не понять, конечно — поколение такое, дети войны. Тот, кто когда-то испытывал длительный голод, навсегда сохранит этот страх. Поэтому гостей и родственников он первым делом усаживал за стол и не выпускал, пока они не наполнят желудок, как воздушный шарик.

Сам он никогда не оставлял на тарелке ни крошки — ее практически даже можно было и не мыть после этого. Сколько положат, столько и съест. Ни единого недоеденного куска хлеба он никогда не выбрасывал: просто терпеливо обрезал обгрызенные места. Крошки выкладывал за окно — в кормушку для птиц, а остальное высыпал на противень и сушил, доводя всех до белого каления, покуда кухня не заполнится мучным чадом. Когда сухари поостынут, дядя Веня расфасовывал их в полиэтиле­новые мешки, которые плотно завязывал сверху и убирал в кладовку.

Время от времени он устраивал своеобразную инвентаризацию, проверяя свои запасы, выбрасывал попортившиеся упаковки и докладывал новые. По всей трехкомнатной квартире, как в амбаре, находились укромные уголки, которые были буквально забиты этими вездесущими мешками.

Между тем, человеком он был образованным — очень много читал, да и жили мы не то, чтобы беднее всех. Однако все попытки отговорить его от этой затеи были обречены на провал. В последний раз он заявил: «Если начнется голод, то я должен быть уверен, что нам есть на чем продержаться хоть какое-то время. Еще благодарить будете — не дай, конечно, бог!». И тут под шелест парка он погрузился в воспоминания:

* * *

Тогда вот тоже, если бы только не было этой войны, мы жили бы как у Христа за пазухой. Вы только представьте себе, невесть откуда пришли эти немцы, как гром среди ясного неба. Из страны, которую мы все ведь считали дружественной, культурной. Мы читали Гете и Гейне, а тут на тебе! В газетах-то писали, что Англия — главная зачинщица войн и про пакт о ненападении.

Такая паника поднялась в поселке! Отец давай в магазин бежать — там очередь уже жуткая, хватают все подряд, сколько только могут унести. Мама в банк кинулась, надеясь снять деньги со сберкнижки, да опоздала — наличные закончились.

Не успели оглянуться, как враг уже к Ясной Поляне подошел, а тут и до нас прямо рукой подать — на Косой горе мы жили. Конец октября стоял, когда они поселок взяли. Шныряют по улицам, каски сверкают. Немцы эти были — хуже Ирода самого, хотя не только немцы.

Был вот среди них эсэсовец один — финн, звали его вроде Хаапе, по крайней мере, я слышал, что его так окликали. Он зовет меня как-то, мол: «Эй, рюсся, рюсся*»,— без перевода понятно, что пренебрежительно как-то. Ну и что? Поманит, как козочку какую, хлебом или морковкой, а сам не дает, бросит потом, как кость собаке. А жрать так хотелось, что я и козявки готов был съесть. Я и слопал кусок, мне-то показалось, что это картошка была, а оказалось, что мыло хозяйственное. Живот заурчал, а этот ржет и напевает себе «Uraliin». Угу, думаю, раскатал губу до Урала. Ну, я возьми и намурлыкай ему в ответ «Принимай нас Суоми-красавица»... Ох, и злющий был финн этот, с мерзкой бородой рыжей. Как отвесит мне своим огромным сапожищем такого пинка смачного, я аж подпрыгнул. Долго хромал потом.

* * *

Немцы все обозлились постепенно — за Тулу-то наши стояли накрепко, а морозы все больше крепчают. Говорят, что генерал их Гудериан объявил своим солдатам, дескать, бой идет за зимние квартиры в Туле. Эсэсовцы стали тщательно партизан искать и комиссаров выведывать, многие просто под горячую руку попали.

Когда зашли в нашу хату, увидели на стене фотографию бойца-артиллериста — мать забыла отцовскую карточку снять. Ну и все, спалили дом, хорошо еще нас на улицу выгнали. Так и болтались по соседям: кто переночевать пустит, кто одеждой поделится — кто чем, у нас-то все ведь сгорело.

Еды особенно ни у кого и не было, да и где ее возьмешь: погреба немцы обшарили, магазины пустые, на рынке цены взлетели, ни в деревню не сходишь, ни в город. Так и мучались числа до 15 декабря, пока наши не пришли, отбив поселок, потом всю войну еще, да и после...

* * *

Фантом голода преследовал его до самой смерти — его, человека сурового и сильного, пережившего в детстве еще и потерю ног. Причем, пытаясь раздобыть провианта.

Однажды прошел слушок, что на ближайшую станцию должен прибыть продовольственный поезд вермахта — было это еще во время оккупации. И вот как-то ночью, мальчишки отправились на разведку, глядишь, раздобыть чего съестного. Потихоньку подкрались к станции, перемахнули через забор, но тут одного из них высветил прожектор. Часовой свистнул, они давай наутек через пути. А дядь Веня-то хромой на одну ногу — бежать не может, да еще засуетился, только и успел заметить, как нога застряла между рельс. В тот момент стрелки перевели некстати. В общем, полкилометра проволокло его за поездом, ноги обе отняли по колено хирурги немецкие в госпитале. Спасибо, что еще взялись, могли и пристрелить ведь.

С тех пор у него не так уж и много радостей было. А немцев он ненавидит лютой ненавистью, несмотря на операцию, считая, что не будь войны, то и на станцию он бы не полез. А еще французов все в пример ставит, дескать, и с ними война была не на живот, а на смерть, в которой мы также вышли победителями и отступали до Москвы. При этом, заметьте, говорит, разве есть к ним ненависть? Нету ее: «Потому что нравы другие были, и война была другая — о чести у людей больше понятия было, не то, что нынче».

* * *

Лично я не совсем разделяю его точку зрения и дореволюционные придыхания, ибо что касается войны, то это все одно: голод, смерть и падение нравов идут с ней рука об руку во все времена. Бывали, конечно, исключения, но они все эпизодические. А может все потому, что я и сам наполовину немец — моя фамилия Шмидт.

Мой отец был немецким военнопленным, как и еще почти три миллиона солдат. После войны попал в Бутырку, потом работал на строительстве дорог и мостов в Москве и других областях. Служил он в инженерных войсках и до войны работал строителем, так что дело свое знал.

Домой он не вернулся, доселе неприкаянный был принят русской женщиной, моей мамой и осел в Тульской области. Зла на него она не держала, хоть и потеряла мужа. Война — это общее горе, которое обостряет чувства. О том, сколько преступлений на совести немцев, причем не только на территории России, но и в концентрационных лагерях Европы, он узнал только в лагере — сам-то оружия толком в руках и не держал. Причем сначала считал это пропагандистской шелухой, но, когда были представлены веские доказательства, крепко задумался... Так он ей говорил и она поверила.

Русский он неплохо освоил, по-немецки только иногда говорил дома — в основном, когда ругался. А вообще, таких семей у нас в области немало — достаточно хотя бы пройтись по кладбищу и почитать фамилии на памятниках.

Правда, тестю мы эту историю не рассказывали — зачем память ворошить? Так и не знал до самой смерти, а, может, и знал, но промолчал. Его, по-видимому, больше другое заботило — заначки. Когда дядя Веня переменил миры, свертки с сухарями находились повсюду: на кухне, в антресолях, а также в самых неожиданных местах, включая матрас, на котором он спал, и даже под подушкой...

Том Нойер (г. Москва)