ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ, ЛИТЕРАТУРНАЯ КРИТИКА, РЕЦЕНЗИИ  Игорь Григорьевич Герасимов не является профессиональным литературоведом, писателем, историком словесности и пр. Он — ученый-биохимик, доктор биологических наук, профессор, долгое время работал в НИИ медицинских проблем семьи Донецкого национального медицинского университета им. М. Горького. В настоящее время — профессор Донецкого национального университета. Признанный ученый в области изучения биохимических и биофизических основ памяти. Автор многочисленных патентов на изобретения и научных публикаций, в том числе монографий, изданных на Украине, в России и Германии. Научную деятельность совмещает с занятиями историей и литературой. Участвует в археологических экспедициях на юге страны (Украина + Россия = бывш. СССР). Имеет ряд публикаций в литературных изданиях. В «Приокских зорях» публикуется впервые, но зато в каком качестве? — В качестве автора первого поэтического перевода «Слова о полку Игореве»: именно поэтического перевода, а не стихотворного пересказа, что не есть синонимы. Это сделано И. Г. Герасимовым впервые за почти двухвековую историю пристального изучения самого поэтического произведения — памятника литературы Древней Руси.

             Пристало¹ песню, братья, щебетом начать словами старины нам,

повесть горькую про поход Игоревый, Игоря Святославича!

Начаться же песне этой по былицам сего времени,

а не по мыслям-замыслам Бояна.

Боян же вещий, если кому сложить он песнь задумал,

то растекался он мысливью² по древу,

серым волком по земле,

сизым орлом под облака.

Помнил он, говорят, прошлых времен усобицы.

Тогда пускали десять соколов на стадо лебедей.

Которая настигнута первой, песню³ поет та

давнему Ярославу, храброму Мстиславу,

что враз зарезал Редедю пред косожскими войсками,

и Роману-красному Святославичу.

Боян ж, братья, ведь не десять соколов

на стадо лебедей пускал, нет:

легко вещими перстами живые струны он лелеял,

они же сами князьям славу рокотали.

Итак, повествовать, братья, начнем

от давнего Владимира до нынешнего Игоря,

что ум свой выковал своей же крепостью и, заострив его

сердца своего мужеством, наполнился воинским духом,

и повел свои храбрые войска

на Поле Половецкое⁴ за землю Русскую он.

О Боян, о соловей слов давнего времени!

Как бы ты про те войска прощебетал,

скача соловьем по замысла древу,

взлетая умом под облака,

сплетая обе славы времени старинного,

рыща тропой Траяна через долы в горы.

Спеть пристало песнь Игорю, что того внук он⁵:

«Не буря соколов занесла через степь широкую,

галочьи стада бегут к Дону великому».

Или иначе спеть пристало, Боян, внук Велесов вещий:

«Заржали кони за Сулою, вззвенела слава в Киеве,

трубы вструбили в Новгороде и встали стяги в Путивле».

Игорь ждет брата, мил всем, Всеволода.

И сказал ему яр-тур Всеволод:

«Один, брат, один свет светлый ты, Игорь мой,

оба с тобой Святославичи!

Седлай, брат, ты своих борзых коней скорей,

а мои-то готовы, оседланы, стоят под самым Курском, ждут.

А мои-то куряне, бывалые в ратях, под трубами повиты

и под шлемами взлелеяны, с конца копья куряне вскормлены,

пути известны им, овраги знакомы им,

луки у них натянуты, тулы⁶ открыты их, сабли их наточены,

сами скачут они, как серые волки в поле,

чести себе ища, а князю славы.

Тогда Игорь глянул на светлое солнце и видит:

от него всех воинов его тьма закрыла.

И сказал Игорь дружине своей:

«Братья и ты, дружина!

Лучше убитым быть нам,

нежели плененным быть нам.

Так сядем, братья, мы на своих борзых коней быстрей

да на Дон синий посмотрим».

Пало князю на ум желанье (жажда ему знамение заслонила)

испить из Дона великого.

«Хочу,— говорит,— я копье преломить о край Поля Половецкого

с вами русичи;

хочу или сложить свою голову, или испить хочу шлеом Дона».

Тогда взошел князь Игорь в стремена золотые

и чистым поехал он полем.

Солнце ему дорогу тьмою заграждало,

ночь, стенаючи ему грозою, птиц разбудила,

свист зверей поднял;

взвился Див, кличет с кроны древа,

велит послушать весть земле неведомой Волге,

и Поморию, и Посулию, и Сурожу, и Корсуню,

и тебе, эй, идол, Тьмутораканский столб!

А половцы непроторенными тропами побежали к Дону великому;

кричат телеги в полуночи как вспугнутые лебеди.

Игорь к Дону войско ведет.

Уже взроптали ему беду птицы дубравами,

волки таят угрозу по оврагам,

орлов клекот зверей на кости зовет,

лисицы лают на червонные щиты.

О Русь-земля! по-за семью холмами шлемы уже!

Меркнет, длясь, ночь, зари свет запылал и мгла поля покрыла.

Соловьев щелк уснул, говор галочий пробудился.

Русичи простор степей без меж червонными щитами оградили,

чести себе ища, а князю славы.

А в пятницу утром потоптали поганые полки половецкие

и, разлетясь стрелами по полю,

погнали девок, красавиц половецких в плен,

а с ними золото и атласы, с ними жемчуг драгоценный.

Покрывалами и кожухами их и плащами

принялись мостить настилы, по болотам и топям гатить,

и разными украшеньями половецкими.

Червон стяг, бела хоругвь, червон бунчук на солнце,

серебрян скипетр⁷ — все храброму Святославичу!

Храбрых братьев Олегово гнездо дремлет в степи.

Далеко залетело!

Не было оно печали порождено ни соколу, ни кречету,

ни тебе, черный ворон и нехристь, половчанин.

Гза бежит серым волком,

Кончак ему путь стелет к Дону великому.

На следующий день утром кровавые зори возвещают свет,

черные тучи с моря идут, хотят закрыть все четыре солнца,

а в тучах молнии синие мечутся.

Быть тут грому великому, идти дождю стрелами с Дона великого!

Тут копьям преломиться, тут и саблям притупиться

обо шлемы половецкие на реке на Каяле у Дона великого.

О Русь-земля! по-за семью холмами шлемы уже!

Вот ветры, Стрибожьи внуки,

веют с моря стрелами на храбрые войска Игоревы.

Земля стонет, реки мутно текут,

поля пыль и тлен покрывают, стяги стенают.

Половцы идут от Дона и от моря,

со всех сторон русские войска обступили.

Дети бесовы кличем степь перегородили.

У русичей храбрых своя преграда: червонные щиты.

Тур ярый Всеволод! Ты стоишь на поле брани,

осыпая войско стрелами,

громыхая о шлемы мечами булатными.

Тур, куда подскакивал, яр, золотым ты шлемом посверкивая,

там лежат тех нехристей головы половецкие.

Растрощены саблями калеными

их шлемы аварские, и все тобой,

тур ярый Всеволод, презревший раны славные.

Братья, позабыл и почет и жизнь,

и город Чернигов, стол золотой отцовский,

и своей милой жены, красавицы Глебовны, почести и обычаи.

Были века Траяна, минули года Ярослава,

были Олега битвы, Олега Святославича.

Ведь тот Олег мечом выковывал сговор

и стрелы землей рассеивал.

Ступал в золотое стремя он в Тьмуторакани,

звон этот слышал давний великий Ярослав,

а Владимир, что ни утро, уши заващивал в Чернигове.

Бориса же Вячеславича слава на суд привела,

устлав Канинин ручей зеленополым плащом

за обиду Олега, храброго, молодого.

А с той же Каялы Святополк перевозил тело отца своего

меж иноходцами венгерскими к собору святой Софии в Киеве.

При том же Олеге Гориславиче

как сеялось, так и взрастало все усобицами,

погибало наследие Даждьбожья внука,

в княжьих раздорах годы сократились человечии.

Тогда по Русской земле редко пахарей перекличка,

но часто вороны каркали, меж собой деля мертвецов,

а галки о своем говорили, пиршества желая, полететь хотели на тризну.

То было в те битвы и в те походы,

такой же битвы неслыханно.

С рассвета и до вечера, с вечера до света

летят стрелы каленые,

гремят сабли, круша шлемы,

трещат копья с хряском булатные

в землях неведомых Поля средь Половецкого.

Копыта бьют черну землю,

костями она засеяна, она кровью ран полита,

горем взошли всходы по Русской земле.

Что мне шумит, что мне звенит там

из дали рано предтечей зорь?

Игорь войска на попятную:

жаль ведь ему милого брата Всеволода.

Бились весь день, второй весь день бились;

третий день полудень близил, когда пали стяги Игоревы.

Тут расстались оба брата на склоне быстрой Каялы.

Тут кровавого вина нехватка,

тут пир завершили храбры русичи;

сватов напоили, а сами полегли за землю Русскую.

В жалости трава никнет скорбно

и в горе дерево к земле приклонилось ниц.

Тогда-то, братья, и наступило невеселое время,

тогда пустошью силу сломило.

И встала Обида средь силы внука Даждьбожья

ступила девою на землю Траяна и всплеснула лебедиными крыльями,

в Синем⁸ море у Дона плещучись, разметав изобилья век.

Пришел борьбе князей с нечестивыми тут конец,

ибо молвил брат брату: «То мое и это тоже».

И тогда же князья про малое говорили «великое»,

чем сами для себя коварство ковали,

и со всех нечестивцы сторон пришли за победами на землю Русскую.

Далеко залетел сокол, птиц бья, к морю!

А Игоревы храбрые войска не воскресить.

О нем с кличем Карна, и Жля скакали землею Русской,

меча жар из пламенного рога людям.

Жены русские, запричитали, заплакали:

«Уже нам любимых своих ни мыслью не вымыслить,

ни думой не выдумать и ни взглядом не углядеть,

и вовсе не коснуться золота и серебра нам».

Застонал, братья, стонами Киев горестно,

от напастей Чернигов в стон.

Тоска разливалась по Русской земле,

печаль обильно землей Русской растекается.

А князья сами для себя коварство ковали.

Нечестивцев же стаи победные

набросились на Русскую землю,

взимая дань по белке⁹ со двора.

И оба те храбрые Святославичи,

Игорь и Всеволод, уже ложь разбудили,

которую, казалось, приспал отец их

Святослав, князь грозный, великий киевский;

грозою словно, не пощадил

врагов своих он воинов силой и булатом их мечей,

наступил на землю Половецкую, истоптал холмы и овраги,

взмутил реки и озера, иссушил протоки и болота.

Нечестивого Кобяка у лукоморья

от железных великих полков половецких,

словно вихрь выхватил:

и упал тот Кобяк навзничь в Киеве в гриднице Святослава.

Тут немцы и венецийцы, тут греки и морава

поют славу Святославу, хают князя Игоря;

он ведь утопил благодень в Каяле,

реке половецкой, засыпав ее дно русским золотом.

Игорь князь пересел из седла золотого

во седло невольника.

И стены городов унылы, а веселье и вовсе сникло.

А Святослав, он мутный сон видел:

«В Киеве на горах с вечера одевают к ночи меня,—

сказал,— в черное одеяние на кровати тисовой,

черпают мне синее вино, смешав с кручиною,

ссыпают мне из полых тул нечестивых толмачей

жемчужин крупных на грудь груды, после плачут по мне.

Без князька уже крыша в моем тереме златоверхом.

Всю ночь от вечера серые вороны каркали

у Плеснеска в полной пойме,

погребальные сани¹⁰ понесли меня к Синему морю».

Сказали бояре князю:

«Уже, князь, пленили скорбные раздумья,

ибо два сокола слетели

с золотого отчего стола на поиски ль Тмуторокани;

испить ли надумали шлемами Дона.

Уже крылья соколов пообрезаны нечестивых саблями,

а их самих опутали железными путами.

Темно стало в третий день:

Двух солнц померкла яркость,

оба столпа багряных сникли, погасли

и с ними молодые месяцы, Олег и Святослав,

заволокло которых тьмою,

все в море погрузились,

чем в безумье большое повергли куманов.

На реке на Каяле закрылся свет тьмою,

по Русской земле рассыпались половцы,

как гепарды из засад.

Уже насела хула на хвалу,

уже взъелась нужда на волю,

уже сверзился Див на землю.

Вот готские девицы красны запели,

бряцая золотом русским, у Синего моря,

поют время Бусово,

лелеют месть за Шарукана.

А мы, дружина, ждем-недождемся празднества¹¹».

Тогда великий Святослав,

со слезами смешав, золотое слово сронил; сказал:

«О мои племяши, Игорь мой и Всеволод мой!

Очень рано начали Половецкую землю мечем пробовать,

а себе славы искать вы.

Не с честью одолели,

не с честью и кровь вы проливали нечестивых.

Ваши храбры сердца

разящего булата выковки, закала несмиренного.

Что с моею стало серебряной сединой,

Я уже не вижу власти ни сильного, ни богатого,

ни со многими брата моего Ярослава

черниговскими вельможами,

могутами, татранами и шельбирами,

с топчаками, ревутами и ольберами,

что вовсе без щитов лишь с засопожником

кличем войска побеждают,

звеня во прадедову славу.

А вы же: «Мы сами возмужали,

прежнюю славу сами присвоим,

грядущую же сами поделим!»

А не чудо ли, братья, чтоб старцу омолодиться?

Даже сокол в линьки период

высоко птиц отгоняет,

не дает гнезда своего в обиду.

Беда: князья мне не помощники.

Времена нынче явно навыворот».

В Римове кричат под саблями половецкими,

а князь Владимир под ранами.

Горе и печаль сыну Глебову.

Ты, князь великий Всеволод! Не надумал ли ты

прилететь к нам ты издалека

золотой отчий стол защитить?

Ты разъять можешь Волгу веслами на капли,

а Дон повычерпать шлемами.

Будь ты здесь, была бы наложница по полполушки,

а невольник по грошу.

Ты ведь можешь на суше¹², князь,

стрелять живым огнем корабельным

с удалью сыновей Глебовых.

Ты, яр Рюрик, и с ним Давид, брат!

Не ваши ли воины в шлемах золоченых

по крови плавали?

Не ваши ли храбрые дружины

рыкают, словно туры,

ранены саблями калеными на поле неведомом?

Вступите властно в золотые стремена за все беды сего времени,

за землю Русскую, за раны Игоревы, ярого Святославича.

Осмомысл Ярслав, князь галицкий, яр!

Высоко сидишь ты на своем златокованом столе,

замкнул горы Угорские замком войск железных накрепко,

заступил королю дорогу, затворив к Дунаю ворота,

меча через тучи тяжести, суда направив в Дунаю.

Грозы твои по землям текут,

открываешь путь Киева гостям,

с отцова стола стреляешь султанов ты, бьешь иноземцев ты.

Стреляй нечестивого холопа Кончака победно,

за землю Русскую, за раны Игоревы, ярого Святославича.

А ты яр Роман, с тобой Мстислав, брат!

Смелая мысль разумом вашим движет.

Твой высок взлет, ты плывешь на подвиг в ярости,

словно сокол на ветрах взметнувшийся,

чтобы птицу закогтить, взъярившись.

А на вас надеты железные панцири, на вас — шлемы латинские.

Задрожала земля тогда и страны!

Куманы, литва, ятвяги, деремела и половцы сулицы свои уронили,

а головы низко склонили под теми мечами булатными.

О князь Игорь! свет померк уже солнечный,

деревья не ко благу сронили прочь листву.

Сулой и Россью города поделили,

а Игоревы храбрые войска не воскресить.

Князь, тебя Дон кличет и зовет князей на победу.

Потомки Олега, храбрецы, успели на битву.

Ингварь князь, с тобой Всеволод и все Мстиславичи,

славного гнезда, шестикрылы!

Не победными жребьями себе волости вырвали.

Золотые куда дели шлемы и сулицы польские и щиты?

Загородите Полю ворота своими острыми стрелами

за землю Русскую, за раны Игоревы, ярого Святославича.

Уже и Сула не течет, звеня серебром струй, в пределы Переяславля,

в город к грозным полочанам под клич нечестивых.

Один лишь Изяслав, сын Васильков, он

прозвенел своими острыми мечами о шлемы литовские,

превзошел славу деда своего Всеслава,

а сам под червонными щитами в крови на траве

мечами литовскими сражен.

<Некто, имярек>¹³ с любовницей на кровати сказал:

«Дружину твою, князь, приодели птичьи крылья, знай,

а звери кровь ей полизали».

Там не было брата Брячислава, ни другого — Всеслава,

один ты¹⁴ уронил из тела, храбрый,

сквозь гривну золотую душу жемчужную.

Унылы голоса, поникло веселье и

тубы трубят городенские лишь.

Ярослава внуки все и Всеслава!

Да опустите вы стяги свои,

позора мечи свои вонзите;

ведь вы бежали славы дедовской прытко;

следом ведь сварами, смутами начали наводить нечестивых вы

на землю Русскую, на веси Всеслава;

поэтому и сталось насилие, Половецкого Поля зло.

По седьмому веку Траяна

бросил Всеслав жребий о девице ему любой.

крючкотворством подперся, конем стал¹⁵

и скоком в город Киев, где золотой стол Киевский

тронул жезлом княжеским,

прыгнул от них лютым зверем в полночи из Белгорода,

окутался синей мглою,

фарта урвал с три куска,

открыл Новгороду ворота,

разметал славу Ярослава,

прыгнул волком до Немиги, реку пил.

На Немиге снопы стелют головами,

молотят цепами булатными

и жизнь на току кладут, вея душу из тела.

Немиги кровавые берега, нет, не благом засеяны,

засеяны костями русских сынов.

Всеслав князь суд людям творил и князьям рядил уделы,

а сам себе волком в ночь рыскал.

Из Киева петухов до — уже в Тмуторокани,

и перебегал он дорогу волком даже Хорсу.

Ему утром ранним звонили заутреню из Полоцка

Софии Святой все колокола,

а он в Киеве звон слышал.

Хоть и душа, что в ином теле, веща,

часто горе он мыкал.

Ему вещий Боян еще прежде припевку сложил:

«Ни хитрый, ни премудрый, ни вспорхнувший птицей

суда божьего не минует».

О, стонать же Русской земле,

вспомянувшей прежде что бывало и прежних князей!

Того давнего Владимира нельзя было бы распять на горах киевских;

его ведь стяги ныне стали Рюриковы, а иные Давыдовы:

бунчуки им рознь ныне пашут, копья рознь поют.

На Дунае Ярославны голос слышен,

зегзицею¹⁶ неведомой утром кычет¹⁷.

 «Полечу,— кричит,— зегзицею по Дунаю вдаль,

омочу бобровый мех в Каяле реке,

оботру князю раны, скорбя, кровавые на теле изнуренном».

Ярославна рано плачет в Путивле, на стене стенаючи:

«О Ветер-ветрило!

Зачем, господин сильной силой веющий,

зачем ты метаешь куманские стрелы

на своих быстролетнейших крыльях

в мной любимого дружину,

Мало, что ль, тебе властвовать в вершинах над тучами,

баюкая корабли на Синем море?

Зачем, господин, ты веселье, радость, счастье развеял ковылями?»

Ярославна рано плачет в Путивле городе, в нем на стене стенаючи:

«О Днепр, о Славутович!

Ты пробил землей Половецкой путь свой сквозь гряды гор каменных;

ты лелеял-качал на себе Святославовы ладьи в станы войск Кобяковых;

возврати, господин, мной любимого мне,

тогда б не слала к нему слез на море рано».

Ярославна рано плачет в Путивле на стене стенаючи:

 «Светлое и трисветлое Солнце!

Всем тепло и красиво всем.

Зачем, господин, распростер горячие лучи на милого дружину,

жаждой им в безводной степи луки скукожил,

горечью им тулы запер?»

В полночь море беснуется,

во мгле смерчи мечутся.

Князю Игорю бог путь указует

из земли половчан в землю русичей

к золотому столу отца.

Ночь, погас свет вечерних зорей.

Игорь спит, Игорь бдит, Игорь и мыслью путь в степи мерит

от великого Дона до малого Донца.

Коней позвал в ночи Овлур, свистнув за рекою,

и князю сигнал тем давши.

Князю Игорю не быть здесь!

Кликнул: гул по земле, и шумит трава,

и шатры половецкие позадвигались.

А Игорь князь скоро проскочил горностаем в тростники

и — белым гоголем на воду,

на коня он вскочил борзого

и спрыгнул с него быстрым волком,

и побежал к луке Донца,

и полетел соколом туманами,

побивая гусей и лебедей

к завтраку, и обеду, и ужину.

Игорь только лишь соколом полетел,

как Овлур волком побежал,

с трав отряхая студеную росу:

утомили ведь они своих борзых коней.

Донец сказал князю Игорю:

«Немало славы у тебя, у Кончака бесславия,

а в Русской земле веселости!»

Игорь сказал Донцу так:

«Немало славы у тебя, качавшего князя на волнах,

выстилавшего свои берега в серебре травой зеленой,

одевавшего туманами теплыми под сенью зелени деревьев,

стерегшего лысухами на воде, чайками на вихрях, чернетями на ветрах.

Не такова ль,— сказал,— река Стугна

с теченьем злым, недобрым,

нажравшись чужих ручьев и речек, троясь у устья.

юного князя Ростислава закрыла на дне темным берегом.

Плачет мать князя Ростислава по юному князю Ростиславу.

Увяли цветы от жалости,

склонилось дерево к земле, опечалившись.

То не сороки затрещали:

По следу Игореву едут Гза с Кончаком.

Тогда вороны не каркали,

галки позамолкали,

сороки не стрекотали,

полозы заползали только лишь.

Постуком дятлы путь к реке правят,

веселым свистом, песнями свет соловьи предвещают.

Молвит Гза Кончаку, мол,

если сокол к гнезду летит,

соколенка расстреляем золочеными стрелами нашими.

Сказал Кончак, мол, Гза,

если сокол к гнезду летит,

соколка опутаем красавицей-девицей мы.

И сказал Гза Кончаку, мол,

если опутаем красавицей-девицей мы,

нам не видать ни соколенка, ни девицы-красавицы¹⁸,

и начнут даже птицы бить нас в Поле Половецком.

Уходя¹⁹ к Святославу, песнотворец

былых времен Ярослава, Олега, молвил

Боян любовнице кагана:

 «Тяжело голове, что без тела, плохо телу, что без головы»,

Русской земле без Игоря.

Солнце светится на небесах,

Игорь же князь — в Русской земле.

Девицы поют на Дунае,

вьются их голоса над морем до Киева.

Игорь князь едет по Боричеву к святой Богордице Пирогощей.

Города и страны радостны.

Спевши песню былым князьям,

нужно нынешним петь песню.

Слава Игорю Святославичу,

яр-туру Всеволоду,

Владимиру Игоревичу!

Будут же здравы князья с дружиной, бились что,

с нечестивыми во благо христиан!

Князьям слава и дружине!

Аминь...²⁰

ПОСЛЕСЛОВИЕ К ПЕРЕВОДУ

Смею думать, что мною сделан первый поэтический перевод «Слова о полку Игореве» (далее — «Слово...»). Не стихотворный (ритмический и/или рифмованный) пересказ, а именно поэтический перевод. Поэтический перевод и стихотворный перевод — не синонимы. Стихами можно перевести хоть бы и "Улисса". Поэтический перевод предполагает передачу другим языком ритма оригинала без существенного искажения смысла. Требование передачи ритма при переводе выдвигали великие переводчики — М. Зенкевич, В. Лозинский. К великим (пусть бы по аллитерации) отношу и В. Левика, и, хотя его суждения по этому поводу я не встречал, он следовал этому принципу.

Для перевода за основу взят текст первоиздателей «Слова...». Такая оговорка важна, поскольку существует множество, так называемых «реконструкций» древнерусского текста. К реконструкции текста следует относиться с осторожностью. Любая реконструкция чего бы то ни было, любое восстановление и даже реставрация — искажение подлинника, оригинала. Тем более реконструкция литературная. Если судить по количеству поправок, сделанных в «Слове...» редакторами «Библиотеки поэта (большая серия)», то приходится принять, что текст «Слова...» писали и переписывали крайне малограмотные люди. Это очевидно не так. Даже в современных изданиях, когда корректоры (если они есть) только деньги получают, опечаток куда как меньше, чем видят в «Слове...» искажений первоначального текста авторы реконструкций. К счастью, реконструкция литературного текста не уничтожает оригинал, если оригинал не уничтожен независимо от реконструкции.

При переводе избегал использования неканонических ударений (вольной расстановки ударений, допустимой в поэтическом тексте, чем, вероятно, пользовался автор «Слова...»), а также архаизмов или «высокого» стиля (брань, шелом и проч.). Не отказывался и от простого переписывания текста оригинала, заменяя ер (ъ) и ерь (ь) подходящими гласными. Существенная вольность — ничем не аргументированное разбиение текста на строки и строфы (абзацы), что оправдано, в первую очередь, тактическими соображениями: законченностью (по моему мнению) строки или строфы.

Что же касается ритма «Слова...», то он и в переводе может быть услышан по-разному. В первую очередь это относится к фрагментам, в которых преобладает дольник. Правда, возможностей для такой вариативности оказывается куда меньше, чем при стихотворном переложении текста, когда о ритме оригинала и речи нет.

Во времена писания «Слова...» на Руси устоявшихся поэтических ритмов не было (равно как не было их до, ни много после). Во всяком случае, мы о таких ничего не знаем. Поэтому изменять ударения или, например, выбрасывать/добавлять гласные ради ритма, подгонять звучание слов под ритм,— во всем этом необходимости у автора «Слова...» не было, а слова звучали, как звучали. Наоборот, ритм складывался, определялся, задавался подбором слов.

И еще одно, что учитывал при переводе: твердый и мягкий знаки (ер и ерь) тогда тоже читались (А. Фасмер. Этимологический словарь. Т. 4.), причем последний не только в середине слова, но очевидно, и в его конце, или, по крайней мере, предполагали цезуру, как, скажем, в именах собственных (Игорь), которую передавал слабым гласным.

Впрочем, любой мало-мальски грамотный филолог (равно как и, со своей стороны, историк), занимающийся соответствующими вопросами, при желании может в пух и прах разбить все мои построения. Только вот читатель, в основном, не филолог и не историк.

КОММЕНТАРИИ

Комментарии касаются почти исключительно особенностей перевода, а не реалий, которые прокомментированы достаточно.

¹ — Ср. с аналогичным прочтением зачина Александром Пушкиным в его заметках о «Слове...».

² — Мысливь — некая животина, которая пожирает мысей (мышей либо мышеподобных белок). Mustela (лат. — куница). Мыс — звериная мода. Отсюда — мысливец и промысел. В общем, как медведь, который остался медведем, в отличие от мысливи. То есть некто, владеющий срединной областью надземного мира (орел — верх, небо; волк — низ, земля), и, к тому же, хищник, как волк и орел.

³ — Вот она, лебединая песня (первое (?) употребление идиомы).

⁴ — Здесь и далее Поле Половецкое (или Поле в контексте) — название государственного образования половцев; потому (в отличие от поля битвы, поля брани) с большой литеры.

⁵ — Не ясно, кто чей внук и кто песню спел бы.

⁶ — Тулы — сумки для хранения стрел, дротиков и любого метательного оружия, например, легких копий — сулиц. Колчан (что общепринято) — предназначен только для хранения стрел. Потому «тулы» не переводится, а остается тулами.

⁷ — Читаем: «скипетер».

⁸ — Синее (Азовское нынче) море , имя собственное.

⁹ — Белка — монета, скорей всего.

¹⁰ — Обычай хоронить на санях восходит, очевидно, к доколесному времени.

¹¹ — Думается, что ратного (празднества).

¹² — Очевидно, корабельный огонь (греческий огонь) был использован на суше с привлечением специалистов — удалых сынов Глебовых, которые только и могли с ним на суше управляться.

¹³ — Перевожу по редакции первых издателей: «и с хотi ю на кровать». Князь, имя которого не названо, бежал с битвы или не пришел на нее (первое более вероятно), забрался в кровать с любовницей (с хОтей, желанной А. Фасмер) и оттуда произнес следующую затем явно издевательскую фразу, адресуясь к Изяславу. Иначе вовсе не ясно, кто и кому эту фразу говорит. Если, как перевели, ее произносит сам Изяслав, то обращается он к самому себе. Конечно, в предсмертном бреду чего только не скажешь. Но, судя по теплому отношению к Изяславу автора «Слова...», он, автор, вряд ли надумал бы вкладывать в уста его, Изяслава, откровенный бред. Имя же сказавшего князя позднее удалено из текста по цензурным соображениям. Не случайно, в екатерининской копии это место испорчено. Кто именно этот князь, пусть выясняют историки. Но не исключено, что Всеволод — тоже брат Изяслава, которого в отличие от Всеслава и Брячислава, автор «Слова...» далее избегает упоминать.

¹⁴ — Возвращение к Изяславу.

¹⁵ — Обернулся конем, в коня превратился.

¹⁶ — Зегзица — птица неведомая самому автору «Слова». Зегзица — может быть, эвфемизм, птица, называть которую по имени нежелательно (ср. с медведем, но в отличие от него, не прижившаяся названием). Чайку, например, называть чайкой опасно, потому как чайка — душа, улетевшая чайка — улетевшая душа. О тоскующей кукушке (традиционный образ мировой народной поэзии) много сведений у Афансьева (Поэтические воззрения славян на природу, т. 3).

Хитрее всех в этом отношении оказался Тарас Шевченко. В его переложении плача Ярославны, она плачет (кукует) как кукушка, а летит чайкой (зегзицей). Приводим соответствующее место из «Плача Ярославны»:

В Путивлі-граді вранці-рано

Співає, плаче Ярославна,

Як та зозуленька кує,

Словами жалю додає.

Полечу, каже, зегзицею,

Тією чайкою-вдовицею...

¹⁷ — Потому и кычет, что не кукушка и не чайка, а зегзица.

¹⁸ — Не могу удержаться, чтобы не процитировать Виктора Соснору. Из цикла «По мотивам «Слова о полку Игореве»:

...И сказал Кончаку Гза:

 «Ты держи начеку

 глаза

 Бабу соколу

 не подсовывай,

 Половчанки к русичам слабы,

 Убежит половчанка

 с соколом

 И не будет

 Ни князя,

 Ни бабы».

¹⁹ — При соответствующем прочтении можно обойтись (что обычно делают комментаторы) без привлечения некоего Ходыны (соратника и сопесенника Бояна). Смысл фразы примерно такой: уходя (служить) к Святославу, Боян ... сказал любовнице (хоте) князя (кагана), у которого служил (или жил). А сказал по сути вот что: «Дура ты, дура».

 ²⁰ — Прочтение мягкого знака в слове «аминь» заменяем многоточием, и читать следует примерно так: амин-нь.

Игорь Герасимов  (г. Донецк, Украина)