СОВРЕМЕННЫЙ РУССКИЙ РАССКАЗ   Яков Шафран 

Василий неспешно брел по мосту, что широко раскинулся над железной дорогой и далее над речкой, сейчас, зимой, заметенной снегом, и оттого кажущейся широкой, а летом — мелководной, зажатой разросшимися деревьями и кустарниками, все более наступающими на нее, заполоненной водорослями и затянутой тиной. А ведь он еще на своем веку помнил речку более широкой и более чистой. Знающие люди говорили, что лет сто пятьдесят тому назад, она была полноводной и красивой, в ней водилась рыба, а в жаркие дни здесь у моста было массовое купание горожан.

Он любил мост. Если очень медленно идти по нему, останавливаясь и подолгу глядя на темные застывшие фигурки любителей зимнего лова, то так можно было провести минут пятнадцать времени в один конец. А если по два раза туда и обратно, то и час времени можно было убить. Ведь ему некуда было спешить.

Василий любил мост еще и потому, что по нему обычно шло гораздо меньше людей, чем по улице. Нет, он любил людей, но боковым зрением подмечал, как они непроизвольно старались обойти его, а если это не позволяла уличная скученность, то хотя бы отвернуться. Только бродячие кошки и собаки не чурались его.

Чуть поодаль за рекой — его родной завод, на котором Василий проработал токарем почти пятнадцать лет. Все также стоят корпуса, трубы, и проходная — на месте. Утром также торопятся пройти в нее люди — правда, их становится все меньше и меньше. Что-то иногда вывозят с завода на грузовиках — подмечал Василий,— значит, работа, какая-никакая, идет. А вот в его времена завод все три смены кишел людьми. На то и слово такое — завод, завели и работает. Последние годы, а ныне — и более того, завод стал кончаться, ослабла пружина, некому и нечем стало завести...

Однако, когда Василию надоедало ходить по мосту взад и вперед, он возвращался на улицу. Он старался держаться ближе к местам, где можно было найти пропитание, спасаясь в холода и непогоду трассами теплоснабжения, подъездами домов с чердаками, в которые в дневное время, если повезет, можно было зайти вслед за милосердным или, наоборот, безразличным жильцом. На свалках, куда частенько выбрасывали старую деревянную мебель и строительный мусор, можно было найти, наломать и натаскать в укромный угол деревяшек, и, запасясь заранее кипой газет, разжечь небольшой костер. Но это только в сухую зимнюю, позднеосеннюю или, наоборот, ранневесеннюю, опять же, сухую погоду. А вот в зимнюю ростепель, какие сейчас все чаще и чаще бывают, или в промозглое межсезонье, когда все, в том числе и газеты за пазухой, отсыревает, костер уже не разжечь. В благодатную же летнюю пору Василий, поев, уходил на берег реки и там бродил или спал на траве до тех пор, пока снова не захочется есть.

Тут в километре в спальном районе был старый двухэтажный дом, из тех, что строили пленные немцы после войны. Дом был уже расселен, но его на протяжении двух лет почему-то не сносили. Этажи были отключены от газо- и теплоснабжения, от электричества, двери, оконные рамы со стеклами и доски полов, а также прочие атрибуты жилого помещения, были тут же буквально за ночь вынесены рачительными дачниками и городскими огородниками. Но в подвалах было тепло — забыли, видимо, по рассеянности или еще по каким-то неведомым причинам отключить горячую воду. В доме этом и ночевали местные «бомжи»... Однако дом вчера все же снесли. «Бомжи» разбрелись кто куда. Василий же, однолюб, пока никак не мог стронуться с привычных мест, с которыми у него много было связанно по жизни. Но ночевать-то где-то нужно было — зима ведь на дворе. Что делать? На всех подъездах сейчас — кодовые замки — не зайти. А если даже дождаться, пока кто-то выходить или заходить будет, то не пустят, прогонят прочь «вонючего бомжа». Да даже если и зайти — с площадки прогонят, а проходы на чердаки и райские места — подвалы — закрыты на прочные замки. Остается только, если кто-то из милостивых жильцов или дворник пустят в подвал переночевать, согреться, а то и пожить, как в собственном доме. Но вероятность этого невелика... Можно было бы на теплотрассе пристроиться — тут участок недалеко над землей проходит. Но мороз сегодня крепкий и ветер сильный, от которого не укрыться...

Да... хорошо, когда тепло. Костер бы сейчас не помешал. И чтобы горел, не угасая, и греться, греться возле него, выгреть всю стужу из тела, избыть эту хроническую застарелую дрожь, ставшую уже внутренней дрожью, дрожью, казалось, каждой клеточки. Представил Василий этот костер, в огне горящие поленья, вспомнил, как в детстве любил смотреть в топку печки — жили они в частном доме, — слушать, как потрескивает огонь, любил бросать в него старые газеты и наблюдать, как они, охваченные голубыми языками пламени, разворачиваются, на миг еще сохраняя свои письмена, и рассыпаются в пепел. Однажды, будучи еще несмышленым пацаном, бросил он в огонь рублевую бумажку, а мать увидела и всыпала ему. Но успел он увидеть — красиво горел рублевик, совсем не так, как газетная бумага. Потом мать объяснила, сколько всего она могла купить ему на этот рубль. Вася долго переживал...

 Деньги горят красиво, и в прямом и в переносном смысле. Так и сгорели в большой, страшной, но невидимой — мерзнущий Василий все никак не мог подобрать слов для названия,— той «печи», сгорели все их с женой Антониной сбережения. Только тогда, в начале девяностых, не сами они бросили деньги в «огненное жерло», а эта, как потом выяснилось, ненасытная «печь» сама втянула их — и не только их, а миллионов людей,— деньги в свое чрево. А те немногие, что были в наличии на руках, как и зарплаты, вмиг обесценились. Суммы, достаточной для покупки цветного телевизора с большим экраном и хорошего холодильника в купе с ним, теперь хватало лишь на несколько буханок хлеба. Хорошо еще, что детей у них не было!

Подбила Василия жена тогда, в девяносто четвертом, вместе податься в «челноки». И подались, стали на пару ездить в Турцию, возить оттуда тюки с баулами, набитые вещами и обувью, и торговать на рынке. Первые два дня торговли, как сейчас помнил он, прошли бойко — Антонина энергично призывала покупателей, могла преподнести им товар с лучшей стороны... А на третий день подошли к ним трое крепких улыбчивых ребят.

— Хорошо работаете,— говорят,— мы тут наблюдали. Пора и делиться — без охраны сейчас никак нельзя. Могут обидеть нехорошие люди и сильно. Будете нам «отчинять» столько-то и столько-то — никто и близко к вам не подойдет. Торгуйте на здоровье хоть до второго пришествия!

Не понял Василий — не то, что они имели в виду,— не понял, зачем и почему они с женой должны отдавать «кровно заработанные» кому-то, никакого отношения не имеющему к их труду. Заартачился он, а те — еще настойчивее. Заартачился Василий еще сильнее, а у ребят тех не только улыбки сошли с лиц, но и порозовели они сильно тогда. Василий ни в какую — «Нет! — говорит.— Пойдите прочь, бездельники! Ни гроша вам, оглоеды, не будет!»

Изрядно побили они тогда Василия. Антонина кричала в голос, но никто на подмогу так с места и не сдвинулся. Избили так, что все внутри отбили. Деньги все, что были к концу рабочего дня (а день тот был намного удачнее первых двух), отобрали, и из товара все, что приглянулось, прихватили, а остальное свалили с прилавка и вешалок в грязь — накануне всю ночь лил дождь...

Холод забирался вовнутрь, и от него никуда не деться. Из тамбура ближнего супермаркета его вчера выгнал заступивший вечером охранник. Он же сегодня и днем до самого вечера дежурит. Злой очень — не пустит... Нужно идти до дальнего крупного магазина — в мелких нет таких, обогреваемых воздухом тамбуров,— а это с километр будет. Сильный мороз да с ветром сегодня.

Эх, согреться бы получше. Костер бы вечерком в укромном уголке развести, благо кипу газет он вовремя на свалке из рук почти подхватил, да рассовал их за пазуху, да по карманам. Да-а-а, хорошо бы напитаться теплом, да до ночлега добраться — через плотину километра два-три будет. Там дворничиха знакомая добрая живет — из тех, кто один на миллион,— в подвал пустит. Переночевать: день и ночь — сутки прочь.

Само по себе расстояние-то небольшое, когда был здоров и не «бомжевал», мог пройти за двадцать минут. Даже с тюком вещей хаживал, А сейчас, дай Бог, минут за сорок добрести на больных ногах и с больной поясницей — да и то, если ветер в спину.

 Да, натаскался он в свое время хорошо. И сказать,— шесть лет «челночил». Но однажды в двухтысячном, когда в очередной раз ехали из Турции, решил не распаковывать большой тюк и не распихивать по сумкам вещи, чтобы не терять времени, а взвалил его на плечи и понес к терминалу. И то ли слишком тяжелым он оказался — утрамбовали больше обычного, то ли повернулся не так, а что-то вдруг оборвалось внутри у Василия, в глазах потемнело от сильной боли в животе. Бросил он тюк наземь и опустился рядом с ним, не в силах подняться. Пришлось жене просить помощи, чтобы довезти его до больницы, благо уже на своей территории были. А там, в больнице, врачи определили — разрыв тонкой кишки. Видно Василий от побоев рекетирских так и не оправился, а где слабо́, как известно, там и рвется.

Василию удалили часть кишечника, под страхом смерти запретили поднимать тяжелое и прописали строгую диету. С тех пор Антонина стала «челночить» одна, а он торговал на рынке. Вот как раз на том месте, где он сейчас и идет в дальний супермаркет. Только раньше рынок был вещевым, а теперь — продовольственный. Да и тот вскорости собираются сносить и строить вместо него торговый центр или, как сейчас любят говорить, административно-хозяйственное здание.

Рядом с рынком — мусорный контейнер ближнего супермаркета, куда раз — а то и два раза — в день выбрасывают негодные продукты. Возле «пасутся» нищие пенсионерки, у которых пенсии такие, что после оплаты коммуналки не хватает на питание, или наоборот. К контейнеру и «бомжи» подтягиваются «ловить куски с барского стола» — все же пенсионерки из милости дают им кое-что и подбирать оставляют. Иногда, если повезет, выносят невесть откуда еще — тут уж у «бомжей» пир.

Вот и сейчас две старушки — одна, высокая, плотная и широкоплечая в коричневом платке, из-под которого выбиваются седые пряди волос, в сером халате поверх тонкого пальто и в латаных-перелатаных сапогах; и другая, щупленькая, худенькая, невысокого роста в белом вязаном платке, как-то особенно повязанном на голове, в длинном темно-синем потертом пальто и в явно не по размеру больших ботинках, по лицу скорее татарка,— копошились в контейнере, встав на цыпочки и двигая локтями над головой.

Василий, отроду метр девяносто, подошел и отодвинул озлобленно зашипевших на него старух, сгреб содержимое контейнера, сколько мог, и вывалил на снег. Женщины, разобравшись, что он не враг и не соперник им, стали дружно рыться в куче. А Василий в порыве благодушия наклонил контейнер и, повернув его, опер на лежавший по близости ящик. Теперь рыться в нем и доставать содержимое стало проще. Быстро разобрав кучку на снегу по сумкам, пенсионерки подошли к контейнеру, и они втроем — на добро нужно отвечать добром — стали вытаскивать из него и сильно побитые яблоки, и банки просроченной морской капусты, и обрезки заветренной то ли колбасы, то ли ветчины, и подгнившие бананы, и зачерствевший распакованный хлеб, и раздувшиеся пакеты кефира и ряженки. Женщины складывали все это в сумки, Василий же, которому все это нести было некуда, набил небольшой пакет — на ужин и на завтрак, а пообедал на месте. Так они втроем «оприходовали» весь суточный выброс из супермаркета. Повезло сегодня — раньше времени, наверное вынос продуктов сделали, народ не успел собраться. Когда подошли припозднившиеся старушки и двое «бомжей», то ничего съедобного уже не осталось. Василий не стал дожидаться, пока соберутся все окрестные «бомжи»,— могли навалиться гуртом и отобрать добычу — выдал двум бедолагам по куску хлеба и колбасы и направился к супермаркету. Суетливо заторопились прочь и минималпенсионерки.

Василий шел по улице, на противоположной стороне которой стоял дом, где он раньше жил, когда еще был женат. Или — как правильнее сказать? — где он раньше был женат, когда там жил? Вот и окна и балкон знакомые (хотел сказать «родные», но даже внутренне не смог,— какие родные? — уже столько времени прошло, да и давно отвык соотноситься с такими атрибутами уютного бытия, как квартира.

Да... Разладилось у них тогда с Антониной. И понятно-то все по-человечески. Источника материального другого не было, а с него, инвалида, какой прок? Только и годен, что за прилавком сидеть, в лучшем случае стоять. А ей и туда ехать, и там бегать и искать, покупать да волочить, а потом все это — домой, да на рынок и с рынка (тогда складов на рынках еще не было). И везде деньги платить, а их на все не напасешься, и так не густо. Ну вот, поездила она, натаскалась с год, да и нашла себе молодого помощника — мужика сорока трех лет из области, моложе себя на пять годков (Василий-то был старше ее на шесть лет). Она познакомила их, представила: «Вот — помощник! А заодно и сам-с-усам, «челноком» научиться (а чего там учиться?) — и нам будет помогать, и себе деньги зарабатывать. Короче говоря, вроде так они договорились — он ей помогает таскать, а она его обучает всему «челночному» ремеслу, «натаскивает». Стали они ездить вдвоем, а Василий на рынке сидел и товары обоих продавал.

Так они и жили. Помощник поначалу уезжал в свой район — городок находился в часе езды от автовокзала, не так далеко. А потом стал все чаще оставаться у них ночевать, надоело мотаться туда-сюда. И Василий понимал, не возражал. А через полгода Евгений — так звали его — и вовсе поселился у них на постоянное житье-бытье...

«Что-то то ли мороз все крепчает, то ли ветер такой холодный — до костей пробирает,— думал Василий. Он поднял воротник куртки — одно название, пора было во многих местах ее, разорвавшуюся, зашивать,— запахнулся по-плотнее, скрестил руки на груди — все теплее.

Навстречу шла пара — мужчина и женщина, оба лет сорока, в дубленках и меховых шапках, веселые. Идут, смеются. Увидели его, смех, видимо, застрял в горле, потупились. Прошли молча мимо... и Василий мимо — каждому свое...

— Теперь эта комната будет твоя,— сказала однажды Антонина, показывая в сторону бывшей дочерней, где жил Евгений. Василий было «рыпнулся», зашел в бывшую с их женой спальню, но там были уже не только вещи «соседа», но и он сам, глядевший своими ясными серыми глазами. А под короткими рукавами футболки перекатывались крупные ядреные мускулы.

— Ну что тебе, Василий? Живи, живи в той комнате. Тепло, сытно. Что еще нужно? Живи! — молвил.

Все понял он, молча перешел в отведенную ему комнату. Да и что мог инвалид поделать — любовь зла! И зажили они втроем в двухкомнатной квартире, которую Василий получил от завода.

Так прошло еще полгода. И как-то Антонина говорит:

— Вась. Ну что тебе на рынке мужику на шестом десятке да инвалиду сидеть? Отдыхай дома!

— А торговать, кто будет?

— Да мы сами и будем.

Вот тут-то и засосало у него под ложечкой. Как прошибла догадка — худо будет! Он знал, ежели баба чего захочет, все сделает. Но догадка догадкой, а жить-то нужно. Торговлю у него отобрали, а вместе с ней и долю от дохода за работу. Денег не стало, до трудовой пенсии еще далеко, а пенсия по инвалидности — «курам на смех». Устроился Василий вахтером на четыре с половиной тысячи — в охранники его не взяли по состоянию здоровья и по возрасту. В сумме вместе с пенсией хватало на коммуналку — половину от общей платы за квартиру и услуги платил он — и на питание, более ни на что не оставалось.

Все бы ничего. Жил бы хворый в тепле да в относительной сытости. Да не тут-то было...

«Что же за холод сегодня? — Василия бил озноб, зуб на зуб не попадал. Хорошо, что супермаркет уже рядом. Он вошел через автоматически открывающиеся двери и забился в угол, поближе к решетке воздуходува, из которого потоком лился спасительный теплый воздух. «Слава Богу!» — подумал Василий, встал лицом к решетке, стремясь вжаться в стену, слиться с ней, стать как можно менее заметным.

Тепло, хорошо, стала постепенно уходить хроническая зябкость — рай! «Как бы подольше меня не трогали, чтобы прогреться, как следует. До похода через плотину к дворничихе еще остается часа два. Раньше ее дома не будет еще». Задремал Василий, научился дремать, как лошадь, стоя. Сквозь дрему слышал, как открывались и закрывались створки автоматических дверей, как рядом, со стороны переулка открывалась и закрывалась дверь простая, слышал шаги, говор, смех людей, шелест шин и мягкий рокот моторов проезжающих машин. Сменяя один другой, наплывали дремотные образы и растворялись, почти не осознаваемые, оставляя после себя лишь тяжесть на душе. Временами дремота отходила, вот и сейчас, в ответ на громкие возгласы мужчин, входящих в магазин, Василий открыл глаза и покосился в их сторону.

«Вообще-то неправильно назвали таких, как я, «бомжами». Правильнее было бы назвать «бомжбуд» — человек без определенного места жительства и будущего»,— почему-то подумалось ему...

А тогдашняя интуитивная догадка Василия оказалась верной. Антонина со своим «хахалем» стали методично изживать его из его же квартиры, пакостили по мелочам, кухню — а она была большой, благоустроенной и уютной, сам создавал своими руками,— занимали для оргий с приятелями: пили, танцевали под громкую музыку, пели, хохотали допоздна, а порой и до утра. Он же в это время у себя в комнате голодный, долго не мог заснуть. Так и уходил порой на дежурство, не выспавшись и не поев. Характер у Василия был такой — мирный, терпеливым и смиренным он был мужиком.

Когда Антонина с Евгением поняли, что их разговоры-уговоры типа: «Уходи, мол, найди себе старушку — и она будет рада, и тебе хорошо!» или «Хочешь, мы тебе в деревне избушку купим?» — на него не действуют, стали пакостить по-крупному...

«Эх-эх-хэх!..» — вздохнул он и задремал вновь.

И снится Василию, что живет он в большом светлом красивом и теплом доме, где всего вдоволь — в каждой комнате по жаркому камину, а вдоль стен — все шкафы, шкафы... А в них одежда и обувь на любую тебе погоду: и непромокаемая от дождя, и меховая от мороза, и светлая легкая в жару. А рядом с кухней — ах, какие запахи аппетитные!— кладовая с холодильниками большими — от пола до потолка,— полностью забитыми едой...

Вдруг хлопает дверь... «Вроде закрывал?!» — думает он. Оборачивается, а перед ним какие-то незнакомые мужики в черном и со свирепыми лицами. Не успел он и рта раскрыть, как получил удар кулаком между глаз.

— Пшел вон отсюда, падаль!

— Как вы смеете? Это — мой дом! Кто вы такие?!

— Счас мы тебе покажем, кто мы такие, «бомж» вонючий!

Смотрит Василий, а это двое охранников в черном перед ним. Один из них тычет в него шваброй и орет:

— Пшел вон. Тебе говорят!

Делать нечего, придется уходить из теплого места. Только глянул мельком на часы в торговом зале — а на них уже без пяти минут восемь. «И то, слава Богу, почти два часа погрелся»,— подумал он и побрел к выходу. Теперь нужно запахнуться получше, и на всех парах к дому дворничихи. Еду искать он теперь не будет, иначе все тепло растеряет.

Улица была ярко освещена фонарями, витринами магазинов и рекламой. Но если смотреть в сторону от уличных огней, то видно было висевшее над городом темное усеянное звездами небо.

Согревшийся Василий энергично шагал по тротуару, скрестив руки на груди, немного нагнувшись вперед и ставя ступни носками немного вовнутрь, как конькобежец, чтобы, не дай Бог, не упасть. Он знал, что последствия такого падения в его возрасте и при ослабленном от постоянного голодного существования здоровье, а теперь, зимой, и при переохлаждении, могут быть трагическими. Перелом шейки бедра в его положении будет равносилен смерти.

Василия не впервые гнали вот таким образом. Он уже привык. Гнали его и тогда из квартиры Антонина со своим сожителем. После разговоров-уговоров, поскольку он не соглашался на старушку и деревеньку, они перешли к угрозам. «Сколько прожили, а подумать даже не мог, что у Тоньки такой характер может быть»,— удивлялся он и теперь, но зла не держал.

Но удивлялся и не только он. Как-то разговорился в разгар всех этих «квартирных дел» с одним верующим сменщиком у себя на вахте. Тот, узнав о жизни Василия, убеждал его: «Нельзя ничего не делать, сложив руки, ожидая от других решения своей участи. Действуй, защищайся, отстаивай свои права, соблюдая при этом смиренное терпение, сохраняя мир в душе...». Но Василий был такой человек, что избегал всяких конфликтов, ссор, противостояний, зла, и в этом только и видел смирение, и ради мира в душе готов был уйти от всего этого прочь. «Вот такой я человек!»— говаривал он при этом.

Однажды Антонина с Евгением, когда Василий, решив разменять квартиру, нашел более-менее подходящий вариант, наняли бандитов — не бандитов, но «серьезных ребят», чтобы они выпроводили Василия из дому. Они и «выпроводили»... Избитый до неузнаваемости, Василий неделю пролежал дома, не в силах даже встать. Работу вахтера он не потерял, хотя и работал без трудового договора, без отметки в трудовой книжке, то есть без оформления. Дополз кое-как до телефона, позвонил. Руководство, которое было в курсе его домашних дел, пошло навстречу, и коллеги-вахтеры согласились поработать пару недель вместо «сутки-трое» по графику «сутки-двое» — то есть в более напряженном режиме.

Но у его «соседей» на руках были билеты, через неделю они должны были лететь в Турцию, и они торопились до отъезда убрать Василия из квартиры. Когда однажды вечером вновь пришли те самые «серьезные ребята», он, собравшись с силами, встал, сложил в чемодан самое необходимое и, еле двигая ногами, молча ушел. Вот такой он был человек.

Как и сейчас Василий шагал тогда в зимний вечер. Но какая разница была между тем Василием и этим — небо и земля. Тогда он шел, преисполненный надежд, что вот сейчас он приедет к сестре, к родному человеку, к той сестренке, которую он в ее младенчестве носил на руках, нянчил ее, играл с ней в раннем детстве, занимался в школьные годы, и с которой он дружил по жизни, хотя в последние годы они встречались все реже и реже; приедет, и Валентина все сделает для него, попавшего в беду. Он не думал о том, что между той девочкой Валенькой и теперешней Валентиной были долгие годы одиночества с двумя детьми — муж ее после ЛТП бесследно исчез. Детей нужно было поднимать, давать образование, а Антонина, когда они уже вовсю «челночили», была против помощи своей золовке, считая, что каждый должен сам обеспечивать свою жизнь, и Василий помогал сестре тайно, но, наверное, в недостаточных размерах. Валентина же патологически ненавидела все эти «бизнесы» и, будучи работницей поселковой библиотеки, довольствовалась своей зарплатой, садом, огородом, домашней скотиной и тем, что можно было подработать в соседнем совхозе...

Вот и плотина видна. Тепло уже почти все улетучилось и в теле начала появляться дрожь. Но тут Василий в ложбине, недалеко от плотины, увидел костерок. Не раздумывая, он направился к нему.

Двое мужиков, таких же бородатых, как и сам Василий, грелись у него и что-то ели.

— На жратву руки не протягивай! Самим не хватает...— сразу же один из них в лоб предупредил Василия.— А греться можешь, пока горит,— добавил он.

Немного погревшись — долго было нельзя, так как дворничиха, придя домой и поужинав, почти сразу же ложилась спать — вставать приходилось в пять утра — и потом, стучи — не стучи, на улицу уже не выходила,— Василий продолжил свой путь...

 Тогда, когда, превозмогая боль в вывернутом плече и искалеченной пояснице, он добрался до сестры, был уже поздний вечер. Валентина удивилась, но приняла его, приготовила ванну, накормила и уложила спать, сказав, что обо всем поговорим утром, благо она завтра выходная.

Утром за завтраком, который Василий не мог назвать скромным, так как давно уже питался воздержанно, сестра расспросила его. Рассказывая, он отметил, что глаза ее во время всего разговора были сухи и спокойны.

— Тебе нужно познакомиться с женщиной. Хочешь, я помогу? У меня жить тебе не с руки, хоть дети и разъехались. Я все же еще не отказалась от мысли создать семью,— сказала она.

Валентина и правда познакомила его с одной, другой, третьей женщиной. Но как-то так выходило, что ни одна из них не польстилась на Василия. Одна, как только услышала, что он ничего, кроме как токарить и «челночить», не умеет, а заниматься этим в силу своей инвалидности не может, тут же и заскучала, и, посидев, ушла. Другая сказала, что был бы он на пенсии и получал тыщ восемь да плюс инвалидскую, тогда еще куда ни шло, сидел бы дома и по хозяйству потихоньку помогал, хоть на огороде — и то добро. Но до пенсии Василию было без малого восемь лет, а инвалидская пенсия — копейки. Вахтер? Ну, где в ее деревни вахтером работать, а до города далеко. Можно было раньше в совхозе устроиться на канцелярскую какую работу или сторожем, так сейчас совхоза и в помине нет в деревне. В поселке? Так тут вахтерской работы кот наплакал, да и платят две тыщи. Люди, несмотря на это, держатся ради приработка «руками и ногами». Третья, как узнала, что инвалид, что поясница сильно травмирована и половины кишечника нет, покачала сочувственно головой: «На что мне такой? Ни мешка с картошкой поднять, ни огород вскопать, ни дров нарубить, ни воды натаскать!» — и тоже ушла восвояси.

На этом закончились знакомые у Валентины. Пожил еще недельку Василий у сестры, все ждал непонятно чего — как все добрые люди непременно доброго разрешения всех своих проблем. Но так и не дождался. К концу недели появилась на лице Василия растерянная улыбка. Да так он с той улыбкой и ушел, понял — одна у него теперь дорога. Вернулся он в город, и с тех пор «бомжует» вот уже лет семь-восемь, точно уже сказать не может — со счета сбился. И то хорошо, многие «бомжи» и пяти лет не протягивают.

...Василий дошел до конца плотины, оставалось пройти еще три квартала. Мороз с ветром доставал уже до нутра. Дрожь вновь стала бить его да все сильнее и сильнее. Ноги плохо слушались, так как ныла больная поясница. Он пожалел, что не дождался двадцати двух часов, когда при закрытии супермаркета повторно выносят «продукты». Если бы поел, легче было бы сейчас, да с собой бы прихватил. «Да какой супермаркет?— спохватился он.— Ведь боялся, что дворничиха ляжет спать, а просыпаться, вставать, одеваться, идти на улицу, открывать подвал она уже ни за что не станет... Один раз он сделал так, разбудил — обиделась, разозлилась, не пустила в подвал. Хорошо пожалела и в подъезд пустила, но предупредила,— в последний раз. Так и заночевал он тогда в описанной некультурной псиной кабине лифта — там меньше дуло... А так ничего, добрая она, пускает, если вовремя придти. А там, по нынешней поре студеной, просто рай!

 Оставалось еще полтора квартала. Собираться с силами Василий умел. И воля у него была. «Почему ж «бомжом» стал?» — спросила однажды одна доброволка в службе помощи. Василий пытался ей что-то объяснить, но та так и не поняла ничего. А просто он, когда дело касалось себя, был беспомощен как малое дитя. Ради другого мог даже подраться, как это случилось вчера, когда один злой «бомж», не дай Василий, мог даже задушить другого «бомжа» за большой кусок мяса на кости, найденной в мусорном контейнере на дворовой помойке. Василий бросился на злого и ударом своего мощного кулака враз сшиб его на землю и вывернул руку за спину. Он хотел разделить поровну это мясо между тремя, но третий в это время, прихватив кость, быстро ушел, и был таков, даже не поблагодарив своего защитника.

Но вот и дом, где жила дворничиха, вот ее подъезд... Но что это?— Света в окнах нет! «Опоздал! Видимо она уже легла... Но не может быть!» — по его подсчетам еще должно быть только около девяти часов вечера. Он еще раз проверил номер дома, подъезд... Нет, все верно, и вот ее окна с характерным узором решетки. Он цеплялся обычно рукой за ее край, становился на немного выступающий цоколь и стучал по стеклу. Она выглядывала, выходила и открывала подвал, где горячие трубы, где из одной из них капает вода, и можно, взяв на время консервную банку у кошки и набрав воды, попить или умыться. Но все это пустяки, главное, согреться и переночевать. В полшестого утра дворничиха, выходя на работу, выпроваживала его, сунув в руку небольшой сверток с горячей картошкой, хлебом и, если повезет, кусочком сала или яйцом...

...Василий где-то с середины пути периодически растирал то бедра ног, то руки, то щеки и дышал в рукавицу, полуснятую с руки, сжимая окоченевшие пальцы в кулак. А теперь он шел, и вовсе непрерывно растираясь, так как мороз все крепчал. «И откуда такой морозище? Позавчера еще было, как и весь месяц, минус четыре-пять, вчера — не более пятнадцати (он смотрел на электронном табло, что светилось на здании одновременно банка, шикарного модного магазина одежды и обуви, ресторана и ночного клуба), а сегодня, сейчас, все тридцать да еще с сильным ветром!» — думал Василий, растираясь, а со стороны можно было подумать — оборванный человек танцует какой-то сумасшедший танец.

 «Что делать? Нет, так околеть можно. Пусть разозлится, но в подъезд хоть пустит. Умолю, если что...» — и взявшись рукой за решетку, не переставая сильно дрожать, поднялся, встал на цоколь и только хотел постучать, глядь, а окна-то пластиковые! Слез Василий, еще раз удостоверился — все верно, ее окна. «Вот ведь, месяц не был, наверное, вставила. А с другой стороны, откуда у дворничихи такие деньги? Неужто Никитична вдруг разбогатела?» Еще раз ухватился, подтянулся, стукнул в окно, другой раз. Загорелся свет, и он увидел мужчину. Свет погас, но видно было, что тот смотрит сквозь стекло. Затем открылась форточка и высунулась голова.

— Чего тебе?

— Отк-к-крой под-д-д-вал, пож-жа-луй-ста!— из последних сил проговорил замерзающий Василий.

— Подвал? Какой подвал?.. Иди отсюда, а то полицию вызову! Иди, иди!

— А Ник-к-к-кити-ч-чна, где?!

— Нету тут никакой Никитичны, продала квартиру нам и переехала!

— П-п-пус-с-сти в п-п-под-д-дъез-зд!..

— Какой подъезд? Тебе что тут, «бомжатник», иди, иди отсюда!..

Форточка закрылась, снова загорелся свет, видно было, как мужчина — новый хозяин квартиры — открыл холодильник, налил стакан пива, выпил, затем снова подошел к окну, задернул штору, и свет погас.

 «Что делать? — Василий знал — в этом районе, в радиусе примерно трех километров, мест, где ночуют бомжи, нет. А все подъезды — на кодовых замках, и частных домов нет. Дежурить у одного подъезда? Но так можно и не дождаться, пока откроется...» И тут он вспомнил о телефоне службы помощи. Где эта бумажка?.. Да вот она!» — он достал через дырку из-под подкладки куртки клочок замусоленной бумаги, на котором когда-то, находясь в службе, записал номер. Он, по-прежнему танцуя, развернул ее. «Да, это их телефон! Но как позвонить? Мобильника-то нет...»

Вышел Василий на улицу. На ней, многолюдной днем, в десятом часу вечера никого не было. Он знал — в это время все сидят по домам у телевизоров и компьютеров... Но вот кто-то идет! Он пьяной походкой замерзающего, на полубесчувственных, ногах кинулся к человеку в тулупе, шапке ушанке, с лицом наполовину закрытым шарфом, который с собакой на поводке шел ему навстречу. Но тот шарахнулся, еле сдерживая бешено залаявшую таксу в меховом кафтанчике и таких же сапожках.

— Чего тебе?

— Те-т-те-л-леф-ф...

— Пьяный что ли? Пить есть на что, а одеться не на что?

— Не-не, мне те-те-л...

— Фу, Крыся, фу!— прикрикнул он, наконец, на собаку, накручивая поводок на руку.— Как же от тебя несет?!— это уже Василию.— Смотри, «бомж», а пьяный. Вот дела! Ну, на вот тебе, больше нету,— сжалился он и бросил монету в пять рублей на снег.

— Те-тел-е-е-фон?!— наконец, собравшись с силами выкрикнул Василий.

— Что, телефон тебе дать? Ишь чего захотел! Ха-ха-ха! Пошли, Крыся! — мужчина дернул за поводок и, потащив не перестававшую лаять таксу, ушел.

«Да что же это?» — Василий уже не чувствовал кончика носа, щек, бедер... Он замерзал все больше и больше — движения и растирания не помогали. Улица снова опустела...

Но вот на противоположной стороне появилась женщина. Она неторопливо шла с большими полными пакетами с остановки автобуса. Василий с надеждой на совершенно бесчувственных ногах, широко расставляя их, чтобы не упасть, бросился к ней через пустую мостовую. Женщина, увидев неуклюже переваливающегося с ноги на ногу, еле держащегося в вертикальном положении, с горящими глазами человека, бегущего к ней, что есть силы бросилась от него по тропинке к дому и, перехватив пакет другой рукой, на ходу достала из кармана магнитный ключ. Добежав до подъезда, она плохо слушающейся от волнения рукой приложила ключ к кодовому замку и отворила дверь.

— По-по-до-дож-жди! Пу-пус-с-сти!

Но женщина, со страха, видимо, не разобравшись, кто он и что, быстро влетела в подъезд, и дверь за ней закрылась. Василий в отчаянье отвернулся. Ноги уже совсем не подчинялись ему, навалилась усталость, тянуло ко сну, хотелось сесть, а еще лучше лечь, и спать, спать, спать...

Да вот и лавочка под раскидистой вишней. Лучи уличного фонаря серебрятся на только что умытых теплым летним дождем листьях и ягодах. Пахнет травой, а ближе к лавочке — цветами, с ухоженной заботливыми руками матери и соседки, любивших вечерами посидеть у подъезда, клумбы. «Почему их сегодня нет? Наверное, интересный фильм по телевизору припозднился, вот они и смотрят его. Если бы они знали, как хорошо сейчас на улице! Посидеть, отдохнуть что ли?» — Василий сел — благодать-то какая: птицы щебечут, легкий теплый ветер шевелит волосы. Ах, как приятен покой, как легко и славно. А теперь, после трудового дня — поспать, поспать, поспать...

И видит Василий сон — он, молодой, полный сил в спецовке в своем цеху. Станок, довольный умением мастера, поет свою песню, работа ладно спорится. Подходит старший мастер, а с ним — начальник цеха, называют по имени-отчеству, советуются, как лучше выполнить новый заказ. Недаром он, Василий, уже лет пять — на доске почета всего завода!.. Но вот и конец рабочего дня. Нужно зайти в профком — обещали к отпуску путевку в санаторий, в Анапу, на двоих с женой. Как представил Василий, теплый солнечный берег, разогретый песок, шум и брызги прибоя, так приятно стало на душе. «Так ведь заслужил, поди, отпуск и покой!» — подумал он и, в предвкушении этого отдыха и покоя, продолжительно и сладко вздохнул...

...Утром спешащие на работу люди видели сидящего на лавочке в тридцатиградусный мороз человека. Глаза его были закрыты, а одежда, борода и лицо — все было покрыто искрящимся в свете уличных фонарей снегом. Прошло, видимо, около сотни озабоченных своими делами людей, прежде чем один мальчик, потянув за руку маму, подошел и дотронулся до руки сидящего.

— Мама, дядя замерз! Потрогай, вот, посмотри, какая рука у него холодная!

Женщина толкнула сидящего, но тот даже не шелохнулся. Она сняла рукавицу, дотронулась до его лица и тут же, в ужасе, отдернула руку.

— Дядя совсем замерз...— сказала она, вытаскивая сотовый, и, поколебавшись секунду, набрала 03.

Приехавшие медики забрали замерзшее тело и отвезли его в городской морг.

Яков Шафран (г. Тула)