Персоналии  тульских писателей  (к 70-летию Александра Хадарцева)

Из двух величайших книг XX столетия, посвященных личностно-творческому пути человека,— «Сто лет одиночества» Габриэля Гарсия Маркеса и «Игра в бисер» Германа Гесса, возьмем эпизод из второй: рассуждения Магистра Игры Йозефа Кнехта о творческой периодичности, синхронной с общей цикличностью индивидуального развития и пути человека в жизни: «Моя жизнь ... должна стать преступанием пределов, непрерывным восхождением с низшей ступени на высшую, я должен преодолевать и оставлять за собой одно пространство за другим, как музыка раскрывает, проигрывает и завершает одну тему за другой, один темп за другим, не утомляясь, не смыкая глаз, всегда бодрствуя, всегда начеку. Благодаря моим «пробуждениям» я наблюдал, что такие ступени и пространства действительно существуют и что в конце определенного отрезка жизни каждый раз появляется оттенок увядания, желания смерти, но потом все меняется, подходишь к новому пробуждению, новому началу».

Это и есть суть Кнехтовой transcendere — постоянного преступания пределов в творчестве. И почти в унисон мудрому немецкому писателю говорит наш поэт:

Все ждал, когда шепнет эпоха,

которую в борьбе задел:

«Да, поработал ты неплохо

для мастера витражных дел».

Нет, я с борьбой не завязал.

Расслабившись, для новой схватки

готов борец. Его лопатки

никто к ковру не прикасал.

...Наверное, автору этого очерка — именно краткого очерка, но никак не беллетризованной биографии — наиболее просто, но одновременно и сложно писать о творческом пути юбиляра, а путь этот суть переступание служению сразу двум музам: литературе и науке. Последнее еще и с подтекстом организатора научно-обра­зо­вательного процесса. И все это выходя за узкие, местечково-тульские рамки; того требует широта натуры, творческий потенциал и упомянутая в преамбуле transcendere.

Итак, писать просто — по определенному сходству натур и «сослуживцу» по ведомству двух муз: Каллиопе и Урании. А сложно? — Наверное, довлеет стереотип пословицы: близкое лучше видится на расстоянии. Мы же с Александром Агубечировичем два десятка лет де-юре и де-факто связаны по научной работе и литературной деятельности. Впрочем, не боги горшки обжигают ...

Была и кепка-восьмиклинка,

и ватник серый, словно мир,

за голенищем жалась финка,

в кармане — верный друг «Памир».

Спешили мы на мотобазу,

потом на танцы в МТС,

сжигая свой бараний вес,

влюбляясь по второму разу

(в пятнадцать лет!). Был воздух свеж...

Это о собственном детстве. Таким оно было у всех родившихся в войну или сразу после нее. Вряд ли младенческая память сохранила особые воспоминания о тамбовской деревне Дмитриевке, но дальше — также обычная жизнь «на колесах» в семье военного, боевого офицера: Сахалин с его гарнизонами, Рига, Борисоглебск и уже гражданская — в Беслане и Орджоникидзе — Владикавказе. Здесь-то память цепко держит все увиденное и услышанное, а созревающему литератору, поэту все пойдет впрок, всяко лыко в строку. И сахалинское житье-бытье, и как в Риге семья квартировалась в доме, где проживал (не в загородном особняке!) выдающийся латышский, советский писатель, автор знаменитого «Пятиэтажного города» Виллис Лацис — бессменный председатель Президиума Верховного Совета Латвийской ССР — по-нынешнему президент.

Много что увидел, многое узнал и отложил в памяти.

Наш поэт и ученый вырос и сформировался в советской стране; его жизненный путь до середины пятого десятка лет — это полная иллюстрация бытия того славного времени, когда все успехи человека, его самодостаточность и самоорганизация зависели исключительно от его устремлений, таланта и воли. Не надо было сожалеть, что «родился не в той семье» и что то же медицинское образование получил в периферийном институте, а не экономическое в Гарвардской Высшей школе бизнеса....

Все зависело только от себя самого. Советская жизнь была далека от прокрустова ложа, но и расслабляющей периной не казалась: от каждого по способностям, каждому по труду. Там на практике реализовывался Кодекс строителя коммунизма — переписанные современным языком Заповеди с каменной скрижали, что были вручены на горе Синай пророку Моисею (Исх., гл. 19, ст. 25).

А народ проще изъяснялся: как потопаешь, так и полопаешь. Работа по распределению в Тульской глубинке, в Чернской больнице, служба в армии уже семейным человеком в должности «солдата-врача» — гениальное изобретение советских военкоматов: офицерского-то жалования платить не надо! Но все это добро, с юмором вспоминает Александр Хадарцев в своей автобиографической прозе.

Но вот закончились жизненные:

Вокзалы — наши микрогорода.

Сложны, своеобразны их законы.

Но безотчетно тянет нас сюда:

в транзитные прокисшие вагоны.

Далее становление как врача высокой квалификации, преступление следующих пределов — работа в Тульской областной больнице, заведование отделением, уверенное втягивание в медицинскую науку, сначала по своей пульмонологической специальности, а далее ее системный охват. И параллельно с этим, но ближе ко второй русской смуте XX века заявляет о себе муза поэзии:

Ученых званий мишура

и поздно звякнувшая лира —

лишь фиговый листок добра,

а не «творение кумира».

Но прав ли автор? — Поздно ли? Да, если брать на веру слова «горлопанов —главарей», то, может быть, и поздно. Так же кумир 60-х годов Евтушенко скандировал в зале Политехнического музея:

...До тридцати поэтом быть почетно,

Но срам кромешный после тридцати!

Но где Евгений сейчас, спустя полвека? Да там же, почитай что и сейчас — поэмы сочиняет... все дело-то в том, что поэзия со времен античности подразделяется на искрометную — прерогативу младых лет и тяготеющую к творческой философии, для которой «мои года — мое богатство».

Вся наша жизнь — находки и потери,

двойная суть любого бытия.

Ненайденная дверь — дороже двери,

Ведущей в истин жалкие края.

Вот этих строк прямое назначенье:

напомнить дней ушедших аромат,

в которых был онегинский уклад,

основой ставших наших увлечений.

...В веке минувшем, захватившем и начало нынешнего, ни одному поколению не удалось прожить (и сейчас жить) без потрясений такого накала и последствий, что поневоле самый «воинствующий» атеист начинает задумываться о каре Небесной. Непонятно за что — на первый взгляд. Не минуло и нас, детей Великой войны и послевоенных «разгонных» лет. Поначалу смута горбачевщины и начальной ельцинщины манила людей двусмысленным словом «свобода»:

Кряхтели индюки, взлетая на забор,

в пруду карась плескался хитромудрый,

шуршал дерев проснувшийся шатер...

Так начиналось сказочное утро.

Кого куда манила? В основном на реализацию семьдесят лет заглушаемого инстинкта частнособственничества, потребительства без меры и сугубого индивидуализма — хуже, чем волчьего, ибо собачий предок суть зверь стайный, в одиночку живет только в зоопарке. Скучно и тоскливо живет.

Но и людям из числа творчески-деятельных хоть на миг, но показалось: и их час пришел ускорить время своей самореализации; в ушах зазвучал лейтмотив свиридовского «Время вперед!» Конечно, человек творческий по определению брезглив к подковерным делам, но почему не использовать смутное время для возможной реализации благих намерений? С властью заигрывать не стоит — можно и заиграться, но подыграть, не теряя лица, даже нужно. В конце концов, деятельная жизнь есть цепь компромиссов; главное, чтобы довлеющая цель не контрастировала с избранными средствами ее достижения. Иначе даже в наше волчье время люди не поймут. И этаким братишкой Железняком, перепоясанным поверх бушлата пулеметными лентами, по любой жизни не пройдешь.

Но на то он и человек самодостаточно мыслящий, чтобы очень даже скоро понять зазеркалье наступившего бытия:

Академики непризнанных академий,

                             наук непризнанных доктора,

деканы непризнанных факультетов,

кафедр непризнанных профессора —

не признают многоумных советов,

стреляющих залпами подлых наветов,

не знают богатства надуманных премий,

им надо работать с утра до утра,

а звания, должности — это мура,

которую квасит в жару мошкара,

пузырную важность рождая при этом.

Мишура и мошкара отлетели. Есть институты, но нет науки. Есть университеты, но нет образования: одни ЕГЭ и дипломы под копирку. Ибо государству ни науки, ни образование «временно-постоянно» не нужно. Но кто запретит ученому, лишенному лабораторий и надежных учеников, творить свою стезю, создавать свои теории и концепции? — Да никто. А поэзию философской мудрости никаким аналогом «антитабачного декрета» не отменить. Дерзай и твори, ибо ты мыслишь!

Листаем неразгаданность страниц,

вонзив в себя штыри громоотводов,

в эпоху недостроенных больниц

и процветанья водочных заводов.

Кумиров сотворив из ничего,

сквозь гам и ор предвыборных кампаний,

предвидя пустоту голосований,

мы верим в наших мыслей торжество!

Алексей Яшин (Тула)