РУССКОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ЗАРУБЕЖЬЕ.  Владимир Яковлевич Лазарев родился в 1936 г. в Харькове. Окончил Тульский механический институт. Известный тульский поэт и прозаик (книга «Тульские истории»). Автор многих стихов, положенных на музыку Марком Фрадкиным, Евгением Догой и другими композиторами. С 1999 г. живет и работает в США. В России Владимир Лазарев более всего известен как автор слов песни «Березы» (музыка М. Фрадкина) из кинофильма «Первый день мира». Для первой публикации предлагаемой ниже читателям повести в стихах «Егор Таланов, тульский мастер» Владимир Лазарев выбрал журнал «Приокские зори».

Пролог

Не торопите мастера, он весь

В работу несказанную погружен,

Ему свободный ток мгновений нужен,

К нему летит о совершенстве весть.

Он весь — сосредоточенность и зренье,

Он связи ткет, соединяет звенья

В живом круговращении земном;

Он ощущает сладостное бремя —

Не внешнее, а внутреннее время,

Непостижимо замкнутое в нем.

                           1

Чудес немало высшей пробы

На свете — так уж создан свет.

И в тульском мастере особый

Живет мерцающий секрет.

А в мастерстве — и честь, и совесть,

И страсть, и тяга с ветерком...

И эта маленькая повесть

О нем, о мастере таком.

Он освещен двадцатым веком

И поколений чередой:

Казюк — казенный человек он,

Но со свободною душой.

Над ним ветра шальные дули,

Они в дугу железо гнули,

Но мастер не сникал в беде.

Он был рожден в старинной Туле,

Он жил в Чулковской слободе.

Твердят, что у судьбы нет правил:

Судьба темна... Что нами правит?

Он тягой рода был движим,

Ведь был еще Егора прадед —

Гравер, по имени Любим.

Любим Таланов — прежде плотник,

Резное дело в голове

Цвело: наемный стал работник —

«Ярыжный деловец» в молве.

Был подмастерьем, стал гравером,

Металл расцвечивал узором.

Все это делалось нескоро,

Непросто: многое умели

Когда-то в старом тульском деле.

Все надо точно примечать:

Искусно «резать — расцвечать»,

Взрастить свой стиль — свою печать.

Чтобы рисунок просиял,

Как луч, сияющий над хмарью,

Он на металле вытравлял

Его венецианской ярью.

В декоративном деле строгом

Сок клюквенный был на подмогу.

И для поверхности резной

Необходим был воск смазной.

Жив в мастерстве рабочий гений,

Какое дело ни затронь,

И выпуклых изображений

Влечет «обрань или обронь» ...

Люблю неведомое слово,

Горящее живым огнем.

Его нам сберегла Щеглова

В чудесном словаре своем.*

И вовсе не отпетый прах,

Живая жизнь — в былых словах.

Чтоб глянец навести, как встарь,

Нужна и нынче киноварь.

И, как когда-то, скажет кто-то,

Взглянув: «Отменная работа».

Егор Таланов жизнь любил,

Слова старинные копил,

Чтоб, тронув рудную струну,

Измерить жизни глубину:

Являлись в сущности своей

Живые лики прежних дней.

О, как они нам все нужны

В сияньи молодой весны!

                          2

Мужей ученых слышу ропот.

Но я не делаю подкоп:

Бывает, вместо «микроскопа»

Сказать приятней «мелкоскоп».

Себя полакомить спешу

Лесковским сказом про Левшу

И истине нетленной в честь

Вторично этот сказ прочесть.

Таланов и его друзья

Так сделали, и — впрок, не зря.

Лескова тайну разглядели —

В чем сказа суть на самом деле:

Совсем не в том, чтоб англичан

Враз перепрыгнуть — то дурман! —

И удивить весь белый свет,

Что мастеров превыше нет!

Стучали чутко молоточки —

В подковки малые гвоздочки

Вбивали, попадая в точку,

Как говорят, не в бровь а в глаз...

Такое дело: это — Сказ.

Блоху туляне подковали,

Но в ней живой завод сковали

И обездвижили блоху:

Лежит застывши на боку...

А ведь до этого плясала,

Изобретеньем изумляла!

И можно было то суметь

Лишь в микроскопе разглядеть.

Царь забавлялся наверху:

— Знай наших! Подкуем блоху!

А танец невозможно впредь

Под микроскопом углядеть.

И жаль тех тульских мужиков,

Великославных казюков:

Что зря сноровкою сверкать,

Как если б в кузне у огня

Лихого подковать коня,

Да так, чтоб перестал скакать!

                          3

Какой завет владел Егором,

Какая в даль вела стезя?

Как прадед, был Егор гравером,

Граверы — и его друзья.

В своих друзьях души не чаял

(Талант дружить ему был дан):

Один из них — Кузьма Нечаев,

Другой Потехин был, Демьян.

Кузьма плечист, знать крепок корень

Приметливый и точный глаз,

Горазд в работе и упорен.

Демьян же худ и долговяз,

Чуть что — в свободную минутку

Гармонь берет и — на крыльцо.

На песню легок и на шутку

Да и на красное словцо.

Смеется сам, мол, в этом сила:

Чтоб зеленело деревцо,

Восходит красное светило,

Сияет красное словцо.

И был он отроду затейник,

Как старший брат, тот — коробейник.

Не городской он, из крестьян —

Веселый песельник Демьян,

С какой-то родниковой силой,

Ухватист в деле, но смутьян,

По кличке уличной — Красивый.

Говаривал: «У нас в Страдани

На семерых — одни-то сани.

О ней молюсь: «Счастливой стань!»

Россия наша вся — Страдань».

Гравером стал, глаза живые,

Уж как сумел в былые дни?! —

Иглой прошел в мастеровые

Он без особенной родни:

Был родственник — вода седьмая,

Как говорят,— на киселе.

А так все сам и не умаян,—

На острие, навеселе...

Он был еще в деревне — резчик,

Узоры всюду рассевал:

Мороз на кроснах рисовал,

Цветами окна обвивал,

Конька на крышу вырезал,—

Все украшал: избу и вещи.

Отец был резчик, дед был резчик...

И был ему еще завещен

Дар деревенских запевал.

Коль час неровен наступил,

Кузьму с Егором веселил.

Был человеком без обманов

Бесхитростный Егор Таланов,

А потому как не для свар

В нем жил умельца Божий дар.

Посмотрит он, как будто обнял,

Всегда приветлив и не груб.

Егора мужественный облик

Был многим на заводе люб.

Румянец смуглый — дар весны,

Не каждому такой дается.

На щеках ямочки видны,

Когда он шутит и смеется.

И при знакомстве с первой фразы

К себе располагал он сразу.

Темноволос, зеленоглазый.

Походка быстрая легка.

И волос — вьющийся слегка...

И на пиру, вина хлебнувши,

Он простодушно веселел.

И вдруг, лукаво усмехнувшись,

Сам про себя частушку пел:

— Как пошел Егор за город

Объегоривать народ,

А попал Егор на вора,

Объегорили Егора.

Жизнь, она ить без разбора

Едет задом наперед!

Тут Демьян не умолчал —

В тон Егору отвечал:

— Узелок вяжи на память,

Раз такие, брат, дела:

Объегор — не тульский пряник,

Не белевска пастила!

Кто знает, ради ли потехи,

Иль, может быть, всерьез весьма

Кузьме твердит Демьян Потехин:

«Пора жениться нам, Кузьма!

И чего таить греха,

Позовем-ка сватью.

С головою петуха —

Нам пирог на свадьбу.

Да чтоб было без заминки,

Хорошо бы — на Кузьминки*.

Так, чтоб крепко нас любили

И вовек не подкузьмили».

                          4

Все тайным зреньем примечая,

Хоть всяк на свой манер остер,

Работали Кузьма Нечаев,

Демьян Потехин и Егор.

До них докатывалась слава,

К ним приходили из былин

Батищев Яков и Захава,

Леонтьев, Латов и Сурнин...

Подкову откуют на счастье,

Каленым словом подкуют,—

Демьян Потехин тут как тут.

(На этот счет был тоже Мастер —

Балакирев, петровский шут.)

И посейчас еще старушки

Укажут, веруя сполна,

В Заречье: вот она избушка

Балакирева — в два окна! —

Не где-то, мол, а только тут

Родился наш великий шут.

Петра-то памятником славят:

Царь встал, на молот опершись,

Шутам же памятник не ставят:

У славы их иная жизнь.

Да что там шут!.. Скажу, не скроя,

Какой же, право, здесь секрет:

Левше на родине героя

И то ведь памятника нет.

Средь переменчивых ветров

В чем память — слава мастеров?

Она мерцает под резцами

Классическими образцами,

Приоткрывая в Вечность дверь,

Как понимаем мы теперь.

А что Егор наш поминал,

Как труд свой тихий понимал?

Он говорил: «Природа с нами».

Жизнь излучал его орнамент.

Одним усердьем и пристрастьем

Орнамента не заживить,

Нет, искру надобно в пространстве

Словить и Время природнить.

(Не природнишь,

И будет Время

Колоть тебя

Нещадно в темя

И, укрощая,

Разрушать,

И не давать тебе

Дышать...)

А как преодолеть боленье

Души?.. Узоры в естестве

Задышат, коль пойдет биенье,

Биенье жизни, как в листве

Большого древа... Свету литься

И серебриться сквозь века:

В гравюрах небо и река,

Трепещут травы, вьются листья,

Как бы в полете ветерка...

И нутряной возникнет свет.

И этому названья нет...

                       * * *

Друг Демьян, веселый мастер,

Гравирует от души

Всем охотникам на счастье

Уток, псов и камыши.

И кудрявый лист кленовый

Режет, как в частушке слово.

А Кузьма — характер цельный,

Он, как вся его родня,

Кого любит, кого ценит,

Хмуро знает про себя.

Плотно ставит к слову слово,

Основательность — основа:

На металле — лист дубовый

Вырезает, лист суровый...

А Таланов?.. Друг-приятель

И Демьяна и Кузьмы...

«Ну, Егор открыт, понятен!» —

Молвят шустрые умы.

Нет, постой! Друзья реально

С ним ходили по земле,

Скажут пусть из дали дальней

Про Егора.

Кузьма Нечаев

Натурально,

Он — Георгий в ремесле.

Демьян Потехин

Что сказать мне вам, ребята?

Жили-были мы когда-то.

Он?.. Бывал и немудрой,

С полсловца не заводной,

Но отмечен был судьбой:

То — как мы, а то — крылатый,

Все, как мы, да — не такой...

                       * * *

И так все трое жили-были

В том заводском потоке дней.

В Щегловской засеке ловили

Щеглов. И к радости своей

Держали милых голубей.

И исчезали все печали

В воркующих тех голосах.

Волнуясь, голуби взлетали,

Теряясь где-то в небесах.

Чтоб разглядеть, где в небе птицы,

Как голубятник записной,

Егор наш малое корытце

На воздух выносил с водой.

И отражались в той воде

Они, не зримые нигде:

Он так следил за малой стаей,

Что в солнечных, лучах летая,

Исчезла, словно бы растаяв,

И возвращалась, вырастая...

«Вот так же,— он смекнул случайно,—

В микрогравюрах скрыта тайна».

                         5

Пришла к Егору неизбежно

Пора любви, пора надежды.

Он ждал Любовь, ее он жаждал.

И снится сон ему однажды.

Был сон Егора, скажем смело,

Далеким от земного дела:

В тот странный сон явилась дева,

Его волнуя и тревожа,—

София в ней — Премудрость Божья:

Туманный образ был неясен,

Но был приятен и прекрасен.

О, эта радость высоты!

Егор он вовсе не безбожник:

Жило в нем чувство красоты.

Он был гравер, он был художник.

Он ждал... Но время проходило,

А встречи не происходило.

Июньским днем зеленым, ярким

Нечаянно на взгорье, в парке

Егор вдруг повстречал ее,

Виденье вспомнил он свое.

«Она!» — в душе его сверкнуло.

«Она!» — светлее стала Тула.

Все новым светом озарилось

И словно бы преобразилось.

Егор взглянул: как с неба облак,—

Прекрасной незнакомки облик!

Он замер сразу, не дыша,

Но мимо девушка прошла,

Как показалось, безразлично.

Полгода минуло... Вторично

Он увидал ее... Вольней,

Зимой, в один из белых дней

Вдруг подойти решился к ней.

Она была совсем не их —

Не из среды мастеровых:

В ней жил иной какой-то стих.

Не стала молодцу перечить

Она... И заживились встречи.

Была таинственна и нова

Ему Наталья Бобринева,

В его душе взошла она,

Как несказанная весна.

Горел огонь в ее натуре:

Учить детей литературе

Великой, той, что на века,

И властной силе языка

Родного, русского, который

Всему основа и опора.

И этим всем она лучилась.

Сама же музыке училась.

И музыка в душе Натальи

Жила с поэзией в родстве:

Такие открывались дали

В ее девичьем естестве!

И к обедневшему дворянству

Принадлежал ее отец.

Тот род, ценивший постоянство,

Считал: оно всему венец.

Не ощущая превосходства,

Не ставя вверх родство свое,

Жило в Наталье благородство,

В душе и облике ее.

Казалось, сам Господь причастен

К их встрече: Радость! Праздник! Счастье! —

Так думал по ночам Егор,

Покой забывший с этих пор.

Она, любовь пришла коль скоро,

Читала Пушкина Егору,

Жуковского... Сияла в ней

Поэзия минувших дней,

В которой Лермонтов и Тютчев —

Плеяда всех певцов могучих.

Егор с Натальей были званы

На этот сокровенный пир.

Любили Ясную Поляну,

Где правдой жег толстовский мир.

Идущий встречь старик недаром,

Взглянув на них, промолвил: «Пара!»

Сказал, как бы само сказалось,

Как будто счастье предвещалось.

Наталью трепетно встречая,

Егор наш в ней души не чаял.

Он ждал желанной встречи часа

Придет она — его краса:

Неповторимого окраса

Лучисто-серые глаза.

Спустясь знакомою тропою,

Они стояли над Упою.

И речка тихая текла,

Не знаменита, но светла.

Настал тот вечный миг тревожный.

Луной сияла высота.

Он страстно, нежно, осторожно

Поцеловал ее в уста.

Сквозь лунный свет и полутьму

Она ответила ему.

В прохладном токе вешних струй

Расцвел их первый поцелуй.

И жизнь, и ночь — все было тайной,

Волшебной тайной полуснов,

И смутны были очертанья

Лица и очертанья слов:

Рука — с рукой,

Река — с рекой,

Судьба — с судьбой,

И я — с тобой.

                          6

Наташу — всем друзьям известно —

Егор считал своей невестой:

Наталья Бобринева с ним

Жила сочувствием одним.

Большие планы вырастали!

И вместе радостно мечтали,

Егор и жизнь его — Наталья,

Что проведут на Черном море

Медовый месяц, на просторе...

Казалось, вот уж свадьба скоро!

Судьба нежданный путь торит:

Не отдавали за гравера —

Не знатен и не родовит.

Любовь вдруг стала расторжимой,

Когда сошлась лицом к лицу

С бабулей, с матушкой родимой,

С повиновением отцу.

Наталья власть семьи узнала,

Того, что не подозревала.

Совсем не видя в близких зла,

Власть эту не превозмогла.

Приняла чуждый ей мотив,

Порывы сердца укротив.

В душе возникла рана... Знать,

С родными не смогла порвать.

Невольно выросли барьеры,

И выдали ее свои

За молодого инженера

Из окружения семьи.

Не примирясь с жестокой новью,

Она, обидою дыша,

Рассталась с солнечной любовью,

За нелюбимого пошла.

Не знала в горести своей,

Как жить ей, как учить детей...

Что делают не понимают,

Когда, твердя: «Не прекословь»,

На белом свете разлучают

Большую светлую любовь!

И словно кто-то тучей застил

Перед Егором белый свет.

Он стал угрюм. Он с горя запил:

Раз счастья нет — и жизни нет.

И дни бесцветные настали,

И стало хмурым все окрест.

А что Наталья? Как Наталья?

Как ей нести свой тяжкий крест?

                         7

Но все ж, испытывая муки,

Он взял себя сурово в руки,

С беспутным пьянством завязал.

Орнамент строго вырезал.

Но нужно, чтобы дальше жить,

Боль самопервую избыть.

Егор, он не был ворчуном

И вовсе не был драчуном.

Сейчас же страсть его тащила

Туда, где сила шла на силу,

Где шли кулачные бои...

Себя ли Тула веселила,

Отдав им пустыри свои?

...Вот сходятся. Чернеют группки

Кулачный бой. Лед. Снег. Зима.

Вот скидывают полушубки

Демьян, Егор и вслед Кузьма.

И надо бой вести с прикидкой,

Чтоб одолеть: он хитрый бой!

Недаром сила всей Никитской

Сошлась с Чулковской слободой.

А поначалу, поначалу —

Все было, как по ритуалу, —

И начиналось с битвы малой:

Взъерошенные, как птенцы,

Шли друг на дружку огольцы —

Свой дух братва разогревала.

Потом уж битва закипала —

Вступали старшие бойцы,

И подо льдом Упа дрожала.

А напоследок — дух гори! —

Сходилися богатыри.

Егор шел в бой, и кровь пылала,

Ярилась кровь, а глаз темнел.

Прицельно бил и, как попало.

В бою и вкось, и вкривь мотало

В приливе тел, в отливе тел.

Демьян разбойничьи свистел,

Да так, что жутью обдавало.

Худой и верткий — левой бил,

Отскакивал и вновь бросался,

Заманивал, кричал, дразнил,

Да на удар не попадался.

Тычками частыми дробил

И словно боем забавлялся.

Кузьма, тот как бы невзначай,

Легко валил — его боялись.

Когда сойдутся, дожидались,

Крылов Петруша и Нечай?

Вершинный бой: Крылов — Нечаев,

Вот страсти будут где!..

Но вдруг Кузьма угрюмо замечает:

Егора трое взяли в круг.

Егор рванулся было... Где там ! —

Не вырваться. Удар — в удар,

И тот исподтишка, отпетый

Свинчаткой... И Егор упал.

Его — ногами... Может статься,

И душу изронил бы он,

Когда б Кузьме не догадаться,

Не изловить егоров стон,

Егоров сон, почти присмертный.

«За что ж его вы, братцы, так?» —

Размах у Кузи неприметный,

Но тяжкой меткости кулак,

Струхнули, разбежались тати.

Кузьма — к Егору!.. Тот лежал

На льду, пыл жизненный утратив,

Ни льду, ни сну не возражал,

Ни той невнятной тяге смерти —

На том ли этом берегу? —

Лицо поблекло. Веет ветер.

И кудри темные в снегу.

«Егор, Егор!..» Неужто крышка?

Какие тут еще слова!

Кузьма прильнул к нему: не дышит,

Аль дышит? Но едва-едва.

Демьян явился, смотрит дико.

Кузьма

Достать бы спирта.

Демьян

Мы — зараз.

Не зря я эту флягу, гли-ка,

Для поля бранного припас.

Виски и грудь дружку растерли.

Разжали зубы, влили спирт.

И точно хрип какой-то — в горле,

Какой-то вздох... Но все в нем спит.

Кузьме и то вдруг стало шатко,

Перекрестился: «Вот беда».

Заметил в отдаленье шапку

Егорову, поднял со льда...

                       * * *

Другой бы вынести все смог ли?

Он тяжким воспаленьем легких

Переболел, все одолел

В больнице, страшно похудел.

Но ожил все ж... И воздух банный,

Сухой туман в парной; желанный

Березовый душистый лист —

И веника нахлестный свист;

Малина с дальнего угора —

Все на подмогу шло Егору,

Чтобы поднять, чтоб освежить.

И в нем все зачинало жить.

И было все как раз и в пору:

И молока парного кружка

Была, как верная подружка,

И мед, разбавленный в корце...

Вот свет прибавился в лице,

Вольнее стал в закруте волос,

Глаз зеленей и крепче голос.

Не дался смерти наш герой,

Встал крепко на ноги Егорий.

— Ну что, живой?

— Видать, живой.

И вот он уж с Демьяном в споре

По заковыке по любой.

Забыл про хворь. Одна лишь малость —

Навечно ссадина осталась

Пониже левого виска,

Да веко дернется слегка,

Когда превыше сил усталость.

Но он, Егор, не возражает,

Когда друзья про ту беду

Сойдутся и соображают,

За что его тогда — на льду?

Демьян

Мож, кто поставил четверть водки?

Кузьма

А обознаться ль не могли?

Егор не лют... А те, как волки,

Отделали и утекли.

Уж в горле хриплый колоколец

Почудился — тот крайний край.

И все мне остро память колет:

Где их встречал я невзначай?

Демьян хмелел и, чуть не плача,

Кричал: «Меня запал унес,

Подмог бы, да не случай, значит.

Прости, не видел,— я горячий,—

Как ты Егор ко льду прирос.

Подбег, ну вижу, дело — дрянь...

А то, брат, съездим к нам в Страдань:

Там ягода — не то, что здесь,

Да у меня сестрица есть.

Красава с золотой косой.

Не породнится ль нам с тобой?»

(поет)

Красная калина,

Красная калина

Да в лесе стояла,

Ой, в лесе стояла,

Весь лес украшала.

Красная калина

Весь лес украшала,

Весь темно-зеленый —

Красная калина

Ой, да весь украшала.

А песня тоже ведь врачует,

Таланов это сердцем чует.

То разливаясь, то стихая,

От корня и от родника

Взлетала песня. А такая

Не подведет наверняка.

Он слушал песню, вспомнить силясь,

Что виделось ему на льду,

Мерещилось в дыму, в бреду.

И вспомнил разом: птицы снились.

Они не вились, не носились

В бору, в снегу, среди ветвей.

И вдруг к нему на грудь спустились

Пять красногрудых снегирей.

— Кузьма, скажи к чему бы это:

Пять снегирей — в глуши лесной?

Кузьма помедлил чуть с ответом.

— Понятно, к жизни, коль живой.

                          8

Год пролетел. Еще полгода.

Запомнил хмурый день Егор.

Он шел и во дворе завода

Услышал чей-то разговор.

Как птица, выпорхнуло слово,

И весть дыханье обожгла:

«Ты знаешь, дочка Бобриневых

Вчера при родах умерла».

Егора, точно подстрелили,

И помутился белый свет.

И он представить был не в силе,

Что на Земле Натальи нет.

Ни рядом, ни на расстоянье,

Не услыхать ее слова,

Не ощутить ее дыханья,

Ее живого существа.

Надеялся он раньше втайне,

Что встретятся они случайно,

И несмотря на все напасти

К ним все-таки вернется Счастье.

Он однолюбом был, недаром

В дороге памятной земной

Ему была Наталья парой,

Одна, не кто-нибудь другой.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ее, чей образ он хранил,

С ее друзьями хоронил:

Средь молодых учителей

Он был в процессии ничей.

Он ей последний долг отдал

И в хладный лоб поцеловал.

Успокоенья не нашел.

Но на поминки не пошел.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И всеми явями и снами

Не мог он эту смерть принять:

Живое остается с нами,

Его и смертью не отнять.

Он переехал жить в Заречье —

Быть от завода недалече:

Дом, сад при доме небольшой,

Где можно отдохнуть душой.

И слушал после трудных дней

Он воркованье голубей.

Когда те голуби взлетали,

Он часто вспоминал Наталью.

Там, в небе синь и тишина,

И видит голубей она!

И, словно бы надежный штурман,

Сам уходил он в высоту,

Когда его любимый турман,

Взмыв, кувыркался на лету.

Он, не расставшийся с бедою,

Но подчиняясь естеству,

Ушел в работу с головою

И весь отдался, мастерству.

Даря дыхание металлу,

Не отстранясь от маяты,

Егор в своих гравюрах малых

Искал натальины черты.

И трепетно, без слов порожних

Он раскрывался как художник.

Сначала грифелем, неброски,

Он делал робкие наброски

На малых и больших листах,

Все вновь и вновь — не впопыхах...

«Получится ли?» — мучил страх.

И в «высечке» был тоже сбой.

Он не доволен был собой:

Не возникало красоты —

Не те глаза, не те черты.

И в нем сильней, чем ремесло,

Желанье музыки росло.

Не сладкопевец, не буян,

Он приобрел себе баян,

Баян ведь не простая штука,

Им овладел он самоукой.

Он кнопок проходил ряды,

Искал прекрасные лады.

Еще и этот чудный дар —

Ему был от природы дан.

К баяну-другу привязаться

Успел он среди многих дел.

Жаль, что своих импровизаций

Записывать он не умел.

Егор предчувствовал едва ли,

Что обретет такой настрой.

О, как хотел бы он Наталью

Порадовать своей игрой!

Он вовсе не имел в расчете,

Что музыка в его заботе

Вдруг явит новый ход работе!..

Егор и не осознавал,

Что сам себя перерастал.

                          9

Воскресное настало утро.

И ветерком свежо и смутно

Егору сад в лицо дохнул,

Мол, как ты мастер отдохнул?

Есть у деревьев тоже лица.

Доброжелателен и строг,

Он вглядывался в каждый листик

И каждый чувствовал цветок.

Береза, чуткая осина —

Белесый ствол, зеленый ствол.

И запахи цветов и смол;

Пять яблонь, вишня, куст малины;

И липа. И под липой — стол.

В дыханье света и тепла

Гостит залетная пчела.

А чуть поодаль — голубятня.

(Она для туляков занятней!)

И этот сад при доме малый

Был так ему необходим,

Средь жарких лет и снежных зим

Душа здесь радостью дышала.

Живи и мастерством играй!

Дощатое строенье — с краю —

Там сотворен нехитрый рай,

Ну а точнее — мастерская.

Там молча постоит сперва,

Верстак свой оглядит пристрастно

Там все секреты мастерства

И тайны все почти подвластны.

Там остается он один —

Часы испытанного счастья.

Не то чтобы он господин,

Но сам большой Умелец. Мастер.

И тягой медленной влеком,

Он сам себе сдает экзамен.

Склоняется над верстаком,

Выводит собственный орнамент.

Не так, как в будни заводские,

Привычки здесь совсем другие:

Великим чувством обуян,

Он раскрывает свой баян.

И наслаждаясь, замирая,

Сперва он полчаса играет.

Воспламененный той игрой,

Высокий обретает строй:

Возникли легкость и отвага,

Иная страсть, иная тяга.

Резец послушен при отделке,

Все музыка, как предрекла:

Взгляд брал тончайшие оттенки,

Сверхточно двигалась рука.

Накатывало вдохновенье —

Особенное настроенье —

Всевышней жизни нестаренье.

Лица живое выраженье —

Все переливы уловить,

И свет, и Божье откровенье

В работе радостной продлить.

И в нем играло напряженье!

Он рад был этому всему.

И Кто-то говорил ему:

«Не останавливай Мгновенье;

Продли живое восхожденье,

Создай великое творенье!»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И поиск линий, как созвучий,

Годами мастер продолжал.

К себе он относился круче,

Свой норов в этом выражал.

Прозренья луч ловил летучий.

И сделал наш герой при этом

Отменных несколько портретов.

Подумал горько: «Все не то!

Я не справляюсь с высотой,

А потому, что не святой».

И приходил он на могилу

Своей единственной и милой.

И словно дал обет какой:

Всем тем, кто в участи земной

К его услугам прибегал,

Он безвозмездно помогал.

                         10

А на завод к ним с неких пор

Пришел еще один гравер,

Способный малый — с ветерком,

Петруша, некто Мастерков.

Фамилия — молва гласила:

Ему и вправду подходила.

Он бойко делу научился

И даже вскоре отличился.

Он, старца одного растрогав,

Купил задешево пантограф*

И, как на крыльях, стал летать,

Что говорится, процветать.

Петруша шустрый был повеса,

Его на щит подняла пресса.

Газет известных празднословы

Все восхищались Мастерковым,

Писали про него всерьез:

«Вот новый мастер — виртуоз!»

Петруша, занят делом мелким,

Распространял свои подделки,

Успешно ими торговал,

Накапливая капитал.

И говорил он, как пророк:

«Теперь уж скорость — это Бог!»

Егор же был всегда в тени,

Любя медлительные дни.

Просил он Бога: «Боже правый,

Спаси нас от фальшивой славы!»

Егор не упивался бездной

Нажив и жадности не знал.

Он выбрал добровольно бедность

И никогда не унывал.

Был крепок духом. Правду знал:

Хотел не хлебом жить единым.

Егор мог быть не раз любимым,

Но проходил всех женщин мимо.

Его считали одержимым

Все, близко знавшие его.

Правы, не скажешь ничего.

                         11

И, отдающийся кручине,

Но продолжая путь земной,

Женился он на тихой Нине,

Заботливой и пожилой.

Не то, чтоб мог сойтись с любою:

Егору по сердцу жена,

Но той пожизненной Любовью,

Сияющей была одна.

И вот уж через много лет

Он завершал ее портрет.

Он осознал миров всецелость,

Явилась золотая зрелость.

Чтоб постижение настало,—

Душа была светла, тиха,—

В знакомом лике не хватало

Еще какого-то штриха.

Еще суметь бы в дымке зыбкой

Изобразить ее улыбку:

Непостижимая, она —

Как бы видна и не видна.

Он жаждет это передать,—

Лицу таинственность придать,

Которая спервоначала

Ее от смертных отличала.

Он приспособил освещенье:

Да будет легкое свеченье —

Живой, телесный, чистый цвет!

А в чем секрет?.. Ответа нет.

И не был день осенний скудным.

Рисунок с помощью резца

Он завершил... И стало чудным

Возникновение лица.

Когда оно ему явилось

В гравюре из небытия,

Смотрел, дыханье затая,

И только сердце чаще билось...

Кто глянет, глаз не оторвет:

Все дышит, движется, живет —

Какая грусть!.. Какое счастье!..

Да он и сам — бессмертный мастер!

Три дня прошло, приснился сон

Таланову: он был смущен —

Какой-то странный почтальон

Вдруг разыскал его чуть свет

И заказной вручил конверт.

Письмо то было от Натальи,

(Но ведь она — за дальней далью!) —

Пришло до наступленья дня:

«Прости Егор... Прости меня,

Что я сломала жизнь твою,

Прости... Я так тебя люблю!»

Знакомый почерк окрыленный!

И он заплакал, как ребенок,

Во сне, а думал — наяву:

«Живая ты! — И я живу».

                  Эпилог

Он в замысел явился мой,

Расстаться с ним в моей ли власти?

Он вовсе не мастеровой,

А гениальный русский мастер.

Егор Таланов,— мы к нему

Ходили, оробев отчасти,

Егор Сергеич,— честь уму! —

Был с нами прост старейший мастер.

Никто из нас не знал тогда,

Жила в нем сокровенно тайна:

Его мелькнувшая звезда,

Его любовь, его Наталья...

У всяких сил есть свой предел,

Егор не сделался угрюмым:

Он сделать вовремя успел

Все то, что жизнью всей задумал.

Он был внимателен и строг,

Хоть не имел он голос вещий.

Запомнил я его урок

И им сработанные вещи,

Узор и тонкую резьбу,

Прекрасные живые руки,

Всю жизнь не ведавшие скуки,

И всю, и всю его судьбу...

И нам явился в дымке лет

Плод непростого вдохновенья —

Тот потрясающий портрет,

В котором — Божье откровенье

Потомок, радостный иль хмурый,

Возьмет — так представляю я —

Тончайшие микрогравюры,

Как часть земного бытия

И, скажем прямо, неизбытья:

В них свет небесного наитья.

                                                19 мая 1979 г.— 3 июня 2013 г.

Владимир Лазарев  (г. Монтейн-Вью, Калифорния, США)