ОБРАЗЫ И ТРОПЫ ПОЭЗИИ.  Евгений Анатольевич Артюхов родился 28 февраля 1950 года в подмосковном городе Реутово. Учился в Московском институте химического машиностроения, окончил Литературный институт им. А. М. Горького и Саратовское высшее военное командное училище МВД СССР им. Ф. Дзержинского. Сорок с лишним лет работает в военной печати, двадцать из которых возглавлял отдел литературы журнала внутренних войск МВД России «На боевом посту», где и ныне является обозревателем. Полковник в отставке. Заслуженный работник культуры РФ. Участвовал в ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС, писал из многих «горячих точек». Награжден орденом Почета, медалью «За спасение погибавших», знаком «Почетный сотрудник МВД». Автор четырнадцатии поэтических книг. Лауреат литературных премий им. А. С. Грибоедова (2009), К. М. Симонова (2000), премии МВД РФ (2007). Член Союза журналистов и Союза писателей СССР. Живет в Москве.

                 * * *

Помыкался по свету,

не за горой черед,

когда уже к ответу

Всевышний призовет.

Нигде не отличился

и не на что пенять.

Полжизни жить учился,

полжизни — умирать.

                  * * *

Разлюби меня, Муза печали.

Полюби меня, Муза любви,

на осклизлом житейском причале

мой оставшийся путь присоли.

Чтоб глубокие раны открылись

и мальчишеской болью ожгли,

чтобы старческой жизни бескрылость

на свои не толкала угли.

И хотя моя песенка спета,

не достигнув заветных вершин,

понял я, как с призванием Фета

изводился помещик Шеншин.

Знаю я, как страдает чинуша,

ощутив романтический хмель,

как живую открытую душу

заточают в глухую шинель.

Оттого ничего мне не страшно,

ни кола у меня, ни двора...

Если б только из жизни вчерашней

ты какой-нибудь знак подала.

             ВСТРЕЧА

Треснула картонная броня.

Как пацан, робею и немею,

потому что смотрит на меня

женщина, не ставшая моею.

Влюблены ли мы, не влюблены —

право, и подумать мне неловко

посреди раздора и войны.

И гляжу я, как со стороны,

на ее красивую головку.

Что ж, быть может, в южной стороне

зябкой и сырой окопной ночью

или на пылающей броне

этот миг откликнется во мне,

прежде чем паду от пули нохчей.

Вот она спасает разговор,

вот она оплошность мне прощает:

ведь опять, уставившись в упор,

я в ответ несу какой-то вздор

и холодным обжигаюсь чаем.

Вижу, как глаза ее кричат —

чтобы я, с непрошеной любовью

забредя в житейский тихий сад,

не перепугал уснувших чад,

зацепив нечаянно гнездовье.

Глупенькая, я ведь все отдам

за твое уменье в мире хрупком

возвращать значение словам,

возвращать значительность поступкам...

Кровоточит строчками душа.

Как пацан, робею и немею.

Господи, зачем так хороша

женщина, не ставшая моею?!

                  * * *

Кроме свежести, в ней нету ничего.

Щебетлива, непоседлива, как ртуть.

Но гляди, как привязала — до того,

что ни охнуть без нее и не вздохнуть.

Упаду под полудетский каблучок,

поизранюсь и, как прежде, не пойму:

для чего я столь немыслимый дичок

прививать пытаюсь к сердцу своему?

Ну какая в этом будущность моя?

Только дурость,

                  только похоть,

                                  только блажь...

Дня осеннего обуглятся края,

райский заживо обрушится шалаш.

На куски мое изрезано корье,

безвозвратно отрыдали соловьи...

Но зеленой угловатостью ее

что-то давнее толкается в крови.

    АЗОВСКИЕ МОТИВЫ

Капуста дикая цветет за Сивашом

и колосится рожь, не знавшая селекций,

и женщина лежит почти что нагишом

и жарится в лучах без парфюмерных специй.

Мы с нею говорим о милых пустяках:

о том, что ничего в подбрюшии Тавриды

не изменилось так в семнадцати веках,

чтоб нам не опознать божественные виды.

Вон там, у среза вод, прошел мой легион, —

еще хранит песок следы его сандалий.

А здесь горел костер, и полонянок стон

волна и чаек ор перешибут едва ли.

Она тогда сама пришла сюда, к шатрам,

где я лежал в бреду среди степного луга,

и смерть отогнала. Остался только шрам

от скифского копья иль скальпеля хирурга.

Мне было хорошо. Меня сюда влекло,

где б я потом ни жил. И что б потом ни делал,

мне снилось теплых вод понтийское стекло

с мерцавшей в глубине улыбкой юной девы.

Я с нею забывал солдата ремесло,

меж тем как Рим ветшал и обращался в Третий.

Как заменило меч рыбацкое весло,

куда девался щит — я даже не заметил.

Где отчие холмы? Я не гляжу туда.

Она мне стала всем, и с этим нету сладу —

и ноги обняла, как вечная вода,

и руки оплела, подобно винограду.

                  * * *

...А трактор при мне запахал помидоры,

вмял в жирную землю опавшие груши.

Все это бы счастье на наши просторы —

хотя бы порадовать детские души.

Там осень хвосты поразвесила лисьи

сушиться под солнцем с синюшным отливом.

А здесь — ткни сушину — появятся листья,

и дальше живи беззаботно-счастливым.

И побоку все мировые вопросы,—

свои бы засыпать в бездонные ямы.

Зачем здесь гниют на земле абрикосы,

которые нам отпускают на граммы?

Зачем мы живем, словно на пепелище,

и хлеб у нас черный, как угли пожарищ,

а здесь распоследний бездельник и нищий

весь в злате загара и морю товарищ?

Уж лучше не видеть чужого достатка,

тогда и своя нищета не заметней.

Но русское сердце — сплошная загадка:

убогое любится им беззаветней.

К тому же учили неглупые предки,

душой поправляя завистливый разум,

спокойно сидеть на возлюбленной ветке

и малое видеть растроганным глазом.

                 * * *

Я с детства был мечтателем неважным,

под ноги чаще нужного глядел.

Я быть хотел надежным и отважным,

не сторониться самых трудных дел.

А жизнь меж тем — не горше и не слаще

других — текла...

У гробовой доски

на звезды стал поглядывать все чаще:

а вдруг хоть там живется по-людски?

                 * * *

Сколько сумею, и нечего большего ждать,—

жилы порвутся неведомо ради чего.

Я не машина,— к чему непосильная кладь?

Нужен мне роздых иль что-нибудь вроде того.

Бездна мечтаний спеленута в красную ткань:

шелк ли знаменный? агитку ль во тьме избяной?

А на поверку — лишь криком порвали гортань

и остудили осевшею пеной хмельной.

В тесной Европе, посмотришь, живут по-людски,

хоть под любым носового не больше платка.

Мы ж на бескрайних просторах российской тоски

ночи не спим, если где-нибудь соль не сладка.

Род мой кубанский нещадно порубан клинком.

Род мой тверской в придорожные свален валки.

Нынче могу я их всех поминать не тайком,

но разве камни от этого станут легки?

Можно из них возвести крепостную стену,

но разве крепости где-нибудь ставят в укор?

И не по силам. Я просто в земле утону,

как утонул от стараний своих Святогор.

Евгений Артюхов (г. Москва)