СОВРЕМЕННЫЙ РУССКИЙ РАССКАЗ. 

Опальный профессор Игорь Васильевич Скородумов, душой отдыхая от зимне-весенних боевых операций против него, массированно организованных добрыми своими кафедральными и факультетскими коллегами, полюбил раз в неделю — в две заглядывать на огонек к пригородному Прокофьичу с супругой Тихоновной и налогоплательщиком котом Мичманом. Во-первых, хотя и седьмая вода на киселе, но какой-никакой родственник им: брат Витька, мужа их дочери Веры; во-вторых, в пригороде, уже двадцать лет как лишенном всякой промышленности, дышалось легко зимой и летом, а главное — здесь была сведена к нулю вероятность встретить лицом к лицу кого-либо из этих самых коллег. Тем более, не ездили по поселковым дорогам крупные университетские чиновники на «меринах» с самыми блатнющими номерами. Хотя они-то как раз никакого участия в импичменте Игоря Васильевича не принимали, но на всякий случай при встречах в коридорах административного главного корпуса руку, как прежде, заслуженному профессору не протягивали, ограничиваясь безличным кивком головы. Скородумов их понимал, не обижался, даже — как в том стокгольмском синдроме — сочувствовал. Непросто быть-стать чиновником!

Кстати, о блатных номерах, по поводу которых с завидным постоянством начинает верещать телеящик и даже волнуются думские фракции: то рекомендуют гаишникам отдавать их только коммунальным мусоровозам, то вообще изъять... Возникают и радикальные варианты, например, разрешить тем же гаишным управлениям торговать такими номерами с выпиской квитанций, чеков и прочей финотчетности.

...Когда, еще совсем недавно, проректора и начальники отделов здоровались с Игорем Васильевичем при встречах за руку, называя его гордостью университета, то если таковая происходила перед парадным входом в главный корпус, через который вступали в храм науки только высшие чины, имевшие ключи-карточки, подъезжавшие на специальную шлагбаумную стоянку в своих авто, то Скородумов фамильярно восхищался номером, составленным из одинаковых цифр и букв.

Хозяин авто от похвалы разливался в неофициальной улыбке, любовно похлопывал свою «ласточку» по тонированному боковому стеклу и отвечал просто и однообразно: «Друг на день рождения номерок подарил!»

Склонный по своим научным упражнениям к анализу, синтезу и обобщениям, Игорь Васильевич четко усвоил: русский народ любит дарить подарки, но каждый по своей епархии. Кто чем богат, желательно из чужого, из казенного котла. Поэтому гаишник в чине не меньше майора, собираясь на именины-крестины к полезному, даже в далекой потенции, человеку, прихватывает с собой жестянку с блатным номером, который он уже заранее «вбил в комп» на именинника. Потом дойдет дело и до крестника.

...Но более всего наш профессор сошелся с простым, но многомудрым работягой Прокофьичем в части любви к книжной мудрости. Где старику найти такого собеседника в полудеревенском пригороде? Это только у писателей-шестидесятников что ни деревенский мужик, так кладезь этой самой исконно-домотканой мудрости! И Игорю Васильевичу в страшном сне не приснится завести разговор на отвлеченно-историческую или философскую тему с коллегами — профессиональными «преподами». Последние последнюю книгу в своей жизни прочитали на первом курсе института-университета, а говорить на своем суконно-училкинском языке умеют только о ЕГЭ, стобалльной болонской системе оценок, экзаменационных ведомостях и — со злобной завистью — о высоких зарплатах деканатских баб. О доходах более высоких университетских чинов опасливо помалкивают.

¿ Так они еще несколько лет назад и нашли друг в друге уважительных собеседников. Особенно когда Прокофьичу досталась большая часть раритетных изданий из ликвидированной поселковой библиотеки. А Игорь Васильевич сам великий охотник до редкостных старопечатных книг, запах которых отдает вековой мудростью.

В обычный будний день, чтобы застать дома только Прокофьича с супругой и котом, а то по выходным наезжает родня — оно приятно повидаться, но гостеприимная и тороватая Тихоновна локализует все общение у большого гостинного стола... так вот, в будний день недели, захватив из дома для показа Прокофьичу какую-нибудь редкую книжицу, а из соседнего голландского магазина «Спар» бутылочку акцизной, садится Игорь Васильевич на рейсовый автобус или на нелюбимый им автолайн и через полчаса уже входит в незапертую калитку знакомого дома, где его по летнему времени уважительным «мяу» встречает Мичман, развалившийся на солнышке обок крыльца.

Тихоновна подает в «кабинет» супруга, совмещающий библиотеку и поделочную мастерскую, закуску к акцизной и литровый заварной чайник. Больше не мешается, а тотчас появившийся «на огонек» Мичман располагается на своем стуле-полукресле и внимательно вслушивается в суть степенного разговора двух книгочеев.

Прокофьич деликатно не расспрашивает профессора о завершении его зимне-весенних злоключений, но Игорь Васильевич сам докладывает текущую диспозицию.

В Астану профессорствовать в Евразийском университете имени Льва Николаевича Гумилева за двадцать штук «зеленых» он, конечно, не поехал. Даже не резко-континентальный казахский климат и вынужденная временная отдаленность от дома-семьи его смутили. Здесь дело в другом. Вконец осточертело ему преподавательство. Он и раньше читал лекции, стиснув (мысленно) зубы, вообще старался свести их к минимуму, «забивая часы» аспирантами-докторантами, членством во многих диссертационных советах. Теперь и вовсе обрыдло. Потом... сами студенты. Их университет давно уже увлекся вербовкой иностранцев: настоящих и из бывшей советской Средней Азии. Их уровень школьной подготовки и знания русского языка доводили до тихого помешательства и без того слабоуравновешенных училок — профессиональных преподов обоего пола. А что его ждет хотя бы и в русскоязычном Северном Казахстане? Тем более что в многократно переименованную* Астану сейчас съехалось все огромное чиновничество страны — сплошь этнические казахи. Соответственно, их дети и заполняют университетские аудитории. Русские же подданные возрожденного суверенного половецкого** государства, как и в советское время, трудятся на рудниках и заводах, теперь работающих на западные демократии... Из тех, конечно, которые по каким-то причинам не смогли в девяностых перебраться в Россию.

Конечно, по опыту общения Игорь Васильевич знал, что студенты-казахи на голову выше — в прямом и переносном смыслах — среднеазиатских потомков чингизхановцев и индоарийцев-таджиков. Да и Прокофьич казахов похваливал: ввиду высокого роста, крепкого телосложения, хорошей грамотности их в советское время, наряду с русскими, украинцами и белорусами охотно брали на срочную во флот. «У нас на крейсере «Киров»,— вспоминал он с легкой ностальгией,— при общем парадном построении на палубе весь правый фланг сплошь казахским был. Хорошие ребята!»

Профессор охотно соглашался, но в голове держал, что именно в Алма-Ате в середине восьмидесятых годов, еще до прибалтов, началось первая антисоветская буза... Короче, раздумал он ездить на подработку в Астану и вообще куда-либо. Славны бубны за горами...

¿ Тем более — нет худа без добра даже в наше волчье время,— все как-то само собой «устаканилось», говоря инженерным языком молодости Скородумова. Остался он и в университете, лишь самую малость потеряв от прежней, тоже нищенской, зарплаты профессора; и любимое детище — журнал «Феномены разума: XXI век» университетская типография продолжала тиражировать. Кабинет его с полутора тысячами книг и журналов, всей полудомашней инфраструктурой также остался за ним. Но главное — никакого преподавательства! «Сбылась мечта идиота»,— бормотал он порой с ухмылкой, слыша из коридора вопли среднеазиатских и ближневосточных студентов на гортанных родных языках и не менее громкие понукания вконец осатаневающих под конец учебного года «училок»... обоего пола.

Самое существенное, что Игорю Васильевичу даже не пришлось прибегать к поддержке извне, не пустил он в ход малую, среднюю и большую «артиллерию». Здесь помогли декан их факультета и, особенно, его первый заместитель — все тот же Дмитрий Алексеевич, у которого некогда Скородумов почти год «отсиживался», защищая первую докторскую диссертацию после ухода из НПО «Меткость». С которым участвовал и в зимней дачной эпопее с «кувалдометром».

Как судьба их вновь свела? — Да очень просто. Лет пять назад Дмитрия Алексеевича, как человека очень воспитанного, порядочного и заботящегося о своем коллективе, со всем его старорежимным набором совковых качеств выжили с должности гендиректора созданного его трудами департаментского информационно-аналити­чес­кого центра. Предчувствуя это, Дмитрий Алексеевич загодя защитил докторскую диссертацию, в части которой Скородумов был у него научным консультантом, и перебрался в кабинет замдекана.

Да и сам декан на том заговорщицком совете факультета, где Игоря Васильевича опустили донельзя, не голосовал против него, но выбрал позицию Понтия Пилата; дескать, как коллектив решит... И даже в приватном разговоре после собрания для острастки покричал на бывшего коллегу: «Да ты надоел всем своими...» Чем «своими» он не сформулировал, смяв концовку. Понятно «чем своими». Когда же Игорь Васильевич все же попробовал обрисовать ситуацию сговора против него, то декан брезгливо обрезал: «Да кому т-ты нужен!»

Скородумов никакой обиды на него не держал, понимая: как не быть Понтием Пилатом, умывающим руки, если на нем немалый факультет, много недоброжелателей в городе и в министерстве. Никакого резона менять одного пострадавшего профессора, хотя бы и двойного, на десяток «училок», проголосовавших против, у него, как руководителя, нет. На вопрос же Игоря Васильевича о журнале и каком-никаком «закреплении» в университете до лучших времен, декан заверил, что «Феномены разума» надо и дальше издавать; он, дескать, уже говорил на эту тему с ректором. Насчет же «местечка, порадеть человечку» он перескочил на любимого конька, начал рассуждать на отвлеченные темы: вот, мол, возродим наш НИИ в составе университета, там и тебе достойное место найдется; знаю, преподавать ты не любишь, зато наука тебе хорошо дается... И далее в том же наклонении. Мечтательном.

Игорь Васильевич «отстоял» оставшиеся полмесяца своего профессорства, а затем поговорил с конкретным Дмитрием Алексеевичем. Тот сразу взял быка за рога и с помощью декана приискал Скородумову «зацепку»: какое-то ничтожное инженерное место, настолько ничтожное и ни к чему его не обязывающее, что название своей новой должности он не запомнил. Оклад еще более ничтожный, но к нему выхлопотали серьезную надбавку, как главному редактору издаваемого университетом журнала, да еще положенную ему надбавку за звание «заслуженного»... словом, почти как прежнее жалованье. Да еще прежний его завкафедрой почасовые время от времени подкидывает, поскольку Игорь Васильевич оставил за собой кафедральных аспирантов и научную работу.— Все на рейтинг, как сейчас говорят, кафедры.

Кстати, переоформляясь с одной должности — преподавательской на другую — служащих и сотрудников, Игорь Васильевич со смешанным чувством изумления, порой негодования, но и сарказма, понял: как он отдалился за годы профессорства от реальной жизни?

Как условного препода-почасовика его тотчас отправили в тулуповский Большой дом, то есть в областное управление МВД за справкой об отсутствии судимости. Пояснили: уже год как ото всех «вновь поступающих» в преподаватели всех видов обучения требуется такой документ. Выстояв в подъезде № 2 Большого дома большую очередь из вузовских и школьных преподов, соцработников и даже соискательниц мест уборщиц в детсадах, он попал-таки в нужную комнату, где у него забрали заполненную в очереди анкету и велели прийти за справкой через месяц. «Сразу две справки заказывайте,— понимающе посоветовала делопроизводительница,— может пригодится, например, для совместительства; чтобы еще один месяц не ждать».

Так он и сделал. Кстати, знакомясь с анкетой, он прикинул: примерно такую он не раз заполнял, работая инженером в военпроме, на получение по линии КГБ справки для доступа к секретным и совсекретным работам и документам...

Но вот где поиздевались над ним вволю, так это в университетском отделе кадров. Если в профессорской должности он, хотя и редко, но общался с кадровиками преподавательского подотдела, где народ вежливый, то теперь им занималась дама из подразделения для сотрудников и служащих. При первом его появлении матерая кадровичка, доселе много лет приятно улыбавшаяся, как всякая молодящаяся (в «пятьдесят лет выглядеть на тридцать пять»,— из ТВ-рекламы), и здоровавшаяся при встрече, сугубо официально осведомилась о цели прихода и фамилии. Игорь Васильевич усмехнулся: почти два месяца женщины административного главного корпуса обсуждали, почти обломав языки, невероятную новость, в фантазийном неистовстве расписывая профессора Скородумова, этакого ухаря-купца, что только и делает весь рабочий день, как пьет самоварами водку, поет на весь учебный корпус лихие разбойничьи песни, матом шлет куда подальше добрых своих коллег — профессоров и деканатских девушек-женщин, в коридорах публично обнимает и тискает грудастых азиатских старшекурсниц, а устав от публичности, на час-другой запирается в кабинете с одной из своих аспиранток. Даже такую пикантную подробность сообщали друг дружке женщины главного корпуса: этот охальник Скородумов требует, чтобы аспирантки непременно носили кружевное французское белье и склонялись к французской же специфике интимной близости...

¿ Игорь Васильевич пояснил молодящейся Любови Геннадьевне цель прихода.

— Так...— кадровичка сделала вид, что не знает Ф.И.О. проштрафившегося бывшего профессора и, обиженно поджав губки, продолжила,— Заполните анкету вновь поступающего на работу в университет, вот вам направление на медосмотр в нашу поликлинику или по месту жительства, «бегунок» по разным отделам: технике безопасности, пожарной службе... там все написано и...

Здесь Игорь Васильевич не сдержался:

— Какая анкета? Какая поликлиника? Вы же прекрасно знаете, что я только что получил трудовую книжку в соседней комнате. Возьмите у соседей мое личное дело, там все имеется! А профмедосмотр я прошедшей осенью проходил.

— Видите ли,— Любовь Геннадьевна сделал вид, что вспоминает его фамилию, не вспомнила, однако,— раньше вы профессором работали, поэтому как преподаватель и проходили профосмотр. Сейчас же вы оформляетесь на инженерно-техни­чес­кую должность, а там другие требования к состоянию здоровья. Ведь вам теперь придется заниматься со станками, оборудованием...

— ...Подъемными кранами, торпедными аппаратами,— съехидничал Игорь Васильевич.— Вы, уважаемая Любовь Геннадьевна, прекрасно понимаете: никакими станками и оборудованием я заниматься не буду, а продолжу свои прежние дела: научную работу и редактирование журнала!

— Не знаю, не знаю. Может, вы и чем другим будете заниматься,— со значением произнесла кадровичка, язвительно усмехнувшись,— но без медсправки я вас оформлять не имею права. До свидания!

На следующий день Игорь Васильевич, благо жил рядом с университетским городком, обегал все пожарные и иные службы, получил от скучающих, очень приятных старушек, бывших преподов-ассистентов подписи и печати. Под конец отправился в университетскую же поликлинику.

Хорошо зная главврача Нину Тимофеевну, вошел в ее кабинет, протянул направление из отдела кадров, объяснил ситуацию. Та дружелюбно посмеялась и хотела уже написать на бланке направление разрешающее, но здесь, что-то вспомнив, справила:

— А вы, Игорь Васильевич, в последние год-два приносили бумаги из психдиспансера и алкодиспансера?

— Да-а, Нина Тимофеевна, вроде как раньше не требовалось. Я ведь не первый год в университете работаю.

— Видите ли, уважаемый Игорь Васильевич, как говорили древние: «Все течет, все изменяется». Особенно в части руководства минобразования. Вот и циркуляр о диспансерах только-только подоспел. А это — приказ, который мы должны неукоснительно исполнять. Увы... Кстати, вам еще повезло: на «выходе», как я краем уха слышала на областной медконференции, указ предоставлять при приеме на работу справки из кожвендиспансера, госимущества, земельного кадастрового бюро и еще откуда-то... не запомнила. Так что Наталья Тихоновна,— Нина Тимофеевна кивнула своей почтенной секретарше,— объяснит, где располагаются эти два диспансера и — ждем вас со справками!

Наталья Тихоновна надписала на случайной бумажке адреса — в разных удаленных частях города, заметив:

— Направлений мы не даем. Они сами по компьютеру проверят и выдадут справки. Каждый диспансер — свою. Да, еще не забудьте для психдиспансера захватить военный билет.

Игорь Васильевич, понятно дело, никуда идти не собирался. Выйдя из поликлиники, позвонил давнему знакомому — терапевту заводской поликлиники и уже через час имел на руках искомое. Даже восхитился, читая справку. Видно, терапевт накануне был на «свадьбе у архиерея». Получалось так, что Игорь Васильевич был годен ко всем видам трудовых свершений: от сварки под водой до монтажного верхолазанья. Даже Любовь Геннадьевна, ознакомившись со справкой, случайно вспомнила имя-отчество бывшего профессора.

¿ Прекрасно понимал он специфику работы в вузе, переплетенную иерархию горизонтальных и вертикальных, как сейчас модно говорит, взаимоотношений, сложившихся за многие десятилетия традиции... Опять же сам контингент тружеников высшего образования. Несколько странно смотрящийся со стороны.

Но доселе, до зимне-весеннего натиска на него, Игоря Васильевича все это мало касалось. Он знал свой «должностной шесток», в начальство не стремился, общение с коллегами сводил к минимуму. Иные дела, сугубо научные, довлели над ним. С сожалением тратил он немногие, слава богу, часы на ненавистное ему преподавательство.

Соответственно, и окружающий его народ — от матерых профессиональных преподов до бесчисленных служащих женщин главного корпуса — мало интересовался странноватым профессором со множеством степеней, званий и наград. «Рядовым профессором»,— как любили к месту и не к месту подчеркивать проректора и высшая служилая часть учреждения.

И вот сейчас, когда его «опустили» донельзя по вузовским меркам, Игорь Васильевич (о, натура доброго русского человека!) испытывал болезненную почти что жалость при случайных встречах с прежде доброжелательными коллегами. Сколько он в жизни прочитал романов о бедолагах, впавших в коллективную немилость, но ведь многажды верно сказано: только проверив на себе, поймешь страдания библейского блудного сына.

Здесь проще всего было с проректорами и другим высшим служебным людом. Во-первых, Игорь Васильевич, как «рядовой профессор» по должности, с ними и ранее почти не общался. Опять же про шесток. Во-вторых, то, что теперь они при встречах во «властных коридорах» главного корпуса в лучшем случае задумчиво-неопределенно кивали в четверть наклона высокооплачиваемой головы, а то и вовсе поворачивались к стене, с интересом рассматривая фотографию бывшего тулуповского губернатора с подписью: «Кандидат технических наук. Почетный доктор наук», кстати, уже второй год находящегося под следствием, Игорь Васильевич воспринимал с понятием. С опальными нечего амикошонствовать!

...Сразу вспоминался кадр из недавно показанного по ТВ фильма-скороспелки о маршале Победы: как только Георгий Константинович волею Кукурузника поменял мундир на штатский пиджак, так даже его бывшие подчиненные, по гроб жизни обязанные протеже, начали обегать его округ как чумного...

Совсем просто и с теми десятью «добрыми коллегами», членами факультетского совета, что проголосовали против двойного профессора. Игорь Васильевич их просто и навсегда вычеркнул из своей жизни и памяти. Так они, стервецы, не слыша от опального профессора дежурного «здрассьте», еще и обиделись на него смертельно! Дело в том, что Скородумов нарушил неписанный «кодекс училки», неважно, вузовской или школьной.

Суть кодекса в том, что хоть насмерть переругайся с кем-то на педсовете или деканском собрании, подсунь друг другу даже не свинью, но уголовно-преследуемого хряка, однако на другой день при встрече будь добр раскланяться. Да еще и змеиную улыбочку изобрази!

Но вот где ничего не изменилось, так это во взаимоотношениях Игоря Васильевича с «нижними чинами» университета: вахтерами, уборщицами, электриками и сантехниками. Они люди простые, русские, то есть на добро отвечают добром. А профессор Скродумов со всеми был отменно вежлив, полагал нужным перекинуться при встрече парой-тройкой слов с себе на уме электриком Сергей Сергеичем, слабопохмельным водопроводчиком-канализатором Михайлой...

...И вообще Игорь Васильевич придерживался мнения: лучше с пастухом два часа проговорить, чем пяток минут с коренным университетским профессором. Первый великолепным народным русским языком (словарь Даля + многоэтажный беззлобный мат) охарактеризует всю суть нынешней жизни, которую городские жители слабо представляют. А вот слушать, даже пять минут, профессионального препода — все одно, что комок ваты жевать.

Но болезненная жалость, чисто русское сострадание к типичному чеховскому персонажу, всякий раз пронизывала Игоря Васильевича при встречах с профессорами и доцентами других факультетов, а особенно со служащими женщинами главного и иных корпусов.

Преподы, ранее не упускавшие возможность остановиться, поздороваться, изобразив на лицах радость, с шапочно знакомым им знаменитым в университете «четверным двойным», то есть двойным доктором, профессором, заслуженным и почетным — все «в квадрате», теперь, опасаясь скомпрометировать себя, либо кивали, но чаще, чуть усмехнувшись, отворачивались. Совсем нагло вели себя выдвиженцы, то есть молодцеватые доценты из тех, что в прежнее время к тридцати годам уже уверенно занимали вторые позиции в вузовских партийных, комсомольских и профсоюзных кормушках. Теперь же они не менее уверенно отирались ошуюю и одесную университетского начальства. При встречах они немигающе, в упор смотрели на штрафника, презрительно, как голливудские актеры в амплуа супермена, перекосив нижнюю челюсть. Зимой Игорь Васильевич вычислял выдвиженцев по однотипным, лихо заломленным высоким шапкам-киверам. Вспомните схожий головной прибор «князя» Жоры Милославского из «Иван Васильевич меняет профессию»...

И их, вроде как нахальных, Игорь Васильевич понимал и даже сочувствовал им. Они, хваткие не умом, но чем-то его заменяющим, еще не осознали сложность запетлеванного пути выдвиженца без сколь-либо влиятельной «руки». Сколько им придется вылизать чужих, замызганных навозом, сапог; не один десяток мелких и средних пакостей сделать; шея постоянно саднит и ноет от бесчисленных полупоклонов, а тут и геморрой — неизменный спутник многочасовых посиделок-обязаловок на конференциях и совещаниях по части выеденного яйца.— И при этом все писано вилами по воде: можно чудом выскочить в помощники проректора или в завы подотдела какого-то менеджмента адаптации к чему-то, а чаще всего остаться в дóцентах до пенсии.

Ох, женщины-девушки на секретарских и служащих должностях, что в бесчисленных управлениях, отделах и подотделах главного корпуса чинно сидят за своими столами: в два-три ряда в помещении!..

¿ Ох, женщины-девушки! Сидите вы всю свою, вечно молодую, жизнь по восемь часов с законным обеденным перерывом от 12.00 до 13.00 на жестких стульях, с годами деформирующими прелестнейшую округлость тела, сверяете и переписываете скучнейшие сводки, ведомости, циркулярные письма. А мысли ваши где витают? А где надо, не охальничайте, Игорь Васильевич! Это они раньше так смешливо укоряли много чего знающего профессора. А он, подписывая у эффектной (крашеной) блондинки Аллы некую второстепенную бумагу, рассказывал, со ссылкой на Зигмунда Фрейда, что хронически сидячая работа постоянно вызывает прилив крови в тазовую область у женщин бальзаковского возраста, что, в свою очередь, постоянно держит их в состоянии сексуального возбуждения.

— ...Вот, Аллочка, вечером, наверное, охотно смотришь сериалы из современной жизни, где в каждой серии не менее трех-четырех адюльтеров, причем все женщины из «офисных креветок», как сейчас говорят, то есть весь день сидящих перед «компом»?

— Да, Игорь Васильевич, смотрю: такая красивая жизнь! И любовь, конечно, если только стрелять ревнивцы под завязку серии не начинают.

— Вот-вот, офисная любовь по поводу и без него и сопутствующие трупы — все следствие фрейдовского либидо, усиленного приливом крови в тазовой области!

— Фи, Игорь Васильевич, все у вас как-то обыденно, прилив крови... А высокое чувство?

— Для высокого чувства нужен мужик с высоким банковским счетом. В долларах, конечно,— опошляет игривую болтовню профессора и регистраторши пожилая сотрудница с соседнего стола, воспитывающая двух внучек-безотцовщин...

Все было так безобязательно — мило, легковесно и даже давало профессору некий заряд бодрости от пикировки с молодыми и грудастыми инспекторшами, секретаршами, учетчицами и носящими неопределенное название должности «специалист».

И все так скверно закончилось. Поскольку у него теперь, как технического сотрудника вспомогательного подразделения университета, никаких дел в главном корпусе не имелось, то со служащими барышнями он встречался только на улице, в основном, в пределах студгородка.

Издали завидев ту же Аллочку, секретаршу какого-нибудь проректора, «специалиста» из учебно-методического управления, любую другую женщину-девушку, Игорь Васильевич внутренне морщился, если не было возможности разминуться, ибо знал, что своим видом он вызывает в случайной визави серьезное душевное смятение. И вот неумолимо приближающаяся к нему навстречу та же Аллочка либо неестественно строго и официально произносит «здравствуйте, Игорь Васильевич» — с логическим ударением на первом слове; либо же, полуотвернув испуганно-встревоженное лицо, едва заметно кивает, причем так, что непонятно: ему ли она кивает, а может проезжающей мимо мусороуборочной машине...

Слабознающие опального процессора женщины и вовсе проходят мимо него, как мимо пустого места.

...Бедные вы, бедные, рабыни нелегкой служебной жизни в университетском змеином гнезде!

¿ На исходе первого летнего месяца Игорь Васильевич появился у Прокофьича озадаченно-веселый. Поздоровался с хозяином, передал Тихоновне «к обеду» бутылочку редкой сейчас «зубровки», причем белорусского производства, дурашливо потрепал за пушистый хвост налогоплательщика кота Мичмана.

— Однако, Прокофьич, еще раз аукнулось мне изгнание с профессорской должности!

— Что такое? Опять доносы пошли? Ишь, народ какой ваш, пока не добьет до конца, не успокоится...

— Да нет, доносы, конечно, время от времени пишут. От этого никуда не денешься. Так исстари заведено в вузах. Настоящий препод-профи считает день из жизни потерянным, если не полается с коллегой или не «капнет» на кого: изустно либо письменно. А на меня теперь и сам бог велел: то завкафедрой покажется слишком раскрасневшимся (накануне, в воскресенье, загорал на городском пляже в парке) мое лицо, то деканатская бабенка заподозрит некоторую матросскую развалистость в походке,— это когда погода меняется, и коленка левая ломит... Да мало ли что кому покажется. По привычке доносят декану, хотя я сейчас вроде как никому и не подчиняюсь. Пущай их душу отведут!

— Так что акнулось-то, Васильич?

Скородумов вкратце напомнил Прокофьичу завершение той первой зимней провокации: когда случился с ним в рабочем кабинете гипертонический криз из-за треволнений с лжесожжением любовно построенной дачи, вызвал он сразу «скорую» и «ментовскую» — чтобы сделать официальное заявление о телефонном терроризме.

Как и положено, менты, теперь уже в гордом полицейском именовании, прибыли всей опергруппой первыми. Со скукой прочитав загодя написанное Игорем Васильевичем заявление, лейтенант с водянистыми глазами и злоугольными усиками, вернул бумагу хозяину кабинета, почему-то порекомендовав отдать ее жене... Оба подчиненных сержанта паскудно загоготали, видно вспомнив что-то веселое.

— Давайте-ка, гражданин профессор, проедемся с нами: лицо у вас слишком красное, двигаетесь неуверенно, в словах частите, так что все понятно: состояние среднего алкогольного опьянения с нахождением в общественном месте.

Сколько ни объяснял полицаям Игорь Васильевич, что у него гипертонический криз, а потом, хотя он и профессор, даже двойной, но все же не совсем идиот, чтобы, будучи выпившим, сам себе вызывать опергруппу, те, оправляя портупеи, торопили Скородумова на выход:

— Вот сейчас проедем в наркодиспансер, освидетельствуем; врачи и скажут: криз у вас или, так сказать, кризис неумеренного употребления... Одевайтесь, а то мы и в одном пиджаке доставим!

Зазвали из коридора двух лаборанток, приказав им подписаться свидетелями в акте фиксации нарушения. Но здесь в кабинет уверенно вошли врач и медсестра прибывшей «скорой». Деловито померив давление и сняв кардиограмму, они так же молча-деловито отбили профессора у ментов и отвезли в больницу скорой помощи.

— Я уже, Прокофьич, как-то забывать стал все эти перипетии. Про ментов и вовсе не думал, коль скоро не удалось им меня «освидетельствовать», так и взятки гладки. Тем более, есть эпикриз из больницы, где много написано про криз, но ни слова про «промилле».

¿ — Ну, забыл и правильно сделал. Так человек устроен, а тебе, как большому ученому, и вовсе это хорошо известно, что долго он помнит о хорошем, но напрочь хоронит память о плохом. Если, конечно, он не злопамятный. Кстати, Васильич, похвастаюсь я. Надысь послала меня Тихоновна на наш поселковый базарчик: того-сего по хозяйству прикупить. Самой некогда было — тесто для пирогов на именины старшей внучки творила.

А в заднем, блошином ряду приметил незнакомую старушенцию с ворохом потрепанных книг. Просмотрел? Всякая чушь детгизовская, старые школьные учебники, а среди них — смотри, что нашел и за полтину бумажную купил!

И Прокофьич, светясь довольством и только что введенной в организм стопкой разгонной «перцовки», снял с полки для наиболее редкостных морских книг малого формата томик в обтрепанном матерчатом переплете. Игорь Васильевич развернул ее на титульном листе и несколько разочаровался: то было обычное, стереотипное, двадцать какое-то по счету издание «Нового Завета» конца 1890-х годов в переводе с церковнославянского на русский. У него самого дома такой же имелся.

— Нет-нет,— правильно понял его сомнения Прокофьич,— ты штампик почти затертый в левом нижнем углу смотри!

Напряг профессор зрение и кой-как разобрал текст библиотечного штампика по старой орфографии. Следовало, что книга та относится к имуществу кают-компании линкора флота Его Императорского Величества «Императрица Мария».

— Ух ты! — Игорь Васильевич восхитился.— «Императрица Мария» не канонерка «Кореец». И какими судьбами это Евангелие занесло на тулуповский пригородный базар?

— Бывает, Васильич, бывает и не такое. Спрашивал, да та немой оказалась. Или придурялась на всякий случай. Кинул ей пятидесятку, забрал книжку и пошел малосольную селедку искать. Тихоновна особо мне про нее талдычила. А вот интересно, Васильич, все апостолы Христа по молодости грешниками были, но потом опамятовались и пришли к нему учиться. Тот же Павел фарисей известный, Христа ругмя ругал; Матфей-евангелист мытарем служил...

— Извиняюсь, Прокофьич, перебью. Павел живого Христа и не видел, а учение его воспринял и по Свету распространял уже после распятия и вознесения Иисуса. Что же касается Матфея, то сейчас и у нас в России его коллеги по первой, так сказать, профессии распространились чрезвычайно. Грядеши племя новых мытарей, будь не к ночи они помянуты. Я, кстати говоря, новых мытарей и имел в виду, говоря с порога, что аукнулось мое изгнание из профессоров. Давай-ка по второй под закусочку Тихоновны махнем для разговора.

¿ Закончились-таки для Игоря Васильевича зимне-весенние правежи над ним со стороны объединившихся добрых коллег при занявших позицию Понтия Пилата администраторах. Обломав языки, несколько поуспокоились университетские девушки-женщины. А давний друг Дмитрий Алексеевич помог ему закрепиться в вузе. И профессор — двойной, но без таковой должности — Скородумов, несчастливо-счастливо освобожденный от докуки чтения лекций потомкам Чингиз-хана и горских князей, снова вошел в обычный ритм трудовой жизни. Опекаемый им журнал, очередная книга многотомной монографии... все «устаканилось». Впрочем, подобные термины декан рекомендовал ему не употреблять. Впредь до новой левизны-правизны в «линии партии и правительства».

Да еще декан несколько смягчил правеж: «Полгодика подожди, Васильич, все ус... то есть успокоится, сходим на прием к ректору и, так сказать, восстановим статус-кво!»

Совсем успокоился опальный профессор, но тут-то и аукнулись события полугодовой давности. Семнадцатого числа, как у него было принято, зашел он с утра с ближнюю к его университетскому корпусу сберкассу, на счет свой в которой он перечислял зарплату и недавно оформленную пенсию. Зашел снять обычную сумму на месячные домашне-хозяйственные расходы.

Но приятной молодости и наружности девушка-операторша в окошке № 3 сберкассы огорошила знакомого клиента:

— Игорь Васильевич! Я, конечно, выдам вам нужную сумму, но... на ваш счет наложен арест. И из пенсионного фонда в этом месяце перечисления не было; также, наверное, наложен арест.

Поскольку Скородумов ошарашенно молчал, то девушка, улыбнувшись, успокоила его:

— Да вы особо не беспокойтесь. Это сейчас у нас случается; наверное, какой-нибудь штраф забыли уплатить, а может, что по коммунальным платежам напуталось? Я вот вам запишу адрес приставской службы по нашему району, сходите, разберитесь.

Пока ждал автобус, затем ехал до нужной остановки и искал, расспрашивая всезнающих местных старушек, приставский «полуподвал со входом с торца дома», ему и в голову никакой штраф не приходил: дороги он переходил только на «зеленый», автомобиля отродясь не имел и так далее. На личного его кота, в отличие от Мичмана Прокофьича, никаких налоговых квитанций не присылали.

Потолкавшись в пустынном по жаркому летнему времени приставскому полуподвалу, Игорь Васильевич нашел ту комнату из десятка их, где его выслушали, нашли фамилию в компьютере:

— За вами числится неуплаченный с декабря прошлого года административный штраф, выписанный нашим райотделом полиции, тогда еще милиции, за ложный вызов сотрудников полиции с малоубедительными доводами и пр. нахождение в состоянии среднего опьянения в общественном месте.

«Все-таки достали менты-полицаи»,— беззвучно пробормотал экс-профессор, а толстоватая приставша в старлейском звании докончила:

— Сумма штрафа — сто рублей; еще пятьсот — за приставское исполнение взыскания...

— Послушайте, уважаемая, но ведь мне никакого извещения о штрафе не приходило?

— А их сейчас никто и не рассылает. Согласно положению, вы сами должны в пятидневный срок от момента наложения штрафа уплатить его через любой банк или почту, предварительно зайдя в отделение... послушайте (старлейша взглянула на экран монитора), Игорь Васильевич, дело прошлое и... копеечное, а у вас аресты на счет и на выплату пенсии, проще ведь заплатить?

Игорь Васильевич охотно согласился и еще с полчаса томился в коридоре, пока разомлевшая от жары приставша, бормоча про «зависшие» компьютеры, ходила по комнатам. В итоге она вынесла клиенту нужную бумагу:

— Вот по этой заплатите в любом банке шестьсот рублей. Квитанцию с отметкой нам принесете, тогда остальное объясню.

¿ Через полтора часа Скородумов, запотев от езды туда-обратно в автобусах, снова отыскал в подвале давешнюю приставшу, вручил ей квитанцию об оплате.

На этот раз старлейша управилась минут за двадцать:

— В сбербанк и в пенсионный фонд сообщение о снятии ареста ушло, но кто их знает: дойдут ли? Компьютеры у нас старые... случается, что и не доходят. Потому возьмите две наши справки и, на всякий случай сами занесите в вашу сберкассу и обслуживающее вас отделение пенсионного фонда. Так-то надежнее!

На следующий день по утреннему свежаку Игорь Васильевич разнес-развез справки, где с них сняли копии, а оригиналы вернули, наказав на всякий случай, хранить у себя до конца календарного года.

— Вот так-то, Прокофьич, общаться с новыми мытарями!

— Нам не привыкать, Васильич. Сплюнь да забудь. Пошли на кухню. Тихоновна, судя по времени, уже обед сготовила. Сегодня у нас — бараний день: и харчо, и тушеное мясо с овощью. Намедни на нашем рынке баранину дешево продавали прямо с грузовика. Должно быть, краденую.

Налогоплательщик кот Мичман проводил внимательным взглядом хозяина и гостя, сладко потянулся, опустил усатую морду на вытянутые лапы и задремал. Что ему снилось? — Может и мытарства по уплате десятирублевого штрафа за выловленную сверхлицензионную мышь. А через растворенную в гостиную дверь из красного угла с иконы всех святых, что расположилась под образом Спасителя, на задремавшего Мичмана строго смотрел апостол Матфей. По первой профессии — древнеиудейский мытарь.

Алексей Яшин (г. Тула)