СОВРЕМЕННЫЙ РУССКИЙ РАССКАЗ. Том Нойер — наш постоянный автор.

Было промозгло и ветрено. Стояла пасмурная обстановка. Вечерние сумерки звенели холодной тишиной, и только пустые жестянки из-под тушенки, колыхаясь, брякали о колючую проволоку. С французской стороны тоже не было ни шороха. Такое затишье бывало страшнее боя и перекрестного огня, от него веяло напряженной неизвестностью. Но человек, как известно, такая тварь божья, что со временем привыкает ко всему. Особенно солдат.

Они сидели бок о бок, окопавшись в бруствере, укутанные в этом гнетущем безмолвии Западного фронта, когда один закурил, откинув винтовку на плечо и сказал:

— Как думаешь, Отто, они сейчас смотрят на нас?

— Ну а как же? Мы на них, а они на нас. Ты рукой-то прикрывай бычок от греха, Берд, вечереет.

— Странно как-то: еще недавно, если на меня смотрели лягушатники, то только сквозь пенсне, а теперь-то через бинокль или прицел.

— Каких-то несколько месяцев назад я лично гнулся на металлопрокатном заводе. А с «картавыми» пересекался, помнится, в двадцать втором, когда мне пришлось продать за бесценок этим чертовым туристам старинные золотые часы, чтобы прокормить семью. И смотрели они на меня, я тебе скажу, как на падаль!

— Вы склонны к обобщению, гефрайтер Вольцоген,— сказал Берд с легкой улыбкой.— Хотя, конечно, время было еще то.

— Дело не в обобщении, просто нынче, как и всегда, обстоятельства связаны с людьми, а люди с обстоятельствами. Кстати, а почему ты не на кухне?

— В смысле? Я ел час назад вместе со всеми — ночная вахта длинна...

— Да я не про то. Я вроде слышал, ты в общепите работал до войны?

— Ааа, ты про это. Так я был кельнером,— ответил Берд, сплюнув соринку табака.

— Хэх, ну да — нас тут в обнос не обслуживают. Знаешь, а ты не очень-то похож на официанта.

— Обстоятельства, Отто, как ты говоришь. Обстоятельства... Я же не всю жизнь был кельнером. Когда-то я вообще хотел стать юристом — мне это казалось тогда таким увлекательным, я видел себя успешным человеком, открывшим свое дело. Теперь так забавно вспоминать этот пыльный параграф своей молодости. Я тогда был так юн, так наивен, что, похоже, даже счастлив. Тогда казалось, что все дороги открыты, что все еще впереди...

— Может, расскажешь? Смена придет только под утро...— сказал Отто, повернув голову на товарища. Он знал, что разговоры отвлекают и помогают скоротать ночь.

— Ну что, закончил я реальную гимназию, даже с отличием,— начал Берд свой рассказ.— Особенно хорошо мне давались точные науки. Затем поступил на юридический. Денег постоянно не хватало — на учебу и вообще на жизнь, хотя отец порой помогал мне, пока не переехал в Швейцарию. Оттуда тоже первое время присылал деньги и письма, но потом мы потеряли связь.

— Подожди, Берд, что-то не пойму, а как же твоя мать?

— Мать всегда снабжала меня самым необходимым: едой, одеждой и побоями. Она считала, что я ей по гроб жизни обязан за то, что она меня взрастила. И постоянно напоминала мне об этом.

Помню такой случай, когда я был маленьким. Мы шли с ней из зоопарка, у ограды которого на холодном тротуаре сидела безобразная цыганка. Вокруг нее вился маленький бродяжка — ее сынок, которому достался крендель, и он приговаривал: «Мамочка, мамочка, как вкусно! Какая ты у меня хорошая, давай скушаем вместе?» Моя мама меня отвела чуть в сторону и при прохожих, показывая пальцем на цыган, сказала: «Вот видишь, этот чурбан и то любит свою опустившуюся мать, не то, что ты — избалованный паршивец!» Она была строга, но многому меня научила — многое из того, что я знаю, я получил от нее; остальные уроки дала жизнь.

Но я ни в чем ее не винил и любил своих родителей такими, какими бы они ни были. Просто мать ненавидела отца и все, что с ним связано. Она считала, что он испортил ей жизнь, а я был очень на него похож, как внешне, так постепенно и по характеру. Они развелись, когда я был еще в младших классах, будучи неплохими людьми, но плохой парой. Они постоянно ссорились, сваливали дела друг на друга. Дошло до того, что однажды забыли меня в детском саду. Перепуганные они примчались на квартиру к воспитательнице — фрау Шнайдер. Она была очень доброй женщиной: сначала отвела меня к нам домой, но на звонок в дверь не ответили — никого не было дома, тогда она написала записку и забрала меня к себе, где я поиграл с ее детьми.

Позже с отцом мы виделись каждые выходные, ходили куда-нибудь — в цирк или на футбол. Но лет пять спустя он познакомился с одной швейцаркой и теперь живет с ней в Цюрихе. Он и после этого присылал мне подарки или карманные деньги, один раз мама меня отпустила к нему в гости на каникулы. Тогда я узнал, что у меня есть маленькая сестренка и скоро будет еще братик, но с ними я сейчас не общаюсь, да и с отцом связь оборвалась.

Но к счастью благодаря старым знакомым отца, мне чудом удалось найти работу в Рейхсбанке, где пригодились мои математические способности. С утра я отправлялся в контору и затем погружался в суету среди таких же мелких клерков, а вечером спешил в университет, взяв часть отчетной работы на дом.

Период учебы в университете мне запомнился знакомством с Урсулой, которая позже стала моей девушкой. Мы познакомились на танцах в городском саду. Она была постарше и училась в женской гимназии в другом районе города, на противоположном берегу реки. Вечером я садился на трамвай, порой сбегая с последних занятий, проезжал несколько остановок, и мы проводили время вместе допоздна, гуляли в парке или бродили по мосту. Я даже мог позволить себе сводить ее в кафе или кино в отличие от своих сокурсников, например.

Вскоре я понял, что юрист из меня получится так себе и бросил учебу, перейдя на полный рабочий день. Мы все находимся в постоянном поиске и все мы достойны чего-то большего, однако, не каждому из нас удается встать на нужные рельсы. К тому же, мужское удовлетворение ходом событий, столь же скоротечно, как и мужской оргазм, впрочем, неудивительно, что так же справедливо бывает и обратное, относительно женщин. У нас в отделе работало несколько женщин, которые, как мне кажется, были столь увлечены своей работой, что она им даже нравилась. А мне не то, что не нравилась — работа, может, и нудноватая (хотя, сдается мне, не такая тяжелая, как у вас на заводе), но и пойми, не каждому по душе сидеть в офисе на одном месте.

Я иногда отправлялся присесть после работы за кружкой пива в баре неподалеку, размышляя про себя о жизни и по поводу других профессий: вот те же курьеры и посыльные, которые нам доставляли цветы или обеды, бегают и в дождь и в жару — тоже работа не сахар.

Словом, моя работа явно не делала меня счастливым, но она и не была в тягость. Я к ней привык, к коллективу тоже — я и не любитель резких перемен.

Однако перемены иногда происходят независимо от нас. Однажды вечером Урсула довольно будничным тоном объявила мне, что, похоже, беременна. Первое, что я смог из себя выдавить было слово «забавно»...

Раньше мне казалось, что эта новость станет для меня самой счастливой на свете, и я буду замечательным отцом. Но когда назрела вероятность этого самого отцовства, мне стало как-то не по себе, и я нес всякую чушь, мол, «ты уверена, что ребенок от меня?», от чего мне самому было противно. Мы на пару понимали, что эта ситуация выглядит катастрофически, и оба не знали, что нам делать.

Все усугублялось тем, что ее родители меня и так явно недолюбливали. Наверное, не воспринимали в серьез, раз я был младше нее и забросил учебу ради работы, но почему они не думали о том, что у меня не было выбора? Родители всегда хотят для своих детей как лучше, но порой выходит совсем наоборот.

В общем, в итоге выяснилось, что у нее была задержка из-за какой-то там проблемы с женским здоровьем, и что я вовсе ни при чем, но отношения наши стали натянутыми.

В банке тем временем прошел слух о грядущей инфляции. Это явление было в новинку для всех обывателей. У нас же в отделе были нехорошие предчувствия. Я стал замечать, как постепенно поднимались цены на все, включая мою дежурную выпивку. Тогда казалось, что это явление временное и вскоре подорожание остановится. Но оно не остановилось, цены все стремительнее взлетали. В банке работа велась ускоренными темпами, она превращалась в ад. Деньги обесценивались, номиналы купюр постоянно росли, и голова пухла от бесчисленных нулей.

Некоторые люди, включая Бастиана, моего знакомого — хозяина бара “DF”, в который я все время ходил, стали небольшими нумизматами. Я просил своих коллег из отделений банка в других регионах прислать мне их нотгельды* и помогал тем самым пополнять его личную коллекцию. Там были простые банкноты на бумаге или картоне, но попадались и настоящие раритеты, напечатанные на алюминиевой фольге, шелке, коже, керамике.

Правда это продолжалось не долго — цена почтовых марок тоже росла, как на дрожжах. Обычные же деньги менялись так быстро, что их едва успевали печатать, и тогда Бастиан решил украсить барную стойку обесценившимися купюрами, которые превратились, по сути, в бумагу. Ты, наверное, сам помнишь. Скажем, буханка ржаного хлеба, стоившая до первой войны 29 пфеннигов, к весне 23-го года продавалась более чем за 400 миллиардов марок!

Пришло время, когда государство стало сокращать количество служащих. Часть предприятий законсервировали, какие-то сменили профиль, например, мебельные фабрики стали выпускать спички, а промышленность постепенно переходила на военные рельсы.

Вскоре эпидемия увольнений докатилась до Центрального банка, и коснулось конкретно нашего отдела. Тогда часть из нас, включая меня, оказались на улице. Сказать, что я был подавлен — это не сказать ничего. Я был в отчаянии! Потерять работу само по себе малоприятно, а в такой кризис — просто катастрофа. Жизнь превратилась в кошмар, просыпаться от которого буквально было и того хуже. Докуриваю вечером пачку сигарет, а наутро она же стоит тех денег, на которые вчера можно было купить блок!

Дворники, убирая улицы метлой, сметали кучи обесцененных купюр, которые самые отчаянные выбрасывали прямо на тротуар — и никто их не пытался поднять и собрать. Деньгами топили печи, потому что деньги были дешевле дров, ими оклеивали стены — они были дешевле обоев, деньгами играли дети — деньги были дешевле игрушек, деньги, деньги...

Мы все вдруг превратились в игрушки. Меня охватывал ужас, я был теперь один. Я к тому времени жил отдельно от матери, помогал ей, как мог, но возвращаться мне не хотелось. У отца я бы не решился просить помощи из принципа. Получилось так, что мне было не на кого рассчитывать. Я не спал, я, будто сидел на пороховой бочке, заканчивались последние деньги, а мои скромные сбережения превратились в прах...

Я пытался найти другую работу, но это оказалось как никогда сложно. Мало того, что я привык работать головой, а не зарабатывать руками, но и найти даже тяжелую работу нелегко, когда ее ищут помимо тебя более трети от общего числа рабочих, сокращенные на различных производствах. Особенно после роспуска профсоюзов при Гитлере.

Но, в конце концов, выживает ведь не сильнейший, а самый приспособленный, правда? Вон — динозавры были самыми сильными на свете, пока не получили «привет» от любящей Вселенной. А всякие там черепахи, тараканы или кто там еще? Они выжили, до сих пор существуют, и после войны будут жить и всех нас еще переживут...

Отто вытянул руку, сорвал травинку и прикусил ее, глядя в одну точку и задумчиво нахмуриваясь.

— Эй, ты чего? Я тебя не хотел обидеть — ты парень здоровый, видно, что горбом зарабатывал, но...

— Перестань, Берд, я понимаю, что ты имел в виду. Тут ты прав,— кивнул Отто.

— Это не я придумал — Спенсер, кажется, но в тот момент меня это осенило на яву.

— Да, хорошая мысль. А мы, когда были детьми, помню, спорили, кто сильнее — кит или слон?

— Ха, да что-то такое припоминаю: и у нас в детском саду, точно-точно.

— А помнишь, еще сказка какая-то была: там злодею дали выпить обычный стакан воды, но при этом, сказали ему, что там яд? Должно быть, выживает тот, у кого есть желание жить...

— Да, Отто, я и хотел сказать, что физическая сила тут ни при чем.

— Не знаю. Мы, похоже, уходим от темы, но тебя разве никогда не били? Хотя бы в детстве...

— Конечно, перепадало иногда, но хитрость тоже выручала. Ну, хорошо, сила тоже важна, только она не на первом месте. Я все же, вначале говорил в широком смысле слова, скорее даже о силе духа. Должен быть у человека какой-то внутренний стержень.

Вот знаешь, есть такая бесславная мужская черта: глубоко переживать потери, особенно это касается работы, сокрушаться, напиваться допьяна, но почти не найти в себе сил что-либо предпринять... Я знал, что ни в коем случае нельзя опускать руки, нельзя сдаваться, что надо браться за ум, а не хвататься за голову. И я пытался уцепиться за все возможные варианты, даже самые навязчивые — такие, как ставки на скачках, но все тщетно. В паре мест мне и вовсе не заплатили.

Что ни говори, а работа для человека, для мужика — это все. И не важно, опять же, физическая она или умственная, работа — это его идея, смысл, одна из важных составляющих бытия, такая же, как дом и семья. Без работы чувствуешь себя ненужным и беспомощным, становишься сам не свой — естественно, если ты не законченный пьяница или лентяй, хотя такими и становятся опять-таки при отсутствии работы или, если хочешь, от ее недостатка в том числе. Потребность в работе и самореализации начинает бить по самолюбию, и ты как бы гниешь изнутри. Утрачивается и способность к тому, чтобы как-то генерировать радость, искать ее в чем-то другом тоже.

Хорошо, если тебя при этом понимают близкие. Урсула все поняла — то ли по-своему, то ли ее мама ей нашептала. В общем, спуталась она потом с каким-то коммерсантом, и я о ней больше не слышал.

Я чуть не сломался, я не видел выхода, кроме того у меня стали накапливаться долги. Причем денег в долг уже не давали — отношения на рынке и попросту между людьми в городе перешли на натуральный обмен (например, соль стала твердой валютой).

В общем, что называется, все тридцать три несчастья сразу, как в том анекдоте про то, что жизнь полосатая...

Однажды, пытаясь побороть свои душевные треволнения, я заглянул в свой любимый бар — “DF”. Вообще-то, он называется “Doppelfilterung”* по методу приготовления фирменного барного пива Бастиана, отсюда и название. Немного выпив, я решил поговорить с самим Бастианом, спросить у него насчет работы, чем черт не шутит?

Он, конечно, меня узнал как завсегдатая. Бастиан сказал, что в принципе дела идут не так уж плохо, народ заглядывает, что мол, сейчас большинство людей во многом себе отказывают, но пить и гулять будут во все времена — от радости или с горя, тем более, что и в данном положении находятся те, кто умудряется сколачивать состояние. Мне понравился его оптимизм и, похоже, что не напрасный. Дело он свое знает, да и месторасположение у бара неплохое — в нескольких шагах от гостиницы «Метрополь». Человеком он всегда был деловым и отнесся к моему вопросу серьезно. Он сказал, что вряд ли доверит кому-либо вести дела, к сожалению, несмотря на мой опыт работы с бумагами — он занимается всем сам, поскольку его ресторан это чисто семейный бизнес.

— Ты немного опоздал — я мог бы тебе предложить поработать за барной стойкой, но уже буквально на днях взял еще бармена. Не обижайся, но я могу тебе предложить разве что вакансию кельнера. Тебе, по крайней мере, меню зубрить не придется,— улыбнулся Бастиан, прихлопнув меня по плечу — Вот хороший официант мне бы действительно не помешал.

Я кивнул. Меню я, конечно же, здесь знаю наизусть — это правда. И все же мне надо было немного подумать, хотя бы до следующего дня. Кельнер. Конечно, это было не тем, на что я рассчитывал — как-то даже унизительно, но других вариантов у меня попросту не было. Я расплатился и отправился домой, чтобы попробовать хорошенько выспаться.

Возле подъезда стояла карета скорой помощи. Я скользнул в парадную, пройдя мимо скучающего водителя. Резко, перепрыгивая через две-три ступеньки, преодолел первый пролет — такой у нас во дворе был в детстве маленький ритуал: бегом подняться до первого пролета до того, как закроется тяжелая дубовая дверь подъезда (не знаю зачем, на удачу, по-видимому, ну этот, как обязательно попытаться допрыгнуть до ветки, висящей над тротуаром). Успел — все, как надо. Я поднимался дальше, оглянулся на дверь и резко вытянулся вдоль стены, прижавшись к ней спиной. Меня едва не сшибло с ног столкновение с санитарами. Они спускались по узкой лестничной клетке, приподняв над собой тело. С носилок свисала, безвольно болтающаяся рука.

Я извинился, быстро спустился и придержал им уличную дверь. На носилках я узнал Шульца — соседа по коридору. На нем был затянут галстук, срезанный пополам, на котором он, по всей видимости, повесился.

Волна самоубийств накрыла город; печальная юдоль все чаще постигала обреченных людей в особенности из неблагополучных районов. В нашем квартале это случилось впервые.

На этаже на меня набросилась разнервничавшаяся хозяйка:

— Берд Ульман, хочу и вас предупредить: не вздумайте сводить счеты с жизнью в моем доходном доме, слышите?! В городе есть замечательный высокий мост, например!

Выспаться не получалось. На хозяйку я не обижался — кому понравится объясняться с полицией и носиться с человеком, у которого нет родственников?

Шульца я практически не знал и жалко, что я запомнил его не жизнерадостным, а таким вот — с выпученными глазами и длинным посиневшим языком. Я думал о нем и о том, что я, пожалуй, еще в силах побороться. Однако это не давало мне заснуть, к тому же стояла светлая ночь и смотрела на меня сквозь окно. Мне снова не удавалось заснуть, пока не минует за полночь. Часы отсчитывали час, два ночи, а я все ворочался, смотрел в потолок и на освещенную стену. Я стал считать, как в детстве, но досчитав до шестисот, перестал. Вскоре, наконец, выпивка дала о себе знать, измождение взяло верх, покрасневшие веки отяжелели, и я уснул.

Встал я неохотно и с трудом. Чай кончился, и я просто попил воды из носика чайника. Подошел к зеркалу, в котором обнаружились мешки под глазами на усталом лице. Умылся, гремя часами об умывальник, потом по привычке решил побриться.

Я был в нерешительности, которая всегда сопутствует мыслям о новой работе в незнакомом месте и области. Какой я к черту кельнер? Пусть я дружу с этикетом — все-таки семья у нас была интеллигентная, хоть и не богатая, но почему именно я и официантом? Я думал о том, что отец вряд ли бы мной гордился, что профессия клерка все же была по мне более престижной, что ли. Наоборот, это я принимал курьеров и посыльных, а не обслуживал людей напрямую и не был ни у кого на побегушках, получая случайные подачки от жизни. Меня обуревали всяческие сомнения, и я пытался настроиться, найти в своей будущей работе плюсы, оправдания, чтобы размежевать в себе малодушие и слабоумие.

Ну, положим, во-первых, мне не придется теперь готовить себе еду. Во-вторых, не нужно будет бриться каждое утро начисто, как до того — я хотя бы смогу носить бородку или отпустить бакенбарды — раньше мой шеф в банке почему-то относился к этому весьма щепетильно. К тому же, возможно, я смогу ночевать в подсобке и сэкономлю на съеме жилья. Ну и, в конце концов, я буду иметь небольшое жалование в купе с чаевыми, на которые смогу прожить, ведь сейчас я почти на нуле. Да бывает и похуже работка, так что факты, безусловно, перевесили.

Без четверти десять я переступил порог “Doppelfilterung” и поприветствовал Бастиана. Он обернулся и подошел пожать мне руку:

— Ты все-таки пришел — рад тебя видеть, проходи. Что ж, я могу назначить тебе небольшой оклад, а в дальнейшем ты сможешь рассчитывать и на чаевые. Соответственно, чем быстрее освоишься, тем лучше. До открытия у нас около десяти минут, давай я тебе здесь все покажу.

Мы прошлись по всем помещениям, я увидел раздевалку, подсобку с чистящими принадлежностями, склад, линию раздачи, и собственно залы для посетителей. Признаться, я все открыл для себя заново — мне почему-то раньше и в голову не приходило наличие прочих помещений, хотя так, наверное, и должно быть. Давно знакомый бар теперь казался совершенно иным, я смотрел на него под другим ракурсом. Все осталось на своих местах, но теперь уже я находился как бы снаружи, на орбите — не сидел, расслабившись на стуле, а стоял у стены возле барной стойки, и все столики в немом пока еще зале, казалось, развернулись и, прижимаясь ниже к полу, уставились на меня, как на амбразуру. Я даже немного смутился.

Разве я мог тогда представить, что сейчас, сидя в промозглом окопе, я буду вспоминать ту свою неловкость с улыбкой, потому что она никак не вяжется с лишениями и тягостями солдатской службы? Но это будет много позже...

Первым делом Бастиан распорядился, чтобы я вымел тротуар перед входом. Потом выдал мне жилет и фартук (сорочку я одел пока свою), а так же блокнот и карандаш. Затем познакомил с напарниками по смене. Одним из них был почти такой же новичок, как я, бармен — кудрявый брюнет с тонкой бородкой. Звали его, не то Джафар, не то Джабраиль — у него были восточные корни, и никто сначала не мог запомнить его имя, пока Бастиан не предложил звать его для простоты — Джонни. Я боялся, что сразу не запомню и это имя, но потом заметил на стеллаже вдоль стены бара вместе с другими напитками бутылку виски John Jameson. Джон, Джонни — так было легко, а если надо было быстро обратиться к нему, то я сначала искал глазами бутылку и уже не запинался. Правда, болтали мы не так часто, потому что я плохо разбирал его ломаный немецкий.

Общались мы чаще со старшей официанткой Штеффи — дамой средних лет, которая меня как бы взяла под крыло. Штеффи рассказала мне, как следует сервировать стол. Вместе с ней мы застелили скатерти и расставили на все столы солонки, разложили приборы и красиво сложенные салфетки.

Вскоре появились первые посетители. Один заказал яичницу-болтунью и кофе с выпечкой, а небольшая компания, явно продолжая давешнюю вечеринку, попросила пива. Смотреть за работой Штеффи было одно удовольствие — она плавно скользила между столиков, была доброжелательна и находчива, о чем я знал не понаслышке.

Что касается меня, то поначалу в мои обязанности входила, в основном, черновая работа: протирал полы в коридоре, сносил грязную посуду в мойку и выносил мусор. Между делом я помогал Штеффи убирать столы после ухода гостей и сервировать их к приходу новых. Но самым главным было наблюдение за столами и гостями, чтобы убирать ненужную посуду и менять пепельницы или позвать Штеффи, если требуется.

В общем-то, первый день прошел довольно быстро, но я очень устал, особенно болели ноги. Раньше мне эта профессия казалась несложной. Однако легкой работы, в общем-то, не бывает. Трудного действительно ничего не было, но и легкой ее тоже не назовешь. Благо, Бастиан отпустил меня чуть-чуть пораньше домой.

На следующий день у меня все еще сохранялся энтузиазм, даже настроение появилось, не говоря уже о сне — спал я крепко, как ребенок. Но кроме энтузиазма в работе еще требовалась ловкость и сноровка — у меня долго не получалось захватывать разом восемь кружек пива или нести до трех тарелок с блюдами в одной руке — в этом Штеффи была непревзойденна, а мне оставалось вместо этого лишний раз сходить туда и обратно.

В тот день случилась небольшая неприятность: я отнес целый поднос посуды в мойку, но когда его ставил, едва не уронил фужер. Однако, принявшись балансировать над фужером, я грохнул весь поднос... Бастиан был, конечно, явно не в восторге и записал убытки на мой счет.

Физическая выносливость у меня тоже тогда была не ахти, к концу дня я валился с ног, хотя, как говорится, для бешеной собаки семь верст не крюк. Наверняка это было с непривычки, потому что потом начал потихоньку вкатываться в работу и было уже полегче. Но хватало таких моментов, к которым было тяжело привыкнуть.

Столько лиц проносится перед глазами — на смену одним приходят другие; они разговаривают, употребляют разные блюда, пиво непрерывно льется через запрокинутые бокалы, кофе, десерты, дымок тлеющих сигарет...

И ты вроде бы сыт, но украдкой посматриваешь на гостей. Внутри разгорается жажда, сосет под ложечкой, текут слюнки, несмотря на то, что ты и сам недавно пообедал или поужинал. Это происходит бессознательно, прямо как у домашних животных.

К этому стоит прибавить постоянную потребность в никотине. Сходишь покурить на задний двор, а через пять минут опять тянет, потому что ты идешь поменять пепельницы, а перед тобой прикуривают, пускают дымные колечки и т.п.

Однако самым провокационным было желание выпить: гости навеселе частенько предлагали присесть или просто угощали выпивкой, на что естественно мы не могли согласиться. Так что мы набирались после работы и возвращались домой, как кораблики по штормовому морю, как бы от зависти гостям, ну и от усталости, от бессилия. Главное потом было вовремя проснуться и свежо выглядеть, потому что лично я работал каждый день.

Да, я работал практически без выходных — отпрашивался только в крайнем случае, из-за простуды, например, поэтому многих посетителей я знал в лицо. Но поначалу у меня случались какие-то галлюцинации. Я принимал сидящих за столиками гостей за своих знакомых. Например, приходит пара гостей, Штеффи приносит им меню, а я стою у бара, смотрю на них, и мне кажется, что они прямо копии моих соседей по лестничной площадке — Микаэля и Беретты Вестерман. Я даже хотел подойти поинтересоваться, может, они меня просто не узнали, но не стал. А потом, когда случайно встретил Микаэля — он сказал, что они сами в тот день были в театре. Просто похожие лица, но такое случалось не один раз — были еще гости, похожие на моих приятелей и бывших однокурсников. Мне уж подумалось, что я схожу с ума. Впрочем, Штеффи сказала, что с ней тоже такое бывало.

Что еще рассказать? Изо дня в день жизнь бара шла своим чередом. Утром суета с сервировкой, сменяющаяся неспешным обслуживанием немногочисленных гостей, пришедших позавтракать. Затем небольшое затишье, после которого ураганом проносится обеденное время: обслуживание спешащих на ленч клерков из близлежащих контор, неторопливых господ и беззаботных туристов.

Далее происходит резкий скачок вниз, когда отобедавшие гости начинают расходиться, а решившие поужинать ожидаются много позже — время замирает в воздухе ароматом цветочного чая и сигар. В этот момент стрелки часов практически неподвижны, особенно когда к ним то и дело разочарованно обращаются глаза кельнера или бармена. В такие моменты я просто изнемогал и молился, чтобы день поскорее закончился.

Как только приходит время ужина бег стрелок ускоряется. Ускоряется и проходимость людей — в баре начинается настоящий час пик. У кельнера в этот момент открывается второе дыхание: ноги уже едва ходят, но в голове срабатывает напоминание о чаевых, и тогда снова приходит тонус. И так до глубокой ночи...

Таким образом, я настолько погрузился в работу, что перестал обращать внимание на то, что происходило за стенами “DF” — для меня в тот момент вся жизнь была там, дома я только ночевал, в продуктах и готовке так и вовсе не нуждался — словом, жил, как у Христа за пазухой.

Меня вновь осенило, что не все так просто где-то в середине октября, когда от постоянной беготни на ногах подошвы моих ботинок протерлись, а пара новых по теперешнему курсу могла стоить что-то около 30 триллионов марок.

Я отправился в универмаг на Кайзерштрассе. Он оказался закрытым, как и все лавки при нем — все было опечатано. «Ну да, как же — освобождение от гнета «еврейского капитала»,— подумал я про себя, глядя на нацистские листовки, наклеенные на стеклянную витрину магазина. Когда все плохо и нестабильно, человеку нужен «образ врага», очевидно евреи стали подходящей мишенью, когда власти провозгласили идею «пушки вместо масла».

Что ж, я развернулся и отправился на рынок, где нашел другого сапожника. Мы не были знакомы, но легко сошлись, когда я развернул платок. Естественно, я имел доступ на кухню и мог понемногу брать кое-какую снедь. Так оказалось даже проще: он сменил мне каблуки, получив за работу кусок Брауншвейгской колбасы. Такое вот взаимовыгодное сотрудничество.

Некогда гордо придя на земли стран третьего мира и основав колонии, европейцы насаждали местным жителям денежный оборот. Хотя те долго не понимали, их рассудок не мог принять, как можно менять натуральные продукты на какую-то бумагу или монеты?? А теперь мы сами перешли на бартер, великая Германия откатилась на уровень тех самых стран, и люди, даром, что со светлой кожей, вновь отказывались от денег. Как это было парадоксально — горько и удивительно.

Когда-то уже, видимо, давным-давно по теперешним меркам, когда я был подростком, мне казалось, что во время войны или теперь, во время инфляции, все вдруг станут равны — прямо, как в бане. Но все оказывается гораздо сложнее и уж совсем не походит на общественную купальню, даже если судить только по тому, что можно было наблюдать в нашем баре.

Цены могли меняться несколько раз в день. Я слышал, как люди грустно подшучивали друг над другом, мол, «Людвиг, ешь скорее свой гуляш, а то за время обеда он успеет подорожать вдвое!» и все в таком духе.

Большинство из тех, кто раньше сюда часто захаживал, теперь располагались у окна, только не за столиком, а наблюдая с улицы. Кто-то жил сегодняшним днем и веселился до упаду, а потом вдруг уходил куда-то на дно... Были и такие, кто чувствовал себя в кризис, как рыба в воде и ухитрялся зарабатывать, когда все теряют или хотя бы оставаться на плаву, как небольшие коммерсанты и перекупщики товаров первой необходимости.

На этом фоне наши соседи могли почувствовать себя здесь королями, ведь взлетающий с упорством летчика-испытателя, курс марки по отношению к иностранным валютам был обязан адским рвением правительства списать внешний долг и опростать контрибуционную тяжесть. Этот период нужды, голода и страха для немцев в то же время, скажем, для англичан или французов был примечателен совершенно обратной ситуацией.

В начале 1920-х годов в Германию хлынул поток иностранных туристов, которые ранее не могли и подумать о столь масштабных расходах, а нынче за счет разницы курсов валют могли себе позволить ездить первым классом по железным дорогам, брать такси, покупать ценные сувениры, занимать апартаменты в лучших отелях и посещать дорогие рестораны.

В глубине души мы их стали недолюбливать: сытых, беззаботных, особенно некоторых, начинающих бравировать своим положением перед немецкими женщинами с какой-то аффектацией и в неестественной манере, не говоря уже про ужасный говор с акцентом. Так что, несмотря на это, нам иногда приходилось прибегать к некоему заискиванию не переходящему, однако, в низкопоклонничество. Все же иностранцы приносили стабильный доход и, само собой, хорошие чаевые. Они для нас были, что называется, «соль и сахар в одной посуде». Мы еще тогда со Штеффи шутили, что заколачиваем чаевые миллионами. Это действительно было так, но при такой гиперинфляции люди уже не доверяли деньгам и частично перешли на натуральный обмен, как тот же сапожник на рынке.

Помню, был у нас как-то один из таких толстосумов. Заказал себе Камю. Я отметил его выбор.

— Прекрасный коньяк,— говорю я.

— Да. Даже можно двойной,— добавил он и, расплываясь в ухмылке, показал два пальца. Я принес ему заказ. Он остановил меня и спросил кое-что по меню, потом поинтересовался, давно ли я работаю кельнером, добавив быстро еще один вопрос, не успел я и рта раскрыть:

— А вы не можете присесть за мой столик?

— Боюсь, что это исключено.

— Я просто хотел бы угостить вас коньяком — он и в правду отличный.

— Простите, но я на работе.

— Ну, хорошо, так насколько давно вы здесь?

— Почти полгода, герр — ответил я.

— Морель.

— Что, простите?

— Моя фамилия де Морель.

— Ах да, месье де Морель.

— У вас есть высшее образование?

— Эм, юридическое. Неоконченное...

— А почему вы работаете кельнером?

— Нравится,— ответил я. Не рассказывать же ему все с начала про водоворот разочаровывающей действительности и неизбежную измену идеалу. Очевидно, сытый голодного не разумеет. К тому же, как говорится: умный не скажет, дурак — не поймет.

Он обмолвился еще о том, что во Франции с работой было бы получше. Потом высказал какую-то чушь, мол, «когда минует время блестящих и шумных удовольствий, их заменят другие, более безмятежные и приятные...»

Теперь уже я не понял, к чему он клонит, извинился и сказал, что мне пора. Он успел всучить мне свою визитку, на которой было указано, что живет он в «Метрополе». Впрочем, кто бы сомневался. Он оставил неприлично большие чаевые и пропал.

— Берд, это был твой отец?

— Если бы! Это был какой-то псих. Он потом появлялся еще пару раз, а через неделю явился снова и попросил меня выйти на разговор, чтобы сообщить нечто важное. Он начал рассказывать, что скоро уезжает и хотел бы взять меня с собой, что у него есть свое тихое поместье в альпийском предгорье, что он хорошо готовит, представляешь? Я, естественно, послал его куда подальше, но он, видите ли, обиделся:

— Как вы себе позволяете такой тон, вы же всего лишь кельнер! Я сейчас пойду, пожалуюсь на вашу грубость и вас выго...

— Это я там кельнер,— сказал я, указывая через плечо на гербовую рекламную вывеску “DF”,— а здесь я сниму бэйджик и дам тебе по морде, понятно?! И никуда ты, паршивый гомик, не пожалуешься.

Больше в баре его видно не было.

В общем, чего я там только не насмотрелся! Кстати, до этого я как-то не наблюдал потасовок в районе бара, но потом мне вспомнилась мысль Бастиана о том, что в такие времена, как сейчас, лучше оставлять мужчин, а Штеффи отпускать под вечер домой. Одна заварушка (на почве политических предпочтений) случилась в мою смену.

Я обслуживал компанию мужчин среднего возраста, как я понял, нацистских партийных функционеров, поскольку они заказали бутылку «Доктора Вагнера». Со стола, занятого этими беззаботными партгеноссе, целый вечер волнами неслись взрывы хохота. Я разливал вино в Sekflute — узкие длинные бокалы, когда увидел, что один из захмелевших молодых людей встал из-за столика напротив, и отправился к тому, за которым сидели люди из НСДАП*.

Пришлось звать Джонни — на пару мы их еле растащили. Все то время, пока Джонни выводил бунтаря к выходу, тот кричал:

— Зажравшиеся морды! Какие вы к черту национал-социалисты? Забыли, как в 20-х годах кормились с руки Генри Форда и других капиталистов?

Думаю, если его потом нашли — досталось парню за здорово живешь... Хотя, если откровенно, в глубине души я с ним где-то даже был согласен. Мне лично при монархии жилось спокойно — все было как-то четко: есть титулованные особы, и есть все остальные. А сейчас-то что толку — вроде бы формально никаких каст и сословий, и ты среднестатистический свободный человек, то есть попросту никто. А кто был никем, тот стал всем. Странно. Я уж не говорю про штурмовиков, которые захватили многие магазины и кабачки. Ведь не все же их хозяева были евреями — часто это случалось по доносу, из обыкновенной зависти. Бастиану в этом смысле повезло — его бывший одноклассник и старый друг был членом партии.

На чем я остановился? Да, а насчет денег, точнее чаевых, на эту тему у меня бывало много разных ситуаций и историй, из которых, пожалуй, самая распространенная заключалась вот в чем. Например, если условная сумма по чеку составляет 989 марок, то трудно рассчитывать на хорошие чаевые. Велика вероятность того, что гость расплатится банкнотой в 1000 марок и т.п. в зависимости от курса. Очевидно, что тебе тогда достается мелочь — Штеффи ее прозвала щебенкой, когда еще монеты были в обороте. Хватало таких проходимцев.

Кроме того, за время работы меня всегда удивляли люди, логика которых сводилась примерно к тому, что если оставлять кельнеру на чай, то надо давать и таксисту на бензин, сантехнику на прокладки и проститутке на белье — и все в таком духе. И я говорю не потому, что я какой-нибудь жалкий брюзга, просто на мое базовое жалование прожить было невозможно. Поэтому чаевые для меня были важны — это был главный и практически единственный источник моего существования, если не учитывать тот факт, что я работал, по сути, за еду главным образом.

— Хм, я сам нечасто ходил в хорошие заведения, но если быть честным, то я только иногда оставлял нормальные чаевые — в основном, если кельнер действительно хорош. Ну, то есть вежливый, если спиной не стоит, когда хочешь его позвать и вообще, если толковый,— напрягся Отто, вспоминая.

— Понятно. Ну, а я оставляю любому официанту, так или иначе. Просто хорошему — больше,— ответил Берд.

— Слушай, когда мы выберемся отсюда, мы должны обязательно встретиться и выпить. И я непременно оставлю нашему кельнеру на чай, я думаю, что теперь буду всегда оставлять! Особенно после твоей истории,— сказал Отто с доброжелательной улыбкой на русой бороде.

— Было бы здорово. Встретимся,— сказал Берд, добавив с оттенком горечи — Если выберемся...

Они оба смотрели в непроглядную даль вражеской стороны. На небе поблескивали, словно нож, холодные стальные звезды. Отто достал сигарету, поежившись от холода. Он укутался поглубже в шинель и устроился на пустом деревянном ящике из-под снарядов. Берд тоже закурил и поднес догорающую спичку сослуживцу.

— Спасибо. Мне тут вспомнилось, к слову. Знаешь такую шутку про скрягу: «Пруссак, баварец и шваб сидят, пьют пиво. К каждому в кружку залетает муха. Пруссак выливает пиво вместе с мухой и требует принести ему новую порцию. Баварец пальцами вытаскивает муху из своей кружки и продолжает пить пиво. Шваб вытаскивает муху и заставляет ее выплюнуть пиво, которое она успела проглотить».

— Ха-ха, занятно! Нет, не слышал. Но у нас как-то был подобный случай.

Бастиан уехал в порт решить какой-то вопрос по доставке рыбы, я уже не помню. Штеффи осталась за старшую. Штеффи... Она была само очарование, а главное, она работала не за деньги, она была предана своей работе настолько, что могла ради нее съесть и таракана.

Она стояла в зале и общалась с посетителями, а я был у окошка на раздаче, ждал заказанный Eintopf*. И в это время один из посетителей закричал: «У меня таракан в супе!» Все затихли и обернулись на выпучившего глаза незадачливого бюргера...

Ты не в курсе, наверное, но у наших официантов, как и во всех немецких барах, была своя специализация: один подает только десерты, другой — исключительно закуски, там третий — супы и так далее. Так вот, супы подавал я, но то ли не заметил ничего, то ли этот злосчастный таракан заполз в тарелку уже после подачи. Я направился к эпицентру этого кошмара, но Штеффи тоже кинулась туда и подоспела раньше. Ничего не говоря, она взяла ложку из рук посетителя, выловила этого таракана и съела!

Мне было так плохо, меня так рвало! Я не мог остановиться: плечи и шею окутывало жаром, и тошнота сдавливала живот. Очнувшись, я сгорал от стыда и не знал, что я скажу Штеффи. Она подошла ко мне сама и говорит: «Если любишь свое дело, умей и тараканов есть. А не любишь — иди, работай в другом месте». Инцидент был исчерпан, хозяину она ничего не сказала.

Я тогда этих слов не понимал, а понимать их стал все больше сейчас. Очень мало людей, которые работают и делают любимое дело — гораздо больше людей, которые ходят на работу, и она им что-то должна. Люди, которые любят дело — всегда будут иметь доход. Потому, что они не работают — они зарабатывают.

— Вот это конфуз! Знаешь, я до этого разговора действительно никогда не задумывался об этой работе, все наверняка считают, что именно у них самая трудная жизнь и что им тяжелее всего работается...

— Да, а ведь дело даже не в том, что кельнер на секундочку несет материальную ответственность за выручку, сохранность посуды, что ему так же требуется внимательность и хорошая зрительная память — он является лицом заведения и его квалификация влияет на успех предприятия.

Как бы это ни звучало банально, но, работая здесь, я стал к тому же уважать чужой труд и внимательнее относиться к людям. Мне были известны имена и адреса всех постоянных клиентов, их привязанности, привычки и вкусы.

Например, одна состоятельная дама, фрау фон Рихтер, имела обыкновение пить вермут из ледяного бокала. Это был ее пунктик. Она была нашей постоянной клиенткой. Едва заметив ее появление, я несся к Джонни, чтобы он убрал пару бокалов в холодильную камеру. Хотя, само собой разумеется, на это не было никаких рекомендаций, включая правила подачи. Она воспринимала эту свою прихоть, как должное, однако, в свою очередь, выражала благодарность самым простым, но доступным для меня способом — никогда не забирала сдачу. Но когда на ее столике появились свежие цветы — она была действительно тронута, ведь она не подозревала, что в толстую записную книгу Бастиана были занесены даты дней рождения клиентов, юбилеи и прочие праздники, знаменательные даты...

Став официантом, я неожиданно впервые ощутил себя в своей тарелке, как бы это ни звучало здесь комично, словно «масляное масло». Мне показалось, что я нашел себя. Мне нравилось общаться с людьми, как бы делал это, стань я юристом. Я мог угодить любому гостю, уладить любую ситуацию, даже в укор своему жалованию, ведь главное, чтобы каждый ушел довольным. Моя работа доставляла мне радость, которой я делился с окружающими.

Впрочем, кому теперь какое дело, ведь не так давно мне снова пришлось сменить работу, когда пришла повестка...

Том Нойер (г. Москва)