К 140-ЛЕТИЮ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ КЛАССИКА РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ  XX ВЕКА ИВАНА СЕРГЕЕВИЧА  ШМЕЛЕВА (1873 — 1950) От главного редактора.

Не припомню имени, но кто-то из наших выдающихся писателей написал в своих воспоминаниях, как купил он в юности в букинистическом магазине переплетенную книгу «нивских» выпусков Гарина-Михайловского — талантливого писателя и не менее известного в дореволюционной России инженера, в частности, проектировавшего и руководившего строительством и поныне главного на Южном берегу Крыма шоссе от Севастополя  до  Ялты. Кто ездил по этой дороге, тот помнит стелу с указанием имени строителя шоссе — в самом начале спуска от основной магистрали к бухте Батилиман, в которой в советское время располагался пионерский лагерь учебного отряда Краснознаменного Черноморского флота. Но — все это воспоминания былых дней, в другой стране...

С интересом читая купленную в букмаге книгу Михайловского (Гарин — «добавочный» псевдоним) из состава его известнейшей тетралогии «Детство Тёмы. Гимназисты. Студенты. Инженеры», автор воспоминаний, перелистнув очередную страницу, вдруг словно попал в иной художественный мир, где каждое слово весомо, а предложение или фраза заставляют сопереживать, вдумываться и думать, думать! Что же это такое? И только встретив упоминание имени Настасьи Филипповны, сообразил: переплетчик нечаянно вставил в блок монтируемой книги также «нивский» выпуск из «Идиота».

Поясним. Журнал «Нива» в течение года издавал на дешевой газетной бумаге до десятка собраний сочинений русских и зарубежных писателей, то есть с каждым номером «Нивы» подписчик получал несколько сброшюрованных, в «дежурной» обложке из оберточной синей бумаги выпусков этих собраний сочинений, причем эти выпуски содержали по нескольку глав текущего тома и могли начинаться даже не с названия главы, а просто с очередной страницы. По окончании года подписчик журнала складывал из выпусков стопки томов и относил в переплетную мастерскую. Поэтому вовсе не удивительно, что в заваленной заказами мастерской казусы навроде описанного выше случались часто.

Сходное и со мною случилось, но уже не с «нивскими» изданиями, а с советским «самиздатом» 70-х годов. Знакомый преподаватель философии из одного тульского института, такой же, как и я, страстный книгочей (не книголюб — это уже кол­лекционер!), по своим диссертационным делам часто ездившим в МГУ, доверительно поведал, что тамошние аспиранты-фарцовщики затеяли самиздатовское дело — слово «бизнес» тогда не употреблялось. Устроившись то ли ночными сторожами, а может и лаборантами с ночными дежурствами при множительной факультетской технике, они начали «выпуск» — на заказ либо на спрос — раритетных для того времени книг. Благо оригиналов, староизданных или зарубежных, в библиотеках МГУ хватало. То есть отксеривалась нужная книга и тут же, в домодельной переплетной «одевалась» в твердый переплет, почему-то обязательного синего цвета, на котором сусальным золотом оттискивались имя автора и название.

Как я понял из рассказа знакомца, наибольшим спросом пользовались книги Ницше, Фрейда, Шопенгауэра и русских философов конца XIX — начала ХХ века, попавших в свое время в проскрипционные списки Луначарского—Крупской... Он мне продемонстрировал несколько приобретенных им томов: все они являлись «перепечаткой» из изданий Paris: УМСА — Press и London: Oversead Publications Interchange Ltd, специализировавшихся в 1960—70-е годы на выпуске книг на русском языке.

Стоил самиздатовский том двадцать пять полновесных советских рублей. Соблазнившись, заказал пару книг: том Фрейда «Достоевский и отцеубийство» и Льва Шестова «Ясная Поляна и Астапово: К 25-летию со дня смерти Л. Толстого».

... И как в том случае с «Детством Тёмы», читая «классика русского экзистенциализма», вдруг обнаружил «перескок» со страницы 168... на 243. Правда, через десяток страниц прежняя нумерация продолжилась. Но содержание этой «вставки» поразило донельзя: ранее совершенно незнаемые персонажи: Горкин, Денис, Андрюша, Василь-Василич, пес Бушуй — и все это глазами ребенка из купеческой среды в Замоскворечье. И еще угадывалось время действия: ближе к концу XIX века. Но не в незнакомых именах дело, а в языке, настолько исконно русском, что, казалось, не молчаливую книгу читаешь, а, притаившись в темном уголке людской или кухни старинного купеческого дома, слышишь и видишь наяву неторопливое действие вживую!

...В те семидесятые годы много было даже в фабрично-заводской Туле людей начитанных и много знающих, но, увы, никто не мог «вычислить» автора той вставки в самиздатовского Льва Шестова. Причем каждый из них, взахлеб прочитав эти десять страниц, непременно говорили почти солово в слово: да, мол, исключая новые для нас имена персонажей, включая сидящего на цепи, но собачьей душой доброго Бушуя, все настолько знакомо, настолько едва не с молоком матери впитано, что... и досадливо разводили руками.

И только в девяностые годы, когда наши «толстые» журналы начали наперегонки, а то и в параллель, печатать русских писателей-эмигрантов ХХ века, узнал, что Горкин, Денис, Андрюшка и старший приказчик Василь-Василич с добрым Бушуем — из «Лета Господня» Ивана Шмелева, последнего певца Руси ушедшей, «москворецкого златоуста» (Тимофей Прокопов), о котором Анри Труайя сказал*: «В своих поисках России Иван Шмелев, сам того не сознавая, ушел дальше своей цели. Он хотел быть только национальным писателем, а стал писателем мировым». И Константин Бальмонт в точку попал, говоря, что Иван Шмелев — «самый русский из всех русских писателей».

Даже весьма и весьма скупая на добрые слова о писателях-эмигрантах «Советская энциклопедия» (большая и малая), правда, перевирая год его рождения (с 1873 на 1875-й!), пишет о Шмелеве почти что доброжелательно**: «...Его рассказы и повести проникнуты сочувствием социальным низам. В лучших произведениях («Гражданин Уклейкин», 1907, «Человек из ресторана», 1911, и др.) показано, как революция пробуждает в «маленьких людях» сознание социальной несправедливости, чувство человеческого достоинства. В произведениях, написанных Шмелевым после эмиграции за границу (1917), возникают религиозные мотивы («Солнце мертвых», 1923, «Лето Господне», 1933 и др.).

О Шмелеве можно много, хорошо и в охотку писать, так сказать, биографически, ибо и сам Иван Сергеевич говорил, что «мои предки сами чуть-чуть «исторические»: из староверов, из купцов замоскворецких. И жизнь самого Шмелева в России и в эмиграции очень насыщенная. Все это емко и, как сейчас говорят, информационно содержательно описано упомянутым выше Тимофеем Прокоповым. Кто не ленится — с интересом почитает.

Но совершенно невозможно (и получится малоубедительно) писать о творчестве его, особенно о главных, как Шмелев сам называл, его книгах «Лето Господне» и «Богомолье». А потому «сворачиваемся» в своих ассоциациях (см. выше) и публикуем одну из центральных глав «Лета Господня». Да пребудет оно и с вами!

Алексей Яшин (Тула)