Рудольф АРТАМОНОВ. Смерть в Венеции.
СОВРЕМЕННЫЙ РУССКИЙ РАССКАЗ. Рудольф Артамонов наш постоянный автор, профессор, лауреат всероссийской литературной премии «Левша» им. Н. С. Лескова.
Рассказ-сюита
— Вот она, моя Венеция. Здравствуй. Buengiorno,— внутренне говорил он, выходя из аэропорта Марко Поло. Знакомой до слез дорогой, мощенной мелкими квадратными камнями, покатил свой небольшой чемоданчик на колесах к пристани вапаретто. Даже постукивание колес по камням было ему мило. Почувствовал увлажнение глаз и свободной рукой платком промокнул слезы.
— Здравствуй. Это я, твой поклонник. Можно сказать, любовник. Наконец, выбрался к тебе опять. И, как перед любовным свиданием, охвачен волнением и трепетом.
На пристани купил билет до Fundamento Novo. Ступил на качающийся дебаркадер и, когда подошло вапаретто, протиснулся к самому краю его, чтобы первым взойти на палубу. Как мальчишка, поспешил сесть к окну, быть ближе к воде.
Вапаретто, покачиваясь на волнах, поплыло в Венецию. Навстречу неслись катера и водные такси, поднимая высокую волну, от которой небольшое судно еще больше раскачивалось. Близко за бортом назад бежали зеленоватые волны. Назад же по обе стороны проплывали и торчащие из воды бревна. По три штуки они были связаны вершинами, образуя треножник. На вершине треножников сидели чайки. В первый раз не мог понять, зачем эти треножники среди водной глади. Потом догадался — это бакены, обозначающие фарватер на пространстве лагуны.
Проплыли мимо пустынного островка с заброшенными, без признаков жизни домами. Сделали остановку в Мурано. Все так знакомо. Здесь в Мурано льют самое красивое в мире стекло. Поплыли дальше. Впереди узкой полоской над водой стал являться город. Стали видны кампанилы церквей, потом сами церкви, потом дома.
— Вот она. Скорее, скорее.
Сердце забилось чаще. Старое сердце еще не утратило способность волноваться от красоты и ожидания.
Сойдя с дебаркадера, прошел налево в первый переулок и мимо кьезы Santa Maria Asunta, колонки с непрерывно льющейся водой, через два моста, под которыми по каналу бесшумно проплыли гондолы, знакомой дорогой направился к Ca”d” Oro.
Нет, не к отелю с одноименным названием, а на fermataCa”d”Oro, дебаркадер, качающийся на волнах Grand Canale. В этом отеле они останавливались раньше. То была первая поездка в Венецию. Первое знакомство с городом. Тогда и возникла любовь к нему, не проходившая все это время. Она только росла.
«Это сказка наяву. Такого больше нет нигде на свете. Она хороша и днем, вся залитая солнечным светом, и ночью, когда узкие ее улочки, пересекаемые каналами, освещены огнями ресторанов и витрин магазинов. Идешь, словно в декорациях праздничного города. Узкие улочки создают ощущение уюта, которое не испытываешь ни в одном другом городе. Сегодня услышал песню! Иногда, нанимая гондольера, заказывают и певца. Невольно остановишься на мосту и ждешь, когда гондола подплывет совсем близко, отчетливо услышишь чудесную итальянскую мелодию, и когда она проплывет под мостом, переходишь на другую сторону и видишь и слышишь удаляющеюся гондолу и песню».
Это запись в дневнике после первого визита в город.
В этот раз забронировал номер в Antigo Travatore, «Античный путешественник».
— В самом деле, каждый человек путешественник по жизни. Хорошо, если на пути встречаются чудеса, такие как Венеция.
Подкупило то, что отель с этим названием находится рядом с Piazza San Marco. Значит, опять можно будет вечером приходить на эту знаменитую площадь, сесть на мостки, которые расставляют на улицах для пешеходов, когда город затопляет вода, и смотреть, как сгущаются сумерки, зажигаются огни ресторанов и начинают играть маленькие оркестрики перед ресторанами для развлечения публики, заполняющей всю площадь.
Решил не плыть на вапоретто, а пройти путь до fermata Ca”d”Oro пешком. От этой остановки до отеля, если судить по карте, расстояние изрядное. Но эти карты для туристов обманчивы. Он-то знал, что все здесь все очень близко. Если, конечно, знать дорогу. Если не знать, можно не раз пройти по одним и тем же улочкам, как в лесу — ходить по кругу.
Вот исток Strada Novo. Широкая, по венецианским меркам, конечно, мощеная улица, по которой вполне могли бы ездить авто, но в Венеции их нет. Оттого здесь тишина и чистый воздух.
Нет и лошадей. Лошадей, запряженных в коляски — непременный атрибут европейских городов, посещаемых туристами. Вот кафе. Столики на улице. Здесь они вкусили свою первую на итальянской земле пиццу.
Рядом тогда сидели за столиком пожилые мужчины и женщины. Громкий разговор и энергичная жестикуляция не могли не привлечь внимания. И вдруг одна из женщин, немолодая, выскочила из-за стола, подпрыгивая, как кенгуру, с восклицаниями устремилась навстречу подходившей, тоже пожилой, паре, и бурные объятья, радостные восклицания произошли на публике, и никто не обратил на это внимание.
— Ах, итальянцы! Открытый, жизнелюбивый народ. Не то испанцы. Пережитая ими инквизиция и мавры навсегда внесли в их характер трагическое мироощущение, особенно ярко выразившееся в песнях. «Этот стон у них песней зовется». Не то итальянцы. Близость папы спасла их от жестокости и насилия. Они, наверное, не смирились бы с этим...
Strada Nova. Почти такая же широкая и длинная, как улица Garibaldi, но та на другом конце города.
Здесь главное не пройти мимо узенькой улочки, ведущей к fermata Ca”d”Oro, и свернуть в нее. Иначе по Strada Nova можно уйти далеко-далеко, до железнодорожного вокзала. Так же, как и тогда, в узкой улочке друг на друга поставлены мостки. На них сидят и закусывают, попивают водичку или пиво туристы. Местные сидят за столиками кафе, расставленными на улице.
Вышел к воде. Grand Canale. Вдохнул полной грудью влажный прохладный воздух. Все так же, как пять лет назад: гондолы скользят по воде, проносятся, поднимая зеленую волну, катера и водные такси; неспешно плывут вапаретто, сменяя друг друга у дебаркадера — одни отчаливают направо, другие налево.
И поплыл по Grand Canale. Мимо сказочно прекрасных дворцов. Проплыл под Realto. San Toma. О, что это?! Слева, нависая над водой, какое-то чудовище, подобие фигуры человека с круглой головой. Поравнявшись с ним, видишь, что туловище его разъято на две части — тонкие пластины из черной жести, скрепленные арматурой. Только издали оно представляется монолитным. Лицо обезьянье.
— Кто осквернил город этим «произведением искусства»? Кому пришло в голову нарушить гармонию красоты и безукоризненного вкуса сим чуждым предметом, порождением безумного, безумного века!?
«Fermata San Marco!» Громко по радио называют остановку. Приехал.
Вот и искомая улочка Rasse. Щель, а не улица. Если идти рука об руку, то не разойдешься со встречным человеком. Узкая, можно пройти и не заметить ее между двумя Даниелями, оба шикарные отели. По одну сторону. По другую — Лондра. Не менее шикарное прибежище туристов. Здесь останавливался Чайковский.
— Со вкусом был человек. К тому времени с деньгами. От Надежды Филаретовны фон Мекк?
Чудесно и то, что напротив улочки у воды на набережной есть скамьи. Если были свободные места, вечерами они сиживали и любовались, как надвигающиеся сумерки делают город еще более сказочным. По черной, почти невидимой воде скользят огни вапаретто, катеров. Или, бывает, на выходные в канал вплывает круизный лайнер, многоэтажный дом, освещающий темную воду вокруг себя. Напротив, через канал кьеза Santa Mariade Salute, днем различимая во всех деталях, в темноте наступающей ночи превращается в громадный сказочный силуэт. По темной воде скользят бесшумно гондолы. Насладившись покоем и красотой, шли по узким улицам в свете ресторанов и витрин магазинов к себе, в уютный отель «Ca”d”Oro».
«Antigo Travatore» почти такой же. Небольшой. С десяток номеров. Если не знать о его существовании на узкой улочке, можно, не заметив, пройти мимо. С улицы стеклянные двери. Они бесшумно раскрываются, чтобы впустить посетителя, когда к ним приблизишься. Поднимаешься по лестнице в один марш и оказываешься перед reception. Формальности занимают три минут. Получаешь ключ от номера. В тесном лифте поднимаешься на третий этаж, и ты перед дверью своего номера.
Точь в точь как в «Ca”d”Oro» — кровать с чугунным завитушками в изголовье. По беленому потолку толстые коричневые балки. Против входной двери обнаружил еще одну дверь. Открыл и, о, чудо! просторный, больше, чем номер, балкон. Подошел к краю его, к парапету кружевного кованого чугуна. Синее небо без облачка. Прохладный воздух. Совсем рядом, рукой подать, высится кампанила площади Святого Марка. Глубоко вдохнул. Вскинул руки.
— Дома!
* * *
Раскрыл дневник. Записал.
«Это бегство? Если, да, от кого?
— Я вас люблю.
Сказано, проходя мимо, не поворачивая ко мне головы, между собравшимися на планерку сотрудниками издательства.
Показалось, что послышалось. Да и поверить было трудно. Младший редактор замглавреду.
Разница не только в должности — в сорок лет.
Насмешка? Кто знает. Недели через две.
— Я вас люблю.
Опять мне, проходя мимо, не поворачивая головы, среди собравшихся на пресс-конференцию сотрудников и гостей.
У Чехова рассказ есть — «Шуточка». Как похоже. Только роль Наденьки отведена мне. Самое подлое, что я, как героиня рассказа, заволновался. Завоображал. Захотелось снова и снова услышать это — «я вас люблю». Только саночек не было и стремительного, захватывающего дух полета вниз по снежной горке не было. А было, что приходя на какое-либо издательское сборище, искал глазами ее, и если она была, то, бес попутал, искал повода оказаться рядом и ждал этих самых слов.
Было отчего. Молодая, умная. Лицо удивительно чистое и свежее, как у ребенка. Голос тоже почти детский, девичий...
«О, как на склоне наших лет...».
Захлопнул дневник и встал. Заходил по номеру. Тесно, не разойтись. Сел за стол и снова встал.
— Нет! На воздух. К каналу. К гондолам. Не затем приехал, чтобы предаваться воспоминаниям. Венеция исцелит. На нее вся надежда.
* * *
В прошлые приезды они обошли все музеи. Теперь настала очередь церквей. Уже знал, что «кьезы» почти те же музеи по богатству произведений искусства в них. Ближайшей от Античного Путешественника была chiesa San Zaccaria. Из улицы Rasse направо по Salisato Provolo и перейти через мост над каналом. Не мост, а мосточек, горбатенький, как почти все в Венеции. Берега города низкие, а под мосточками надо проплывать гондолам и катерам. Не удержался. Остановился на мосту и ждал, когда проплывет по каналу гондола. Черный лебедь с изящно изогнутой шеей, плывет бесшумно, как приведение.
Коротенькая улица и небольшая площадь, а на ней белый лебедь — устремленная вверх церковь San Zacсaria.
Внутри полумрак. Ни икон, ни царских врат — алтарь на виду. По стенам картины, огромные, темные. Подсвечены только лики, нет — лица. Они не для поклонения. Библейские и евангельские узнаваемые сюжеты. А имена художников! Эрмитаж. Лувр. Прадо!.. И все это в одной из многих церквей маленького итальянского городка.
На одной из картин, что сразу налево при входе, после обхода церкви по кругу останавливается взгляд. Картина светлее других. То ли она излучает свет, то ли свет устремлен только к ней... На ней изображена молодая женщина с младенцем. Она поддерживает его, он стоит на ее коленях, упираясь в них ножками. Она сидит в высоком кресле, троне. По обе стороны от нее двое мужчин и две женщины в длинных одеяниях, ниспадающих изысканными складками. У ее ног сидит юноша со старинным музыкальным инструментом похожим на большую скрипку. Взгляд женщины не обращен к зрителю, глаза опущены вниз. Выражение лица печальное и кроткое. Бережно держит младенца. Стоящие по обе стороны от нее женщины склонили голову. Мужчины стоят к ней спиной. Один держит в руках раскрытую книгу. Другой погружен в свои мысли.
— Это не икона, не картина. Это рассказ о предчувствии большой скорби, ожидающей ее и младенца. Она потеряет сына. На ее глазах он примет мученическую, уничижительную смерть. Ей говорили, он станет царем, спасет народ Израиля, а он распят, как разбойник, вместе с разбойниками. Как его истязали, как глумились над ним! Больно было смотреть на его истерзанное тело, распятое на кресте. Сейчас он стоит на ее коленях, голенький, беззащитный. Еще не знает, что его ждет. Знает, ведь Он Бог! А пока впереди человеческая жизнь длиной в тридцать три года... Как прекрасна может быть женщина!
Выйдя из церкви, прошел узкую улочку и очутился на небольшой площади с кустами рододендрона и скамейками. Сел, чтобы отдохнуть и удержать еще на некоторое время в себе чувства, пережитые перед только что увиденной картиной. Картина называлась просто: «Мадонна с младенцем и святыми», а написал ее Джованни Беллини. Так написано было на табличке под картиной.
— Какой прекрасной может быть женщина! Другие мадонны, писанные итальянцами и прочими, смотрят на зрителя, словно фотографируются. Эта опустила глаза в горестном предчувствии. Есть одна, рафаелева, Мадонна дель Грандуко. Та тоже не смотрит на зрителя, но это от смирения или даже застенчивости — моль, за что мне такая честь — родить Бога?
Напротив скамьи, на которой сидел, он увидел небольшое кирпичное зданье с готическим фасадом. Привлекла внимание металлическая табличка перед входом. Встал, подошел и прочел знакомое имя Antonio Vivaldi. Так вот где крестили младенца, носившего это знаменитое имя! Это была большая удача, неожиданно найти эту церковь. Название гласило, что это chiesa San Giovanni-in-Bragora. Здесь, как обозначено в путеводителе, был крещен в католичество сладкозвучный Антонио Вивальди. Живо представил себе рыжеволосого младенца, в крике которого, уже тогда, наверное, угадывались итальянские мелодии.
Церковь удивила скромностью декора. Мало картин. Больше голых кирпичных стен. Посетителей нет. Подошел padre. Пожилой сухощавый человек в серой сутане: — «Russo?»
— Как догадался? Видимо, захаживали сюда соотечественники, произвели некоторое впечатление, и святой отец научился отличать их от других иноземцев.
— Да. Si.
— San Jiovanni,— и показал на стеклянный саркофаг у стены.
Подошли вместе. За стеклом укрытый до головы одеянием лежал человек с черным лицом.
Перекрестился. Поклонился.
Падре подвел его к столу, на котором россыпью лежали ламинированные иконки величиной с игральную карту. Не иконки, а репродукции с картин, что висят в кьезах, на библейские и евангельские сюжеты работы итальянских мастеров. Перебрал картинки, нашел в россыпи православную иконку, протянул, сказал;
— San Jiovanni,— показал на саркофаг.— И отошел.
Взял иконку и вышел из храма.
* * *
В номере раскрыл дневник.
«— Мы вас любим! — сказала она, когда вместе с другими сотрудницами издательства подошла ко мне год назад поздравить с днем рождения. Глаза ее сияли, Может, так показалось?.. Забавляется? А ты, старик, уж размечтался. Сколько тебе лет?! «О, как на склоне наших лет...». Прецеденты были. Гете, Тютчев... Только заканчивались они плохо — для одного из двоих или для обоих.
В издательстве держат. Но поговаривают о том, что нужна молодая кровь. Мол, засилье стариков. А где их взять, молодых? «Вы нынешние ну-тка...». Верхогляды. Работа с авторами дело не простое. Надо знать жизнь так же хорошо, как эти самые авторы. Или даже лучше. Иной напишет такое, что и сам не знает, что написал. Пишет о том, чего не пережил, не понял., не вдел. Написать хорошо можно только о том, что хорошо знаешь. Набрали молодых. Их учить надо... А как учить, если они тебе в любви объясняются».
* * *
— Торчелло. Надо плыть на Торчелло. Написано, что там сохранились храмы византийских времен — базилики.
Как добраться туда, спрашивает в кассе на набережной. Пожилой итальянец с трудом понимает его английский. Жесты и такой же плохой английский кассира. Понял, что сначала надо плыть до острова Бурано, а там пересадка, и на Торчелло.
— Мимо острова Буяна...
Оттуда каждые полчаса небольшое суденышко отправляется на знаменитый остров. Знаменитый тем, что с него начиналась Венеция. От Бурано до Торчелло оказалось всего десять минут плаванья.
Суденышко заполнено народом. Как всегда, вездесущие японцы с фотокамерами на груди...
— Видимо, испытывают голод по визуальным впечатлениям: раз в год только сакура да Фудзияма. Маловато.
Маленькая пристань. Дорога идет вдоль канала. С другой стороны канала поле, заросшее итальянским бурьяном. Кроме туристов, местных нет. Небольшое кафе. Но все так же, как в городе — огромная кофе-машина. Разнообразная снедь в витрине. Мужчины-официанты в белых рубашках. Неторопливые, улыбчивые. Понимают, на каком бы языке ты не говорил.
Зашел, посидеть в прохладе, так как день для октября выдался жаркий... Заказал чашечку каппучино.
Дорога приводит на площадь. При входе в нее лавочки, торгующие разнообразными туристскими безделушками. И рядом два больших храма. Они отличаются от виденных в городе церквей. Без высоких куполов. Скромный фасад. Кирпичные, не облицованные мрамором наружные стены. Внутри — храм, а не chiesa. Нет картин в золотых рамах. Нет беломраморных скульптур. Во всю стену фреска, изображающая Страшный Суд. Напротив мозаичная икона Божией Матери с младенцем Христом. Традиционная композиция — склонила голову к головке Младенца. Византия. Еще до схизмы. Перед храмом крестильня — большой круглый бассейн. Воды нет. Под большим зеленым деревом кресло из белого мрамора. В него усаживается девушка, парень ее фотографирует. В путеводителе пишут, что кто посидит в этом кресле, будет счастлив всю жизнь. Прошел мимо.
Больше на острове смотреть нечего. Жилых домов не видно. Пустые пространства, заросшие бурьяном. Безлюдье и тишина.
— Вот где, наверное, хорошо пишется. Завалиться бы сюда и работать, не покладая рук.
Обратный путь показался длиннее.
Вапаретто, покачиваясь на волнах, неторопливо плыло в Венецию. Берега были далеко. Рассматривать было нечего.
— Почему только на старости лет приходят мысли о Боге? Потому что оглядываешься назад и видишь, сколько глупостей наделал. Есть такие, за которые стыдно. Рассказать о них кому-то, не поймут, зачем рассказываешь. Оправдают. Скажут, старик, с кем не бывало. Но от этих слов не станет легче... Но глупости делать продолжаешь, пусть мелкие, так себе, но уже коришь себя. Оглядываешься на совесть, Бога. Видишь, что твои глупости кому-то приносят печаль, что кто-то даже страдает от них. Рефлексия? Не модно? Совесть бывает в моде? Вера в Бога бывает модно? Стала модной. А совесть? Была ли когда-либо мода на совесть?.. Храмы должны пробуждать такие мысли и чувства. Когда храмов нет, мысли такие не возникают. Город, на улицах которого нет храмов, не попадаются монахи, черств и себялюбив... Страшный Суд в храме — не Мекеланджелев. Нет голых тел. Нет Христа-атлета. Это огромная икона. Ее не разглядываешь, перед ней благоговеешь...
Час прошел незаметно.
— Prosima fermata San Marco! — голос из репродуктора пробудил от размышлений.
* * *
Сел на лавочку. Их мало в Венеции. Только на редких piazzeta, маленьких piazza, напоминающих скверы, можно отдохнуть. На улицах посидеть негде. Тротуары перед кафе заставлены столиками. Только сядешь, является официант — что желаете? Хитрые итальянцы... А желаешь только посидеть. Приходится вставать и двигать натруженные долгими прогулками ноги дальше...
Подошла пожилая итальянка и наклонилась над мусорным баком. Порылась в ней, достала кусок пиццы. Заметила его взгляд, улыбнулась и стала крошить пиццу на мелкие кусочки и сыпать на тротуар. Слетелись голуби. Засуетился, закружился хоровод у ее ног. Она еще раз посмотрела на него и снова улыбнулась. Взгляд ее говорил — мол, ты напрасно подумал, что нищенка...
В самом деле, в Венеции не встречал людей с протянутой рукой. Пожилая итальянка, ради голубей рывшаяся в мусорной урне, была вполне прилично одета, с приятным спокойным лицом...
В Венеции много стариков мужского и женского пола. Но как одеты! Как ухожены! Их легко отличить от туристов. Они одеты «по-домашнему» — без кроссовок и курток. Пальто на мужчинах черного цвета не увидишь, только зеленые или беж, а то и просто желтые. Стройные. Толстых не видел. Чаще со спутником или спутницей. Спутницы часто в норковых манто, хотя только начало октября, еще тепло, с непокрытой головой. Изящны, какими, наверное, были герцогини и графини. Может, это и есть герцогини и графини, унаследовавшие эти прекрасные дворцы, стоящие на воде Большого Канала. Угрюмые и озабоченные лица не попадаются. В полдень по улице шествуют группками школьники. Опрятно одетые, слышна итальянская скороговорка, смех, лица светлые, вид здоровый...
— Надо всю жизнь прожить, окруженным красотой, чтобы так одеваться, так принимать жизнь.
* * *
В номере у него просигналил мобильный телефон.
— Кто бы это мог быть? Главред? Знает, где я. Отпустил без вопросов.
Не торопился взять аппарат. Умылся. Освежил лицо. Жарко было на улице.
Лег на кровать. Звонок означал поступление SMS.
На экране высветилось:
С днем рождения. Я вас люблю. Целую.
Это была она.
Непроизвольно сел на кровати. Потом опять лег. Сердце неприятно заколотилось в груди.
— Что это я, как мальчишка... Видимо, помнит, что сегодня мой день. У кого взяла мой номер?
Ответа он не знал. Чтобы дать ей номер своего мобильника, подумать было нелепо. Чтобы она попросила телефон сама, тоже никак не вязалось со здравым смыслом: никаких «отношений» у них друг с другом не было. Только обмен взглядами и улыбками.
— И быть не могло! Бред какой-то.
* * *
На другой день решил ехать на San Michele.
Для этого надо было пройти от San Marco через все Cannaregio до Fundamento Novo. А там рукой подать. Островок Сан Микеле виден с набережной. Еще в прежние приезды хотели посетить это место упокоения жителей Венеции и некоторых знаменитых людей. В том числе русских. Но все не складывалось. Были захвачены азартом увидеть как можно больше достопримечательностей Венеции. Теперь время пришло.
— Старики любят ходить на кладбище. Наверное, прикидывают, сколько им еще осталось, вглядываясь в даты рождения и смерти на памятниках.
Вместе с ним на вапоретто взошла пожилая дама с букетом цветов. Еще одна и тоже с цветами. Он знал, что венецианцы часто посещают могилы родственников. Может быть потому, что из-за малости территории кладбища через каждые десять лет могилы сносят, чтобы захоронить новых покойников. Оставляют могилы только очень богатых, знатных. И знаменитых. Их могилы и хотел увидеть.
Они были в самом конце. К ним надо было пройти через захоронения венецианцев. Это были ухоженные могилы, в цветах, белые кресты и плиты, стоящие вертикально, никаких загородок, так привычных для русского взгляда на русских кладбищах.
— Привыкли мы жить за заборами. Здесь и на кладбище свобода.
На русско-греческой части тоже не было загородок. Было грустно смотреть на забытые могилы, заросшие травой, серые в трещинах каменные плиты. Слева могилы, на каменных плитах которых с трудом можно прочесть латинские буквы — Еcaterina Bagrationi, princess Trubezkaja... Имени не разобрать... Русские знаменитости у стены. Изящное надгробье на могиле Дягилева. Две мраморные белые плиты рядом — Стравинский и его жена. Лежат подвядшие цветы. Могилы Бродского нет рядом с ними. Она особняком. Стоит белая плита. Русскими и латинскими буквами написаны имя и фамилия. Даты рождения и смерти. Рядом куст красной розы. На могиле букет свежих цветов.
— На Васильевском острове собирался умирать. Воля жены лежать здесь. Любил он Венецию. Да и как ее не любить... Большой поэт. Но стихи у него какие-то не русские, интернациональные. Не был он лириком в русском смысле этого слова. Слишком хорошо знал английскую поэзию. Слишком долго жил в англоязычной среде. Русский Джон Дон... Ни на кого не похож... Русские кладбища и здесь, в Европе представляют собой грустные зрелища... Посидеть у могилы, как принято в России, не на чем. Нет здесь скамеечек, чтобы посидеть у заветной могилы, подумать о бренности человеческой жизни и славы...
Снова прошел через католическое кладбище и вышел на пристань.
За те десять минут пути от San Michele до Fundamento Novo в голове промелькнула целая вереница мыслей о смерти.
— Люди умирают по-разному. Кого удар хватит. Паралич расшибет. Другой под колесами авто погибнет. Третий умирает долго и мучительно от рака. Кому-то посчастливится умереть сразу — от сердечного приступа, без мук и обременения своей особой близких. Праведники живут долго, и смерть для них как желанный сон. Как сказано в Библии — он пресытился днями жизни и с миром отошел ко Господу... Какая ждет меня?..
Долго, в раздумьях, шел, пересек все Cannaregio и на Piazza San Marco у входа в церковь, переделанную в концертный зал, купил у молодого человека билет на концерт.
Зал небольшой. Места не нумерованы, обычные стулья, выстроенные в ряд. Они бывали здесь в каждый своей приезд. Играли всегда Вивальди. Сначала играли «Времена года». Всегда слушали с удовольствием. Может, от сознания, что композитор когда-то жил здесь, в этом городе, рядом, ходил по тем же самым улицам, по которым они только что шли. В последний их приезд в концерте участвовала молодая девушка. Играла на скрипке solo. Другие музыканты ей подыгрывали. Как она играла! Звуки летели, неслись друг за другом. Завывала буря, грохотал гром, заливисто пели птицы, журчала вода, ярко светило солнце, свистел ветер... Левая прядь ярко-желтых длинных волос была закинута за спину, правая свисала на грудь. В белой, голой до плеча руке смычок порхал над струнами. Все ее молодое тело, изящно-тонкое, в черном облегающем платье, было напряжено, изысканные движения его усиливали воздействие музыки.
В этих концертах не объявляли имена исполнителей. Под впечатлением услышанного и увиденного, проходя мимо молодого человека, продававшего билеты и после концерты стоявшего в дверях, они спросили тогда — как зовут девушку, которая играла соло на скрипке. Елена Лупеску,— был ответ.
* * *
Оставалось еще полдня до концерта, и решил идти к Chiesa Madonna del'Orto. Эту церковь расписывал Тинторетто. В ней же и захоронен. Жил рядом. Именно это привлекло его внимание. Он видел картины этого художника в других музеях. Поражало то, что его мужские портреты, может быть не столько психологически глубокие, но так же, как у Рембрандта, выполнены на глубоком темном, почти черном фоне. Когда родился голландец, итальянец уже умер. Бывал ли Рембрандт в Италии, видел ли тинтореттовы работы?
Идти было далеко и интересно. По широкой Strada Nova мимо кафе, ресторанов, банковских офисов в толпе итальянцев и туристов всех народностей. Напротив большого магазина перед мостиком через канал толпа зевак. Подошел ближе. В полукружие толпы парень с азиатским лицом показывает фокусы. «Работает» на детей. Вытаскивает из кармана меленькой девочки длинную вереницу связанных за кончики платков. У другой — из рукава достает красный мячик. Мальчику что-то кладет в ладонь, и из нее вылетает к небу воздушный шар. Каждый номер сопровождают аплодисменты детей и взрослых. Потом фокусник с целлофановым пакетом обходит зрителей. И дети, и взрослые опускают туда монетки ...
А напротив, рядом с входом в большой продуктовый магазин Billa — сидит закутанный в одеяла мужчина с обросшим щетиной лицом. Перед ним на грязной подушке белая одноразовая тарелка. В ней тоже монетки...
Переходя горбатенькие мосты, входя в малолюдные улицы, вышел к лагуне. Это была окраина города, север Cannaregio. Площадь перед церковью пуста. Красного кирпича фасад. Стрельчатые окна. Готика. Венецианская.
— Тинторетто, конечно, не Рембрандт. У него темный, почти черный глухой фон. У Рембрандта — тоже темный, но не сплошной, а как бы мерцающий, переливистый. Оттого лица портретируемых живые, не застывшие, интересные. Можно долго рассматривать, собеседовать, сочувствовать изображенным голландским старикам и старухам.
В церкви много тинтореттовых картин. Преобладает темный фон. В приделе стоит большая белого мрамора Мадонна. Скульптура похожа на огромную сахарную головку.
В метрах ста от храма у канала рядом с горбатеньким мостом на углу двухэтажный дом. Простенький. Не palazzo. Здесь он жил. Ходил в церковь Madonna del'Orto. Писал картины, которые расходились по церквям Италии, музеям мира.
— Завидный удел. Без суеты, без погони за успехом, без соперничества и зависти — жить и делать любимое дело. Сюда не доносятся звуки карнавалов, здесь редко по каналу проплывет гондола, не устраивают праздничных шествий и регат. Здесь можно без помех предаваться творчеству.
* * *
Дорогой в отель он думал о полученном от нее сообщении. Кажется, он не давал ей никакого повода обратить на него особое внимание. В издательстве были мужчины помоложе его. Она редактирует его статьи. Он страстно любит искусство — живопись, музыку. Умеет писать интересно, увлекательно. Но сколько на свете книг об искусстве, написанных страстно и увлекательно. Ему удавалось разглядеть в исторических материалах и самих произведениях искусства и особо показать влияние женщин на мастеров прошлых веков. Рафаэль и Форнарина. Лики его мадонн носят на себе черты этой простой итальянской девушки. Оттого мадонны женственны, милы... Как прекрасны женщины Боттичелли. Сколько изящества, грации. Произведения Микеланджелло совсем иные. Даже его женщины — сивиллы — мускулистые, источающие грубую мужскую силу, как и все его скульптурные и живописные мужчины... Давид. Христос в картине Страшного суда что Ватикане.
— Были ли у Микеланджело женщины?
Он любит женщин, и это чувствовалось в его статьях. Видимо, это привлекло к нему ее...
— Ты слишком мастит, чтобы молодая женщина просто так, глядя тебе в глаза, сказала о своих чувствах. Решилась только на дистанционное признание. Тоже способ. Современный. Хотел бы видеть ее глаза, когда она набирала текст. Наверное, дрожали руки. Впрочем, не обязательно. У современной молодежи не дрожат руки в такой момент.
Вспомнил, что кто-то сказал ему о новом младшем редакторе, что она была замужем. Но теперь свободна.
— Атаку такой женщины выдержать трудно.
Вышел на Strada Nova. Напротив магазина Billa азиатского вида парень все так же показывал фокусы. Рядом с дверью магазины небритый мужчин, укутавшись в одеяла сидел перед пластмассовой тарелочкой, в которой блестели монетки.
Шел медленно. До вечернего концерта было еще целых три часа. На Ca”d”Oro взошел на вапаретто и сошел на San Marko. На пристани сел на лавочку и долго смотрел на проплывавшие мимо гондолы, катера, вапаретто. На Santa Mariade Salute, высившуюся на другой стороне Gand Canale. Совсем другая архитектура, не как у красноликой Madonna del'Orto. Santa Mariade Salute была серая, словно из стали.
* * *
В номере раскрыл дневник. Поставил перед собой пластмассовый баллон с домашним вином, которое еще с прежних приездов в Венецию стал покупать у пожилого итальянца, державшего лавку близ FundamentoNovo, торговавшего вином собственного приготовления. В небольшом помещении громоздились огромные деревянные бочки, из которых он, открыв кран, цедил вино в пластмассовые баллоны разной емкости — литр, полтора, два. Всегда брал белое. Легкое, пахнущее виноградом.
Налил в пластиковый стаканчик, который всегда есть в ванной комнате для полоскания рта. Отпил глоток.
«Проходит время, прежде чем любимый человек становится родным. Весь мой житейский и семейный опыт говорит об этом. Любимого можно разлюбить, родной навсегда остается родным.
У нее все впереди, у меня позади целая жизнь... Я умру скорее, чем она успеет сделаться мне родным человеком. И я, навряд ли, успею стать родным для нее. Что тогда?
Страшно и смешно подумать, что это может случиться.
Страшно оттого, что — «недолго музыка играла». Для меня скоро зазвучит совсем другая музыка. Невеселая. И какие-то годы ее жизни станут для нее потерянными.
А смешно? Смешно и грустно. Можешь себе представить выражение лица портье, когда будешь вести ее в Antigo Travatore в номер на двоих. Стыдно будет и за себя, и за нее. У нее по-детски такое милое лицо, и улыбка как у ребенка.
И вообще, как только могли прийти в голову такие мысли. «...бес в ребро»? Или «...продлись, продлись очарованье...»? Или «...как дай вам Бог любимой быть другим...»? Или «Неравный брак»?.. Б-р-р, смотреть на эту картину нельзя было без чувства отвращения.
Нет, старик, это не для тебя... Уймись».
Отодвинул тетрадь. Вино кончилось. Налил в стаканчик вкусной венецианской воды. «Она идет по трубам с альпийских гор»,— сказал им молодой итальянец, говоривший по-русски с акцентом. Жена у него русская, сказал он. На их глазах он пил воду на улице из колонки, и они спросили его, как это можно? «Попробуйте, очень вкусно»,— был ответ. И они попробовали.
Подвинул к себе дневник
«Какую магическую силу могут иметь цифры! В 60, 65, даже в 68 вроде еще не старость. Но вот 70! Что произошло? На один год больше, чем 69. Но это — старость. Это первая мысль. Вторая, которая раньше никогда не приходила в голову,— сколько еще осталось?
70! Что изменилось?
Психологически стал более уязвим. Часто постигает обида. Чаще за небрежение к своей персоне. Более чувствителен к невниманию, невежливому обращению. Обида сохраняется дольше. Тягуче анализируешь — за что? почему? Чаще винишь других, чем себя.
Интеллектуально, кажется, не ослабел. К сожалению, лень осталась. Корю себя. Планы творческие есть. Успею ли? Говорят, наличие планов, желание осуществить их продлевает жизнь. Сколько еще осталось? Никто не скажет.
Что заметно поменялось — это художественный вкус. Вместо Маяковского — Тютчев. Толстого сменил Чехов. Раннего Бетховена — Бах. На смену Ван Гогу, Гогену, Леже пришли Боттичелли, Эль Греко, конечно же, Веласкес. Что осталось — любовь к бардовской песне. Окуджава, Визбор. Конечно же, Высоцкий. Конечно же, русский романс. Подобного ему нет ничего в мировой музыкальной культуре. Высоцкого почитаю за одного из самых больших лирических поэтов второй половины минувшего века. Одни «Кони привередливые» чего стоят!
Секс. О, этот секс! «Голод, страх и вожделение три великих божества»,— поет Александр Дольский. Слишком большое место он, секс, занимает в жизни человека в молодости. Его затухание — свидетельство ее ухода. Вот почему воспринимается оно как трагедия. С молодостью всегда не хочется прощаться. Чем секс заменить? Творчеством? Но секс тоже творческий акт. Так же требует воображения и изобретательности. Так же требует постоянного упражнения. А простои чреваты неуспехом. Увядает ли творческий потенциал с затуханием сексуальных подвигов? Опыт великих, вроде бы, не позволяет это утверждать. Но творения их становятся суше, назидательнее, более от ума, чем от сердца. «Анна Каренина» и «Воскресение». Последнее не воспламеняет. Да, секс с возрастом затухает. Это неизбежно. Но воображение еще долго мучает стареющую плоть. Перед тем, как совсем угаснуть, еще бывают вспышки, но они становятся все реже и реже».
— Пора в концерт.
Встал из-за стола. Закрыл дневник. Надел, свежую рубашку, пиджак. Вышел на улицу. Уже стемнело. Город стал волшебным. Огни рекламы, витрины магазинов, ресторанов, отраженные в воде. Можно было коротким путем, повернув налево по выходе из отеля, дойти до концертного зала, но он повернул направо и вышел к Grand Canale.
По черной воде бесшумно плыли гондолы, вапаретто причаливали к fermata, и выходившие из них люди направлялись на San Marco. Было время. Сел на лавку и долго смотрел перед собой и ни о чем не думал.
Была суббота. В город вплыл огромный лайнер и огнями своих многочисленных палуб осветил все вокруг.
Встал. Миновав Palazzo Ducale, вышел на площадь. Она была полна народа и блистала огнями. На высоких помостах под белым балдахином играли оркестры. Их было три. Площадь была так велика, что они не мешали другу. Особо изыскано были одеты музыканты, игравшие перед знаменитым кафе Florian. Играли все, и классику, и вальсы. В вальсе, если позволяло пространство, кружились пары. На крыше большого дома две чугунные фигуры стали молотами по очереди ударять в большой черный колокол, который был между ними. Площадь наполнилась гулкими звуками.
— Пора.
Когда он вошел в зал, оставались еще свободные места. Они остались и тогда, когда пришло время концерта. Праздник на площади привлекал публику больше, чем праздник музыки в уютном зале.
Как и прежде, по проходу справа от рядов стульев откуда-то сзади к сцене прошли музыканту, держа в руках инструменты — скрипки, виолончель, контрабас. Когда они поднялись на сцену, публика коротко поаплодировала. Они поклонились и сели.
Он знал, что сначала будут «Времена года». Лица музыкантов были знакомы по прежним посещениям этого зала. Видимо музыканты еще не «разогрелись», или оттого, что не было дирижера, вступили неровно, иногда не все попадали в такт. Но Вивальди есть Вивальди. Даже это несовершенное исполнение волновало.
Положил руки на спинку впереди стоящего свободного стула и на них опустил голову. Закрыл глаза.
— Как хороши старые мастера. Все были мелодисты. Без мелодии тогда музыкант не считался композитором. Вивальди, Моцарт, Гайдн, Бах... это поток, бурный поток мелодий, музыкальных образов, сменяющих один другого. Какое разнообразие ритмов. Под эту музыку не задремлешь. Она хватает тебя за сердце и влечет за собой, вызывая волнение и восторг... Бетховен виноват. Он придумал разработку темы. Теперь каждый мало-мальски искусный композитор придумает убогую мелодию и тащит ее бесчисленное количество тактов. Но то был Бетховен. Возьмите первую часть Пятой симфонии. Мелодия из четырех нот. А какое пиршество звуков, какой волшебная изобретательность. «Вы, нынешние, ну-тка!»
Раздались аплодисменты. Поднял голову. По проходу к сцене шла она, Елена Лупеску. Поднялась на сцену. Поклонилась публике, поклонилась музыкантам. Откинула длинную, желтую прядь волос за левое плечо, положила на него скрипку и вскинула смычок.
Он выпрямился, чтобы через головы впереди сидящих лучше было видеть солистку.
И зазвучал настоящий Вивальди. Он долго вслушивался и не мог понять, что это. Времена года? Но «осень», «зима», и другие времена звучали необычно, как парафраз или вариации на тему. Те же громы и молнии, те же завывании ветра, журчание ручьев и пение птиц, но исполненные вдохновенно, искусно, обогащены фантазией. Кто это сделал? Неужели Лупеску?!
Она вела за собой небольшой оркестрик. И он зазвучал по-другому — слаженно. Музыканты вслед за солисткой, играя, так же, как она двигались в такт музыке. Они всем вместе представляли собой единый, одушевленный музыкальный инструмент.
Сдержать волнение было невозможно.
Елена ушла на отдых. На сцене остался оркестр. Они стали играть.
Он положил руки на впереди стоящий свободный стул и опустил на них голову. Зазвучала музыка, которой он не знал.
Вдруг наступила тьма, и звуки музыки исчезли.
* * *
Когда концерт окончился, и публика разошлась, служитель увидел, что в зале остался человек. Он сидел, положив голову на спинку впереди стоящего стула. Служитель подождал несколько минут, потом подошел.
— Segnior.
Ответа не последовало. Тронул сидящего человека за плечо, тот повалился на стул рядом.
Приехали карабинеры. Затем врач.
Тело отвезли в морг.
Под диктовку судебного медика санитар записал в регистрационную книгу — Pjotr Pjetrov. Russia.
Когда стали снимать пиджак, что-то выпало и звякнуло, ударившись о мраморный пол.
Карабинер поднял. Это была монета в два euro.
Рудольф Артамонов (г. Москва)