О рассказе Якова Шафрана "Бомж"

ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ, ЛИТЕРАТУРНАЯ КРИТИКА,  РЕЦЕНЦИИ. Сергей Норильский (Сергей Львович Щеглов) автор четырнадцати документально-художественных, историко-крае-ведческих, литературно-критических, литературоведческих и публицистических книг и брошюр. Дважды удостоен журналистской премии им. Глеба Успенского, лауреат литературной премии им. Льва Толстого (2000). Составитель и автор текстов трех томов книги памяти жертв политических репрессий в Тульской области. Основатель и председатель Тульского областного отделения Общероссийской общественной организации «Российское историко-просветительское, благотворительное и правозащитное общество «Мемориал»». Член Союза журналистов России, член Союза российских писателей.

Сколько существует великое и несчастное человечество, столько в его разноплеменных рядах людей, называемых бродягами. Бродяжничество как романтизм, юношеское стремление освободиться от оков семейной, деловой и прочей зависимости, познать необъятный мир в полной свободе действий и передвижения. Бродяжничество как несчастье, социальное и личное бедствие. «Затерянный в пыли дорог, о судьбах мира размышлять я мог». Люди старшего поколения помнят увлеченность очерками Джека Лондона «Дорога», босяками Максима Горького. Старожилы советских времен помнят, как дружба их властей с экзотической далекой Индией доставила им художественные фильмы с Раджем Капуром, мило игравшим привлекательного скитальца. У многих звучала в ушах его добрая песенка: «Бродяга я, бродяга я!» Благополучные сверстники по-разному относились к представителям этого племени. Одни негодовали и тяготились ими, другие всем сердцем сочувствовали и даже возводили в ранг избранных.

Советские люди строили общество, где бродяг и нищих быть не должно. И как ни парадоксально, именно в то время в СССР возникло новое название бродяг: бомж, гражданин без определенного места жительства, проще говоря — без дома, без жилища. Впрочем, понятие «бездомный» существовало и раньше.

Жалея этих несчастных, рабоче-крестьянское правительство старалось привлечь их к труду и тем вернуть в семью достойных членов социалистического общества. А тех, кто упорно отстаивал свое право на бродяжничество, определило как тунеядцев, злостных лентяев, бездельников.

Случалось, в эту категорию попадали и те, кто не был ни бродягой, ни лодырем, а просто занимался тем, что полагал нужным себе и обществу, не подчиняясь требованиям большинства и власти. Был в этом еще и протест несправедливостям, удручавшим многих со стороны государства. Один из таких протестантов, стойко пережив гонения и остракизм, получил даже Нобелевскую премию как поэт и стал гордостью страны, правительство которой травило и изгнало его.

Это — из парадоксов истории. Главное же в том, что племя бродяг-бомжей не исчезает во всех странах, даже в тех, которые считаются вполне цивилизованными и чуть ли не процветающими. Бомжи множатся вопреки возможностям благополучного пребывания в обществе. Конечно. Большинство несет это бремя вынужденно. Не умея и не желая приспособиться к действительности, найти в ней свое место. Однако, истоки явления лежат и за пределами социального устройства, таятся в глубинах человеческих характеров. С позиций идеологов советского строя даже самого Христа изображали бродягой и тунеядцем. Правда, авторитет Этого Учителя жизни в массах не позволял так уж вольно осуждать его, на это отваживались лишь самые отчаянные кощунцы. Сколько государств возникло и исчезло, а Христос для планеты — по-прежнему Возлюбленный Основатель величайшей из религий и для миллиарда верующих — Бог.

А бродяги-бомжи не исчезают. Философы, социологи, а сними и правоведы-законодатели ломают голову над тем, как с ними быть и что делать. Об этом написана бездна ученых книг, создана уйма всевозможных произведений во всех видах искусств.

Как и в любом слое общества, среди бомжей существуют разные типы, разные индивидуальности. Различны причины и обстоятельства, исторгающие их из обычной жизни и приводящие в добровольные или вынужденные изгои.

Все эти мысли возбудил во мне рассказ Якова Шафрана, без всяких претензий озаглавленный: «Бомж» и напечатанный в журнале «Приокские зори» в 2013 году (№ 3/32).

 В рассказе изображен русский рабочий, токарь, в годы распада СССР подавшийся на более крупные заработки — в модные тогда «челноки»: торговцы товарами массового спроса, привозимыми из иностранных держав, преимущественно, из Турции, Китая, Болгарии. Свобода от производственной дисциплины, романтика заморских путешествий, разрешение на частную торговлю, еще вчера бывшую под запретом и преследовавшуюся как спекуляция,— все это вскружило голову тысячам молодых энергичных мужчин и женщин.

Верховодила пиршеством свободы жена Василия, Антонина. Детей у них не было, забота только о себе, и первое время все шло хорошо и прекрасно.

Но вскоре проза жизни дала о себе знать, да и не повезло Василию. Налетели рэкетиры, за неуступчивость отбили все внутренности; попытка поднять непосильный тюк привела избитого к инвалидности. Антонина продолжала дело, а помощь от мужа была все мизернее. Подбился к женщине мужичок помоложе и поздровее Василия, кончилось, что жена и хахаль выгнали бывшего работягу из его квартиры. Вот так он и оказался бомжом.

Автор изобразил доброго, но слабовольного труженика, не способного постоять за себя. Трагедия усилилась тем, что ни одного достойного крепкого человека не встретилось на пути Василия. Даже родная сестра не приложила должных сил, чтобы спасти брата, оставшегося без жилья. На десяти страницах изложена горькая участь опустившегося скитальца с неизбежным финалом: трагической гибелью. Мир жесток и безнадежен для таких несчастных.

Как ни парадоксально для нашего времени, когда в новой литературе правят бесчисленные Акунины, Пелевины и Прилепины с их жестким скепсисом и полумистикой, Яков Шафран написал рассказ в реалистической манере прошлых правдолюбцев христианского толка. Получилось в духе жалостных историй, запечатленных русскими писателями-народниками (вспомнишь Николая Златовратского, Павла Засодимского, Александра Левитова, Скитальца-Петрова и других), оставивших нам произведения, полные жгучего сочувствия к «маленькому» человеку в его горестной судьбе. Василий замерзает в тридцатиградусный мороз на скамейке у запертой железной двери жилого дома-исполина, так и не найдя ни у одного из встреченных им людей сочувствия и помощи. Вот один из заключительных аккордов повествования:

«Женщина (...) на ходу достала из кармана магнитный ключ. Добежав до подъезда, она (...) приложила ключ к кодовому замку и отворила дверь.

— По-по-до-дож-жди! Пу-пус-с-сти!

Но женщина, со страха, видимо, не разобравшись, кто он и что, быстро влетела в подъезд, и дверь за ней закрылась. Василий в отчаянье отвернулся. Ноги уже совсем не подчинялись ему, навалилась усталость, тянуло ко сну, хотелось сесть, а еще лучше лечь, и спать, спать, спать...

Да вот и лавочка под раскидистой вишней. Лучи уличного фонаря серебрятся на только что умытых теплым летним дождем листьях и ягодах (...) Василий сел. Благодать-то какая кругом: птицы щебечут, легкий теплый ветер шевелит волосы. Ах, как приятен покой (...)

И видит Василий сон — он, молодой, полный сил в спецовке в своем цеху. Станок, довольный умением мастера, поет свою песню, работа ладно спорится. Подходит старший мастер, а с ним — начальник цеха, называют по имени-отчеству, советуются, как лучше выполнить новый заказ (...) Вот и конец рабочего дня. Нужно зайти в профком — обещали к отпуску путевку в санаторий, в Анапу на двоих с женой (...) В предвкушении этого отдыха и покоя продолжительно и сладко вздохнул...»

То был сон... во сне!

«Утром спешащие на работу люди видели сидящего на лавочке (...) человека. Глаза его были закрыты, а одежда, борода и лицо — все было покрыто искрящимся в свете уличных фонарей снегом. Прошло, видимо, около сотни озабоченных своими делами людей, прежде чем один мальчик, потянув за собой маму, подошел и дотронулся до руки сидящего.

— Мама, дядя замерз! Потрогай (...) какая рука у него холодная!»

Так жил и так умер рабочий Василий, ставший бомжом.

Норильский Сергей (г. Тула)