СОВРЕМЕННЫЙ РУССКИЙ РАССКАЗ. Рудольф Артамонов окончил 2-й Московский медицинский институт им. Н. И. Пирогова в 1961 г. Врач-педиатр. Доктор медицинских наук, профессор кафедры педиатрии РНИМУ им. Н. И. Пирогова. Член союза журналистов Москвы. Пишет прозу. С 2007 года публикуется в журнале «Приокские зори». Лауреат всероссийской литературной премии Левша им. Н. С. Лескова.

ЕВСТОЛИЯ

— Знаешь, почему я не стал патологоанатомом? — спросил меня мой старый однокашник Роберт Трушечкин.

Мы сидели на открытой площадке Макдональдса в Тушино и лениво жевали гамбургеры после принятого по баночке ginandtonic.

Прошло почти тридцать лет после окончания мединститута. Мы стали солидными докторами. Был теплый сентябрьский вечер, и все располагало к воспоминаниям.

— Да, помню, ты хотел стать патологоанатомом. Чего мало кто из нас тогда хотел. Все больше в хирурги намеревались. Молодо-зелено. Так что же?

— Помнишь, старик, после четвертого курса мы поехали на производственную практику. Наша группа распределилась в Озеры. Ты с нами не поехал из-за Татьяны. Ты поехал с ее группой. Куда вы поехали?

— В Касимов,— ответил я.

— Вот-вот. А мы — в Озеры. Городок ничего. Вроде Иванова — города невест. Текстильная мануфактура, одним словом. Местные врачи предупредили, чтобы мы, ребята, с тамошними девицами — ни-ни. А то побьют.

Нас, мужиков, поселили в поликлинике. По утрам мимо комнаты, где мы жили, несли анализы в лабораторию. Коридор к восьми утра забивала очередь, стоял гудеж и выспаться после дежурства было невозможно. Девчонок поселили в женской консультации, через два квартала от нас. Они говорили, что тоже — «не сахар».

Развлечений особых не было. Не то, что сейчас: дискотеки, клубы всякие — кино только. Как раз в то время на экраны вышла американская картина «Война и мир». Наташу играла Одри Хепберн.

— Да, помню. В Касимове этот фильм тоже тогда шел.

— Мишка Усатов, помнишь его, хирургом в Рязани сейчас, сказал тогда, мол, какой смысл жениться, если такой, как Хепберн, больше не может быть.

Девчонки обиделись на него.

Самым приятным развлечением в Озерах была Ока. Рядом, недалеко, в общем. Купание мировое. Если дежурство было не тяжелым, сразу после шли купаться. Предварительно подкрепившись. Кормили, как и вас, наверное, прямо в больнице, из больничной кухни. Так себе, но сытно. Гарнира можно было есть от пуза.

Но практика в Озерах, доложу, была отменная. Не чета теперешней. Сейчас они, говорят, практику проходят в клинических больницах города, у себя на кафедрах. Ведь им ничего не достается. А мы, ну ты сам знаешь, все делали сами.

— Ну не все, положим,— возразил я лениво, жуя гамбургер и пальцами подбирая из бумажного пакетика картофель фри.

— Почему? Я роды принимал. Вел прием за участкового терапевта, бегал по вызовам. Ассистировал на операциях. Первым ассистентом! Ведущим хирургом был там сам главный врач. Хороший мужик со смешной фамилией — не то Маломуж, не Маложен. Оперировал классно. И не жадничал. Многое давал делать нам.

— Так почему ты не стал патологоанатомом? — спросил я.

— С операции все и началось. На моем дежурстве поступила девушка с аппендицитом. Лет семнадцать. Имя у нее было необычное. Ты когда-нибудь слышал такое имя — Евстолия? Она была Евстолия. Приехала, кажется, из Вологды учиться не то на ткачиху, не то на мотальщицу. Я собрал у нее анамнез... Красивая девушка была.

Почему была?

— Слушай, слушай. Настоящая северная русская красавица. Глаза большие, как блюдца, синие. Нос прямой, тонкий. Хоть икону с нее пиши, одним словом. Сам анамнез собираю, а налюбоваться не могу. Боль делала ее лицо еще красивее.

Доложил Маломужу. Говорю — «аппендицит». Он посмотрел, говорит — «правильно, молодец». «Ну,— говорит,— оперируй». А что? Помылся, встал к столу. Знаешь, в молодости все нипочем. Хотя, конечно, трусил. Но уж очень хотелось перед Евстолией выглядеть этаким заправским хирургом.

Соперировал. Маложен мне ассистировал, конечно. Я изо всех сил старался, чтобы ей больно не было... Кожа белая, бархатистая. Подкожно-жировой клетчатки чуть-чуть, не больше сантиметра. Ну, прямо, модель, как сейчас бы сказали.

На другой день пришел на обход. Подхожу к ней. Глаза-блюдца сияют синим пламенем. «Спасибо,— говорит,— доктор».

— Влюбился, что ли? — сыронизировал я.

— Не смейся. Тогда, в двадцать два, это легко было. Знаешь, в нашей профессии есть место и романтике. Ты и сам это должен был почувствовать за тридцать лет практики. Ты, педиатр, разве не влюбляешься, пусть мимолетно, пусть чуть-чуть в мамочек своих маленьких пациентов. Эдакая юная мадонна. Особенно когда она кормит грудью дитя. Да и я, кардиолог, грешен, вдохновляюсь, когда приходится осматривать некую даму, прекрасную во всех отношениях. Слух обостряется. Любые сердечные шумы выслушаю.

— Ты был и остался романтиком.

— Нет. Здесь нет ничего предосудительного. Эстетическое чувство, это как врожденный дефект. Как родимое пятно. Если на видном месте, не спрячешь.

Но ты напрасно подтруниваешь надо мной. Она, конечно, мне нравилась. Евстолия... Имя-то какое. Создание неведомого нам мира. Мира Вологды и текстильной мануфактуры. О дальнейшем целомудренно умолчу. Перехожу к предмету воспоминаний.

Так вот. Недели через три после той достопамятной операции в Озерах случилась страшная гроза. Какое-то светопреставление. Гроза была днем, в воскресенье, как сейчас помню. На реке молнией убило троих молодых людей из Озер. Полагалось вскрытие. А больничка небольшая, на полтораста коек. По штату прозектор не положен. Врачи там сами вскрывали своих умерших больных. А тут сразу три трупа и — воскресенье. Случай судебно-медицинский. Кому вскрывать? Дежурил я. Работы особо не было. По известной тебе причине — хотел быть патологоанатомом — попросили меня... Да...

Обстановка была неприятная. Из окна морга мне было видно, как на улице, за больничным забором, собралась толпа, что-то выкрикивали, мне не слышно, но видно, что лица злые. Было не по себе. Но отступать некуда.

Вскрыл одного. Другого. Оба — парни лет по двадцать. Никаких следов насильственной смерти. Только признаки поражения электрическим разрядом.

Принесли третий труп. Подхожу к столу. Смотрю. Евстолия... Как живая. До сих пор очухаться не могу.

Мой однокашник пошарил рукой, не глядя, по столу, нашел банку из-под ginandtonic. Последовала долгая пауза.

— Ну, в общем, я отказался ее вскрывать. Был скандал. Говорят, Маломужу влепили выговор. Он до самого нашего отъезда со мной не разговаривал.

Мы молча встали. Взяли еще по баночке заморского напитка в ближайшем ларьке. Других напитков не было. Молча сели за столик.

— Ну, не мог я ее вскрывать! Понимаешь?

Я все понял.

 СОСЕДИ

— Посмотрите, в огороде у соседей какая-то бабенка вместе с Петровной собирает черную смородину!

Дачные участки в шесть соток друг от друга отделяет обычно загородка из сетки-рабицы. Выйдя в огород на своем участке, добрые соседи видятся каждый день, и разговоры через сетку — о рассаде, поливке, удобрениях, порой и о московских слухах — обычное явление.

— В самом деле, чужая, не наша.

— Валентин бабу себе завел.

— Пора. Сколько прошло, как его Ольга умерла? Лет десять будет.

Такой разговор случился за утренним кофе на веранде, за стеклами которой хорошо в то солнечное утро был виден участок соседей. За столом сидели хозяин дачи, мужчина лет семидесяти, Михаил, его жена Настасья и зять с их дочерью Аней.

— Симпатичная такая, ладненькая,— сказала Аня.

— Пожалуй, симпатичней будет, чем покойная Ольга.

— Много ты понимаешь в женщинах,— сказала Настасья Ивановна мужу.— Ольга была мать хорошая. И одевалась скромнее, чем эта женщина. Вырядилась на дачу. Уже не девочка, а в коротеньких штанишках...

— Шортах,— поправил зять

— ...вышла по кустам лазить.

Дачам было уже лет двадцать. За это время дети-подростки стали мужьями и женами. Кто-то из соседей, с которыми начинали осваивать полученные от производства дачные шесть соток, умер. А кто и продал свои дачи. Появились совсем незнакомые владельцы, имена-отчества которых не знали.

Старожилы знали друг про друга почти все.

Ольга, жена Валентина, умерла от тяжелой болезни почек. Весной, когда настало время приехать хлопотать по огороду и саду, Ольга с детьми, двумя девочками — пяти и одиннадцати лет, на участке не появилась.

— Умерла Ольга,— ответила Зинаида Петровна на вопрос соседей.

— Как умерла? — удивились Михаил и Настасья Ивановна.— Вроде не болела. Выглядела хорошо.

— Плохо ей стало. Вызвали «скорую», было уже поздно. Потом врачи сказали, что почки отказали.

Так муж Ольги Валентин стал вдовцом.

«Как он поведет себя — женится, откажет Зинаиде Петровне от дачи»,— гадали Михаил с Настасьей Ивановной.

Может, и сама Зинаида Петровна так думала. Но шли годы, и все оставалось по-прежнему. Теща Валентина, как и прежде, была хозяйкой по дому и по саду-огороду. Девочки росли. Отец их каждые выходные приезжал на дачу, привозил продукты. Парился в «баньке». Отдыхал с семьей.

Были ли у Валентина женщины после смерти жены, сказать трудно. В отпуск он брал младшую дочь с собой на юг, к морю. Женщин на дачу не привозил.

Валентин занимался частным извозом, и по совместительству был тренером в какой-то спортивной школе. Фигура у него была как у спортсмена. Широкоплечий, крупную голову стриг наголо. Держал спортивную форму — утро начинал с пробежки к лесу и обратно, что было километров пять. Купался в нашей небольшой речке, рядом с дачами до самого сентября, когда мы уже съезжали в город.

Для мужчины он был очень многословен. О его приезде на дачу соседи узнавали по его громким монологам, в которых он рассказывал, что случилось в городе за прошедшую неделю — как гаишники «сшибают деньгу». Подробно обсуждал с тещей огородные дела. Всегда затевал шашлык. В каждый приезд он разжигал мангал, и, если приезжал с друзьями, то его громкие монологи были слышны до поздней ночи.

Вел он себя спокойно. Только однажды разбушевался, повздорил с тещей.

— Не встал, наверное, вот и злится,— сердито объяснила соседям Зинаида Петровна. Из чего они заключили, что женщины у зятя все-таки были.

Дочери подросли. Младшая поступила в техникум. Старшая, названная Ольгой в честь матери, вышла замуж и родила сына.

Теперь летом весь день было слышно маленького. И заботливые восклицания бабушки Зинаиды и мамы Ольги. В выходные приезжал дед Валентин и отец мальчика Максим, крупный молчаливый парень.

И вот в одни из выходных появилась женщина на соседнем участке. Моложавая, стройная, модно одетая — в шортиках, маячке. Голос ее, слышный с соседнего участка, был мягок и привлекателен. За сбором ягод они с Зинаидой Петровной постоянно о чем-то говорили.

— Вот вам и Валентин,— сказал Михаил.— «Недалекий, не интересный». А вон себе какую кралю отхватил. Молодец.

— Его послушать, скукота. Примитивный мужик,— сказал зять.

— Может, она тоже одинокая. Или разведенка,— предположила Настасья Ивановна.— Сейчас женщине трудной найти хорошего мужчину. А чем Валентин плох. Видно, зарабатывает хорошо. Зинаиду Петровну уважает. Детей на ноги поставил.

— Ох, женщины,— вздохнул глава семьи.— Вам не угодишь.

Их Аня не первым браком была за теперешним мужем. Выскочила замуж рано, да быстро развелась. Потом долго не выходила. Все искала. А когда привела Игоря, тот не сразу понравился тестю и теще. Разведен, оставил двух детей. Потом к нему привыкли, но чтобы полюбили, сказать было трудно. Детей так и не родили.

После завтрака разошлись по своим делам.

К обеду собрались за столом на веранде. Женщина, вызвавшая утром интерес у соседей, сидела в шезлонге, в руках у нее была книга.

— Я, было, поздравила Зинаиду Петровну с невесткой. Оказалось, женщина эта — сватья, мать Максима, Ольгина мужа. Хорошая женщина, понравилась Зинаиде Петровне.

— А вы — «баб-е-е-нка»! Валентин — хороший мужик. «Интересный, не интересный», а своих не бросает,— сказал Михаил.

Молодые промолчали.

Рудольф Артамонов (г. Москва)