СОВРЕМЕННЫЙ РУССКИЙ РАССКАЗ. Федор Ошевнев - наш постоянный автор. Федор Михайлович Ошевнев — прозаик, публицист, журналист. Родился в 1955 году в г. Усмани Липецкой области. Окончил Воронежский технологический институт и Литературный институт имени А. М. Горького (семинар профессора В. И. Гусева, 1990-й). Двадцать пять календарных лет отдал госслужбе: в армии и милиции. Майор внутренней службы в отставке, участник боевых действий, ветеран труда. Член Союза журналистов России. Автор пяти прозаических (сборники повестей и рассказов) и двух публицистических книг (все изданы в Ростове-на-Дону). Публиковался в следующих периодических изданиях. За рубежом: русскоязычные журналы «Edita» (Германия), «Процесс» (Чехия), «Лексикон» (США). В центральных изданиях: «Литературная учеба», «Молодая гвардия», «Смена», «Воин России», «Жеглов, Шарапов и К⁰», «Мы». В периферийных изданиях: «Подъем» (Воронеж), «Петровский мост» (Липецк), «Звонница» (Белгород), «Приокские зори» (Тула), «Южнороссийский адвокат» (Ростов-на-Дону), «Южная звезда» (Ставрополь), «Новый енисейский литератор» (Красноярск), «Веси» (Екатеринбург), «Литературный меридиан» (Приморский край), а также во многих интернет-ресурсах. Причислен к направлению «жестокого реализма». Награжден медалями «За ратную доблесть», «За отличие в охране общественного порядка», «За отличие в воинской службе» 1 степени и другими, нагрудными знаками «Участник боевых действий», «За службу на Кавказе», «Знак Почета ветеранов МВД». Живет в Ростове-на-Дону, ныне полностью сосредоточен на литературной деятельности.

Самовольное оставление части или места службы на короткий срок (для проходящих военную службу по призыву — менее двух суток) на языке юриспруденции именуется самовольной отлучкой. В Вооруженных Силах РФ этот термин является единственным официальным, зато в армейском обиходе бытует немало его жаргонных синонимов — самоволка, самосвал, самоход, сочи (аббревиатура с двойным дном: как в «курортной столице» России, так и в самоволке отдыхают лишь временно), опасные гастроли, по тонкому льду, ставка больше, чем жизнь, это сладкое слово «свобода»... Список далеко не полный. Боец же, незаконно покинувший подразделение, именуется «сочинец» или «сочень».

Суровее всего за самовольную отлучку наказывали в третьем рейхе: нередко приравнивали ее к дезертирству и карали смертной казнью. В Российской Армии эти понятия разграничены, и давно. Причем самоход до двух суток хотя и считается грубым дисциплинарным проступком, влечет за собой лишь дисциплинарное взыскание, а не уголовную ответственность.

Конечно, в реальности случаи случаются всякие, неодинаково их и оценивают... Кто именно?

Начальник патруля, лейтенант

Дюбнутый он какой-то, вчерашний самоходчик. Или натурально под дурака работал — с такого, мол, и спрос меньше. И все же реально неясно: чего он в парке все на клумбу таращился? Будто впервые в жизни розы увидал... Ну, был бы еще, к примеру, с девушкой... Да куда такому лилипуту! Полтора метра с кепкой. Заверни в цветную бумагу, ленточкой блестящей перевяжи — подарок одинокой женщине ко дню Восьмого марта. Еще не всякая и примет: на маломерков-то слабый пол чаще скупо клюет.

Нет, дальновидно я сделал, что не повел бегуна в его часть, хоть она и под боком у городского сада, а прямиком в комендатуру отволок. А ну за все дежурство никого бы больше не задержал, так комендант непременно прицепился бы: «А-а-а! От службы лытаешь? Пронести целый наряд и не пресечь ни одного грубого нарушения? Халтурщик!»

Известно, как иные старшие офицеры в патруле нарушения добывают. Скажем, начальник кафедры иняза училища только в патруль заступит, сразу же — шасть на рынок! Усмотрит орлиным оком лейтенанта — сейчас курсант-патрульный его к полковнику подзывает. А уж тот пытает: «Почему и что здесь делаете в рабочее время?» Два капитана навстречу друг другу прошли и воинскую честь не отдали: «Кто дал право игнорировать устав?» Майор с женой идет, хозяйственную сумку в руках тащит: «А на каком это основании вы нарушаете форму одежды?» И всех живо на карандаш...

К тому же прямо у входных ворот рынка — пивная-пельменная. Не проходите мимо: за день столько офицеров и прапорщиков «за употреблением спиртных напитков», пусть и не в рабочее время, но в форме попадется. Почет и уважение герою-полковнику!

Не-е, с моими погонами нарушения на рынке коллекционировать ранг не вышел. Так что спасибо сочинцу за непустой наряд. А нарушил воинскую дисциплину — отвечай по всей строгости. На то она и армия...

Командир отделения, ефрейтор

Вот же накошмарил, урод! А трендюлей от взводного и мне душевно отжучилось. Конечно, замку еще хлеще прописали — ну, на то он и сержант, изволь погоны свои унтерские туго отрабатывать. Но мне-то на фига сдались эти говенные лычки-сопли? Через них и кликуха: лычконосец. Получка — как и у рядового, смех сквозь слезы, зато спрос за любой вопрос. Да еще какая-то сволочь изобрела: ефрейтор в авиации — что хрен в канализации!

Главный напряг же, что и я, и ребята с «отдела» — одного призыва. Рули, комод, да бди... как бы семеро — или больше — подчиненных козлов тебя — ну никак не волка — на три буквы не послали. Не жизнь — малина: хлопот полон рот, а закусить нечем.

А почему прошаренный сочень за забор лыжи навострил — элементарно. Гражданского воздуха глотнуть захотелось. Э-э, да разве объяснишь это тупорылому начальству, которое каждый вечер дома кайфует! Только, с другой стороны, если тебе увольнение и обломали, это еще не резон, чтоб вот так, внаглую, среди дня, и через забор: ведь не скопытился же у тебя никто.

Мне, может, не закованной в уставы житухи тоже умереть и не встать, как хочется. Однако, если каждый начнет по собственному желанию через забор сигать, какая ж это будет армия?

Заместитель командира взвода, сержант

Тоже мне, джентльмен удачи долбаный, твою мать! Закон «не уверен — не обгоняй», он и для самоходов справедлив. Рановаты они тебе по сроку службы. Вот станешь сержантом — тогда и выходи в сочи прямо через КПП: там же свой брат-сержант службу правит. Я в наряд заступлю — его, в свой черед, прикрою. Да не быть тебе замком, слюнтяй, карлик пупочный, каракатица, чтоб тебе всю жизнь на срочке за пайку кирзухи прокантоваться!

Ладно, за педерастическое облаивание от ротного я на тебе сполна отыграюсь. Как только в подразделении обозначишься, так сразу фанеру* к осмотру предъявишь, потом человеком-амфибией в противогазе поплаваешь, на прокачке** сдохнешь, а на закусь — в долину белого жемчуга, на очковую интеллигентную работу. Чтоб в поте лица, зубной щеточкой и с песочком унитазы облагородил. Вот в сортире сочень и поразмыслит о необходимости соблюдения воинской дисциплины. И о роли сержантов в армии.

Командир взвода, старший лейтенант

Ох и перец, ох и подкинул подарочек! А на вид — тихий-смирный-незаметный. Да-а... Все они хороши, пока спят зубами к стенке, а на деле, куда мурло без паспорта ни целуй, у него везде сплошная чугунная задница.

Вот тебе и выехал в кои-то веки, в выходной, с семьей на природу. Зато в понедельник с утра — заполучи, старлей, на всю глубину! Ротный так орал — чуть слюной не подавился. И «где ты потерялся», и «почему посыльный три раза впустую бегал», и «ты хотя бы в курсе, что в твоем взводе «чепе»? Нет? А после упоротого косяка за получкой к финику явиться совести хватит? Лентяй всемирного масштаба! Короед на теле армии!»

Ну, тут, конечно, майор через край хватил. Обидно. На взводе и со взводом едва не спишь, а стоит только где ма-аленький прокол допустить — затыкай уши от воплей своры шишкатуры, а то и тащи служебную карточку, где командирское перо моментом впиндюрит очередную «благодарность».

А-а... Работа с людьми — это с людьми работа: успевай только, поворачивайся. Тем паче, если сержант у тебя мамонтяра и это чуть ли не единственное его достоинство. Поневоле до печенок прочувствуешь мудрость поговорки: «Лучше тридцатью сейфами командовать, чем одним рядовым». Точно, сейф — он в самоволку не убежит. Не то что это мелкое и бесцветное туловище. Правильно командир его на «губу» законопатил, а выйдет — я самолично оставшуюся дурь из сочинца своими методами повыбью. В конце концов, это вам не школа, где нерадивых на второй год оставляют. И вообще: сердобольные мамаши пусть дома сидят, а здесь по полной программе свой священный долг Родине отдай — не греши! Это вам не английский колледж для джентльменов, а армия!

Замполит роты, капитан

Вот и заработали уже мы в этом месяце грубое нарушение воинской дисциплины. С кого спрос? Конечно, с командира взвода — в первую очередь, это его подчиненный. Уж потом с меня и ротного. Нет, зря он солдата так оперативно на гауптвахту оформил. Мальчишка он, школьник даже по виду, и служит-то всего ничего. Недоучили мы его, а вернее — не научили почти ничему.

А учить следует, но только не как в иной школе на начальной военной подготовке. Там, бывает, что военрук сам хорошо знает, то без меры и навязывает: кто радиосхемы во всю доску, кто на строевой подготовке зациклен, а кто учебный автомат АКМ до посинения разбирать-собирать заставляет. Нет чтобы хоть раз в класс пару берц и портянки принести да на деле показать, как эти портянки правильно следует наматывать. Результат на ногах проявляется, когда вчерашние школьники становятся сегодняшними новобранцами: многие быстро натирают на пальцах и пятках кровавые мозоли.

Задуматься, так разве всякая семья сына к армии правильно готовит? Чаще папа с мамой службой пугают, как тюрьмой. Мол, там узнаешь, почем фунт лиха! Там тебя человеком сделают. Как будто до призыва глупое животное растили.

Про тех родителей, которые свое чадо за наличные или по праву власть имущих от срочной службы отмазали, и вовсе говорить не хочу. Ругают вот застойные брежневские времена, а тогда уклонистов единицы были, ныне же пачками от повестки хиляют...

Ну, это разговор отдельный, а возвращаясь к нашим баранам, приходится признать, что детально про службу в армии допризывники больше с улицы узнают. Так же, как и про всякие подробности на половую тему, и столь же извращенно. И почему-то про нынешнюю армию — а не времен Великой Отечественной — порой в школе говорить стесняются. Куда там, чтобы встречу с солдатом, пришедшим в отпуск, в его альма-матер организовать. Малопрактикуемо, хотя вчерашнего приятеля — сегодняшнего воина старшеклассники наверняка слушали бы, не поглядывая лениво в окно и на часы.

Н-да-а... Проглядел-таки я самоходчика... В чем, где, как? Родители у него имеются: отец и мачеха. Последняя, конечно, не родная мать, но все же какая-никакая, а полная семья. Письма от них боец регулярно получает, жалоб или просьб от него никогда не поступало. Еще и рост маленький тоже как-то располагает к жалости, к сочувствию. Ведь природой уже, считай, обделен.

Ага, досочувствовался. Главного в человеке не увидел. Червоточинки. Ну, ничего, после выхода сочинца с гауптвахты займусь им вплотную. Только на принудметоды не скатиться — такой солдат запросто сломаться может, морально и физически, бобром стать.

Самоволка — это бич, а бобры — позор для армии...

Командир роты, майор

Пропал выходной, пропал ни за хрен собачий. Надо же: только всей семьей сели за обед — и даже первое дохлебать не успел! Чертов сочень, вместе с его зажравшимся Ванькой-взводным, который на весь день рассосался, а домашним заместителем — амбарный замок на входной двери. И ведь даже записки, шланг гофрированный, не оставил, где его в случае чего искать, а уж тем более в роту не отзвонился.

Пришлось самому спалившегося лыжника из комендатуры забирать — недовесок оказался и какой-то пришибленный. Ума, конечно, втулил на полную катушку — цацкаться, что ли? И назад, на губу, губошлепа — завтра же, через военный суд, на трое суток! Плевать, что замполиту это не в нюх. Я в роте хозяин! Ничего, оттянет «отпускник за свой счет» мелкий срок — и ему, и другим буратинам наука на перспективу будет. Мы, хоть и часть гуманного отчасти общества, а все-таки армия.

Командир батальона, подполковник

Подумаешь, краткосрочная самовольная отлучка! Удивили ежа выхлопной трубой. Главное — без тяжких последствий. Да и вообще: в масштабе части, в сравнении с недавними «неуставными» с групповым рукоприкладством, с объемной недостачей на продскладе и близящейся итоговой проверкой — тьфу, смехотворная мелочь. Наплевать и забыть. Нет, понятно, каждой сестре — по серьге, а сочинцу трое суток, аз воздам. И совершенно законно — это армия...

Рядовой, совершивший самовольную отлучку

Трое суток на «губе» на четвертом месяце службы — это совсем не хило. Однако не бог весть какой срок, а вот потом сержант-урод-мордоворот с живого на постоянку не слезет, всякими умираловками задрючит. И Ванька-взводный тоже. Строевой подготовкой — хождением по мукам — загоняет до полусмерти, плюс в долине белого жемчуга вечно шуршать буду. Еще и замполит со своими воспитательными речами не отлипнет: как подумаешь — аж мутит.

Но то еще будет когда-то, а сейчас... Серое здание комендатуры — все равно как тюрьма. Решетки на окнах, кругом караульные с автоматами и все такое прочее. В камере я один, так что времени подумать над случившимся предостаточно. Это не в роте — едва распустят на перерыв, не успеешь на «очко» плотно умоститься, уже орут: «Строица-а-а!»

Где ты, гражданка, далекая, как Полярная звезда?

Мерзопакостнейшая штука — срочная служба. Ведь только когда надолго оторвут от родных мест и друзей да законопатят в пятнистое хебе, да истребуют клятву бесплатно работать — то бишь, присягу, будто с другой стороны доармейскую жизнь увидишь. Там — свобода, хотя, конечно, тоже за рубли-червонцы вкалывать надо, только это совсем другое. В учебке-то — яслях для взрослых — надо мной большая куча вредоносных начальников, и даже небо над военным городком какое-то вечно пасмурное.

Один луч в этом серо-зеленом царстве уставов: увольнение. Я в нем никогда еще за все три с половиной месяца службы не был — все не везло! — и как в это воскресенье попасть надеялся! А то у нас всяк выходной: что ни праздник, то спортивный, что ни отдых, то активный. Но тут опять душевно серпом по причинному месту шарахнули: в городе, мол, началась эпидемия гриппа, значит, все увалы на корню запретить. Какая тут армейская справедливость, когда тебе вместо натурально приятного — обманно полезное, озвученное пастью сволочного замка: «А ну, затупок, мигом метнулся белить бордюры за вещскладом!» Еще и леща для порядка отвесил.

Будет кто после такого кидалова и озадачивания рьяно работать? Да гриб вам отсосиновик с двух рук, разлюбезные начальники!

Ну, окунал я нехотя щетку в тазик с известковым раствором, ну, этой самой щеткой не спеша по проклятому бордюру водил. Ну, сержант-скотобаза ко мне пару раз подгонять совался, а потом слинял с концами. Курить или с библиотекаршой молодой лясы точить — пират двадцать первого века давно на нее облизывается, только хрен ему по всей морде — и размазать жидко-жидко...

Шпынять меня стало некому. Впрочем, работа кое-как, но шла. И тут за каменным забором раздался девичий смех... потом еще... Любопытство не порок, и как раз на глаза носилки с набитым на них ящиком попались. Наумничал какой-то гад, чтоб груза чуть не тонна влазила, и не зря неизвестный приколист сбоку ящика краской наваял: «КАМАЗ».

Приткнул я «КАМАЗ» к забору, на ящик изловчился-взгромоздился, подтянулся с него потом — и вот она, милая сердцу гражданка, от которой и отделяет только прохладная стена из пиленого ракушечника. И три девчонки под ней стоят, ни об чем трепятся и ржут вовсю. Самая глазастая деваха — жирафина-плоскодонка — усмотрела мою стриженую голову в кепке-пиксельке и ну выпендриваться:

— Эй, красавец — с ударением на последнем слоге,— дай картуз померить!

Вторая бикса, приземистая, с кормой — хрен вдвоем обхватишь — первой, с ядом в голосе, в ответ:

— Ты что? Разве ж деточке можно на улицу без разрешения? А картузец бросить тоже слабо: он государственный, а ты с ним вдруг сбежишь — его и расстреляют!

Как я со зла перевалился через двухметровый забор — у нас его обзывают границей, не знающей покоя,— даже и не помню. Кожу на мизинце о шершавый камень ободрал и еле на ногах устоял.

— На! — И протянул ядоголосой девчонке за малым не свалившуюся с головы, пока приступом преграду брал, пятнистую кепку.

Но гадюка ее не взяла, а тут же накуксилась:

— Вот же дурак! Шуток не понимает... Девочки, пошли отсюда!

И три лошадюки рванули от меня вдоль стены. Только все время молчавшая третья — густо накосметиченная и с хвостатым причесоном — на ходу обернулась и, так же молча, крутанула пальцем у виска.

Суки рваные! По штыку бы вам всем пониже спины, по красному знамени в руки — и на строевой плац, маршировать до потери давно потерянной девственности!

Повернулся я носом к забору, потом подпрыгнул — нет, не получается за его верх уцепиться: рост-то у меня не фонтан. Прохожего тоже не попросишь: «Дяденька, подсади!» Я хмуро огляделся — хорошо, офицеров и прапорщиков в пределах видимости не наблюдалось — и пошел по улице, надеясь какую-нибудь подставку найти.

Шагал, и все мне вокруг нравилось. Дома, непохожие на поносного цвета склады. Автомобили разноцветные — а у нас кругом зеленые «Уралы» да «ЗИЛы». Даже надписи на стенах и заборах здесь были вовсе не однотипные, как в военном городке — от табуреток до постовой вышки сплошь: «Дембель!» или «ДМБ», а лирические, типа «В+И=ЛЮБОВЬ» либо разоблачительные: «Петька — лох вонючий!», «Серый — наркоша-козелман!»

За тыльной границей части, у фонарного столба с прибитой фанерной табличкой и предупредительной надписью: «За свалку мусора — штраф!» — мозолила глаза огромная куча отбросов с полуразбитым деревянным ящиком наверху: как раз то, что мне и было надо. И тут, всего лишь через дорогу, обозначился вход в городской парк. Ноги сами понесли меня к узорчатым металлическим воротам. Ладно: семь бед — один ответ.

Прогулялся я малость по центральной аллее. Поглазел на девах, в мини-юбках по самые трусики дефилирующих, а иных взглядом подраздел. Имелось на что полюбоваться: тугие попки, сытые запазухи, у некоторых особо породистых ножки от ушей.

В парке было полно аттракционов: колесо обозрения, всякие качели-карусели. Дешевка, но и на нее бакситок — ни копья. Старшина, сундук ненасытный, в этом месяце полполучки на утюги, крем для берц и еще на какую-то хренотень отобрал. Остаток мизерный давно в чайной добросовестно проеден.

Нежданно-негаданно за виражными самолетами обнаружилась огромная клумба. Розы... Любимые цветы моей матери, выросшей в детдоме. Она рассказывала, там целую оранжерею держали: наверное, начальство сильно увлекалось, с помощью воспитанников.

Копаться в земле матери нравилось. Но она еще и собирала открытки, всякие цветные картинки и статьи именно про розы. Уже после замужества сумела раздобыть огромный том: «Комнатное садоводство». Кое-что мне из него, попеременно со сказками, даже зачитывала. А сколько себя помню, у нас под балконом, на газоне, всегда росли сорта четыре или пять так называемых плетистых роз — благодаря маме.

Когда я пошел в школу, она постаралась приохотить и меня к уходу за нежными цветами: хлопот с ними было много. Поливать и подвязывать на опоры плети. Опрыскивать и подкармливать торфом или известью. Регулярно обрезать, отчего они лучше, обильнее цвели. Ранней осенью прищипывать побеги, то есть удалять с них по два-три верхних листа, а часть старых стеблей вырезать. И еще на зиму требовалось окучивать основания, главное же — обязательно снимать плети с опор, укутывая сначала сахарными мешками, и поверх — лутрасилом: это такой специальный материал. Чтобы, наконец, крепко пришпилить плотно укрытые кусты к земле. Не сказал бы, что все это мне особенно нравилось, но постепенно, за несколько лет, я привык помогать маме в ее «розовых» трудах.

А однажды, в самом начале седьмого класса, я быстренько сделал уроки и вышел погулять во двор. Вдруг вижу, какой-то мордатый кавалер со своей биксой всерьез нацелились поживиться материной гордостью. Мордатый уже и ножик перочинный достал, и тонким пуловером левую руку обернул, чтобы на шипы роз не напороться. И давай пристраиваться к самому высокому и красивому кусту. Ах ты, гад сволочной!

— Не тронь, не твое! — громко предупредил я.

Мордатый сгорбился, втянул голову в плечи и испуганно оглянулся. Однако, не увидев, кроме меня, никого рядом — бабушки на лавочке в отдалении не в счет,— распрямился, презрительно плюнул и снисходительно пригрозил:

— Быстро спрыснул отсюда, щенок! А то поймаю и одним шалабаном по стенке размажу! Инфузория!

— Сам козел! — не остался я в долгу.

— Чего-о? — уже со злостью протянул мордатый.— Ну, погоди, гниденыш! — И неспешно двинулся в мою сторону.

Я отбежал поближе к лавочкам с бабушками и удачно выглядел два остроугольных увесистых камня. Живо поднял их и заявил:

— Подойдешь ближе — запущу в табло: оно у тебя большое, хрен промажешь. А потом буду орать — мало не покажется! И еще скажу, что ты ко мне приставал, трахнуть хотел!

— Я тебя умоляю: пошли отсюда,— позвала кавалера бикса, почуяв возможные неприятности.

— Счас, вот только эту наглую козявку прихлопну...— скривился мордатый и не очень решительно пошел на сближение.

— А-а-а! — не отступая, взвыл я, чем привлек внимание старушек.

— Вы что это ребенка обижаете? — донеслось с их лавочки.

И тут как-то незаметно подошел сосед дядя Паша с третьего этажа — невысокий, но плотный мужик лет сорока, с продуктовой сумкой в руках. Работал он таксистом.

— Чего орешь, словно клаксон? Пошто кирпичами вооружился? Какие проблемы? — поинтересовался он.

— Дядя Паша! Они наши розы хотят украсть! Вон, этот уже и ножик достал: стебли резать! А меня щенком и наглой козявкой обозвал и прихлопнуть грозился! — почувствовав поддержку, нажаловался я.

— Слышь, халявщики! А не пойти ли обоим на три буквы? — без лишних въездов предложил сосед.— Пока я с вас штаны не спустил да подходящей хворостиной задницы не исполосовал. Что за угрозы пацану?

— Я те сам вперед нахлещу,— неуверенно возразил мордатый, а бикса опять потянула его за рукав: мол, да пошли же, от греха...

— Малец, а ну-ка подержи сумку,— велел дядя Паша. Снял пиджак, тоже сунул его мне и молодецки начал подсучивать рукава полосатой рубахи.— Это мы враз проверим, кто кого... Да перо убери, пока я его в ту же задницу не воткнул! — И решительно шагнул вперед.— Ну что, стакнемся раз на раз?

Мордатый со своей дамочкой резво убрались со двора, причем кавалер, уходя, бормотал себе под нос что-то вроде: «Ничего, в другорядь еще встретимся!»

А в этот момент и мама появилась, с работы пришла.

— Правильный хлопчик у тебя растет,— похвалил меня сосед.— Боевой. Цветник твой от вора взрослого отстоял. Хоть и мал, а смел.

Мать счастливо зарделась. Поблагодарила за добрые слова, отвела меня домой, вкусно накормила и дала денег на кино и мороженое.

Только вот когда я вечером историю про мордатого отцу торжествующе рассказал, то у него реакция оказалась совершенно иная.

— На кой кукиш они вообще кому нужны, ваши колючки,— лениво отцедил он с дивана, зевнул и почесался под мышкой.— Толку от них, как от треснувшей бутылки: даже не сдашь, зато возни... Ну, это ваши с матерью проблемы...

Потом папаша с наслаждением ковырнул в носу, без стеснения пустил вонючего голубка и заорал, адресуясь на кухню:

— Ну, что там в плане пожрать? А может, для аппетита, и сто грамм добытчику нальешь?

...Не понимаю, как моя мама — красивая, работящая, добрая, общительная — и за такого урода вышла... Может, ради жилья? Ей-то самой оно после детдома вовсе не светило, а вот у отца от рано умерших родителей «двушка» неплохая осталась...

Вот какие перед клумбой в парке на меня воспоминания нахлынули. А еще я там кое-что и из «Комнатного садоводства» припомнил. Скажем, что среди всяких растений розы — одни из самых наиполезных. Кругом используются: при производстве вина, духов, лекарств и даже как добавка в чай... Аромата — наитончайшего, да и по изяществу формы и окраски не имеют себе равных. Им даже в ботанике особый раздел выделен: родология.

На клумбе произрастало несколько сортов из семейства плетистых: это я сразу угадал. Белые и абрикосового цвета, темно-красные и огненно-красные. Любуясь же на самые красивые — лимонно-желтые, бокаловидной формы махровые цветы, крупные, на кустах выше моего роста и с большими темно-зелеными листьями,— я вдруг чудесным образом вспомнил название этого сорта: «Казино».

Эх-х! До того тоскливо на душе стало — хоть воем вой, хоть в петлю. Где оно, давно ушедшее счастливое раннее детство? Мама, мама, мамочка моя, любимая... Увижу ли я тебя еще, после всего, в мире ином? Никто не знает...

А тут еще предстоит назад, в обрыдлую часть, переться. «Горит огнями родной завод — а нам-то что: катись он в рот!»

Проиграл я в этом «казино» свою партию вчистую. Прямо у клумбы военный патруль меня пригреб: лейтенант и два курсанта. Шакалы! Приволокли в комендатуру, обшмонали. Забрали военный билет, ремень поясной, кепку, даже носовой платок — уж он-то кому помешал, а вдруг меня на нарах чих одолеет? — и шагом марш в неуютную, пахнущую пылью камеру! Через час или два — будильника там нет — явился ротный и меня забрал. Наорал тут же круто и в часть повел.

Большие железные ворота КПП, не знаю почему, резко вызвали во мне чувство отчаяния. Может, потому, как чем-то они были сродни той же двери в камеру? И ни один разговор потом с ненавистными начальниками не произвел впечатления сильнее, чем эти приближающиеся серые постылые ворота, столь подробно известные мне изнутри. Да и разговоры-то все были на единую колодку, как новобранцы, вышедшие из бани и впервые обряженные в форму. Прямоугольно-правильные. Скучно-воспитательные. Безвкусные.

Интересно, а почему это и на гражданке, и в армии с человеком начинают лихорадочно работать только уже после произошедшего «чепе», но никак не до него?

Чего уж там темнить — к службе я был просто не готов. Теперь-то точно ясно: читай там или какое хваленое кино про армию смотри — все одно: пока сам в этот кипящий котел не попадешь, до конца вкуса всей кухни не распробуешь. В книгах-то и фильмах, если и найдется на втором плане разгильдяйский солдат, к концу чтива или ленты такой однозначно перевоспитывается, а ребята отслужившие и про дедовщину в красках рассказывали, и про другие геройски-неуставные дела.

Врали и они. Но куда меньше, чем сериалы. А книжки про сегодняшнюю непобедимую и легендарную — вообще сплошная брехология. Я их, правда, про эту страну чудес и встречал-то негусто. Зато четко помню: нигде не проскользнуло и строки о том, что, например, в армии командир может тебе приказать исполнить все, на что его фантазия сработает,— хоть в голую задницу себя чмокнуть, а ты... Пожалуйста, жалуйся. Но только после строгого и точного исполнения приказа. Главное же — в военной системе по-иному нельзя: ведь если каждый солдат вдруг да вместо исполнения конкретно порученного в приказном порядке дела начнет его теоретически обсасывать, развалится просто армия.

Никому не рассказанная биография рядового-самоходчика

Родился я в маленьком райцентре под Москвой. Там и жил до учебы в ПТУ. Мать работала на мясокомбинате, в коптильном цехе. Приворовывала малость — как все. А отец был слесарь-сборщик в автосервисе. Тоже ловчил-левачил, но покруче. Со временем приучился и полюбил без меры пить. Бывало, бушевал с пьяных глаз, так мы с матерью уходили ночевать к соседке.

Когда я еще учился в седьмом классе, мать легла в больницу — я тогда не уточнял, зачем и почему. Через несколько дней, бледная, вернулась домой. А вечером заявился пьяный в дупель папаша. Пожрал чего-то на кухне — и к матери в комнату юрк, а там начал орать и чего-то требовать, только непонятно было, чего именно. Мать еле слышно плакала, я в своей комнате тоже, а дверь к родителям была закрыта.

Утром «ненаглядный» предок, проспавшись, свалил на работу, а мать позвала меня и попросила сходить за соседкой. Простыня под мамой была вся в крови, и говорила она еле-еле. Я очень испугался, что мать так кровью подплыла, заревел, но к соседке сбегал. Она тут же вызвала «скорую», а мне сунула бутербродов и быстро в школу выпроводила — я еле успел чаю выпить.

 В конце занятий ко мне подошла классная руководительница и сказала, что я должен крепиться, потому что моя мама умерла, и повела к себе ночевать. Я не хотел верить, плакал...

Позже узнал, что мать, оказывается, пришла после аборта, а отец взял ее силой, и за ночь потом она потеряла столько крови, что в райбольнице не спасли. Не знаю как, но от тюрьмы отец отвертелся. Пить стал еще хлеще, часто меня бил, и я убегал все к той же соседке. Так шло до лета после восьмого класса.

И вот в июне батянька пришел домой непривычно трезвым и начал втирать мне мозги про новую маму, то бишь мачеху. Я рассудил, что родную мать уже не вернешь, а так отец, может, хоть пить бросит. Словом, не возражал, чтобы мачеха к нам жить перешла. Только вышло еще хуже: явилась в дом мурластая двуспальная тварь с рыжими кудряшками и картошечным носом, и они на пару с предком лакать стали.

Своих детей у этой суки не было, а меня она сразу возненавидела. Люто. Из дома гнала чаще, чем отец. К соседке сердобольной мне неудобно было постоянно проситься ночевать — она меня называла «сиротой при живом отце» и никогда не отказывала в койке и какой-нибудь еде по утрам, но теперь я уже понимал, что одинокой женщине обуза. Старался ночевать по-теплому в шалаше у реки, а зимой в котельной, где через сутки старик один компанейский кочегарил. Вечерами же слонялся по городу, завел новых дружков, повзрослее и поагрессивнее. Хотя они надо мной за мелкий рост постоянно измывались, но от других, не из нашей компании, защищали и как-то незаметно выучили драться, и даже неплохо. Особенно четко я два подлых удара освоил. В общем, я еле-еле окончил девятилетку, можно сказать, из милости классной.

До сих пор не пойму, как при таком раскладе ни разу не залетел на горячем в ментовку. А ведь было за что, и не раз!

Отца к тому времени, по инициативе все той же классной, хотели лишить родительских прав, но опять пожалели — он клялся и божился, что «изменит образ жизни», а сам все жрал и жрал водяру литрами. Автосервис папаньке давно дал пинка, но он сумел пристроиться в бригаду грузчиков на мясокомбинат — помогли материны связи.

Я хотел пойти учиться в ПТУ в нашем городке. Но педерастка-мачеха отвезла мои документы в другое училище — в соседнем райцентре за пятьдесят километров. Так меня совсем почти выгнали из квартиры в пятнадцать лет и материально практически не помогали. А на хрена?

Делать нечего, стал через пень-колоду учиться и жить в общаге, а вечерами подрабатывал, разнося телеграммы. За всякие поздравительные вести адресаты меня иной раз оделяли деньгами: бывало, червонцем, а бывало — ну, это сильно изредка — и целой сотней. Пару раз даже за праздничный стол усаживали: у одной бизнес-мадам на юбилее я бутербродами с икрой и балыками чуть не до блевотины обожрался...

Все бы ничего, но четверо старшекурсников повадились ходить по комнатам и отбирать стипендию и родительские или какие другие деньги у тех, кто послабее. Я же был на курсе самым маленьким и понимал, что со всеми сразу никак не сдюжу. Вот если бы один на один... Но они каждый раз вваливались толпой.

Когда эти гады у меня в первый и последний раз стипуху вытрясли, я, в натуре, несколько дней ходил полуголодным, одалживаясь на пирожок. И как назло в те дни за хорошую телеграмму кто бы хоть рублишко сунул — так нет! Хорошо еще, аванс на почте скоро получил.

Деньги я теперь стал прятать вне комнаты. Кодла меня не раз била, потому что не могла выискать в карманах, койке или тумбочке даже мелочи, а жратвы я, в отличие от других, на вечер не запасал. Старался питаться в сравнительно дешевой столовке, она единственная поблизости работала допоздна. Старшекурсники злились, что я постоянно пустой, колотили меня нещадно, даже головой об стенку, и, наконец, забрали хороший теплый свитер, который мне незадолго до смерти связала на вырост мать.

После такого наглого грабежа меня, можно сказать, переклинило: в общаге это была единственная вещь, напрямую связывавшая меня с покойной мамой. И тогда я съездил домой и через одного дружка разжился кнопочным ножом-выкидушкой.

Когда кодла старшекурсников в очередной раз завалила к нам в комнату, я молча бросился в атаку, чего никто из них никак не ожидал.

Самого здорового и тупого вырубил первым, четко вметелив ему носком кроссовки в пах, и он тут же скрючился на полу в позе эмбриона, глухо подвывая. Второму я кинжальным ударом прямыми пальцами руки глубоко пробил селезенку, и сволочуга сложился пополам. Помогли когда-то заученные приемчики!

Тут на меня наконец-то кинулся вышедший из ступора вожак, попытался врезать прямым в челюсть. Однако я уже выхватил отточенную выкидушку и разом удачно располосовал врагу рубаху и руку от локтя до кисти. От боли и страха он завизжал, как поросенок. Прижал к груди раскрашенную клешню, обхватив ее здоровой рукой, и все пытался стиснуть рану, из которой просачивались и тяжело падали на пол алые капли.

А четвертый грабитель трусливо слинял, стоило мне только пригрозить ему испачканным в крови ножом.

Под мои угрожающие крики: «На хрен отсюда, пока всех как цыплят не перерезал!» — здоровяк с отбитым пахом уползал из комнаты на карачках. Селезеночник, пошатываясь, выбрел в коридор на своих двоих, охая и обе руки не отнимая от живота. А вот вожаку я дальше учинил форменную правилку. Для начала подножкой свалил его на пол и запер дверь изнутри на ключ: так спокойнее будет. Потом же, зайдя сзади, приподнял врага под мышки и подхватил лезвием под подбородок, с ненавистью предупредив:

— Не вернешь свитер, урод — выловлю в темном уголке и от уха до уха глотку распорю! Врубился, чмо вонючее?

— Д-д-да...— еле выдохнул он.

— Теперь сымай рубаху,— скомандовал я.

— З-з-зачем?

— Еще один глупый вопрос — и ты труп! — зловеще пообещал я и отвел лезвие ножа от его горла.

Стоя на коленях и морщась от боли, он неловко расстегнул и стянул с себя теплую сорочку. Я тут же надрезал ее снизу и разорвал на две почти равные половины.

— Держи! — швырнул куски ткани в наглую морду.— Одним пол от крови подотрешь, другим руку обмотаешь. Ну, шевелись, лохушник!

В этот момент в дверь осторожно постучали.

— Похоже, за тебя волнуются,— усмехнулся я.— Вякни, что все нормально, что сейчас выйдешь, да погромче! — и для понятливости покрутил выкидушкой перед трясущейся от страха потной мордой.— Не слышу, подлюка!

Вожак судорожно сглотнул и осипше, но в голос прохрипел:

— Все зашибись, парни! Подождите, я скоро...

И усердно принялся размазывать по полу собственную кровь, в то время как из перетянутого длинного пореза она еще продолжала слабо сочиться, выступая поверх рубашечной повязки.

— Достаточно! — через минуту презрительно скомандовал я.— Теперь пшел вон, мразь! И про свитер — помни!!!

Для вящей убедительности опять сунул выкидушку под нос врагу. В глазах его метался и бился животный страх.

Когда вожак наконец с трудом поднялся на ноги, я с омерзением отметил, что он обмочился. Отперев дверь ключом, скомандовал:

— Открывай! Тут лакеев нет!

А сам, выбрав удобную позицию с тылу, дождался, когда гад отворит дверь — в коридоре видны были перепуганные лица его подельников по грабежам,— и что есть силы вмочил ему сильнейшего пинка в промежность, перебив дыхание. Не дожидаясь, пока он упадет сам, тут же вытолкнул из комнаты. Вожак распластался на полу: с открытым хлеборезником, скорчившись, не в силах вздохнуть. Добил я его фразой:

— В следующий раз ты у меня еще и обгадишься!

И захлопнул дверь.

Трое моих соседей по комнате за все время победного сражения так и не подписались помочь: со страхом, молча, жались по углам. Потом даже еще норовили предъяву кинуть: мол, напрасно ты так, да еще и с ножом... Позднее, значит, нам всем хуже будет, они этого так просто не оставят...

Сопляки! Бабы! Трусы позорные!

Ту ночь я почти не спал, а дремал, полусидя на постели с вытертым от крови ножом в ладони: боялся повторного визита банды. Однако грабители явно перетрусили.

Наутро парень из соседней группы принес мой свитер и сказал, что ему велено передать: меня все равно отловят и пришибут, уроют, все кости переломают. Я ответил: всегда готов, встречусь с радостью.

Отлавливать — кишка тонка — козлы меня пока не стали, зато настучали как-то хитро мастеру про выкидушку. Он меня завел в свой кабинет, приказал вывернуть карманы, нож нашел, отобрал, прочел нудную нотацию и тоже настучал: в ментуру. Так меня поставили в райотделе на учет и попытались вызвать родителей, только хрен они приехали. Но вот я испугался — конечно, не этого дурацкого учета, а как жить дальше в общаге, если и защититься нечем от сучьих рэкетиров. Ведь сволочи меня пару раз перед ней уже пытались подстеречь — хорошо, однокурсники вовремя предупреждали. Точно когда-то отловят и... Да, в стремный наворот влип...

Экспериментировать: «а вдруг, да не попадусь», совсем не хотелось. И я стал ночевать в теплых подвалах, а иногда уезжал домой на электричке, пропуская назавтра первую пару занятий. И ведь всем на мое бедственное положение было плевать с высокой горки! А в квартиру меня мачеха теперь вовсе не пускала, отец же совсем спился.

Очень скоро соседка, к которой я иногда стучался, прикатив в родной городок — от контролеров всю дорогу улепетывал,— заявила, что хотя ей меня и жаль, но тяжко всякий раз подыматься в полшестого утра, выпроваживать меня, а потом еще и идти на работу. Мне и самому приходилось туго, но я молодой, а у соседки сердечко пошаливало.

Что было делать? Обращался я за помощью к своим дружкам, только они заменжевались в незнакомый город на разборку с кодлой ехать: дескать, себе дороже выйти может. Да и чтоб ночевать у кого-то из них, дружно стали противиться. Телеграммы же я по ситуации разносить теперь не мог, потому постоянно сидел на подсосе. Полный писец. И в этом жизненно-денежном тупике стал даже всерьез подумывать: а не грохнуть ли, в натуре, вожака кодлы? А что? Главное — подходящий момент на улице подгадать, без свидетелей. Для начала звездануть арматуриной сзади по башке, а потом свернуть шею. Только боязно: вдруг менты найдут...

Но — есть все-таки справедливость на белом свете! — как раз тут банду старшекурсников задержали с поличным на месте очередного грабежа и завели уголовное дело. Давно пора было!

Двоих беспредельщиков посадили в колонию, еще двоих осудили условно, но из ПТУ всех выгнали, и жить стало — красота. Между прочим, меня тоже к следователю тягали — он у мастера в кабинете сидел — и выспрашивали, не отбирала ли эта кодла у меня вещи или деньги. Я твердо сказал: нет; мастер кричал, что я вру, однако все равно я никого не заложил.

Училище закончил спокойно, а оба лета между курсами, на каникулах, работал, чтобы на сберкнижку, на зиму, хоть какие-то деньги положить. У меня в группе только у одного была сберкнижка, я ее никому не показывал, прятал, втайне очень ею гордясь.

Окончив ПТУ, приехал домой и сказал отцу, что по закону имею право жить в нашей квартире, а если он вечером мне дверь не откроет, тогда я ее просто вышибу. Папашка кинулся в драку — мачеха его сильно подзуживала. Но я все-таки подрос и опыт мочиловок теперь имел немалый, так что звезданул подвыпившему родителю в челюсть более чем удачно: он упал и с маху ввинтился башкой в ножку стола, наглухо вырубившись.

Мачехе я ткнул на дверь, предупредив, что, если из квартиры не уйдет, ночью придушу: кину подушку на жирное рыло, а сам сверху сяду, минут на пяток. Сволочная баба тут же помчалась капать в милицию. Вскоре явился участковый инспектор, мы серьезно поговорили, и, видно, прекрасно знавший моих дерьмовых родителей капитан принял мою сторону. В тот же вечер мачеха из хаты свалила, ключи у нее я предварительно отобрал.

Вернулась она туда, когда я на следующий день ушел искать работу. Стерва, видать, загодя припасла лишний комплект ключей. Ну и забрала все, что еще оставалось в квартире мало-мальски ценного,— даже посуду и старый, но рабочий утюг. Однако больше всего мне жаль было материного наследства: энциклопедии «Комнатное садоводство». Я ее за всяким хламом на антресоли прятал, однако гадюка и туда доползла.

Я начал орать на отца, требуя показать, где она живет. Но он несколько дней все отнекивался, а потом неожиданно свалил из дома сам — к какой-то другой тетке. Кому понадобился такой порченый фрукт — уму непостижимо. Короче, я остался хозяином в двухкомнатной, хотя и полупустой квартире. Первое, что сделал,— сменил на ее входной двери замки. И славно зажил...

Неполный год проработал грузчиком в гортопе — насилу добился, из-за роста брать не хотели,— начал помаленьку калымить, наладил связи со старыми дружками...

Вместе с ними я мачеху свою однажды вечерком в тихом уголочке подстерег; приятели, по моему наущению, до того с папанькой серьезно поговорили и с третьего удара в сивушное табло адрес мурластой твари из алкаша выбили. Курва чуть не обделалась, когда я ей перо к глазу приставил и пообещал обе гляделки лично выковырнуть, если она немедленно «Комнатное садоводство» не представит. Как шелковая, отдала ключ от своей хаты и внятно рассказала, где том краденый искать.

Я сам сходил в загаженную «однушку», которую эта сука сдавала, пока обитала у нас, гребя за то прилично бабок, и забрал материну реликвию, а заодно попавшийся на глаза свой утюг. Потом вернулся к мачехе и за надорванный корешок плюс огромное жирное пятно на верхнем переплете энциклопедии так ввинтил воровке в хлеборезник, что минимум один клык ей точно вышиб. Кровью харкала! Еще и предупредил: коль тявкнет в ментуру — найду в любой точке глобуса и растребушу на мелкие кусочки. А предварительно утюжком жирное брюхо до печенок прожгу. И лезвием ножа, для понятливости, по страшнючей роже — глянешь: стошнит! — поводил слегка. Даже не пикнула, рыжая страхолюдина!

Теперь мы с дружками у меня на квартире стали частенько собираться. Но гулять старались по-тихому, потому как раз тот же капитан-участковый приволокся и пригрозил, что на своей территории притона не потерпит. Заложил же, гад, кто-то из завидущих соседей!

Ко мне и женщин иногда приводили, согласных за выпивку-жратву на постельные дела, так я с одной поближе и познакомился. Она из деревни была, на электроламповом комбинате впиливала, меня постарше и в жизни поопытнее. Несколько месяцев мы с ней прожили, как муж с женой, и это мне здорово понравилось. А что: пришел с работы — ужин на столе, в квартире чисто-блисто и белье для кувыркания в койке постирано-поглажено!

И еще. Оформилась у меня, когда я домой вернулся, мечта: возродить материн розарий, который за время моей учебы в ПТУ приказал долго жить, а весь газон под балконом густо зарос сорняками. Я даже в спецмагазин «Цветы» ходил, каталог сортов роз листал, искал подходящие плетистые. Но, поразмыслив, решил это дело до возвращения со срочной пока отложить.

К концу апреля уже повестка из военкомата не заржавела-подоспела: а пожалте-ка священный долг перед Родиной исполнять! Хоть не в жилу, а — надо! Моя мадам сильно разнюнилась, но поначалу пообещала меня ждать, пока положенный срок отслужу. Только в квартире я ее все-таки не рискнул одну оставить, хотя сожительница чуть не до истерики умоляла и требовала. Уж больно не хотелось ей назад, в общагу, переезжать, хотя койку там на всякий случай она за собой сохранила.

Однако и соседка сердобольная, и таксист дядя Паша мне твердо зазнобу в нашей хате оставлять рассоветовали: мало ли чего всякого за год без меня на кровной территории может произойти. Так ведь жилплощадь наследственную и профукать недолго, тем более, хотя папашка мой в ней по бумагам и продолжает числиться. Примеров криминальных отъемов квадратных метров — море! И пришлось в конце концов сожительнице восвояси отбыть. С ужасно крутой обидой притом.

Написал я потом своей бывшей, на общагу, из-за каменного забора, и раз, и другой, и третий. Только она мне ни словечка не ответила. Впрочем, понятно, почему. Тогда, неожиданно для себя, я вдруг сочинил такие стихи:

Я знаю, ты совсем не виновата,

Что перестала письма мне писать.

Зачем тебе нужна любовь солдата,

Когда его еще так долго ждать...

Но мадам так и не отозвалась, и я понял, что это — финиш...

Писем я ни от кого не получал, только раз от жалостливой соседки, на которую оставил квартиру и «Комнатное садоводство». Она сообщила, что отца посадили за пьяную драку. Спасибо родной милиции! И дяде Паше с сердобольной, что не позволили мою невенчанную без присмотра в хате оставить. Кто знает, чего бы она там одна нахозяйничала, после того как осужденного батяньку выписали!

На почту ходить перестал, разуверившись, что зазноба бывшая хотя бы пустой конверт пришлет. В казарме сослуживцы вечно болтали о доме, о родителях, о всяких тряпках, мотоциклах и авто-иномарках. И как каждый из них, отслужив, сразу откроет крутую фирму и будет грести зелень лопатой и ежедневно трахать разных баб под дорогущие пойло и закусь, а я мысленно посмеивался: какие все-таки они еще дети...

Замполита и взводного я обманул: помогло, что в военкомате какой-то бюрократ, еще когда я только на приписку пришел, додумался в личное дело фамилию и звание мачехи вписать. Долбак тупорылый! Они ж так и не расписались, значит, была просто сожительница, а мне вообще никто. Но это даже лучше оказалось: я начальникам письма, вроде от них, родоков ссученных, специально предъявил. Липовые. Потому как, когда мусор из казармы выносил, додумался на помойке несколько старых конвертов с родительскими посланиями изыскать. Потом с них марки на два чистых конверта переклеил, а печати почтовые туда же перевел через крутое яйцо — нам по воскресным дням в утреннюю пайку по две штуки включают. Ну и адрес части постарался измененным почерком, похожим на тот, который в письмах, накропать — специально в уголке за караульным городком, вдали от посторонних глаз, потренировался... Прохляло!

Финт этот сотворил, чтобы начальники со всякими глупыми вопросами не домыливались, а то живо запишут в разряд неблагонадежных. И тогда пошло-поехало: беседы занудные, в душу с грязными лапами, сверхбдительность проявлять. А так оно куда спокойнее, потихоньку, срочную-то пересидеть. И чтоб больше никогда не слышать об этой на хрен мне упавшей почетной обязанности: службе в российской армии...

Рядовой, совершивший самовольную отлучку

Сегодня мне с губы выходить срок. Интересно, как ко мне ребята со взвода теперь относиться будут? В смысле, после самохода и отсидки.

Героем посчитают? Да черта с два...

Отвернутся, как от чумного? Тоже вряд ли...

Но ведь и мимо факт самовольной отлучки и ареста явно не проканает. Мнение сослуживцев как-то, да проявится. Это же ведь не гражданка, где каждый сам за себя; в армии все иначе и обязанность на всех одна: тянуть лямку, именуемую службой.

Ладно, к этой самой службе со всеми ее тяготами и лишениями, как толкует устав, я уже начал привыкать, да другого и не дано. Хотя лишения те, а особенно тяготы, во многом произрастают от дурости и тупости всяких начальников. Увы! Армия — это волчья тропа, по которой надо пройти, оскалив зубы, и единственное место, где совсем не жалко прошедших дней. Дембель же пока далековато, так что скрипнем зубами и будем потихоньку выживать. Покуда опять апрельским ветром не повеет и толпу бритоголовых щенков не пригонят нам на смену.

А уж куда дальше на гражданке стопы направить — время покажет, руки прокормят, и розы дома, под балконом, я обязательно опять выращу.