СОВРЕМЕННЫЙ РУССКИЙ РАССКАЗ. Кирилл Усанин - член СП России и Академии российской литературы.

Для всех она была просто Лидочкой. Так звали ее в семье, так звали в школе все учителя, так звали подруги, даже не самые близкие. Красивая, с тонкой осиной талией, с черными бровями, такими же густыми, как у отца, голубыми широко распахнутыми глазами, которые смотрели на все, что окружало ее, с искренним удивлением и неподдельной радостью.

Лидочка раньше всех научилась купаться, даже раньше, чем ее две старшие сестры; раньше их села на велосипед, и часто первой приставала к отцу:

— Папа, а ты обещал.

— Раз обещал, надо выполнять,— охотно соглашался отец.

И они с утра, сразу после завтрака, в выходной день садились на велосипеды и почти до позднего вечера совершали долгие поездки в дальний березовый лес. Лидочка старалась ехать быстро, и когда ей это удавалось, то восторженно восклицала:

— Папа, а я опять тебя обогнала,— и смотрела так победно и сияюще, что отец тотчас же соглашался:

— Да, Лидочка, ты стала хорошо кататься.

— Стараюсь,— бесхитростно признавалась Лидочка и, вскакивая, поднимала велосипед с поляны, на которой они только что остановились, чтобы передохнуть.— А ну, кто быстрее! До самого озера, хорошо?

Но до зеркально-чистого озера не доезжала, а резко тормозила и показывала в глубь берез:

— Папа, ты видишь, вон там, в ветвях, слева гнездо кукушкино?

Ей очень хотелось верить, что это гнездо именно кукушкино, ведь в прошлое воскресенье она на верхушке березы видела настоящую кукушку.

— Разумеется, Лидочка,— кивал головой отец и с наигранным испугом кричал вслед дочери, которая уже мчалась вниз, по крутому извилистому спуску прямо к озеру.— Осторожно, там запруда.

— Я знаю.

У самой запруды резко тормозила, разгоряченная, поправляла свободной рукой непослушную прядь волос на влажном лбу и победно смотрела на отца.— А я раньше тебя приехала,— и тянула его в сторону темных, плотных камышей.— Идем, посмотрим на лягушку, на самую большую, ту самую царевну, прямо как из сказки.

А еще она любила гулять с отцом,— и только с ним,— по вечернему притихшему поселку, и опять-таки ни разу ей отец не отказывал, хотя у него были другие, более срочные дела.

Шахтерский поселок от самого города был в стороне и был окружен степью и лесом, и высокие, конусообразные терриконы казались со стороны шоссе загадочными холмами. Сразу же за поселком, в степи, всего три года назад, начинался коллективный сад. Был он организован по инициативе отца, одного из лучших бригадиров шахты. Таким вот бригадиром он оказался и здесь,— деловым, активным. Многие жители имели свои дома и свои огороды, и поначалу неохотно хотели осваивать новые участки, но потом поддержали тех, кто решил в степи разбить не просто коллективный сад, а настоящий сад, который был бы засажен фруктовыми и ягодными деревьями. И теперь этот сад стал гордостью всего поселка, разрастался прямо на глазах. Гордилась им и Лидочка, которая вместе с отцом, кроме прогулок, все свое свободное время проводила на своем участке. Именно отец первым привез несколько саженцев голубой ели. Одна ель была посажена в саду, а другая — в палисаднике перед большим окном, и обе ели прижились, и с годами превратились в настоящие деревья. Прижились и остальные саженцы, которые были разобраны владельцами сада.

Тамара, мать Лидочки, долго ворчала, все хотела, чтобы ель под окном, пока она не разрослась, была пересажена в сад, но Лидочка заступилась за отца.

— Да как ты не понимаешь, мамочка. Какая эта красота?

И Тамара, конечно, махнула рукой:

— Разве вас пересамишь,— и сердито обратилась к мужу.— Вся в тебя, такая же упрямая.

Гордились жители поселка и своим стадионом. Гордилась им и Лидочка, даже больше, чем садом, так как она активно стала заниматься в волейбольной секции. Кроме этой секции, работали и другие — легкоатлетические, футбольные. А зимой заливали каток, а вот хоккейных коробок не было, а значит, и не было и хоккейной секции.

В девятом классе у Лидочки появился ухажер, тихий, спокойный парень из параллельного класса. Звали его Геннадием, рос он без отца, в большой семье, и все чаще и чаще приходил в дом Лидочки, и вскоре стал своим человеком, и отцу было приятно, что Геннадий к нему относится, как сын, а ведь сына у них с Тамарой за двадцать лет жизни так и не оказалось, рождались только одни девочки. И конечно, отношения к Геннадию у него были такие же, как и к дочерям. Как он мог отказать Геннадию, а значит, и Лидочке в их общей просьбе: надо построить свои две хоккейные площадки, найти своего тренера. А то что же получается: Геннадий вот уже целый год ездит на занятия хоккейной секции в город, и придется ездить и дальше, если он, самый активный общественник, не поможет большой группе ребят, которая всерьез увлекается этим видом спорта, самым настоящим, мужским.

И он отправился, как и раньше это делал, по соответствующим инстанциям, и не успокоился, пока не завезли на стадион все необходимое, чтобы в кратчайшие сроки, задолго до зимы, на месте пустыря построить две просторные хоккейные коробки. Как радовались Лидочка и Геннадий, радовался вместе с ними и остальными ребятами и он, и твердо знал, что будет создана дружная команда и капитаном ее станет Геннадий, который за это время был в их семье своим человеком, почти ее членом, и никто не сомневался, что со временем именно мужем Лидочки станет этот тихий, спокойный, но уверенный в себе, настойчивый паренек. Но никто и подумать не мог, что свадьба молодых состоится той же осенью, когда они закончат школу и поступят учиться: Лидочка — в медицинское училище, он — в строительное.

Больше всех, конечно, возражала мать Лидочки, Тамара, но не найдя поддержки у мужа, отступилась:

— Тебя, Лидочка, не пересамишь. Такая же упрямая, как и отец. Вся в него, как есть...

В начале октября я получил телеграмму, в которой Лидочка приглашала меня на свою свадьбу. Я давно уже не сомневался, что я был самым дорогим дядей, а для меня она была самой дорогой племянницей. И мне не забыть наши долгие поездки в дальний березовый лес, на берег чисто-зеркального озера, не забыть вечерние прогулки по поселку, не забыть, как мы вместе с ней работали в коллективном саду. Я, в чем и не сомневался, заменял ей часто отца, и со мной, как и с отцом, она делилась сокровенным. Вот только не пришлось мне бывать на стадионе, так как я после окончания школы поступил в областной политехнический институт и наезжал в поселок только на каникулы, а после окончания института, побывав в родном поселке всего несколько дней, уехал работать в далекую Сибирь, на реку Енисей, где начиналось строительство самой большой в стране электростанции. Работы было много, очень много, и я был весь в этой лихорадочной работе, которой я был полностью отдан. Я даже не успел жениться, зато добился многого — стал за эти годы одним из главных инженеров. Разумеется, ни о каких отпусках я даже не мечтал. И вот она — телеграмма. От любимой племянницы. Я невольно подумал: «Так сколько же лет я не был в поселке и сколько же лет Лидочке?» В тот же вечер решил: надо ехать. Конечно, дел, как всегда, было много, но мне, что было для меня удивительно, быстро пошли навстречу: я был отправлен в отпуск аж на три недели. Напротив, мне пожелали славно погулять на свадьбе моей любимой племянницы, ведь на двух предыдущих свадьбах старших дочерей брата я так и не смог побывать.

И через два дня, во второй половине тихого осеннего дня, я с аэродрома подъезжал на такси к дому старшего брата Леонида.

Все то же разбитое шоссе, вся та же широкая, неасфальтированная улица, все те же дома по обе стороны — постаревшие, с покосившимися заборами, и все та же высокая, разросшаяся голубая ель в палисаднике перед большим окном.

Напротив широко распахнутых ворот такси остановилось. С подарками в обоих руках, быстрым, радостным шагом я вошел во двор. От низкого крыльца навстречу мне шел сам брат Леонид. Вскинув руки вверх, он улыбался. За ним гуськом тянулись остальные члены его большой семьи — жена Тамара, его замужние дочери, его зятья. Вот только Лидочки среди них я почему-то не увидел.

— Как я рад, как я рад! — брат, расцеловав меня трижды, стучал по спине моей сжатыми кулаками, сверкал еще более заметной лысиной.

— Что-то я не вижу невесты? — не удержался я.

— Ты же знаешь нашу Лидочку. С любимым моим зятем укатила в лес. В тот самый, куда с нами ездила. Как я рад, как я рад! — повторил он опять радостным голосом и повел меня в дом. Здесь все было так, как бывает перед большим торжеством,— на кухне варили, стряпали; в маленькой, уютной комнате, будущей спальне молодых, было чисто, опрятно: пышно и ярко застелена кровать, в углу — большой, с зеркалом, шкаф, у окна — полированный стол, накрытый белой скатертью, рядом — такая же полированная тумбочка, а на тумбочке — телевизор.

— Все, как у людей, все, как у людей,— сказал Леонид и повел меня в большую комнату, где было сумрачно и прохладно, хотя окно было распахнуто настежь. Посредине, буквой «Т», стоял обеденный стол, и он уже был заставлен чистой посудой, бутылками вина.

— Все, как у людей,— снова повторил Леонид.

Мы вышли с ним снова во двор, широкий просторный. И тут я увидел Лидочку. Она, разгоряченная, поправляя с влажного лба непослушную прядь волос, быстро шла ко мне, выставив вперед свои тонкие красивые руки.

— Как я рада, как я рада! Спасибочки, что приехал. Из такой дали — и ко мне, на свадьбу.

— Неужели ты и вправду выходишь замуж? — по-прежнему искренне удивляясь, спросил я.

— Что делать, пора! Мой папа тоже в семнадцать женился. А я кто? Я — папина дочка! — Лидочка рассмеялась, целуя меня, а потом, повернувшись, указала рукой на подходившего к нам стройного, невысокого, но коренастого парня в таком же спортивном костюме, что и сама.

— А это и есть Геннадий, мой завтрашний муж.

Геннадий, с взъерошенными курчавыми волосами, с разрумяненными полными щеками, кажется, был еще моложе Лидочки: мальчишка мальчишкой, курносый, с синими глазами навыкате, с раздвоенным подбородком. Впрочем, удивлялся недолго, так как хорошо знал Лидочку: именно такого, простодушного, честного, я мог только и представить рядом с ней.

— А я с Геннадием ездила в тот самый дальний березовый лес, помните? — Лидочка вздохнула.— Вот только гнезда кукушкиного давно уже нет. Да и само озеро обмелело, затянуло ряской.

— А лягушка-царевна? — улыбнулся я, легко вспомнив прошлое.

— И ее нет.

— Зато есть ты,— ломким голосом сказал Геннадий, глядя влюбленными глазами на свою невесту, скорее всего повторил Лидочкины слова.

— Да, есть я. Вот такая! — и, подхватив Геннадия, закружилась, высоко вскидывая длинные, тонкие ноги.

А назавтра была свадьба, шумная, веселая, богатая, да другой свадьбы я и представить не мог. Гуляли два дня подряд, оба выходных. Кажется, весь поселок побывал на этой веселой, счастливой свадьбе.

С понедельника начались рабочие будни. Лидочка уехала в медицинское училище, Геннадий — в строительное, а Леонид ушел раньше всех на шахту,— продолжал бригадирствовать, хотя второй год был на пенсии.

— Разве его пересамишь. Буду, мол, работать, и все тут, пока я своей бригаде нужен. Да и в силе я. Вот только опять свой дурной характер не переломит. Хочет, чтоб все дороги в поселке заасфальтировали,— рассказывала мне жена его Тамара, когда мы с ней шли в сторону коллективного сада.

— Такой уж уродился, неспокойный. Вон какой сад возник? А стадион?

— Пора бы угомониться. Всего не добьешься. Только сердце надсадишь. Нет, не понимает, и понимать не хочет. Вот и Лидочка такая же. В своем училище — первая заводила. Одним словом, вся в папу уродилась,— продолжала жаловаться мне Тамара.

И до субботы, как на работу, я уходил с Тамарой в коллективный сад, и на участке за эти дни сделали много: и землю перекопали, и собрали в кучки картофельную ботву, и весь лишний мусор сожгли. А в выходные дни Лидочка и Геннадий привели меня на стадион, и я своими глазами увидел, как много полезного и нужного успел сделать мой неугомонный старший брат. А потом уже сам Леонид водил меня по поселку и показывал, какие участки дороги нужно заасфальтировать в первую очередь. И говорил он так увлеченно, что я не сомневался, что своего он обязательно добьется.

— Порода наша такая,— с гордостью говорил Леонид.— И ты такой же: уже главный инженер на такой крупной электростанции. Нас не так-то просто сломить, мы еще повоюем.

И я, конечно, с ним соглашался, и был рад, что слова Леонида, почти слово в слово, повторяла и Лидочка, и не сомневался, что и у нее все получится.

С такими добрыми мыслями я уехал в Сибирь на свою работу, уверенный в том, что и я сумею еще чего-нибудь добиться. И я в самом деле многое добился: меня повысили в должности, а главное, я наконец-то женился, и уже чувствовал себя сибиряком, и жалел только об одном: никак, в течение долгого времени, не мог приехать в родной шахтерский поселок.

И вдруг — опять телеграмма, горькая, тягостная: умер старший брат Леонид. И вот я на родине, приехал разделить горе родных, горе Лидочки, самой любимой дочери.

— Умер в одночасье, от сердечного приступа. Скорая приехала, да — поздно...

Были и другие, горькие новости, но все они сводились к одной: не стоило брату Леониду заниматься общественными делами, особенно после выхода на пенсию. Все они к положительным результатам не приводили: за последние два года вся жизнь в стране как бы вспять повернулась, оказалась в зыбучей трясине, и такие энтузиасты, как мой брат Леонид, стали ненужными, даже больше того, лишними. Но Леонид не сдавался, он продолжал воевать, как бы не понимая, как бы не понимая того, что рушатся, ломаются, как в бурю деревья, сами устои жизни.

— Вот и довоевался,— как бы за всех откровенно и правдиво признался один из близких его друзей, который раньше охотно помогал ему.— Да пропади оно все пропадом.

Только Лидочка не соглашалась, упрямо твердила:

— Не может быть так, не верю.

Прощаясь со мной на вокзале, спросила у меня, как бы ища ответа:

— Ведь не может быть такого, дядя Коля?

Что я мог ей сказать? Мог только ее успокоить, мог только сказать, что надо как можно скорее пережить эти все перестроечные времена, и тогда наступят лучшие дни, обязательно наступят.

Из редких, но подробных писем, которые я получал от Лидочки в течение последующих лет, я узнавал, что она с Геннадием и верными товарищами все-таки пытается продолжать дело покойного отца. Вот, добились того, что начали строить еще одно здание детского сада, где она стала работать воспитательницей, потому что к этому времени она была матерью двух дочерей.

В последнем письме радостно сообщила, что ждет третьего ребенка, хотя по нынешним временам ее поступок почти все считают едва ли не безумием, так как начали жить в другой стране, а значит, жить стали по-другому, теряя последнее — надежду. А вот эту исчезающую надежду она сохраняет в своей душе, и письмо закончила словами отца, который часто их говорил: «Перемелется — мука будет».

И вдруг — опять это страшное «вдруг»! — телефонный звонок от старшей племянницы: «Лидочка пережила клиническую смерть».

Решаю однозначно: надо срочно лететь.

И вот — я снова в родном шахтерском поселке. На такси подъезжаю к дому старшего брата. В палисаднике — та же голубая ель, стройная, высокая. Те же самые, как всегда, распахнутые настежь ворота. Во дворе — никого, и в сенцах — никого. Двери не заперты: открываю одни, другие, вхожу на кухню.

За столом, у широкого окна, сидит Тамара, одна-одинешенька, что-то вяжет. Господи, какая она постаревшая: седые волосы, глубокие морщины на когда-то красивом лице, погрузневшая. Увидев и признав меня, приподнимается, но тут же садится и плачет, не скрывая слез. Я обнимаю ее, бережно глажу по редким, седым волосам, сердца не чувствую — оно как будто не бьется.

— Жива, жива Лидочка,— почти шепотом, с трудом выговаривает Тамара, вытирая краем полотенца слезы.

Чувствую, как сердце начинает биться, отпускает боль в груди. Присаживаюсь напротив.

— Здравствуй, Тома. Это я.

— Вижу, вижу. Спасибо, что приехал.

Минуту-другую молчим.

— Я сейчас что-нибудь соберу на стол. Поди, проголодался с дороги.

— Потом, потом, Тома.

Она легко соглашается, начинает говорить о Лидочке.

Я узнаю о том, что Лидочка едва не померла: ребенок умер, а сама Лидочка пережила клиническую смерть.

— С того света, почитай, вернулась. Долго лежала в больнице, а сейчас, слава Богу, дома, под наблюдением лечащего врача. Нет, не здесь, а в своем доме, который они с Геной купили три года назад, вот только ремонт никак не могут закончить. Дом недалеко, через две улицы.

— Проводить не смогу — ноги совсем отказали, дальше двора не хожу. Сейчас позвоню, Гена придет. Пока не работает, ухаживает за женой. А дети у старшей живут. Все дочки мои дружно живут, между собой не ссорятся, такого за ними не водилось. И ко мне прибегают, по очереди, вот только меня ругают: «Зачем я полы мою?» А я вот привыкла в чистоте жить завсегда, Леонид, бывало, хвалил меня: «И в кого ты такая чистюля уродилась?»...

Она опять пытается встать, но я усаживаю ее:

— Да не волнуйся ты, Тома.

— Ты уж извини, поухаживай за собой,— и с грустью признается.— Совсем расклеилась. А тут еще Лидочка.

Я встаю, чтоб включить электрический чайник, а тут на пороге — Геннадий.

— Дядя Коля, здравствуйте.

Невысок, худощав, нет уже курчавых волос, прическа короткая, жесткая, темные круги под глазами, острые скулы щек. Но в уголках тонких губ — приметная улыбка, и взгляд — внимателен, цепок.

— Идемте, дядя Коля. Лидочка ждет.

— Как она там? — спрашивает Тамара.

— Да уже получше. Гораздо получше,— и опять напоминает мне.— Так идемте, дядя Коля.

Молча идем по широкой, травянистой улице. Выходим на другую, такую же широкую, травянистую. С дороги — невысокий спуск, и вот он — дом под цинковой крышей, с высоким забором и калиткой, выкрашенной в голубой цвет. Входим во двор. Здесь не так уютно — штабеля досок, холмики песка, строительный мусор.

— Потихоньку строимся,— говорит Геннадий, предупреждает.— Осторожнее.

— Ничего, понимаю,— соглашаюсь я.

В спальне — тихо, прохладно, сумеречно. На окнах — плотные шторы. Я не сразу замечаю кровать, а на кровати — полусидящую Лидочку, до подбородка прикрытую одеялом. На голове — шерстяной платок.

И первое ощущение: Лидочка словно в коконе. Неужели эта молодая женщина, с бледным лицом, с заостренным носом, и есть та самая Лидочка, которую все эти годы я держал в памяти,— веселую, живую, с широко открытыми чистыми глазами.

Я присаживаюсь к изголовью, целую ее тонкие, холодные руки, лежащие поверх одеяла.

— Спасибо, дядя Коля,— тихо, вполушепот, говорит Лидочка и слабо улыбается, глядя на меня.— Вот какая я, нехорошая.

— Поправимся. Какие наши годы!

— И ты вон сединами покрылся,— откровенно говорит Лидочка и опять слабо улыбается.— Укатали сивку крутые горки.

В потухшем взгляде ее блеснули искорки.

— Гена, открой шторы. Сколько можно в полутьме сидеть.

Геннадий послушно одергивает шторы, и спальня наполняется полным полуденным светом.

— Сними платок, надоел.

Геннадий опять-таки послушно снимает платок, и упрямая прядка волос спадает на ее высокий лоб. Лидочка поправляет прядку, садится поудобнее. Геннадий молча подбивает подушку, присаживается рядом, готовый выполнить любую ее просьбу.

— Спасибо, дядя Коля, навестили,— и улыбка становится все более открытой, нежной.— Значит, жить будем.

— А куда мы денемся. Обязательно будем.

Слышен стук в дверь. Геннадий быстро выходит, и вскоре появляется вновь.

— К тебе, Лидочка, Татьяна Викторовна,— радостно сообщает он, пропуская вперед высокую, статную женщину в белом халате. Радуемся вместе с Геннадием, когда слышим оживленный голос Татьяны Викторовны:

— Дела, как вижу, пошли на поправку. Это просто замечательно, Лидочка.

Мы с Геннадием выходим во двор, оттуда, через открытую калитку в огород. Он широкий, просторный, весь в грядках и кустарниках, с длинным сараем, который примыкает к дому, и с колодцем справа, а рядом с колодцем — пушистая, высокая и стройная, голубая ель.

— Откуда она здесь? — удивляюсь я.

— Отец из питомника привез, целый десяток. Два саженца себе оставил, а другие у него разобрали все желающие. Один из них здесь оказался,— и счастливый Геннадий сообщает.— Понимаешь, все саженцы прижились. Все вот такими красивыми елями стали. Прежний хозяин даже прослезился, так жаль ему было с красотой расставаться. Мы с Лидочкой рядом с елью этой беседку построим. Место открытое, веселое. И все — как на ладони. А пока, как, видишь, только столик поставили да две скамьи. Садись, дядя Коля, за встречу да за Лидочкино здоровье можно и по рюмашечке. Как, не возражаете?

Да разве можно возражать. Я был в данную минуту счастлив, как и Геннадий, счастлив, что у Лидочки, как выразилась врач Татьяна Викторовна, дела пошли на поправку. Да и рад я всему, что вижу: этот дом, этот огород, эта голубая ель. Да и погода выдалась на славу. Ярко светило полуденное солнце, приятно ласкал наши лица легкий ветерок, остро пахло укропом, и стояла такая удивительная, почти деревенская тишина.

Во все это я хотел уже верить, да и как не верить, когда живет вот такая Лидочка, светлая, веселая, с широко открытыми улыбающимися глазами, с которой всегда легко и радостно, даже в эти тяжелые времена. А то, что она сейчас переживает,— временно: главное, что клиническая смерть миновала ее, значит, она будет жить, и будет только хорошее; и эта хорошая, настоящая жизнь вся еще впереди... 

Кирилл Усанин (г. Москва)