КРУПНЫЙ ЖАНР. Киноповесть. Ефим Гаммер  — родился 16 апреля 1945 года в Оренбурге (Россия), закончил от-деление журналистики Латвийского госуниверситета в Риге, автор 15 книг, лауре-ат ряда международных премий по литературе, журналистике и изобразительному искусству. Среди них — Бунинская, серебряная медаль, Москва, 2008, «Добрая лира», Санкт-Петербург, 2007, «Золотое перо Руси», Москва, золотой знак — 2005 и золо-тая медаль «Лучшему автору» — 2010, «Петербург. Возрождение мечты, 2003». В 2012 году стал лауреатом (золотая медаль) 3-го Международного конкурса имени Сергея Михалкова на лучшее художественное произведение для подростков и дипло-мантом 4-го международного конкурса имени Алексея Толстого. Его роман о под-ростках «Приемные дети войны» был также отмечен Фондом «Русский мир». Кар-тины Ефима Гаммера представлены на трех персональных и более чем ста между-народных выставках в Иерусалиме, Нью-Йорке, Торонто, Ванкувере, Ницце, Лионе, Париже, Сиднее. Работает на радио «Голос Израиля». Шеф-редактор и ведущий авторского радиожурнала «Вечерний калейдоскоп»; член израильских и междуна-родных союзов писателей, журналистов, художников; член редколлегий журналов «Литературный Иерусалим», «Литературный Иерусалим улыбается» (Израиль) и «Приокские зори» (Россия); широко печатается в журналах России, США, Израиля; Германии, Франции, Латвии, Дании, Финляндии, Украины, Молдовы и других стран; переводится на иностранные языки.

НЕЗВАННЫЙ ГОСТЬ

Татьяну Сергеевну разбудили частые удары в заиндевелое окно. Она неохотно вылезла из кровати, накинула на плечи теплый халат с набивными цветами и напра-вилась к двери.
В комнату вошел рослый, заросший недельной щетиной парень, в ватнике и уша-нке. Он прошел к печи, согрел на забеленном камне руки. Представился.

Костик. Костик.
Татьяна Сергеевна. Татьяна Сергеевна.
Костик. Знаю, потому и пришел.
Татьяна Сергеевна. Белое не подаем.
Костик. Мне и красное без надобности. Помощь требуется. С Федюлей нелад-ное. Без врача окочурится.
Татьяна Сергеевна. А что с ним? Какие симптомы? На что жалуется?
Костик. Ну?
Татьяна Сергеевна. Я уже не практикую. Уволилась. Тут разве что за Фролом Красноштановым присматривала — бакенщик...
Костик. Доктор! Вы говорите — говорите, а там человек...
Татьяна Сергеевна. Далеко?
Костик. Пару махов отсюда. Вниз по Лене. Он на барже застрял. Лихоманка ка-кая-то! Держится, черт, за живот, стонет, мать его! Может, аппендицит? А, доктор?
Татьяна Сергеевна. Господи! У меня же ни инструментов, ни обезболивающего. И потом — вам хирург нужен, а не терапевт. Вызвали бы по рации. Или?.. И рация у вас сломана?
Костик. Сломана, мать ее! Говорил этому Федюле, надо бы заменить. В случае чего, помощь — по-экстренному. На вертолете. А он...
Татьяна Сергеевна. Но поймите же, если резать...
Костик. Не сдохнет, вы его хоть топором.
Татьяна Сергеевна. Напарник по зимовке? Подрались?
Костик. Хватит вам, доктор! Пойдемте! Там человек гибнет! А вы тут!.. Разводи-те... Я наворочал снегу... Ради вас, да? Ну и будьте здоровы! Лучше бы укатили уже в свои Палестины, а то мозолите нам здесь глаза!
Татьяна Сергеевна. Муж вернется с визой, вот и укатим. И мозольте себе глаза самостоятельно.

Костик угловато шагнул к двери.
.
Татьяна Сергеевна. Стойте!
Костик. Так-то лучше. Сколько вам на сборы?
Татьяна Сергеевна. Минуточку! Я переоденусь. Вы... вы повернетесь спиной... И без этих... Не оборачивайтесь.

Татьяна Сергеевна переоделась — ватные штаны, вязаный свитерок, телогрейка, сапоги-карбоза, прихваченные по голенищу собачьим мехом, заячья шапка с длин-ными, заменяющими шарф ушами.

Татьяна Сергеевна. Я готова! Пошли. Где твоя баржа?

БАРЖА

В каюте, на узкой койке, под одеялом верблюжьей шерсти, лежал человек с отеч-ным лицом, жадно, по-рыбьи хватал воздух. Пол усеян окурками, в углу раскаленная буржуйка и ведро с пустыми консервными банками. На стене гитара.
.
Татьяна Сергеевна. Не подмести! Не убрать! Ну и зрелище: огарок свечи и... раз-два-три... пустых из-под питьевого спирта. Глотку не сожгли?
Костик. Под гитару ее остужали.
Татьяна Сергеевна. Красиво жить не запретишь.
Костик. Люди — не звери...
Татьяна Сергеевна. Оно и видно. Вскипяти воду, побольше. И нож приготовь мне. Какой поострей...
Костик. Резать будете?
Татьяна Сергеевна. А если придется? Что я могу знать до осмотра?
Костик. Хорошо. Федюлю можно резать. Но не до смерти.

Костик выискал закатившееся под вторую койку эмалированное ведро и вышел из каюты.
Татьяна Сергеевна, сняв ватник, прошла к больному. Уселась рядом с ним — на табуретку. Задрала на Федюле рубаху, цепко стала ощупывать живот.

Татьяна Сергеевна. Щекотно? Нет?
Федюля. Мы это так... случайно. Не по вражде...
Татьяна Сергеевна. Догадываюсь, с перепою.
Федюля. Скорее, по глупости.
Татьяна Сергеевна. Ты про живот лучше думай, Федюля.
Федюля. Я животом думать не привык.
Татьяна Сергеевна. Не хохми! Не напрягайся животом, я тебе говорю.
Федюля. Резать будете, Татьян Сергевна?
Татьяна Сергеевна. Если резать, то не до смерти. Костиково ЦЕУ.
Федюля. Костик знает, чо говорит. Чо не скажешь на больную голову...
Татьяна Сергеевна. А давно у него?
Федюля. Чо?
Татьяна Сергеевна. С головой.
Федюля. Таким уродился, с гнильцой.
Татьяна Сергеевна. А ты?
Федюля. Чо я?
Татьяна Сергеевна. Как у тебя с головой?
Федюля. Тянет на две полши, и не колышется.
Татьяна Сергеевна. Значит, крепкий?
Федюля. Мы Никулинские! Наш хромосом с железом в кости родится!
Татьяна Сергеевна. А про мамку не вспоминаешь, когда болит?

Татьяна Сергеевна подобралась пальцами под нижнее ребро.
Федюля вплелся в женские руки. И в крик.

Федюля. О-о-о! Вы это чо? Зачем про мамку? Я вам не малец какой. Я!.. Я сам уже папкой быть могу, если позволите.
Татьяна Сергеевна. Сначала до свадьбы доживи, тогда и позволят. Ушиб у тебя, ничего страшного.
Федюля. Почем знаете?
Татьяна Сергеевна. Училась, вот и знаю, Федюля.
Федюля. (Обиженно). Поучите и меня. Я... ведь сказано... не малец уже. Я... я...

Федюля тянул уже не слово. В слове задохся. Руку тянул, спасительницы своей и мучительницы, ниже и ниже, за рубаху, за ее, бортиком подшитый край.

Татьяна Сергеевна. Дурак!

Женщина с отвращением вырвала руку из потных, мыльной скользкости пальцев. Потрясла ею, как после укуса, и повернулась на скрип открываемой двери.

Татьяна Сергеевна. (Костику). Я же воды просила!

Костик вносил в каюту поднос с угощеньем. На тарелке под кружками лука ма-лосольная рыба-кондевка. На другой — матовые полоски замороженной строганины, обложенной дольками консервированных огурцов. Карман его телогрейки пузырился бутылкой питьевого спирта.

Костик. Что охраняем, то имеем. Будет и вода!
Татьяна Сергеевна. А не переборщишь, Костик?
Костик. Мы с закусоном, не как-нибудь голиком, ваше высочество. И потом... За знакомство. Закон требует! У кавалергарда век не долог. А тут выпало впервой — голубая кровь, живая княгиня...
Татьяна Сергеевна. Не дури!
Костик. И декабристской нельзя?
Татьяна Сергеевна. Татьяна Сергеевна — и точка!
Костик. Хорошо, Татьяна Сергеевна, будь по-вашему. А песню? Песню тоже нельзя?
Татьяна Сергеевна. Какую?
Костик. Гитарную-вашенскую, родовую, так сказать. «Поручик Голицын, корнет Оболенский...»
Татьяна Сергеевна. Мой поручик Голицын был вовсе не поручик. Он вышел в отставку прапорщиком. Пора уже знать, если решил погусарить под моего Голицына.
Костик. Кто он вам, если на пальцах считать? Прапрадед?
Татьяна Сергеевна. Обойдешься без заполнения анкеты.
Костик. А то?
Федюля. На дуэль!
Татьяна Сергеевна. Я вам в этом деле не компания!
Костик. В дуэли, Татьяна Сергеевна?
Татьяна Сергеевна. В пьянке-гулянке!
Федюля. Отчего же, Татьян Сергевна? С этого дела легчает. Проверено — мин нет!

Федюля плавно влил в себя спирт, поостерегся порывистого движения.

Федюля. Хошь, Татьян Сергевна? Не хошь? Как хошь! А мне, Костик, повторную. Хорошо пошла, напрямки к оздоровлению организма.

Костик пододвинул тумбочку к Федюлиной койке. Быстро порезал кондевку, на шесть частей. Обсосал слезящиеся жиром пальцы, протер их газетой. И после, все так же молча, прошел к иллюминатору, под которым держал опорожненную посуду. Отдраил его и побросал бутылки на лед.

Татьяна Сергеевна. Застудишь парня!
Костик. Чего там! С морозца не дохнут! А иллюминатор — это... типа окно в Ев-ропу. Глядь, сейчас сущий цирк будет! Собака там у нас, просто черт живой. Идите сюда, а то прошляпите зрелище. Во! Не зазевалась — махнула за борт. Во-во, глядь! Тащит уже, тащит назад тару стеклянную. Наш характер, таежный. Чего деньгам зря пропадать?
Татьяна Сергеевна. Кино!
Костик. Не кино, а цирк.
Федюля. Такое дело надо обмыть.

Костик бросил ломтик строганины собаке, за дверь. Повернулся к Федюле.

Костик. Выходит, на вторую потянуло?
Федюля. Говорил же, пошел напрямки — к оздоровлению организма, паря.
Костик. Хвалю!

Взялся за бутылку.
Горлышко просыпало стеклянную дробь по краю стаканчика.

Федюля. Не расплещи!

Пахучая лужица растеклась по поверхности тумбочки.

Костик. Ну, на грудь! Сейчас костерчик запалим.

Костик чиркнул спичкой. Синеватый огонек вскинулся над тумбочкой.
Татьяна Сергеевна, не реагируя, упокоила руки на плечах и, слегка покачиваясь, смотрела на огонь, как в зеркало...
Тепло добиралось до нее волнами, низовыми, обласкивало ноги. Но в груди все еще занозисто гноился холодок, быть может, не живой.
Этот чувствительный, но странный по восприятию — будто бы из потусторонне-го мира — холодок, достался ей в наследство от известного с давних времен на все таежное приволье золотодобытчика, печника, и летописца Кима Кудесника, обучае-мого французскому женами ссыльных декабристов, негласного тестя князя Валериа-на Голицына.
Ким Кудесник слыл великим выдумщиком и чародеем. Знал множество потай-ных троп и целебных трав. Видел прошлое и будущее. В своих летописях, памятуя о наказе атамана Бугра, вел жизнеописание Киренска — не жалел слогу ни силы ядре-ной, ни цвета исконного.
«День вертит солнечный жернов к ночи,— писал он в 1829-ом, горько вздыхая от дум своих.— Ночь извергает небесный огонь на рассвете. И вспыхивают облака зор-ным заревом. Первые российские облака, порожденные у восточных границ Отече-ства нашего. Облака, коим нести очищающее пламя на запад, в далекую Московию. Облака, кои будут за плечами у отрока Валериана, князя Голицына, когда оторвется он от дщери моей, светлой лицом Ольги Разумницы, и направится по цареву указу в солдатчину. Соловей поет к разлуке. Не стерплю, заплачу я...»
Эти, последние слова о соловье, слетев невзначай с пера Кима Кудесника, обросли крыльями и превратились в песенные, народные, распеваемые в Сибири и в Арктике, на Урале и Дону.
Жизнь, по летописям Кима Кудесника, вырисовывалась тяжкая, но Богом отме-ченная, не пресекаемая из рода в род. На дальнем побеге рода своего видел он сия-тельный знак небесного знамения и Святой Земли, где пра-пра-внучка его Татьяна явит миру младенца, нареченного Мессией новых времен, и потому, не страшась, ввел свою дочь — красавицу Ольгу Разумницу — в опочивальню ссыльного декаб-риста Валериана Голицына.
Ким — единственный грамотей — был приставлен к нему в услужение до при-бытия гувернера грека Василия Лазова. Тот был отправлен из семьи с запасом книг в край невероятной отсталости, где, как явствовало из письма Валериана,— жило все-го семьсот человек, и все они такие дремучие, что не с кем перекинуться словом, раз-ве что с Кимом Кудесником, которого жены сосланных декабристов обучили даже французскому, и его дочерью Ольгой. В остальном — никаких развлечений. Слово «театр» звучит для киренчан сугубо абстрактно. О существовании библиотек — по-нятия никакого. Правда, кое-кто, кое-когда мог о них слышать, но во имя чего ими пользоваться никто представления не имел.
Столь образное описание времяпрепровождения в Киренске, понятно, вызвало панику в княжеских покоях. И гувернер Василий Лазов, с деньгами, домашней биб-лиотекой и двумя крепостными был снаряжен в дальнюю дорогу. На перекладных он добрался до Иркутска, представился губернатору. И попросил разрешение поселить-ся в Киренске — у своего воспитанника князя Валериана Голицына.
Губернатор боялся выглядеть снисходительным по отношению к государствен-ным преступникам. Поэтому он пообещал Василию Лазову обратиться с запросом к генерал-губернатору Восточной Сибири. Заодно и поинтересовался: как это отпрыска высокочтимой фамилии князей Голицыных занесло в вольнодумцы? На что грек Василий Лазов ответил приблизительно так... Никакой бес не попутал молодого князя Валериана, а просто-напросто он из уважения к человеческому достоинству и вольности записался в Северное общество. На допросе Валериан пояснил: к этому его побудило то, что он «заимствовал свободный образ мыслей от чтения жарких прений в парламенте тех народов, кои имеют конституцию, а также от чтения французских, английских, немецких и итальянских публицистов». Если же быть абсолютно точным, следует добавить следующее: в Северное общество молодого князя Валериана Голицына принимал Александр Викторович Поджио, итальянец по происхождению, чей отец переселился в Одессу вместе с отцами-основателями города: герцогом Ришелье, Ланжероом и де Рибасом.
Дав исчерпывающую информацию губернатору Иркутска, Василий Лазов не стал дожидаться милостивого соизволения на проезд в Киренск, и двинулся туда на свой страх и риск. Ждать пришлось бы долго. Ибо и генерал-губернатор, по известной каждому русскому чиновнику причине, не отважился взять на себя ответственность. Он перекинул решение вопроса на всесильного шефа жандармов Бенкендорфа.
Получив послание из Иркутска о том, что грек Лазов, упредив высочайшее соиз-воление, самовольно направился в Киренск, всемогущий шеф жандармов Бенкен-дорф тоже не сподобился на волевой поступок. И обратился к царю Николаю Перво-му. Царь потребовал обстоятельных разъяснений у Натальи Ивановны Голицыной, матери декабриста. И эти разъяснения получил в письменном виде.
«На вопрос, по какому случаю грек Лазов находится в Киренске объясняю, что более 20 лет он жил у нас в доме как друг и по собственной своей привязанности к нам и детям нашим просил согласия ехать в Киренск, так как от правительства не было запрещения на въезд и жительство в оных городах свободного состояния лю-дям. Мы не только не отказали ему в том, но были совершенно уверены, что он не допустит нашего сына впасть в пороки, которые еще могут усугубить его положе-ние».
На письме княгини Натальи Ивановны царь Николай Первый поставил собствен-норучно резолюцию: «Крепостных отправить в Россию, а греку разрешить остаться в Киренске». Но было уже поздно. Лазова, чтобы не морочить себе голову перепиской с высокостоящими начальниками, спровадили восвояси: из Сибири — куда подальше, на запад. А в 1829 году, когда Ольга была на девятом месяце, и Валериана Голицына выслали из Киренска. По указу императора его откомандировали в действующую армию, на Кавказ, в унизительном для князя звании — рядовым...
А Ольга?
Ольга родила сына, дала ему по отцу имя — Голица. Таким образом — не зря ее величали Разумницей! — заложила и для детей сына своего, внуков да их потомков, славную, от роду положенную им фамилию — Голицыны. И еще оставила она им всем, как в наследство, песню Кима Кудесника — колыбельную женского сердца: «Соловей поет к разлуке. Не стерплю, заплачу я...»


ЛИШНЕЙ ВОДКИ НЕ БЫВАЕТ

Татьяна Сергеевна вышла из забытья, ощутив в пальцах холодное стекло.

Татьяна Сергеевна. Это лишнее.
Федюля. Но не для меня!

Костик потянулся к нему с бутылкой.

Татьяна Сергеевна. Хватит ему! Ты же его спаиваишь, Костик.
Федюля. Спаить — не удавить! Мы Никулинские! Мы можем! Налей, казак, ата-маном будешь! Плесни! Плесни! И Татьян Сергевне удружи. А то, глянь, в штаны ватные втерлась, а сама дрожит. Штаны-то что? Снаружи греют. А водка изнутри — по-нашему, как сердце... Правда моя, Татьян Сергевна?
Татьяна Сергеевна. Вся твоя правда, дружок, на донышке.
Костик. Ага! Муж алкоголик. Не любит таких... Нас...
Татьяна Сергеевна. Ох, парень, парень! Все твои мысли дают крен на сорок гра-дусов.
Костик. А нам — что? Мы в лед вросли. Нас крен и на девяносто градусов не скопытит. Самый стояк!
Федюля. Спирт стакану — не обуза.
Татьяна Сергеевна. Я вам не компания. Да и поздно уже. Пойду.
Костик. Ой ли? Пойдете! Куда вы пойдете на ночь?
Татьяна Сергеевна. Как пришла, так и пойду. Привычная.
Костик. У нас крен на сорок. А у вас? У вас вообще крыша поехала, доктор! Напоритесь на шатуна-якута, и полный шахсей-вахсей. Он вам шею свернет на все сто восемьдесят.
Татьяна Сергеевна. Не свернет! Я у вас одолжусь ружьишком. Есть у вас ружь-ишко, Костик?
Костик. Как не быть? Под койкой у Федюли. Но... доктор! Как вам ствол? Он... того... нам под расписку даден...
Татьяна Сергеевна. О неразглашении?
Костик. Чего? А-а, язвите с устатку. Дело хорошее. Мы не в претензии. Ствол нам даден для охраны груза. А груз у нас приметный... На нюху у каждого зверя в человечьем обличье. Спиртяга.
Татьяна Сергеевна. С вашим аппетитом, Костик, вы весь свой груз...
Костик. До навигации, хошь сказать? Не боись, доктор! Не пропьем — некуда стеклотару сдавать. А если под серьез подвести... Мы, Татьяна Сергеевна, не дуриком лезем в горлышко. Что положено на усушку, то — да! — прямым ходом в пасть, как пить дать. А что не положено... За «неположено» — тюрьма. Мы, доктор, свои права, знаем.
Татьяна Сергеевна. На спиртовом дыху мозги выветриваются.
Костик. В этом вы правильный курс держите. На спиртовом духу человек начи-нает ноздрей думать. Кого наш спиртовоз ни притягивает, дай только запашку под-наглеть. Даже шатун-якут, и тот повадился. Следами кружит вокруг баржи, а зайти стесняется.
Татьяна Сергеевна. Гостинца не припас на обмен?
Костик. Он без гостинца не заходит. А гостинец его — жакан убойный. Пра-вильно я говорю, Федюля?

Паренек уже тихо посапывал. Откликнулся спросонья.

Федюля. Чо?
Костик. Докторша вот надумала драпать.
Федюля. А я?
Костик. Ты — выздоравливай сам!
Федюля. С твоей, видать, помощью, Костик? Твоя помощь, паря, известная. Спа-сибо, что не убил.
Костик. Ну, болотун! Все по природе, малец! Сильному — право, а с правом — и верх. Правильным я курсом иду, доктор? Или в ваших Палестинах все наоборот?
Татьяна Сергеевна. Налей уж, Костик. А то говоришь-говоришь, поскользнешься на языке и зубы сломаешь. Лучше уж выпьем за здравье, чтобы не пить на упокой.
Костик. А что? И убить горазды?
Татьяна Сергеевна. По мне, важнее исцелять. Некоторых и от каши в голове.

Татьяна Сергеевна пододвинула к себе тумбочку, высвободила от газет вторую табуретку для Костика. И подставила стаканчик...

ПРЕОБРАЖЕНИЕ

Судорожно, двойным глотком, в перехват горла Татьяна Сергеевна вобрала в се-бя студеное питье, поспешно закусила кондевкой и лишь потом вспомнила о запивке. Потянулась стаканчиком к Костику. А он, оказывается, уже позаботился: впритык к бутылке поставил эмалированную кружку с водой. Движение же Татьяны Сергеевны истолковал превратно. И чтобы угодить, поторопился, плеск-плеск, девяностогра-дусного спирта, наскоро, с переливом.

Татьяна Сергеевна. Повремени.
Костик. А мы и не заставляем! Кто сколь может! — (И к Федюле).— Правильным я курсом иду, паря?
Федюля. Чо?
Костик. Да ничо... Правильно?
Федюля. У тебя всегда правильно, пока не убьешь невзначай.
Костик. Поговори мне!
Федюля. А чо?
Костик. Через плечо! «Отговорила роща золотая».
Татьяна Сергеевна. Есенин?
Костик. А то! Мы могем ходить конем! Надо, и в рифму впряжемся на раз... Если жить, как жить, по уму, без дураков, в получку положенных!
Татьяна Сергеевна. Ладно, ребята. Выпьем за вас.
Костик. Пей до дна! Пей до дна! Там на дне любовь видна!
Федюля. Видите, как обрадовался, что уговорил вас. Для него «своя» — это все-гда праздник.
Костик. Вот вы, доктор... вы по музеям ходили. Деньги выкладывали за входной билет, смотрели на разных Рембрандтов. Репин там, Левитан... А у меня музей без входного билета! Бесплатно! Здесь! На борту баржи! Федюля!.. Мозгов бы ему побо-ле — продавай в Эрмитаж.
Татьяна Сергеевна. Мозги?
Костик. Мозги ему высыпали. Их не продать. А картины...
Федюля. Помолчал бы в тряпочку.
Костик. Прикиньте, доктор. Вот живем-живем, хлеб жуем, ухом не ворочаем. Стрельнем какого зверька — на мясо. Мясо съедим, белым запьем, и под кусты. Тишь да тоска мухобойного времени! Ну и? Пусть так, вы умная, я не очень. Но и мы — мы! — можем. Можем, Федюля? Можем! Правильным я курсом иду, Федюля, а?
Федюля. Другого у тебя не бывает.
Костик. Слышали? Федюля — на полном согласии. А он не простак, а мастак, если в рифму. Мастер художественного промысла! Он вас, Татьяна Сергеевна, про-явите лишь понимание на копейку, изобразит на рубль с полтиной. И будете красо-ваться на портрете, как живая.
Татьяна Сергеевна. Я и без того покрасовалась

Костик выволок из-под Федюлиной подушки коленкоровую папочку с тесемоч-ками. Хлопнул ею по ладони, для звука богатырского, и протянул гостье первый из наугад выхваченных листов.

Костик. Мы можем, доктор! Можем! Глядите, завидуйте, я человек! Мой дюжий талант не растает, как снег!

Видя, как Татьяна Сергеевна, взяв лист ватмана, жмурится от нехватки света, Ко-стик затеплил на тумбочке огарок свечи, потом еще один на приклепанном к пере-борке угольнике, где и оставил коробок спичек.

Татьяна Сергеевна. Не понимаю...
Костик. Что «не понимаю», доктор? Я вам подсунул не историю болезни.
Татьяна Сергеевна. Не понимаю... Федюля, ты где-то учился этому?
Федюля. Не-а!
Татьяна Сергеевна. А с какими художниками знаком?
Федюля. Лично?
Татьяна Сергеевна. По альбомам хотя бы...
Федюля. У нас разве что настенный календарь купишь.
Татьяна Сергеевна. Как же тогда? У тебя линия... композиция... прием... Да и по-хож ты... Это не придумано. Дважды одно и то же не придумывается. Твое... Как бы это тебе разумно объяснить? Твое, понимаешь, от него... Ты похож... знаешь, на кого ты похож, Федюля?
Костик. На папу! Я же говорил: он не пальцем деланный. Он и сам уже способен мальца заделать. Только пригласи — будет вам чудо заморское, как на роду написа-но.
Татьяна Сергеевна. Погоди, балабол! Он похож... Как это может быть?
Федюля. Мне дадено.
Татьяна Сергеевна. У меня муж...
Костик. Тот, кто за визой рванул?
Татьяна Сергеевна. Других не держим! Так вот... Мишаня мой по образованию искусствовед. И я, надо сказать, под его влиянием поднаторела.
Костик. Дурак он у вас, простите за резкость!
Татьяна Сергеевна. Если бы так, Костик. Всем бы жилось полегче. Дуракам — счастье, а женам их печатные пряники и расписные кокошники.
Костик. А чего он вас тогда с курса сбивает? Голубая кровь...
Татьяна Сергеевна. (Будто кому-то подражая). А променяла на...
Костик. На европейскую, Татьяна Сергеевна. Европейскую. Мы без этих. Нам что француз, что арбуз. Одно едино — за Уральским хребтом, Европа! Все бы им нашенское вывозить. Свое создать не способны — нашенское им подавай за бесплат-но! Вот разродитесь там, глядь, и впрямь чудо явите из чудес. И опять они за наш счет — впереди планеты всей. А мы? Мы не умы! Правильным я курсом иду, доктор? Я — то правильным. А вы — увы, как говорят знающие люди! И кто же вас сбивает с пути?
Татьяна Сергеевна. Не он, Костик. Не Мишаня... Успокойся. Да и вообще, родись он, где нужно... Не сидел бы в местной газетке, не гнал бы строкаж о коровах, надоях. Он музейный эксперт, Костик... Талантливый человек.
Костик. Как Федюля?
Татьяна Сергеевна. В другом смысле... Эксперт от Бога! Если я разглядела в этих рисунках Шагала, то можешь себе представить...
Костик, перебивая. Куда шагала?
Татьяна Сергеевна. Вот-вот...

Костик смутился.

Костик. Я не деревня!

Татьяна Сергеевна. Какая разница, да пусть городской! А город у нас, город! Бревенчатый, изба на избе — допотопное зодчество! В гордом одиночестве торчит посредь тайги, один на пятьсот верст по округе. Минус сорок. Канализации нет. Во-допроводом не обзавелись. Воду таскай коромыслом из проруби. Так кто мы, кирен-ские? Не деревня?
Костик. Себя, Татьяна Сергеевна, величайте, как слово на язык напросится. А меня не невольте. Я Петропавловский!
Татьяна Сергеевна. С каких это пор ты стал городской?
Костик. Было однажды: делать из нашего села город. Но не позволили в Иркут-ске, в области. Два города на один район — замного, постановили в центре, переде-рутся еще, кого звать столичными.
Татьяна Сергеевна. Столичные вы, не столичные... Называйтесь хоть загранич-ными! Каждый — иностранец Федоров! А по большой нужде приспичит, бегать все равно на двор. В дощатик. Дикость, как при атамане Бугре — основателе Киренска, триста пятьдесят лет тому назад. Цивилизация!
Костик. Не накладывайте резолюцию, Татьяна Сергеевна. Доктор вы по другим болезням. Вот я недавно прочитал: динозавры жили шестьдесят миллионов лет под-ряд, и ничего — ни следа. А мы, человеки? Подумаешь, и десяти тысчонок нам не настукало.
Татьяна Сергеевна. Динозаврам, Костик, во двор при минус сорока ходить не понадобилось. Они предварительно вымерли. От страха, за участь...
Костик. (Под смех Федюли). Своих яиц?
Татьяна Сергеевна. Пусть так...
Костик. Ладно, Татьяна Сергеевна, не будем думать яйцами. Я посоветоваться хочу. А не попробовать ли нам опять, петропавловским?
Татьяна Сергеевна. Что? С динозаврами соревноваться?
Костик. А то самое! Взять да перелицевать себя в городские нынече. Времена покамест мирные: загривок топором не причесывают. Разродились бы у нас, в Пет-ропавловске, а? Глядь, малец и впрямь чудо, с небесным знаком отличия. Соображаете, какой резонанс в мире? Новое Пришествие! Новое Пришествие! Паломничество к нам тотчас начнется. И сразу прав у нас на городское наименование прибавится. К тому же, для укрепления рейтинга, можно напомнить: в прошлом здесь и сам Косыгин, Алексей Николаевич, уродился. И предки его, купцы богатейшие. А не уродился, так жил и работал. В двадцатых — прослышали? — верховодил у Киренских кооператоров, писал в нашу газету.
Татьяна Сергеевна. Скажу тебе по секрету, Костик, чего не знаешь. В семьдесят третьем, когда Косыгин гостил в нашем регионе, редакция «Ленских зорь» из этих заметок газету для него на ватмане напечатала. В одном экземпляре. И преподнесла в дар. А он нам за это — «Орбиту» поставил. Вот телек и смотрим.
Костик. А то! Какой секрет? Слышали! По личному своему указу! Значит, есть смысл и сегодня кого попросить из большого начальства. Разделите вы по личному своему указу, господа хорошие, нашу территорию по уму. На два района. Киренский и Петропавловский. Чтобы стенкой не ходить на стенку, не гоношиться — кто столичный, кто глухая провинция. Правильно я говорю, а, доктор?
Татьяна Сергеевна. (Пожала плечами). Я знаю?
Ей было не до Костика. Она изучала содержимое коленкоровой папочки. Переворачивает листы, рассматривает рисунки.

Татьяна Сергеевна. И Шагал из-за отсутствия красок рисовал в двадцатых годах ламповой копотью.
Костик. Ну?
Татьяна Сергеевна. Что?
Костик. Ну, так я интересуюсь, доктор. Дайте диагноз. Правильно мы пьем, по поводу?
Татьяна Сергеевна. Вы пьете правильно.
Костик. Налить?
Татьяна Сергеевна. Налей! И я выпью правильно.
Костик. Мозги, видать, не заклинило. А то я и так и этак ему: рисуй акварелью, цветные картинки всегда симпатичнее. Нет, натягает из керосинки грязи, разбавит водичкой, и ну возить по бумаге. Думал я, срамотища! Потом думал — а хрен его знает! Теперь хочу думать — а почему бы не в музей?
Татьяна Сергеевна. В музей?
Костик. А то! Ваш муженек — мы прослышаны — со всеми музейными напере-чет знаком.
Татьяна Сергеевна. Этого мало.
Костик. А пусть пригрозит: здесь Федюлины картинки не возьмете на выставку, я их в Париж увезу, за деньги там показывать буду.
Татьяна Сергеевна. Мы не в Париж собрались.
Костик. А хоть и в Палестины!
Татьяна Сергеевна. Разрешаешь? В ущерб Петропавловску?
Костик. Ну...
Татьяна Сергеевна. Петропавловску Федюлины картины не по карману?
Костик. Не по мозгам. Было еще на что им гроши тратить.
Федюля. Отстань! Дай Татьян Сергевне!
Татьяна Сергеевна. Откуда ЭТО у тебя?
Федюля, не поняв. Этот? На крыше избы? С дудкой? Который коров собирает?
Татьяна Сергеевна. ЭТО...
Федюля. А-а... Папаня картинки привез. На стенах прикнопил.
Татьяна Сергеевна. Он бывал в Витебске?
Федюля. Чо?
Татьяна Сергеевна. В городе, спрашиваю, Витебске? Рисунки — оттуда?
Федюля. Не-а! Из Костикова села. По плотницкому делу, когда судно зимой на приколе, их выкомарил. В Петропавловском, на халтуре. Раскатывал там богатую избу. Наследнички упросили — перебирались в Киренск, на столичное житье. Как им на новом месте без избы?
Татьяна Сергеевна. Я о рисунках...
Федюля. И я о том же. Там, в той избе, на чердаке, и выкомарил папаня картинки. Там еще, в сундуке, керенки были. Но куда с ними нынче? Селедку в них заворачи-вать — себе дороже. Вот папаня и сдал их в нашу школу, в музей, стало быть. Об этом даже в газетке нашей, в «Ленских зорях» писали.
Татьяна Сергеевна. Мой муж и писал.
Федюля. Помню. Называлась статья — «Ценная находка».
Татьяна Сергеевна. А подпись... Не помнишь?
Федюля. Почему? Я еще из памяти не вышел. Большими буквами было — МИХАИЛ ГОЛЬДИН.
Татьяна Сергеевна. А внизу? Маленькими?
Федюля. Во пристала! Всего не упомнишь, Татьян Сергевна.
Татьяна Сергеевна. Внизу... маленькими... «искусствовед».
Федюля. Куда это вы клоните, доктор?
Татьяна Сергеевна. Лучше бы твой папаня ему рисунки Шагала показал. Это же!.. Это же... неизвестные работы Шагала! Революция в умах! Событие на весь мир! А то керенки. Подумаешь, невидаль.
Федюля. Спасибочки, вам Татьян Сергевна! А вы задумывались, какие украше-ньица у нас в избе? Фотки родичей, да и те выцветши. А тут картинки... Папаню не проведешь. Дашь кому посмотреть, назад не допросишься. А что на стены кнопить? От вашего наива страдать умом станешь...
Татьяна Сергеевна. Какое у тебя образование, Федюля?
Федюля. Восьмерка. И курсы речников.
Татьяна Сергеевна. А дальше?
Федюля. Чо?
Татьяна Сергеевна. Учиться.
Федюля. Век учись, Татьян Сергевна, все равно дураком помрешь.
Татьяна Сергеевна. Все-то у тебя, парень, просто.
Костик. А чего сложного в жизни. Жизнь одна. И с ней обходись попроще. Как с собакой. Встать! Лечь! К ноге!

За дверью заскулила собака, скребя когтями по дереву.

Татьяна Сергеевна. А ты, Федюля? Как ты?
Федюля. А так, Татьян Сергевна! Я за правильное житье. Чтобы мне — мое, ему — его. Он в том разе не позарится на мое, я на его. И все миром. Иначе война, и руби головы. Чего проще?
Татьяна Сергеевна. Проще? Федюля, как же проще, когда себе противоречишь? Вот, например, ты. Сам того не ведая, ты позарился на весь мир.

Татьяна Сергеевна выжидательно постукивала пальцем по коленкоровой папоч-ке.
Федюля. Я? Дался вам этот мир, доктор! Мне этот мир и даром не нужен!
Татьяна Сергеевна. А если прославишься?
Федюля. Чо?
Татьяна Сергеевна. Если твои картины будут выставлять в музеях? Если о тебе будут писать в газетах?
Федюля. Газеты... это... Я в газеты плохо верю, Татьян Сергевна. У них дурной глаз. Про папаню разок прописали. Мол, унаследовал он тропку-чудесницу. К Юма-ле, богине Сибири, литой, понятно, не из сургуча, что на почте. Из самородного зо-лота. Прописали и забыли. А папаню за эти писания... Где тропка? Где золото? И в прорубь...
Костик. Так на слуху. А что всамдел произошло с батяней — никто толком не знает. Глядишь, и сам по пьяни нырнул. Известно лишь, что секрет этой тропки с концами ушел под лед. И теперь, пока не сыщут деда его, Федюлиного, стал быть,— никто не доберется до Золотой бабы. Дед у него шаман. Может, наслышаны? Григо-рий Конда.
Татьяна Сергеевна. Как же! Слышала. От Фрола Красноштанова, бакенщика. В его избе я и окоренилась с тех пор, как приехала лечить старика. Странный мужик был, собственную смерть день-в-день предсказал.
Федюля. Чепуха! Какие у него, кегебешенного пытателя, предсказания? Это все мой дед!
Костик. Шаман!
Федюля. Сам ты шаман! Дед — большой человек! Всей Сибири властитель! Сколько лет по тайге бродит, вроде пропал совсем. Ан нет! Каждое его слово докли-кивается до людей — почище вашей газеты. Помнят люди его, берегут от винтаря. И передают тишком, не-а, не старое, а сего дня молвленное. И где молвленное? В такой задыми, что... Как с того света дед говорит. И аукается каждому его слову тайга.
Костик. Не врет. Люди слушают. А потом слово, сказанное им, само собой вы-полняется — факт!
Федюля. Вот прорезалось у деда, мол, помрет вскоростях Фрол Красноштанов. И чо? Фрол перечил, гоношился, как по молодости, когда пытал деда паяльной лампой? Не перечил слуху, не гоношился. Отправил писулю в пароходство — «пришлите кого-нибудь в помощь». И все тут.
Татьяна Сергеевна. Э, нет, Федюля! Неправда твоя. Фрол лично мне божился — предчувствие у него.
Федюля. Фрол от дьявола! Он тут Че-Каблучил! Че-каблучил, людей в гроб заго-нял. А вы — божился... Значит, допекло! И все же, лучше, не божился, Татьян Сер-гевна, а сказывал? Согласны?
Татьяна Сергеевна. Пусть сказывал... Что это меняет?
Федюля. А то! Сказывал, да не все, Татьян Сергевна! Сказывал он, откуда взялось такое предчувствие? Не морщите лоб, не сказывал. А взялось оно не с неба. От меня! Проходил я на барже мимо бакена, а мне голос дедов. «Спусти якорь, иди к Фролу Красноштанову. Иди и скажи ему: «Смерть твоя пришла, Фрол! Заканчивай свои земные дела, и собирайся в дорогу». У них, Татьян Сергевна, давние счеты. Это сейчас Фрол был при полезном деле... А раньше... раньше — говорят, по приказу самого Сталина — вылавливал из тайги Золотую бабу. «На фига твоей потайной женщине в снегах укрываться? — теребил деда под присмотром винтаря.— Золото — это народное достояние!» Однако дед не подался Фролу. И богиню Юмалу не отдал на растерзание. А накричал-напророчил: «Будешь ты бирюк бирюком, без жены, без детей, и Че-Каблучить тебе разохотится! А умирать будешь, о Боге вспомнишь».
Татьяна Сергеевна. Подействовало?
Федюля. Вы свидетельница, Татьян Сергевна.
Татьяна Сергеевна. Умирал он у меня на руках...
Федюля. Прощение просил?
Татьяна Сергеевна. Просил. У меня просил, за все прегрешения. Странно, что у меня. Но... Знаете, ребята, еще он просил поставить на помин его души свечку в Храме Гроба Господня.
Костик. Это — где? В Иерусалиме?
Татьяна Сергеевна. В Иерусалиме.
Костик. Поставите?
Татьяна Сергеевна. Поставлю, если вы меня отпустите в Израиль.
Костик. Я отпускаю.
Татьяна Сергеевна. Федюля?
Федюля. А картинки мои повезете к вашему Шагалу — на проверку достоинств?
Татьяна Сергеевна. Шутишь?
Федюля. Я не шучу... Ни папани, ни деда в наличии. Какие шутки? Сеструху снасильничали, померла. Да и маманя... Живет ли, нет — на лбу словом не написано. Вот такие, Татьян Сергевна, наши с вами пироги с капустой. И кому все это было нужно?
Татьяна Сергеевна. Не кому, а — зачем?
Федюля. Вы о чем?
Татьяна Сергеевна. О себе я, о себе...
Федюля. О себе не во вред. Хуже, когда о всем человечестве.
Татьяна Сергеевна. Честно, не только о себе. О тебе, Федюля, о Костике...
Федюля. И обо всем человечестве?
Костик. Мы могем — ходить конем! А?
Татьяна Сергеевна. Мне подумалось невзначай, ребята... как бы это вам?
Федюля. Не маленькие.
Татьяна Сергеевна. Вижу, большие! Тогда поломайте со мной голову над одной мыслью. Как это так получается, что Гитлер и Чаплин родились в один день. 20 ап-реля 1889 года...
Костик. Было над чем думать!
Татьяна Сергеевна. Не густо!
Федюля. А он на другое не способен. Ему щец пожиже, но побольше, до зеле-ненького ранта на тарелке.
Костик. Ладно, уймись, философ хренов! Тебе уже зелененькое мерещится. Ско-ро и до зеленого змия докличешься.
Федюля. Змий, не змий. А дед... Тут он — мельком прошмыгнул... И смерть за-глядывала, как с того света...
Костик. Опять? Хватит тебе, не шамань! Думает твой дед о нас, как же! Сгнил уже, вывонялся весь до косточек! Возле разлюбезной своей Золотой бабы!
Федюля. Сам ты вывонялся!
Костик. Говорят, говорят о нем... А кто его видел вживую?
Федюля. Фрол его видел. В том году, когда сеструху снасильничали. Сам и пере-дал мне приветствие. «Приходил твой дед Григорий,— сказал мне.— И пообещал, что предупредит меня о смерти, чтобы мог я по-хорошему подготовиться, грехи от-молить». И еще сказал, смерти боялся вот и сказал: «Чистый я перед дедом твоим Григорием. Не я его убил, он меня. Так пусть на меня зла не держит».
Костик. А ты, Федюля, ему и поверил?
Федюля. Перед смертью не врут. Перед смертью уже знают. Там суд правый. Ежели загодя совесть не отмоешь, там все твои пятна проступают наружу. По ним и читают повесть жизни твоей.
Костик. Брось! Станет Фрол выводить пятна загодя!
Федюля. Станет. Когда за плечами — смерть, баловству конец. Лицом поверты-ваешься к Богу.
Костик. Федюля! О чем ты? У тебя же Бог из золота... Забыл?
Федюля. Не важно, какому Богу молиться, верят-то в Единого. Молитвы всегда направлены к небу. Даже у Фрола. Пусть и не верил, а душу все равно отдал Богу.
Костик. Кто докажет?
Федюля. Я...
Костик. В окошко подсматривал?
Федюля. Не без этого.
Костик. И как Он выглядит?
Федюля. Своего Бога каждый видит по-своему.
Костик. А свою смерть?
Федюля. Свою смерть не дано увидеть. Чужую — да, свою — нет.
Костик. Ну и как она, чужая?
Федюля. Оглянись и подумай!
Костик. Да ну тебя, черт никулинский! Запугаешь!
Федюля. А ты не пугайся, Костик. Тебе один фиг, что назад глядеть, что вперед. А мне — страшновато. Вижу, таится она тут у баржи, в каюту пару раз захаживала.
Костик. Костлявая? С вострой косой? Так и выглядит?
Федюля. Она в каждом из нас по-своему выглядит.
Костик. Моя покраше твоей будет? Ну, художник, рисуй!
Федюля. Не то, Костик. Не то... Своя смерть всегда красива. А вот чужая... В нас, паря, живет и чужая смерть. Но не в ружье она, не в заточке. В душе... или еще где, назвать не берусь. Но в нас. Это точно. Это проверено. Не веришь? Что ж, приметь, во что выливается твоя ненависть и во что моя. Твоя в кулаки, в кулаках она и гаснет. Моя — в долготерпение. А долготерпение — это не смирение отнюдь. Это, в итоге, пуля. Тебе нужны примеры? К слову, ты, конечно, глух, да? Примеры — тайна моя. И все же... Никто никогда ничего не докажет! Слушай! Помнишь капитана Толмачова? Как он выжимал из меня масло, помнишь? Он ведь чего хотел? Он хотел — да ладно, догадываешься! И вместо того, чтобы меня... сам угодил, козел, в задницу! Помнишь, перед половодьем махнул он по Лене? «Эх, прокачу!» И куда? Загулял в полынью, к рыбам на свадьбу. Так что, Костик, не робей. Нам, Никулинским, не привыкать. Мы и смерть посылаем по указанному адресу.
Костик. Заказным?
Федюля. Не письмом, не телеграммой. А живой молнией.
Костик. Пошел бы ты, Федюля, знаешь куда?!
Татьяна Сергеевна. Ребята, угомонитесь!
Костик. С ним всегда так! Путем и не выпьешь! Кладбищем умоет. В могилу сведет. Черт бы его побрал!

За дверью отрывисто залаяла собака.

Федюля. Чужой!

Костик достал из под Федюлиной койки ружье, положил его на свою, под небрежно взведенную на одеяле складку.

Татьяна Сергеевна. А без этого нельзя?
Костик. Без этого? Вы думаете, доктор, он приволокся сюда ради ваших пре-красных глаз?
Татьяна Сергеевна. Комплименты в следующий раз!
Костик. Прослышал — спирт на борту, вот и приволокся!

ЧУЖОЙ

В каюту вошел незнакомец. Ружье за спиной, на поясе финка с наборной ручкой. Потер ладони, потрепыхав висюльками-рукавицами, подвешенными на резинках к обшлагам телогрейки.

Рогычаев. Будем знакомы! Алексей Рогычаев! Я с зимовья, тут недалече.

Понес руку, угадывая старшинство. Сначала Костику. «Будем знакомы!» Потом Федюле. «Рогычаев!» Обошел тумбочку, и к Татьяне Сергеевне. «Приветствую, Алексей!»

Присел на табуретку. Поправил ружье, чтобы не мешало прикладом. Опустил в ноги рюкзак. Выжал в горсти бороду, без потери для упрятанного в ней серебра.

Рогычаев. А вы с дамой... Хвалю!
Татьяна Сергеевна. Я доктор.
Рогычаев. А я моряк. Что это меняет во глубине сибирских руд?
Татьяна Сергеевна. Я настоящий доктор! Он заболел... Федюля... Вот меня и вы-звали...
Рогычаев. Вызвали и вызвали... Зачем кипятиться-оправдываться?
Татьяна Сергеевна. Вы, Алексей, на Деда Мороза похожи. Вам согреться — не во вред.
Рогычаев. Греются из нутра.

Костик поднялся с койки.

Костик. За гостя и не грех выпить.
Рогычаев. И гостю не грех. А то гость до костей сомнамбула, и ни на грамм че-ловек.

Взял стаканчик, протер усы и с легкостью таежника вобрал в себя питье.

Рогычаев. Да-а-ах! А мне сегодня, братишки, сороковником стукнуло. Круто это, круто, когда так, ни с того ни с сего, бац, и готово! Жили — жили и дожили!.. Пятый десяток. Да-а-ах!.. Спасибо за угощеньице.
Татьяна Сергеевна. С праздничком!

Костик разлил остатки по донышкам, чокнулся с Рогычаевым и поспешил на вы-ход.

Костик. Я за припасцем. Обмоем праздничек. Выпьем раз, выпьем два, чтоб кружилась голова.
Рогычаев. Поэт?
Федюля. Это иногда на него находит.

Рогычаев внимательно посмотрел на Федюлю, словно пытаясь что-то вспомнить.
Федюля также внимательно посмотрел на него, и вернулся к карандашному наброску — к женскому портрету, над которым некоторое время уже работал.

Татьяна Сергеевна. Встречались?
Федюля. Сибирь большая.
Рогычаев. Как океан. Идешь-идешь, суши не видишь. И вдруг вахтенный на кло-тике: «Берег! Берег!» В этой ситуации и чужой берег — великая радость. Вот как сейчас. Как здесь. На чужом берегу, а душа — греется, отмерзает.
Федюля. Костик принесет добавки, станет совсем тепло.
Рогычаев. Я к вам не по-пустому. Так что не будем!.. Примите привет от Лени Красильникова, из Кузьминок. Мы с ним в зимовье напару живем. Белкуем понемно-гу.
Татьяна Сергеевна. Сколько же вы там выпили?
Рогычаев. Было.
Татьяна Сергеевна. Тяжко?
Рогычаев. Не знакомо?
Татьяна Сергеевна. Сейчас Костик вернется. Полегчает.
Рогычаев. Вот вы о чем...
Татьяна Сергеевна. О чем же еще? О мировых проблемах?
Рогычаев. Да сорок мне, сорок! Не понимаете? А жизнь...
Татьяна Сергеевна. Не у каждого слаживается.
Рогычаев. Слаживается — не слаживется! Жизнь — не кубики! У меня жизнь — подмечу для верности — как раз всю жизнь и складывалась. Эх, и боевито гулял я, милая вы моя женщина! Под килем семь футов и форштевнем брызги разбрасывай! Эх-ка! Подперло — сорок. Снегом проросла шевелюра. Да и времечко на дворе, сне-гом засеянное. Белкуй! Отоваривай отпуск. Но тоска, тоска! Вдруг повалит, как тот же снег, и хоть умри на месте. Утеряно, все утеряно! Сорок — и никакого события! Как с морскою границей. Своя территория — нейтральные воды — загранка... Вода, сколь не изучай ее сквозь окуляры бинокля, везде одинаковая. Та же свинцовая угрюмость, та же неторопливая волна. Кинься в эту воду, те же несколько минут определены тебе до разрыва сердца. А тут — сорок лет, и ничего! Глушь — смурь — тишина!..
Татьяна Сергеевна. Знакомо... Местная...
Рогычаев. Местная — уместная! Можно подумать, я без понятия. Я о вас еще до вашего рождения наслышался. От бабушки-дедушки. Будет, мол, у Кима Кудесника внучка-пра-правнучка, краса ненаглядная. Как соберется на Земли Обетованные, знайте, время настало. Пройдет узаконенный срок для рождения ребенка, и ждите Нового Пришествия.
Татьяна Сергеевна. Очень остроумно!
Рогычаев. Со стариков какой спрос? Не я сочинял. По сказкам я не мастак, а вот курс проложить... Могу быть проводником. Хоть до Хайфы. Я ведь моряк-загранщик. По морям — по волнам, нынче здесь — завтра там. По молодости не в речники мах-нул, как другие, а в мореходку, и «прощай, любимый город, уходим завтра в море». Море — это не Киренга и не Лена. Море!.. Бывали?
Татьяна Сергеевна. На Рижском взморье...
Рогычаев. Рижский залив — не море. Я вам больше скажу, даже Балтийское море называют Балтийской лужей. А вы — «пляж-пляж, золотой песочек!»
Татьяна Сергеевна. Ничего подобного я не говорила.
Рогычаев. Еще скажете.
Татьяна Сергеевна. Ничего такого я не скажу.
Рогычаев. Давайте на спор.
Татьяна Сергеевна. Уймитесь, Рогычаев!
Федюля. Она замужем!
Рогычаев. Я... я без намерений.
Татьяна Сергеевна. Вы женаты?
Рогычаев. И да, и нет, сейчас трудно сказать. Мне печать нужна была для пас-порта, чтобы в загранку ходить.
Татьяна Сергеевна. Ох, мужики! Как это так? Жить и без любви?
Рогычаев. Да не живу я, Танюша! Можно вас так называть?
Татьяна Сергеевна. Называйте так, если вам легче от этого на душе.
Рогычаев. Старый, да?
Татьяна Сергеевна. Глупости!
Рогычаев. Хотите без глупостей? А если без глупостей, то... Не живу я вовсе! Не живу я!.. Разве это жизнь? Сороковник, и никаких событий! А любовь? Была у меня любовь. Как без любви? Я о настоящем говорю. Из-за меня... из-за любви неразде-ленной, можно сказать, одна девчушка тут даже...
Федюля. Вешалась?

Рогычаев отстраненно посмотрел на Федюлю.

Рогычаев. Скажешь, паря, не подумав. Потом душа болеть будет. Эх, чего там! Не будем старое вспоминать, нервные клетки не восстанавливаются.
Татьяна Сергеевна. Это на Балтике не восстанавливаются. А у нас, в таежной сутеми... у нас тут они восстанавливаются. Что им еще делать здесь? Или от скуки сходить с ума. Или восстанавливаться. Поверьте мне, я врать не буду. Все-таки врач.
Рогычаев. Отчего же, не поверить. Мы люди темные, врачу на слово горазды ве-рить.
Татьяна Сергеевна. Тем-ны-е... По вам, Алексей, не скажешь, что вы — темный.
Рогычаев. От вас ничего не скроешь, Танюша. Родом я, правда, из Кузьминок — глушь глушью. Но отсюда по молодости лет рванул в Северную столицу, а там — мореходка и все остальное. Догадайтесь, кто я теперь по званию буду?
Татьяна Сергеевна. Небось, капитан дальнего плавания?
Рогычаев. Чиф!
Татьяна Сергеевна. А кто это такой?
Рогычаев. Старший помощник.
Татьяна Сергеевна. Неплохо. Что же вас забурило в тайгу? Погнали с мостика?
Рогычаев. Э-э, Танюша, как же это так, с мостика? Мы же, родная, просолены в морской купели, как сельдь. Нас куда ни кинь, хоть рылом в огород, все равно курс норд-ост, машинный телеграф на «полный вперед» и в открытое море по штурман-ской прокладке.
Татьяна Сергеевна. Почему же вы здесь? Не у машинного телеграфа?
Рогычаев. Да, отпуск у нас. На весь экипаж в один срок. А отпуск — ба-а-ль-шой, Танюша!
Татьяна Сергеевна. Как у медведя, когда спячка?
Рогычаев. Похоже. Мы же, родная, если в плавании, так без выходных. Вахта — в «солому», вахта — в «солому».
Татьяна Сергеевна. «Солома»?
Рогычаев. По-нашему — в койку. Я имею в виду — сон, ничего прочего.
Татьяна Сергеевна. Догадываюсь.
Рогычаев. Отгулов — нет, вот и накапливаются отпускные. На тот еще отрезочек времени. А куда потом с этим отрезочком? Ни друзей, ни знакомых на берегу. Ну и... Море отпустит, тайга притянет — и вываливаешься, как за горизонт, за грань време-ни. Здесь-то, у вас, как на том свете, времени нет. Полное безвременье, по-нашему — штиль. Спускай паруса и — живи надеждами на счастливый случай. Авось подфар-тит... Нам бы, Танюша, попутный ветерок, а курс — не беспокойтесь! — мы проло-жим, не мешкая.
Татьяна Сергеевна. Красиво сказано. Будто вы и по сказкам мастак, Рогычаев. А?
Рогычаев. Не пишем... Э-э, да у вас здесь гитара!

Рогычаев снял гитару с гвоздика. Проверил настрой инструмента. Прежде чем сесть на табуретку, прислонил ружье к Федюлиной койке. Подвернул колки, подла-живая семиструнку под свой голос. И басовито затянул:

У компаса нет для нас
лишней стрелки про запас.
У компаса правило:
курс — «туда»,
хоть рвись — «обратно».
Уходить легко,
а приходить приятно.

Возвращаемся к жизни,
возвращаемся к жизни,
и к любви,
если жизнь — любовь.
А над нами
звезды нависли,
как гирлянды
непонятых слов.

Возвращаемся к жизни,
ребята,
и к любви возвращаемся
вновь.
Что нам нужно,
и много ли надо?
Только жизнь нам нужна
и любовь.

Татьяна Сергеевна. А вы душка, Алексей Рогычаев.
Рогычаев. Вот не думал. Просто — баловник я природы, вот и все.

Рогычаев положил ногу на ногу, усадил на колено гитару и стал наигрывать ме-лодию, косо поглядывая на Федюлю, который продолжал что-то рисовать, полулежа на койке.

Костик выявился в проеме двери с бутылкой спирта.

Костик. Будешь? Или как?
Рогычаев. Каком вниз.
Костик. Значит, не разбавлять, позабавишься чистым?
Рогычаев. Грязное отпил.

Костик плеснул в подставленный стопарь.

Рогычаев. Будем жить! И никаких гвоздей! Вот лозунг мой и солнца!
Костик. Будем! Однако не перевирай Маяковского, он этого и на том свете не любит. Просил ведь перед самострелом — «Не делайте под меня, делайте под себя!»
Татьяна Сергеевна. Костик! Не приставай!
Рогычаев. Оки-доки! Кто-то тут нами брезгает. Или мне мерещится?

Он поднялся с табуретки, протянул Федюле стаканчик.

Рогычаев. Не обижай! Кто не пьет, тот по нашим, морским верованиям, слушает лишнее. Или... уже набрался — под завязку?
Федюля. Это у нас? У Никулинских? Под завязку?

Рогычаев рассматривал нарисованную им картинку — графический портрет женщины.

Рогычаев. Эк-ха, братишка! Твоя препо-даваха и не смахивает на Танюшу.

Татьяна Сергеевна порывисто схватила рисунок. Действительно, не очень похо-же. Отдаленное сходство есть, но...

Рогычаев. Танюша! Карандашику ли поспеть за мимолетным видением чистой красоты? Вглядитесь в себя. У вас глаза... Разве способен ленский тихоход ухватить их сияние? Моряком надо быть, чтобы увидеть их в истинном свете.
Татьяна Сергеевна. Из какого это заграничного фильма про любовь?
Рогычаев. Танюша! Не верите, обратитесь к зеркалу. Слово моряка, у вас глаза цвета морской волны. Такие бывают лишь у русалок.
Татьяна Сергеевна. А встречали?
Рогычаев. Русалок?
Татьяна Сергеевна. Их самых, Андерсоновских.
Рогычаев. Наше дело — морское. Курс — туда, хоть рвись обратно.
Татьяна Сергеевна. В Копенгагене, наверное, пересеклись по курсу?
Рогычаев. Э, нет, Танюша. Меня на ваших познаниях не проведешь. Каменная баба есть и в Таллине. Я о настоящих русалках. Не поверите, а ведь они существуют. Есть такое место в Риге, на выходе из Даугавы, там, где вода уже соленая... Так там они собираются. Ну-у... как на дикий пляж. И вытворяют по ночам... вытворяют... С одной я даже пообщался.
Татьяна Сергеевна. Давно это было?
Рогычаев. Поди, в мае.
Татьяна Сергеевна. Сейчас она, небось, на девятом месяце.
Рогычаев. Скажете, Танюша. Я о романтике, о возвышенном, о любви с первого взгляда. У русалок, учтите, только так. Влюбляются, и ни в зуб ногой!
Татьяна Сергеевна. Хвостом!
Рогычаев. Хвостом? Чего так?
Татьяна Сергеевна. Хвост у них вместо ног, Алексей. Или за любовными играми запамятовали?
Рогычаев. Ох, уж эти женщины! Все видят, все подмечают. Подумаешь, хвост. Не морж все же усатый, русалка! Красы необыкновенной. Посмотрит — рублем одарит.
Татьяна Сергеевна. А вы душка, Алексей, если не миллионер.
Рогычаев. Я не душка, Танюша, и не миллионер. Русалки наличные не носят — карманов нет. Просто я всю жизнь прожил среди людей, и никогда не был лишним.
Татьяна Сергеевна. А я вот — лишняя.
Рогычаев. Вы не лишняя, Танюша. Ох, как вы не лишняя! Загляните мне в сердце, увидите.
Татьяна Сергеевна. Соблазняете?
Федюля. Она замужем!
Рогычаев. И я — по бумагам — женат. Но сердцу не прикажешь. Загляните в ду-шу мою, сердце открыто для каждого!
Татьяна Сергеевна. В вас, Алексей, бродят морские волны. Что я увижу в вашем сердце, кроме воды?
Рогычаев. Любовь, Танюша.
Татьяна Сергеевна. Вам еще выпить надо, Алексей. Вам это на пользу!
Рогычаев. Перельете!

Рогычаев перехватил ее руку, направленную к бутылке. Погладил успокаиваю-ще, не стесняясь Костика и Федюли.

Федюля взял чистый лист бумаги и снова погрузился в рисунок, что-то бормоча под нос

Федюля. Однако памятью слаб, слаб ты памятью, Лешка! А кто памятью слаб, тот слаб и сердцем.
Федюля не был памятью слаб. Память его проявилась на листе ватмана, разуме-ется, не Татьяной Сергеевной, а Валюшей, старшей сестричкой: ее продольной скла-дочкой на переносье, глупенькими — так уж ли глупенькими? — ямочками на щеках, смешинками в зрачках.
Складочка на переносье, ямочки на щечках, смешинки в зрачках... И все же мерт-вая!
Да и какой ей предстать перед тобой, морячок, если снасильничали, если веша-лась?
Было так... Пили — ели — веселились. Маманя впервые после исчезновения отца нарядилась тогда, в цветастые шелка, хранимые в шкафу. Впервые гляделась тогда прежней, без визгливой слезы в голосе.
Было так... В Кузьминки, на побывку к родичам, прибыл морячок с Балтики. За-гранщик Лешка. А с ним дружок его неразлучный Коля-Нос. Из Кузьминок шастали они к никулинским, мостились к маманьке и сеструхе. Маманька и подалась Лешки-ным ухаживаниям. А Валюшка, как выяснилось, тоже в него врезалась, хотя Лешка рядил ей в кавалеры Колю-Носа. Не полюбился девчонке Коля. Лешку охотила. И выохотилась...
Маманя вроде перебрала. Прилегла. И он, Лешка-загранщик, вскоре прилег... Но напротив. К Валюше. А Валюша... Валюша не спала. Валюша дождалась, получается, своего часа. Грудью — о его золотые галуны. Щекой — о его шкиперскую бородку. Руками — за шею, притянула к себе — «Любый!..»
Тут и Коля-Нос подвернулся. Приволокся, весь в снегу, с полночных игрищ. Ви-дит — такое дело. И переусердствовал в дружбе. Нырнул под одеяло к мало понима-ющей по отключке маменьке и сделал свое охотничье дело, чтобы на утро не кри-чала она Валюше — «Позор!»
А потом Валюша опомнилась, застыдилась. И кинулась со двора. Куда? Сама без понятия. Кружило ее, как суводью, несло вдоль ледовой реки. А там, у тракта, приметили девчонку кузьминские, бывшие одноклассники, алкогольным градусом разгоряченные. «Ах, ты, девка — мата! От нас нос воротишь, а ему, с Европы,— пожалуйста!» Все проведали, змеиды, либо догадывались. Злость их тяготила. Набросились на Валюшу. И давай давить из нее воздух.
Не осилила себя Валюша, когда очнулась. Одна-одинешенька, и никого вокруг. А внутри — стыд! стыд! стыд! Жжет, выворачивает. Не выдержала. И через перепад чувств — в смерть — вешаться!
Проезжий шофер, Юркин-младший из деревни Орлова, вынул ее из петли, отвез на ЗИЛе в медпункт. Но там — что? — волшебники? Ноги-руки обморожены, резать их скальпелем. Отправили сестричку в Киренск. Но и в городской больнице волшеб-ников отродясь не водилось.
Те не волшебники, эти не волшебники, а Валюши нет. И все, что произошло с ней,— сплошная ошибка.
Он, Лешка-загранщик, может быть, по ошибке...
Ты, Валюша, может быть, по ошибке...
Маманя из ума, как положено ей, по ее ошибке...
А ему — ему, Федюле, самому младшему, проясните, куда ему по его ошибке? Жжет его, милые вы мои, крапивная мысль: мы всей семьей для него, Лешки-загранщика, выслужились, подвели живехонького, ухоженного, будто под рученьки, к праздничку его, к сороковничку. Ему праздничек, надежды на будущее, а нам — воспоминания и слезы.
Где же тут справедливость?

  ССОРА

Рогычаев поднялся с табуретки, глянул искоса на рисунок, завершаемый Федю-лей.

— Да-а-ах! И эта неказиста.
Костик. Что ты понимаешь? Он почти Шагал! Татьяна Сергеевна говорила. А она понимает, что говорит.
Рогычаев. Я — нет?
Костик. У тебя пьяный язык.
Рогычаев. Тогда послушай, что я тебе скажу по-тревезому. Из дружка твоего Ша-гал, как из меня Шаляпин. Я Шагала!.. Я лично с Шагалом!.. Если ты хочешь знать... Лично с ним пил на Эйфелевой башне.
Федюля. Он, полагаю, непьющий.
Рогычаев. Пьющий! Непьющий! Много ты сечешь на своем ленском корыте. Он... он малопьющий, но пьющий. Факт мною проверенный.
Татьяна Сергеевна. На чем же вы сошлись, Алексей? На взглядах об искусстве? На «штурманской прокладке курса»? На «машинном телеграфе»?
Рогычаев. Шутить изволите, Танюша? На чем с ним не сойтись, как не на любви к России?! Он же наш насквозь человек, хоть и по-французски шпрехает. Услышал русскую речь, вот и подвалил к нашему столику. «Как живем, как можем?» — инте-ресуется. Так и отбарабанили, борт о борт, всю ночную вахту.
Татьяна Сергеевна. Он тоже барабанил?
Рогычаев. Та-ню-ша! В нем та же музыкальная тональность, что и во мне. А не веришь, иди — спроси у него!
Федюля. С этого и начинал бы, паря, вешать лапшу на уши.
Рогычаев. Не трави концы, пацан! Я начинал, как все! С нуля! С такого же лен-ского корыта! Пройди моими путями, тогда и поговорим. Отсюда в загранку — это тебе не соболя в глаз. Доходит?

Федюля промолчал

Рогычаев. Да, согласен, из какой Роттердамушки легко шлепать домой. Рейс удо-бистый — «на коротком плече» называется. А в круговорот Земли нашей? Тошни-ловка! Гнусь! Накручиваешь на винт милю за милей. Наши, морские мили. У вас здесь мили на километры мерят. Дикари! Так вот, накручиваешь, а им, милям нашим, как в космосе, имя одно — бесконечность. Наконец дождались, впереди маячок. Не бакен ваш! Маячок — глаз родного порта! Причалишь и — баста! Весь мир позади... Там себя показали, тут покрасуемся.

Рогычаев, утверждая себя, поволок из Федюлиных пальцев лист ватмана. Но — захмелел! — нерасчетливо поволок. Карандаш побежал вниз по рисуночку, подпор-тил тускло выявленное лицо женщины.

Федюле была интересна реакция Лешки-загранщика. Вспомнит ли он, этот по-сланец смерти, пусть уже не Валюшу, а маманьку его, изображенную на втором ри-сунке.

Но не врубился Рогычаев в рисунок.

Рогычаев. И гуляем! Морячку положено, как прокаженному. Девицу привечаешь заграничными шмотками, официанту делаешь «шмайс». За все уплачено. Се-ла-ви, как говорят Шагалы, когда говорят на французском языке. А по-русски — такова жизнь! Жизнь, пацан! Жизнь! А в жизни как? В жизни все есть. И шмотки заграничные, и выпивка. А жизни... жизни самой... как не было, так и нет! Или... я ее за этими милями-километрами не увидел. И за это ты меня не уважаешь? Слову не веришь? А ведь я тебе честное слово даю — пил с ним, пил с Шагалом, на Эйфелевой башне! И чокаясь, и на брудершафт. А ты не веришь. Фома ты неверующий после этого, Федюля!
Федюля. Я не Фома.
Рогычаев (держит на отлете лист бумаги). И не Шагал! Не обижайся, пацан, но и эта... на Танюшу... не очень. Да и постарше выглядит. Одна молодуха, вторая стару-ха. Рисуй третью, возрастом промежду двух первых препо-давух. А мы пока выпьем.

Пошатывало Рогычаева над тумбочкой. Хотел рукой к бутылке, а не вышло. Уронил ее на пол грифом гитары.

Рогычаев. Та-ню-ш-ш, мы с тобой два сапога — пара. Невезуха нам — мать род-ная!
Федюля. Она замужем!
Рогычаев. Замужем — не замужем, какая разница? Брак закрепляется на небесах, а не в ЗАГСе. Там, на небесах, и Шагалами становятся. А не в снегах. Ясно? Тоже мне, художник, от слова — худо! Танюшу деревенской бабой изобразил, в платочке. А ты видел ее хоть раз в платочке?

Свое разочарование Татьяна Сергеевна выразила тягучим вздохом и неуверенно протянула руку за бутылкой. Но ее не оказалось на прежнем месте.
Татьяна Сергеевна. А выпить?

Рогычаев. (Костику). Кореш! Неси сюда еще одну полшу! Гулять, так гулять! За все уплачено будет!
Костик. А не переберешь?
Рогычаев. Я не фраер!
Костик. Но тебя уже кинуло на борт.
Рогычаев. Сказано тебе, я не фраер! И помни — к тебе не торговаться пришли. Во-о-о! Бери-принимай с моего борта на свой причал. Все, что настрелял, твое. Весь рюкзак! По-честному, а-а? Я — человек, кореш! И ты подражай!
Костик. А чему подражать? Что за невидаль такая в твоем рюкзаке? Пару со-больков, горностай-альбинос, сколько-то белок. Но не аккуратные, не аккуратные. В крапинку-дырочку.
Рогычаев. Очумел? Да я в глаз без промаха бью!
Костик. Это — если кулаком да по хулиганке.
Татьяна Сергеевна. Костик!
Костик. А что, доктор? Проверим гостя? Каким это он из Европ своих к нам в тайгу приперся, а? Или в ваших Палестинах другого мнения люди?
Татьяна Сергеевна. Годи! Не приставай к человеку, обидится — разнимай вас потом.
Костик. Он обидится, доктор? Это я обижусь! Он мне соболишек, да? А зачем они мне, порченные, в крапинку-дырочку? По пьянке сделанные.
Рогычаев. Ты сам по пьянке сделанный, порченный, в крапинку-дырочку!

Рогычаев бросил гитару на кровать к Федюле, и — нащупывать ружье.

Татьяна Сергеевна. Алексей, прошу вас, успокойтесь.
Федюля. Не боись, Татьян Сергевна! Это как игра — таежная дуэль. Постреляют, но не до смерти. Так у нас принято, если не трус.

Рогычаев покопался в левом кармане телогрейки, взвесил на ладони пяток патро-нов.

Рогычаев. У меня тут на зайца... дробь.

Костик опоясался патронташем.

Костик. И у меня на зайца.
Рогычаев. Без обмана?
Костик. А говоришь «свой». Чужак ты, моряк дальнего плавания!

Рогычаев. А чем подсвечивать будем? Темно как у черта в заднице. А-а-а! Идея! Факела! Сообразим на двоих.

Рогычаев свернул в трубочку оба рисунка, заткнул их за пояс, изломав бумагу у финки с наборной ручкой.

Рогычаев. Федюль! Не печалься и не хмурь бровей. Все равно препо-давухи твои на Танюшу совсем не похожи. (Повернулся к Костику). Тебе, кореш, будет та, что постарше. Мамка-оберегательница! Мне молодуха — жаркий рот и два уха! По справедливости, да?
Костик. А спички у тебя имеются?

Костик поискал на железном угольнике-подсвечнике, над Федюлиной койкой, коробок спичек.

Рогычаев. Да есть у меня спички! Кто по тайге без спичек бродит?

И пошел из каюты.
Костику самое время поспешить за ним, повиниться в непреднамеренной за-держке. Но Федюля... Федюля... Занедужил. Бормочет, как наговаривает.

Федюля. Он, хромосом этот, послал на смерть мою Валюшу. Ты отправишь его за ней.
Костик. Не подправляй мою руку, шаман!
Федюля. Рука в тебе не твоя, паря. Моя рука в тебе.
Костик. Чокнутый ты придурок! И лечить тебя от расстройства мозга — кулаков не хватит. Медицину тебе подавай...

Костик взглянул на Татьяну Сергеевну: голова на груди, глаза закрыты — умая-лась, спит... Махнул рукой. И к иллюминатору. Как там Чужак?

Рогычаев пританцовывал на Ленском льду, с первой спички поджигая бумажные факелишки.

Рогычаев. Костик-чехвостик! Мили на километры мерит, мудило. Мерь — не пе-ретрудись глазом. Испортишь его здесь снежной искрой, век не видать себя в дальнем плавании, с заходом в «братский» на шмотки порт. Салага! Тебе, шмотки, понятно, подай. Шмотками, не ропщи, отоваришься в море. А жизнью? Жизнью, салага, не отоваришься ни на «коротком плече» — где-нибудь у финнов либо шведов, ни на «длинном» — хоть в какой их карнавальной Бразилии. Жизнью — учти и помни, па-цан! — отовариваешься в нашей домотканой деревушке. Входишь туда как по фарватеру, в полном флотском обмундировании. А для развития куриной слепоты — у местных при виде золотых галунов эта болезнь часто встречается — цепляешь на плечи погоны. И восходишь на уровень Председательской дочки. Тут и начинается жизнь. День за днем в пьянках-гулянках, сеновал — застолье. А когда отпуск катится к закату, родственные чувства закрепляются родственными словами.
— Блюди себя, друг,— наставляет тебя за штофом Председатель.— Помни о че-сти Краснозвездной Балтики. А то знаем мы вас, поганцев. В каждом порту по дева-хе. А у меня дочка одна-разъединственная...
— Э-э! Друг ты мой дорогой! — отвечаешь с достоинтсовм.— Знал бы — не го-ворил, вентиль! Порты есть — да. Но они для загранщиков. А нам, военным... Нам на чужой берег спуск запрещен. Мы насквозь для берега засекреченные.. Ходим, как челноки на ткацкой фабрике, туда — сюда — обратно. Вы — в снегах, а мы — подо льдом. Подо льдом да с песней. К ним... туда... На атомной... На подводной... Дога-дываешься? А там, подо льдами... там... как в нашей песне... сам сочинил. «И никто нам не подметит, где подлодка НЕ ВСПЛЫЛА...» Словом, ручкуемся, и имей в виду: выявлюсь из спецзадания — ваш, и прямым ходом в ЗАГС.
— Сельсовет...
— Хорошо. Уговорил, пусть будет по-вашему. Не выявлюсь, ставить тебе, друг ты мой дорогой, бронзовый бюст, скромно отметим, героя секретных горизонтов. Так что, «прощай любимый город, уходим завтра в море...»
И уходил...
Лешка, сколько ты ни уходил в море, ты — «это» не тонет — всегда, мудак, воз-вращался. За жизнью возвращался.
Ради тряпок и жратвы можно было и там остаться.
И Коля-Нос, кореш твой, одной с тобой волной просоленный, уходил. И тоже возвращался. Жизни хотел — вот и возвращался. Оба умные, когда не дураки... Вы телеграммки слали по известным адресам «на задании по спецзаданию» и ехали по неизвестным адресам. Артисты! И все спектакли — сплошная импровизация, без единой репетиции! И ведь уверен ты, Лешка, душа морская, что пусть не бронзовый, пусть гипсовый, но стоит где-то бюст с твоей фотокарточкой, председательской во-лей обеспеченный. Стоит себе, родимчик, выставляется в укромной точке. С уваже-нием поставлен, как герою. А здесь, на ленском их корыте, какое уважение? Ну-у, Костик? В подплаве гибнут всем экипажем. А приспело мне в одиночку, что ж... ко-решей в этом деле не подведу. Выходи уже, отгребись от мамкиных сисек, пацан!

СХВАТКА

Рогычаев поднял двустволку, грохнул дуплетом.

Рогычаев. Выходи, пацан! Я как динозавр уже, не переживу ледникового перио-да!
И накликал. Дробью шарахнуло по факелишкам, бросило их на лед догорать.
На барже завыла собака.

Рогычаев. Ах ты, сукин сын! Не по уговору!

Снарядил ружье, взвел курки.
И опять как жахнуло — нет, не с баржи, с противоположного берега реки. Пулей. Прямиком в ногу. В мякоть, повыше колена.
Рогычаев засек вспышку. Приклад к плечу, палец на спуск. Выпалил разом из обоих стволов. И ничком на лед. Отвалил от догорающих факелишек. Обогнул про-рубь. И потек вдоль баржи на новую позицию. Пристроился за сугробом, примечая Костика, скакнувшего на лед с баржи.
Костик. Живем?
Рогычаев. Мне это занятие еще не надоело.
Костик. Тогда не высовывайся. А то собаку он мне с первого выстрела подстре-лил, чтобы на след не вывела. Башковитый, гад. Кто? Да, шатун-якут... Водится здесь один такой чокнутый...
Рогычаев. Одна извилина, и та прямая, как Невский проспект?
Костик. Хуже... Но не будем. Ты вот... Ты загребай вправо и время от времени постреливай, чтобы вызвать внимание на себя. А я... Я кругом.
Рогычаев. Понял.
Костик. Главное, патронов не жалей. А уж за меня не боись. Я ему яйца вырву! Про спирт пронюхал, повадился сюда, паразит! Э-э, да ты... (Рука Костика попала в какую-то влажину на ноге Рогычаева.) У тебя штаны мокрые.
Рогычаев. Кровь!
Костик. А я что говорю?
Рогычаев. Зацепило чуток.
Костик. В этом деле, паря, чуток не бывет. Через малый срок ты уже не жилец, а то и ногу отрежут.

На палубе баржи показался Федюля. Осторожно, чтобы не разбередить боль в ребре, он бочком спускался по трапу.
Издали громыхнуло. Сгустком дроби шарахнуло о металл, воздух противно за-скрежетал. Рогычаев выстрелил в ответ.

Рогычаев. Надеюсь, попал,
Костик. Паря, кончай с баловством! Ты уже отстрелялся. Двигай на баржу. Там аптечка. Там докторша. Тебе перевязаться надо, а то...
Рогычаев. Чего?
Костик. В жизни раз бывает сорок лет... А пятьдесят?

Федюля грузно опустился на снег рядом с Рогычаевым.

Костик (Рогычаеву). Стволы передай Федюле, а сам... Там на палубе — ящичек с питьем. Не заради твоих соболишек, но... Дотащишь до каюты?
Рогычаев. Спирт тащить — силенок всегда хватит.
Костик. И Шатун-якут того же, видать мнения. За тем и приперся. Да вот фотку никому не показывает.
Федюля. В лицо его никто не видел. Шатун — на то и шатун. А якут? Прозвище... «Погоняла» такая, как у сидельников-уголовников с Катанги. Там прежде была ла-герная зона. Поди, и паспорт у него есть. И прописка, как у людей. Ходит себе на работу где-нибудь в Усть-Куте, в Бодайбо, отпуск берет на охотничий сезон и про-мышляет. Целая история ходит по языкам на этот счет. Да ладно, какая история? Приспело курками щелкать.

На палубе Рогычаев отыскал ящик, на четверть заполненный поллитровками пи-тьевого спирта, зацепил его железным крючком и поволок вдоль борта.
Над заснеженной рекой несся Федюлин голос.

Федюля. Эй! Это правду о тебе говорят, шатун, что ты — сумасшедший псих? Ты псих? Ты сумасшедший?

«Шед-ши-шед-ши-ши-и-и!» — ворохнулось эхо у противоположного берега, раз-билось о каменный откос.

Вдали вспыхнул ружейный огонек. Вниз по реке покатился дробный звук — словно в приступе злости разорвали плотный лист бумаги.

Федюля. Чо? Ты чо сказал, Могила? Так стрелять — это шкурку зазря портить.
Шатун. Я те шкурку попорчу!
(Эхо понесло) — «чу-чу-чу!»
Федюля. Сумасшедший! Беглый псих из дурдома! Сволочь!
Эху раздолье: «до-о-ма! но-о-чь!

ВОЗВРАЩЕНИЕ В КАЮТУ

Рогычаев перевалил через комингс ящик со спиртом, стянул зубами рукавицы. Татьяна Сергеевна лежала на Федюлиной койке, лицом к нему, Рогычаеву. Ее колен-ки остро выпирали под одеялом, которое одним краем сползло к полу.
Рогычаев поправил одеяло. И аккуратно, чтобы не потревожить спящую женщи-ну, опустился на табуретку. Подложил в печурку пару полешек. Прикинул — где аптечка? В тумбочке? Действительно, там. Вынул бинт, капсулу с йодом, откупорил ее лезвием финки-неразлучницы. Скинул на Костикову лежанку ватник, стал стяги-вать унты.
Тут-то и ударило болью.

Рогычаев. (С досадой). Не умно! Сначала — что? Поднаркозиться надо, чиф. А потом...

Вылил в себя стаканчик, пожевал, для вкуса, кондевку. Выполз из ватных брюк, остался в кальсонах. Распорол ножом бежевую байку — от колена до бедра.
Кривясь от ожога, Рогычаев обработал рану йодом. Смахнул со лба пот, глотнул из «горла» белоградусной, и — мастерить перевязку.

Рогычаев. Д-а-а-ах, угораздило. Без жгута не обойтись.

Отрезал кусок марли. Пропустил ее, прокручивая, сквозь ладони. Завязал узлом концы. Финку приспособил под вороток и — наверчивать по кругу, под затяжку. Удавку затянул потуже, кончик лезвия запустил под бинт, чтобы нож не раскрутился назад.

Рогычаев присосался губами к щербатому краю эмалированной кружки с водой. Но, втягивая в себя воду, внезапно ощутил нестерпимый холод. Понял, колотит его ознобом, замерзает он, Лешка, а живое тепло — вот оно! — в двух шагах: Татьяна Сергеевна, казалось бы, такая доступная, в свитерке, с припрятанной на груди рукой, с выпирающими из-под одеяла коленками, острыми, живехонькими...

Рогычаев. А ведь мила она, мила. И как дышит во сне. Дышит — как плывет. Ровно, мягко, без всякого беспокойства в мыслях. Везет же людям — так жить безмя-тежно.

Рогычаев медленно, без излишнего шума, поднялся с табуретки и шагнул к Тать-яне Сергеевне.

Рогычаев. (Тихо). Танюша! Не обидь. Поверь, не баловства ради. Обогрей! За-мерзаю! Спаси человека! Не бросай за борт. В океане — всего несколько минут до разрыва сердца. А сердце не для разрыва дано, для любви...

Татьяна Сергеевна не ворохнулась, не воспротивилась в дремотном безволии. Покладистая во сне, увела коленки, приняла голову Рогычаева на покатое плечо.

Рогычаев, бормоча, как в несосзнанке. Да-а-ах, сороковничек. А ведь мы еще кое-что можем. Чем мы хуже других? Чем мы хуже Танюшкиного Мишани? Столько лет замужем — и ничего. Будто лишний он в этой истории, Кимом Кудесником предска-занной. Столько лет вместе, и не разродится. Тут и Земля Обетованная не поможет, если мужик со слабиной. Тут на помощь небес надо надеяться или... или на лотерей-ный случай... Случай — не случай, но свело тебя невзначай, Лешка, с Божеским за-мыслом. Как Моисея с неопалимой купиной. Он не по воле своей. Ты не по воле сво-ей. Но кто-то ведь свел. А у того, кто свел — планы свои, земному умишку не под-властные...
Только сейчас, на прицеле у смерти, когда из-за потери крови оказался уже чуть ли не за гранью жизни, открылось Рогычаеву: он теперь не тот, не прежний, естеству подопытный кролик, не «по бабам мастак», другой... потому и не гребет ладонью наобум, без лоций, по такой податливой коже. По животу. По бедрам. Ближе и бли-же... Туда... в дивные шелка... где... умри — не живи!.. ближе уже не бывает. Он дру-гой! Он теперь другой! Отчего? То ли излишне кровью-живицей изошел. То ли про-светлел внутри, спасаемый от полного окоченения живительным теплом Татьяны Сергеевны. То ли... Но нет, ничего он не содеял — и не намерен содеять! — против пальцев ее, втекших в пальцы его. Ничего! «Против пальцев ее я никогда!.. Против пальцев ее, ребята... Костик!.. Федюля!.. Я... Помираю я, братцы... Помираю... Крови разок лишиться — это как души — навсегда...»
Рогычаеву представлялось: он не спит, он наяву пребывает в своих благих ду-мах. Не наносных. Не от земли. Не от хлеба насущного. От неба. От того высокого неба, которое всегда над нами, на какую ни поднимись высоту. Того неба, от которого постоянно ждут чуда. И он ждет чуда. И Танюша. И Ким Кудесник, пусть сам уже на небе, тоже ждет чуда. Почему бы ему, Лешке Рогычаеву, не стать провозвестником этого чуда? Чем он хуже других? Главное, оказаться в нужное время в нужном месте и не проспать свой шанс.
Однако он спал...
Время — время... Не покидай его, время. По ту сторону времени нет.

НА ПРИЦЕЛЕ У СМЕРТИ

В каюту ворвался шатун-якут. Шапка, тулуп, борода. И ружье. В глазах никакой раскосины.

Шатун. Не ожидали, кролики? Думали, выставлюсь у вас на прицеле. Не за тем охотились. За слухами вы охотились. А я не под слухи рисуюсь, когда смотрюсь в жизни. В жизни все иначе, чем по слухам.

Шатун наклонился над ящиком с питьевым спиртом. Выбрал бутылку. Откупо-рил зубами. Глотнул.

Шатун. Знатное питье, для согрева.

Рогычаев заскреб ногами по матрасу, вздымая себя по подушке, вслед за испу-ганной, ничего не сознающей спросонья Татьяной Сергеевной.
Затылок припер к металлической спинке кровати, руку опустил вниз, чтобы украдкой — ближе и ближе... Ближе к наложенному на ногу жгуту, ближе к финке — своей неразлучнице. Ею гвозди в Беса загонять по шляпку — так метко бьет по ми-шени!

Шатун. (Татьяне Сергеевне). Ты-ы! Ты-ы! Где родилась, там и умри! Ким Ку-десник мне не указ! Нечего возвеличивать Земли чужие! Все бы им наше, наше — на дармовщину! Здесь не хочешь рожать, и там не родишь!

За бортом баржи бабахнуло дуплетом.

Шатун-якут открутил барашки задраек, открыл иллюминатор, пристроился с ру-жьем, беря на прицел стрелка.
Рогычаев. (Едва слышно). Умирать нам рановато. Не в Бермудском мы, Бес, тре-угольнике. Их нечистая сила нас не взяла, а с нашей сам Бог велит справиться!

Рогычаев вытащил из-под бинтов финягу и выложился в броске.
Финяга и сработала. На совесть. Без промаха. По рукоятку вошла в спину Шату-на-якута.

Однако смерть свою шатун-якут ощутил не сразу.
Он еще повернулся и выстрелил по Рогычаеву.
Он еще поволокся к двери, чтобы уйти-убраться восвояси. Но...

Дверь распахнулась. И оттуда, из черного прямоугольника, набежал на него Ко-стик. Набежал и в упор шарахнул из двух стволов.
Потом обернулся к запоздавшему Федюле. И в нерасчетливый замах. Но опусти-лась рука, обезволила от нокаутирующей тяжести кулака.

Костик. Эх ты, нашаманил! Черт тебя подери!
Федюля. Сказывал, смерть сюда заглядывала. А не шаманил. Не шаманил я, Ко-стик. Смерти не прикажешь, она без спросу захаживает.

Татьяна Сергеевна, мало-помалу осознавая происходящее, вела глазами: от Ко-стика к Федюле, от Федюли к Рогычаеву, лежащему сбоку от нее.
Машинально массировала пальцы, выходила из нервного стресса, врастала в се-бя, прежнюю. В ту, какою была менее суток назад, в час появления в ее избе Костика.

Татьяна Сергеевна. Костик! Вскипяти воду, побольше. И нож приготовь, какой поострей.
Костик. Резать будете, Татьяна Сергеевна?
Татьяна Сергеевна. А если придется?

И в этом — «если придется» — всплеснула вдруг женская, каждому близкая и понятная надежда — надежда на чудотворное «если»...

Ефим Гаммер (г. Иерусалим, Израиль)