ОРДЕНА Г.Р. ДЕРЖАВИНА ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ И ПУБЛИЦИСТИЧЕСКИЙ ЖУРНАЛ. ВЫХОДИТ ЧЕТЫРЕ РАЗА В ГОД. ИЗДАЕТСЯ В ГОРОДЕ- ГЕРОЕ ТУЛЕ. ЖУРНАЛ ДЛЯ ЧИТАТЕЛЕЙ. ОСНОВАН В 2005 ГОДУ
СОДЕРЖАНИЕ КОЛОНКА ГЛАВНОГО РЕДАКТОРА   Задушевный разговор с авторами и чит ателями............................................................................................... 3 К 130-ЛЕТИЮ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ ВЫДАЮЩЕГОСЯ ПОЭТА-СТИЛИСТА

                             КОЛОНКА ГЛАВНОГО РЕДАКТОРА

ЗАДУШЕВНЫЙ РАЗГОВОР С АВТОРАМИ И ЧИТАТЕЛЯМИ

Традиция художественного описания общения участников литературного процесса — от автора до читателя посредством «книгоиздателя» и «книготорговца» — суть прерогатива русской и советской классики; чтобы далеко в лес за дровами не ходить, сошлемся на известные стихотворения М. Ю. Лермонтова и В. В. Маяковского.

Так и мы, свято следуя традициям отечественной литературы, решили дружески побеседовать с авторами и читателями нашего журнала. Последнее вовсе не означает, что нас не интересует мнение таковых в отношении других литературных журналов. Скорее наоборот: чем шире круг неравнодушных к современному состоянию русской литературы, тем весомее их мнение insumma. А вот и первая реплика редактору...

Въедливый читатель. А не кажется ли вам, уважаемый редактор, что сейчас образовалась некая, порочная в своей основе, избирательная «кружковщина»? Я имею в виду ту нездоровую ситуацию, когда каждый журнал обрастает кругом «своих» (именно в кавычках!) авторов, что, в свою очередь, влечет за собой формирование достаточно ограниченного круга постоянных читателей. Вот, к примеру, возьмем пару-тройку столичных, так называемых, по советской еще традиции центральными, «толстых» литературных журналов, не озвучивая политкорректности ради их наименования. Неважно, какой они ориентации (извиняемся за двусмысленное сейчас слово): патриотической, либеральной, верноподданнической и пр. И что видим? — А лицезреем одинаковое: из номера в номер одни и те же авторы с многостраничными «задумчивыми» романами, «километрами» то гневно-патриотических, то либерально-вольнолюбивых стихов, публицистикой, от которой во рту возникает вполне ощутимый вкус жеванной ваты... Говоря словами классика революционного марксизма, «узок их круг». И даже если не очень далеки они от народа, то весьма близки к составу редколлегии, а чаще всего и входят в этот славный список... Уж и не знаю, что сказать о круге читателей таких журналов.

Редактор. Полагаю, что столичных, бывших «центральными» журналов есть число сугубо ограниченное и «трогать их за вымя», как писали одесские классики, не стоит. Даже то хорошо, что еще остались издания с господдержкой, что позволяет им выходить «гигантскими» по нашим временам тиражами в несколько тысяч экземпляров... Действительно, мало их числом и далеки они от всероссийского читающего народа: в библиотеки сейчас не комильфо ходить, в киосках «Роспечати» только глянцевое чтиво-смотриво, институт подписки почти что в Лету канул. Теперь по сути вашего вопроса-размышления.

Эффект вполне реальной, наблюдаемой «кружковщины» в вашей интерпретации несомненен. На наш взгляд, как главного редактора, хотя и с невеликим, но все же десятилетним стажем руководства созданным им же «толстым» литературным журналом, главной движущей силой разбиения единого русского (советского, сейчас российского) литературного процесса на «кружковщину» является, как это ни диковато поначалу звучит, воспоминание о лучшей в мире на все времена организации советской литературы. Почти как в эстрадной юмореске, дескать, имею тяжелое наследие советской власти: бесплатные два высших образования, квартиры себе и детям и прочая, и прочая.

Да, согласимся мы с эстрадными куплетистами, именно советская власть виновата в том, что нынешняя литература в России, являет собой почти что убожество. Опять же по сравнению с советским периодом. Косвенная апология современной русской литературы — тот факт, что на Западе-Востоке (почти что «Западно-восточ­ный диван» Гёте...) как таковой художественной литературы давно и вовсе нет. Одно присуждение «Нобеля» по литературе за прошедший год сугубо политизированной публицистической журналистке чего стоит! То, что она «приписана» к явно постсоветской Белоруссии, роли здесь не играет...

Словом, рухнула в одночасье организованная советская литература и распалась на кружки. И совсем не удивительно, что их объединяющими центрами стали, в основном, вмиг обессилевшие на полном безденежье и увядшие в затянувшемся безвременье областные писательские организации, тем паче раздраенными евтушенковскими молодцами-апрелевцами, но именно журналы, преимущественно вновь явившиеся русскому миру и далеко не всегда «в столицах и университетских центрах». Попросту говоря, центрами таких своеобразных литкружков стали провинциальные (периферийные по-советски) журналы. К таковым, ничтоже сумняшеся, мы относим и «Приокские зори». Ваше слово, товарищ автор?

Автор старого закала. Я так полагаю: журнал есть, если он имеет печатный тираж. А всякие там интернетовские игрушки — это словоблудное любительство. Вот и «Приокские зори» имели десять лет тираж, значит, и считались журналом, даже всероссийским ордена Г. Р. Державина, а теперь это интернетовская пустышка, надувающий сам себя пузырь. Вы уж извините меня, товарищ редактор. Почему вы, ваши редакция и редколлегия так скоро сдались, опустили руки, не ищете господдержки в форме грантов, меценатов, или спонсоров по-нынешнему?

Редактор. Уважаемый Порфирий Дормидонтович, автор широко известной даже за пределами нашей области исторической тетралогии «Чугун не ржавеет», как-то запутался в скоробегущих годах новейшей истории нашей страны, точнее того, что осталось от некогда 1/6 земной суши. И пусть он не думает, что ваш покорный слуга в восторге от всех этих «гэджиков» во главе с интернетом. Кстати, Порфирию Дормидонтовичу следует уточнить в названии тетралогии, что не ржавеет только серый, литьевой чугун, черный — передельный ржа охотно ест. Но навалился класс-гегемон, то бишь всемирно организованная и глобально продвигаемая телекоммуникационная виртуальная реальность — и все подмяла под себя, как мама-кошка в период лактации неторопкую мышку (с «кити-кэта» молоко у кошки слабо идет...).

...И здесь у меня сразу два парадоксальных вопроса возникает, причем даже и не особо-то в связи с референцией многоуважаемого Порфирия Дормидонтовича, а именно: читают ли в этом интернете сугубо литературные произведения, те же «толстые» журналы, и нужно ли сейчас издание литературных журналов в традиционно бумажном виде? Ответы на эти вопросы и будет ответом автору исторической тетралогии лауреату поощрительной районной премии.

Я — человек абсолютно далекий от интернетовского, вообще компьютерного чтения. Потому долгое время даже с невольным интересом относился к «продвинутым» пользователям этой штуковины. Прозрение пришло к окончанию деятельного периода десятилетнего издания «Приокских зорь» в бумажной и электронной формах. Сопоставляя характерные моменты в активной переписке с авторами и читателями журнала, невольно сделал для себя вывод: практически нет отзывов на публикации от авторов и читателей, не державших «бумажный» журнал в руках, это нам легко было отследить. Для подкрепления такого неожиданного вывода — на фоне оголтелой рекламы СМИ интернета как всеобщего просветителя — побеседовал (с наводящими вопросами) по «программе-выборке», все же имею ученое звание профессора по кафедре ЭВМ, с этими самыми продвинутыми пользователями. И выяснил, что из собственно художественной литературы изредка читаются только пасквильные стишата, как говорили в советское время, «про руководителей партии и правительства». Конечно, все это несколько преувеличено, но неоспоримо, что интернет (преимущественно) в части художественной литературы используется не как средство познавательно-эстетического погружения в мир творчества, но, в лучшем случае, как эквивалент «перелистывания журнальчика» (это из телерекламы:«Дэну позвонить или журнальчик полистать?»). Итак, вместо видимого парадокса имеем, увы, обыденную реальность.

Также снимается парадоксальность и с вопроса о нужности (полезности) нынешнего издания литжурналов в «бумаге».

...Возмущенные авторы и читатели, но более авторы. Распни его, распни! Может на костер дьявольский свой журнальчик потащишь? «Собрать бы книги все да сжечь!» Ату его, ату!

Редактор. Молю, дайте последнее слово перед аутодафе! Порфирий Дормидонтович, вам вредно так волноваться, ведь еще не дописали шестой том эпопеи «Не нужен нам берег турецкий». Давайте рассуждать здраво, ведь в духе антиалкогольного времени насухуюнашсамит-посиделки проводим!

Автор, еще не издавший книг (сквозь гомон неудовольствия). Так дайте же, вы, книжники и фарисеи, обосновать редактору столь неожиданное заявление, а то вы одно талдычите: в Кащенку его, в Кащенку!

Редактор. Спасибо, мой юный друг. Пора, уже пора тебе начать книги писать и издавать. Поднакопи малость деньжат и хотя бы полсотни экземпляров тисни. Конечно, за Порфирием Дормидонтовичем тебе в этом деле не угнаться, что сделал себе капитал в начале лихих девяностых, кинув своих коллег по кооперативному изательству и обанкротив его в пользу своего банковского счета... Зато сколько пользы он принес нашей литературе, издав «полный бант» своих трилогий, тетралогий и опупей... извиняюсь,— эпопей! А по сути ненужности издания сейчас литературных журналов «в бумаге», хотя и «в цифре», как я уже сказал, они мало кому нужны, имею честь сообщить вам следующее.

...Впрочем, опять советская власть избаловала. Она приучила читателей и, конечно, «огонораренных» авторов к 200...300-хсоттысячным тиражам (а для некоторых и более того) центральных журналов и не менее 50...100 тысячным для периферийных. Плюс идеально организованная всесоюзная подписная система и смешная стоимость журналов. Попасть на их страницы можно было только авторам с проблесками дарования и таланта, зато можно наутро, после выхода очередного номера проснуться «с именем»! Конечно, отчасти работало «телефонное право» и презумпция «датской» поэзии, но — весьма умеренно, как осознанная необходимость (это по Гегелю определение понятия свободы...), вовсе не портившая высокий литературный уровень нашей периодики. Помню свой первый опубликованный в свердловском журнале «Уральский следопыт» рассказ «Сизиф», а выходил тот «Следопыт» тиражом триста тысяч и на огромной территории от Волги до Камчатки вполне конкурировал с вовсе привилегированной «Юностью»...

Досадливый автор. Не надо нас агитировать за советскую власть! Давай, редактор, ближе к делу: почему свой-то журнал хоронишь?

Редактор. Ну-у, к делу, так к делу, как примерно о том же говорил Ги де Мопассан. Издавали мы с помощью Тульского госуниверситета, за что глубоко ему признательны, почти десять лет «Приокские зори» тиражом 250 экземпляров. Печатали авторов, как и сейчас это делаем, абсолютно бесплатно, ибо это наша принципиальная позиция: печатать за плату — это, по нашему мнению, абсолютное безобразие. Чем, кстати говоря, теперь и занимаются многие журналы и альманахи. Не все, конечно, но все же... Уж лучше так, чем никак.

Теперь бесплатный сыр закончился. Тому же университету, как и всем госучреждениям, «сверху» запретили все нецелевые расходы. А литература у нас в Год литературы стала де-факто «нецелевым делом». Искать меценатов-спонсоров? Во-пер­вых, мы и это испробовали с нулевым эффектом. Во-вторых, в своем ли вы уме, дорогие наши советчики? На Руси меценатство в области культуры было лишь единожды: во второй половине XIX века, когда почти все купечество (торговое и заводское) происходило из староверов-старообрядцев, которые исповедовали принцип государственного стяжательства, то есть лишней копейки-полушки в своих делах не переплачивали, в трактирах обходились чаем с баранками (на двоих пить чай на пятак дешевле — см. у Н. С. Лескова в «Чертогоне»), но накопленные миллионы с собой в могилу не брали, детям-бездельникам ни гроша не оставляли, но все возвращали народу в дарах: церкви и художественные галереи, балетные театры и книгопечатание для народа: знаменитые книжки-копейки и так далее. Такими были Морозовы, Мамонтовы, Третьяковы, Сабашниковы и многие другие. Обычно здесь кивают на разгульных купчиков из пьес Островского, но тот писал на «коньюнктуру». Лучше Лескова читайте...

Ни до, ни после меценатов в России не являлось. В советское время, конечно, таковые не требовались; см. выше, да и сами прекрасно все помните. И вы, многоуважаемые, хотите хоть грош-полушку (это на современные деньги где-то за сотню рублей) получить от нынешних нуворишей, с пистолетами и мордобойными кулачищами братков из бывших спортсменов-чемпионов разворовавших все, что в России было создано и накоплено царями и генсеками? Да они вас за эти гроши-полушки удавят! Самим, мол, не на что в Куршавель скатать с вагоном элитных проституток, отдохнуть от биржевых «бузинессов» и прочих спекуляций... Перекреститесь, кто успел в духе времени воцерковиться, и трижды сплюньте через левое плечо! А то вообще что-либо литературное сочинять, тем более печатать запретят.

Обратиться к госвластям за поддержкой в издании журнала? — Так вот я демонстрирую пухлую, как том громкого уголовного дела, папку переписки такого характера с областной администрацией, где напираю на то, что «Приокские зори», как всероссийский журнал, является литературной визитной карточкой нашего города и области. Ответ от разных по времени губернаторов один: денег на такие штуки нет и не будет. Сейчас, правда, стали рекомендовать участвовать в конкурсе губернских грантов, но это на Западе-Востоке (см. выше) заявки на гранты рассматривают по ожидаемой результативности, у нас же... не буду даже занимать ваше внимание рассуждениями на такие глупые темы...

Старинный читатель. Безрадостное будущее вы рисуете, товарищ редактор. Неужели всерьез говорите о ненужности сейчас литжурналов в любом виде: бумажном и электронном? Но ведь свои-то «Приокские зори» продолжаете выпускать: внук мне его находит в интернете — читаю с экрана, а вживую, на бумаге читаю все свежие номера в Центральной городской библиотеке, что имени Льва Николаевича, благо рядом проживаю. Никак не могу взять в толк. Поясните, пожалуйста.

Редактор. Я что-то переборщил, наверное. Перепутал грамматические категории: сослагательное наклонение заменил на сугубо утвердительное. Все ведь дело в сравнительности, коль скоро начали с советской организации литературного процесса. Нет, конечно, журналы, в том числе и «Приокские зори», и его альманах «Ковчег», будут продолжать издаваться как в электронной форме, так и в бумажном виде. Просто читательская аудитория за последнюю четверть века сократилась даже не в разы, но на полтора-два порядка.

Что же касается интернетовского представления журнала, то все же надеемся на создание устойчивого читательского контингента. Попривыкнут люди к чтению таких электронных журналов. Была бы качественная проза, поэзия и незапиаренная, литературная — подчеркнем это, публицистика, а читатель, уже практически лишенный возможности держать в руках бумажные издания, приучится читать с экрана. Тем более, появились в изобилии электронные книжки: скачал на нее свежий номер журнала — и читай себе в удовольствие, лежа на диване! Конечно, здесь мы утрируем, но выражаем сдержанный оптимизм. Именно поэтому мы в прошедшем году расширили свое интернетовское присутствие: кроме собственного своего сайта «Приокские зори» представлены на всероссийском литературном сайте «Русское поле» и на евразийском сайте «Мегалит». Член редколлегии журнала Ефим Гаммер (Иерусалим, Израиль) представляет «Приокские зори» на международных сайтах. На сайте «Мегалит» представляется и альманах «Ковчег» журнала, а также авторские книги серий «Библиотека журнала «Приокские зори» и «Приложение к журналу «Приокские зори». Так что и мы виртуальных мышей ловим!

А вот с бумажными журналами, увы, дело уже непоправимое. Настолько непоправимое, что редакция к юбилею «Приокских зорь», когда он еще издавался «в бумаге» Тульским госуниверситетом, подумывала отказаться от издания бумажного тиража, оставив лишь пару десятков экземпляров для рассылки в ведущие библиографические центры страны, писательские союзы, редакции центральных литературных газет, в пару-тройку солидных зарубежных библиотек (США, Германия, Израиль).

Редактор продолжает на фоне нарастающего шума. Да-да, вы не ослышались, граждане-товарищи, господ среди вас нет, господа только одну книжку на ночь читают: чековую банковскую... Именно самим отказаться от тиража, совершенно ненужного сейчас для литературных журналов (см. «идеологическое» обоснование выше). Давайте-ка для убедительности прикинем по-бухгалтерски на счетах-костяшках. Это вот как уважаемый наш классик Порфирий Дормидонтович любит доказывать, оперируя цифирью — числом страниц, строк на них и знаков в строке, что его историко-порнографическая тетралогия «Чугун не ржавеет» на два авторских листа больше «Войны и мира», а его же эротический двухтомник «Прасковья в садах Эдема» и вовсе на три печатных листа побивает баки «Анне Карениной»!

Итак, почти половину тиража мы рассылали-разносили по библиотекам города, райцентров, центральных и зарубежных храмов литературы. То есть эта половина считай что пропадала, ибо в библиотеки сейчас никто не ходит. Более того, время от времени члены редакции (не путать с редколлегией!) делали инспекции по библиотекам нашего областного центра и докладывали главному редактору нечто удручающее: за исключением нескольких центральных библиотек, в остальных годовые комплекты журнала в буквальном смысле свалены в угол. И оправдание, причем вполне серьезное, хранительниц печатной мудрости: на стендах, мол, местóв нет, только подотчетные, за которые деньги плачены, журналы и помещаются, а ваш ведь бесплатно нам дают?! Да и все равно читателей у нас не случается...

Большую часть второй половины тиража рассылали по всей стране тож в библиотеки, писательские организации и пр. Судя по отсутствию (за 10 лет издания!) откликов, сообщений и пр., судьба этих экземпляров такая же. Но зато радовала Белокаменная: часто получали письма от благодарных читателей, что-де вот зашел в правление <далее идет название уважаемой литорганизации> и приобрел там свежий номер вашего великолепного журнала! Да, Москва город деловой, присылаемые им бесплатно журналы вовсю продают. Но для нас и это великая радость: журнал обрел читателя, ведь, если за него заплачены кровные, то от корки до корки человек прочитает — не дармовщина ведь какая!

Итак, не надо быть продвинутым психологом, чтобы сообразить: бесплатное печатное слово читателя никогда не найдет!

...Оставшиеся от тиража десяток-полтора экземпляров заказывают, не преминув поворчать, что редакция не высылает обязательный авторский экземпляр^*, неохотно заказывают и авторы текущего номера. Итак, посвятив все время на труды по изданию бумажного журнала, собственно издавать его только для удовлетворения страстного желания 5—10 авторов каждого номера иметь его экземпляр в своей домашней библиотеке? Даже Порфирий Дормидонтович назовет это парадоксом, но ведь так было и есть? Вот если деньги брать за публикации — весь тираж тотчас раскупят, но это не в наших правилах (см. выше).

В итоге сейчас мы пришли к оптимальной, принятой во всем (литературном) мире форме издания наших «Приокских зорь» — без тщетных поисков несуществующих меценатов, без устоявшегося отсутствия господдержки, в то же время очень гибкой, позволяющей выбирать наиболее приемлемый для автора и читателя вариант, а именно:

— в электронной форме журнал размещается на сайтах, о которых речь шла выше;

— желающие иметь бумажный вариант, заказывают журнал в издательстве Тульского госуниверситета, которое печатает журнал по предварительным заказам на коммерческих условиях; процедура заказа, начиная с № 1, 2016 «Приокских зорь», открывает рубрику «Хроника литературной жизни»; редакция журнала заказов не принимает и в переписку по этим вопросам не вступает;

— авторы и читатели сами могут отпечатать нужное им количество экземпляров в своем городе — сейчас даже в небольших городах имеются минитипографии с электронной печатью от одного экземпляра. Для этого автору по его просьбе редакция высылает файл оригинал-макета журнала бесплатно;

— наконец, авторы, желающие, чтобы номера журнала с их произведениями поступили в ведущие библиографические центры страны, в руководство писательских организаций, в редакции центральных литературных газет и т.п., могут исключительно добровольно, но заботясь о популяризации своего творчества, высылать в нашу редакцию по 1 экземпляру. Принцип здесь простой: сам о себе (в смысле популяризации) не позаботишься — никто другой не позаботиться.

Как и прежде, книги серий «Библиотека и «Приложение к журналу «Приокские зори» авторы печатают сами, предварительно согласовав это с редакцией журнала. Условия публикации в альманахе «Ковчег» журнала «Приокские зори» несколько иные — за разъяснениями обращаться по e-mail: bonyans@yandex.ru Итак...

Экономный автор (а кто из нас сейчас не экономит? — Даже Абрамовские и Березовичи...) И... и сколько же экземпляр журнала сейчас стоит в издательстве вашем, и если самому печатать?

Редактор. Во-первых, издательство далеко не наше, но университетское; во-вторых, стоимость единичной печати, то есть на «электронке» с минимальной коммерческой надбавкой всюду одинакова: порядка 800 рублей за журнал объемом 260... 280 страниц.

Рядовой читатель. Ого! Нет, сейчас лучше быть читателем на интернете, чем писателем на бумаге! Но почему так немыслимо дорого? Опять предбывшая советская власть виновата?

Редактор. Конечно, она, родимая, в ответе, что приучила всех нас к мизерным ценам на печатную продукцию, из которых, ввиду огромных тиражей, кстати говоря, складывать приличные гонорары авторам. Само существование тысяч профессиональных писателей, то есть безбедно живущих на эти самые гонорары, обо многом говорит. На этот счет не поленитесь почитать «Колонку главного редактора» в последнем номере «Приокских зорь» ушедшего года. Года литературы, между прочим...

А почему так дорого? Потому что в результате демреформ в стране полностью уничтожена ранее мощная полиграфическая промышленность. До основания, а затем... затем вся наша полиграфия, уже собственно печатающая, перешла на импорт, долларовый, разумеется. И когда усилиями Запада, загоняющего Россию в грандиозный тупик, а еще более стараниями наших выдающихся реформаторов-экономистов, рубль понизили в три раза по отношению к доллáру-евро, во столько же раз возросла в рублях, которому скорее для смеха даже смайлик,    по аналогии с $ и €, присвоили, и стоимость печатания тех же бумажных журналов, да к тому же по привычке девяностых и двухтысячных годов аппетиты всей цепочки — от оптовиков до владельцев крохотных типографий — отнюдь не уменьшились...

Экономный автор. А вот мы говорили, что у некоторых других журналов стоимость, конечно, повысилась, но не до восьмисот, а всего лишь до трехсот — четырехсот рублей! Значит издательство, что взялось печатать «Приокские зори»,— чрезмерный хапуга?

Редактор. Вы, уважаемый, автор известный в нашем городе и его окрестностях. Тем более вы должны по роду своего участия в литпроцессе знать хотя бы азы издательского дела, не уподобляясь, например, руководству и большинству членов нашей областной писательской организации, не ведающих разницы между издательством и типографией, логотипы которых стоят в книге. Так вот, уважаемый автор, если тираж составляет менее ста экземпляров, то его печатают на машине с электронным вводом оригинал-макета, в просторечии — «электронке». При тираже свыше сотни используется более простая техника навроде ризографа. Соответственно и стоимость расходных материалов здесь в разы меньше.

Наивный читатель. Так заказывайте вашему издательству сто — двести и так далее экземпляров!

Редактор. Наверное, я напрасно собрал вас, а еще более напрасно развлекал вас разговором, что называется, с аргументами и фактами. Еще раз повторяю для наиболее непонятливых: издательство не наше, но по доброте душевной взяло на себя хлопоты по исполнению заказов на печатание журнала. Но в издательстве нет матери Терезы, там люди сугубые реалисты. С чего это они будут печатать сто — двести и так далее экземпляров, если журнал закажут от силы пять — шесть авторов, причем по одному — два экземпляра? Это я не с потолка взял — по десятилетнему опыту все проверено.

Голос с задних рядов. Сами виноваты: приучили за десять лет к дармовщине!

Редактор. Вот — голос мужа, но не мальчика! Истину речешь, мой друг: каемся, приучили, разбаловали за десять лет. Истинно — опять же повторюсь,— дармовому призовому коню даже в зубы смотреть не будут, а тщедушным хромоногим осликом, купленным за три таньга на бухарском базаре, не устанут любоваться! Так создан человек. Но все одно, как не устаю повторять: плату за публикации брать не будем!

Знаете, надоело без конца разъяснять сугубо материальные вещи: и так едва ли не каждую вторую «Колонку» посвящаем этому неблагодарному делу. Уже не говорю о ворохе циркулярных писем, что рассылаем почти сотне наших авторов; все одно масса не старающихся нас понять. А прилагать неимоверные усилия по изданию тиража по приемлемым ценам и все для того, чтобы пять — шесть, от силы десять авторов со всей-то необъятной страны смогли поставить журнал с их стихами и рассказами на «авторскую» полку домашней библиотеки, суть сизифов труд. Давайте лучше поговорим о чистом литературном содержании нашего орденоносного журнала.

Порфирий Дормидонтович (как губернский классик, не обижаясь на ремарки редактора). А-а скажите, любезнейший, почему за десять лет издания я не получил от вас приглашения печататься в вашем журнале? Нельзя, милейший, так разбрасываться талантами, тем более что я не таю на вас никаких обид.

Редактор. А уж я-то как не обижаюсь на вас, многопочтенный Порфирий Дормидонтович! Хотя бы вы каждый том из своих многочисленных ди-три-и-тетралогий сопровождаете пространными предисловиями, основное содержание которых суть недоумение, что до сих пор вам не дали «нобеля» по литературе, и подписываете эти предисловия с утомляющим однообразием моей фамилией. Хорошо в нашей малочерноземной губернии читающие люди знают о вашей столь оригинальной странности... Теперь к делу. Мы не практикуем персональных предложений, но рады всем стремящимся на наши страницы, конечно, если заведующие отделами прозы и поэзии, люди не предвзятые, одобрят.

Так что, почтеннейший Порфирий Дормидонтович, оформляйте свои материалы, что считаете нужными для опубликования в журнале, строго по принятым у нас правилам и направляйте в редакцию.

Порфирий Дормидонтович (донельзя оскорбленный). Как, я, классик, буду тратить свое драгоценное время на какую-то оформиловку! Вы забылись, сударь! Зайдите в областную библиотеку, где целая стеллажная полка занята моими творениями, выбирайте что вам нужно, сами оформляйте по каким-то вашим правилам и — печатайте! Не премините вспомнить об обязательном авторском экземпляре и гонораре! Я покидаю вас, господа, ибо время у меня по секундам расписано на ведение фундаментального литературного исследования, как единственного в мире писателя-барко­воведа, творчества незабвенного Ивана Семеновича, в соседнем с его бывшим имением селе я имел честь провести детские и юношеские годы.

(Порфирий Дормидонтович с неизменным «дипломатом» в правой руке покидает собрание).

Редактор (обескуражено разводя руками). Как шутковали старинные наши кухонные диссиденты: «Вы слушали по «Маяку» произведения советских композиторов, а сейчас послушаем музыку». Есть все же желающие по сути дела высказаться? А то наше время пребывания в этом зале истекает, за дверьми уже толпятся участники следующего мероприятия: собрания местных историков-инициативников, по обратному к 1917-му году переименованию некоторых улиц города.

(Ответив на ряд малозначительных вопросов, опять же преимущественно эмоциональных в части современной дороговизны печатания, редактор сказал заключительное слово).

Редактор. Буду по возможности краток, тем более — слышно из-за дверей, что историки-инициативники из пединститута уже не на шутку сцепились: в честь кого переименовывать улицу Чапаева — Колчака или Деникина? Опять же старинные наши кухонные диссиденты, яростно принижая творчество Шолохова, шумели, что-де «Тихий Дон» украли у писателя-белогвардейца, а «Поднятая целина» вся вытащена «шутовством» деда Щукаря. Конечно, это все чушь собачья, но в нашем случае почти так: ушел фундаментально доисследовать «Луку...» Ивана Семеновича Баркова наш почтеннейший Порфирий Дормидонтович и — тоскливо и грустно стало нашему собранию. Резюме: как ни странно, но такие одиозные фигуры скрашивают нашу маловеселую сегодняшнюю жизнь. В психологии масс, подотрасли этой уважаемой литераторами гуманитарной науки, такое явление по-ученому именуется коллегиальной фрустрацией. Уж поверьте мне, профессору по сходным наукам, а по-русски: перенесением желаемого на действительное. Остальное — сами на досуге поразмышляйте.

Наше невеселое время прямо-таки частоколом этих фрустраций огорожено. Вот купил как-то полкило «Кара-кума» — попить чайку с любимыми с детства конфетами. Попробовал сразу по выходу из кондитерской лавки: черт-те что! Безвкусно. Но прочитал надпись на фантике, что мельчайшими буквами пропечатана, и все понял: не в Москве на «Красном Октябре» их сейчас фабрикуют, а в нижегородском Сормово. Помните ту старинную песню, за единую которую ее автору-композитору Иосиф Виссарионович велел дать премию своего имени: «Под городом Горьким, где ясные зорьки, в рабочем поселке парнишка живет»... Это про Сормово, где до новейших времен строились почти все дизельные подводные лодки и много-много других кораблей и судов. А сейчас там эрзац-конфетки заместо их делают. Все же пирожник и сапожник — разные профессии.

...Извините, что-то не туда повело. А впрочем — туда, куда надо. Писательское ремесло есть дело наисерьезнейшее. И пишущие суть разные: кораблестроители и конфетчики — по нашей фрустрационной ассоциации. Все они по-разному живут, в различных кругах общаются. Но есть одно сугубо демократическое место, где все они равны перед читателями и друг с другом общаются запросто без взаимных представлений и чинопочитаний. Это — литературный, не запиаренный журнал. Такими журналами были «Современник» Пушкина; тот же «Современник», продолженный Некрасовым, и особенно его же «Отечественные записки», где на равных печатались живые и грядущие классики и робко начинающие авторы из дворян, разночинцев и даже мастеровых, крестьян, мещан и прасолов – вспомним Кольцова и Никитина.

С другой стороны, пока есть хоть какая-то возможность издания журналов и, главное, традиция их чтения не только авторами, но и более-менее ощутимой аудиторией, будет жива и сама словесность, понимаемая как общенациональный литературный процесс. Не будет журналов и / или их читателей, даже если сохранится авторское книгоиздание — канет в небытие и сама литература народа. Так что вроде как не одобренная нами в начале беседы журнальная «кружковщина» далеко не худшая из бед: на безрыбье и рак рыба.

У нас нет готовых рецептов поддержки журнального дела, в том числе на примере «Приокских зорь»; о принятом нами варианте смешанного электронно-бумажного издания мы достаточно сказали выше. «Поток» здесь, конечно, дает интернетовское распространение. Душа истинного читателя и автора, конечно, противится пользованию «гэджиками» в виде компьютерного экрана или электронной книжки, но — против лома нет приема, раз в настоящую эпоху глобализма^* Тайным (пока) мировым правительством взят жесткий курс на «оцифровывание» всего человечества, ибо так легче всего сделать человечество придатком телекоммуникационных сетей, то есть винтиками мирового человейника — очень удачный термин нашего выдающегося ученого-логика А. А. Зиновьева: по аналогии с пчельником, муравейником, термитником и так далее...

А что касается бумажных журналов — тоже см. выше, но здесь, уже без всякой фрустрации, читателям, а особенно авторам, следует накрепко усвоить и занести в свою память: к сожалению, время, то есть советская и начальная постсоветская эпоха, бесплатного сыра закончилось. Сейчас и далее, особенно в России, но отчасти и за рубежом, бумажный «толстый» литературный журнал все более становится гурманским блюдом. Отсюда: если автор желает украсить номером журнала с его произведением свою книжную полку, то и должен относиться к этому благому делу как кулинарный изыскатель или коллекционер, для которых стоимость уступает место их уважению, прихоти...

На фоне такого положения дел порой приводит в полнейший восторг требование, аналогичное почтеннейшему нашему Порфирию Дормидонтовичу, авторами приснопамятных «обязательных» авторских экземпляров и даже гонораров!? По редакционной статистике, которая у нас хорошо поставлена, круг таких наивных (по жизни же весьма прагматичных) авторов почему-то замыкается на провинциальных поэтессах, провозглашающих себя «лучшими поэтами России», и, как это ни покажется странным, на отставных полковниках спецслужб. И прямо-таки елеем по душе приписки к сопроводительным письмам еще более наивных авторов: «От гонорара отказываюсь». Исполать вам, дорогие!

И еще момент, о котором мы уже не первый год не устаем назидательно повторять в «колонках» нашего журнала, а именно: в сегодняшней ситуации в корне должно меняться взаимоотношение автора и редакции литературного журнала. Тот и другая всегда являлись участниками единого литературного процесса, причем один без другого по отдельности существовать как субъекты этого процесса не могут; противное — нонсенс. Сейчас наступило для литературы «время дикобраза»; несмотря на столь жесткое название, суть этого эвфемизма достаточно гуманная: в зимний холод члены этого семейства метрового размера грызунов стараются в своей норе согревать друг друга своим животным теплом. Но здесь возникает сложность из-за сорокасантиметровой длины их очень жестких и нескладывающихся игл: чем ближе прижмешься, тем (взаимно) теплее, но и острия игл дикобразных родителей и неразумных деток все ощутимее колются. Некоторое время норная семья ворочается, детки пищат, взрослые шипят. И так до тех пор, пока вся ячейка дикобразного общества устроится таким образом, что всем тепло, а иглы не жалят.

Полная аналогия с современной журнальной литературой в контексте взаимоотношений редакции и авторов. Также, каковыми эти отношения мыслятся в идеале, цена которому — само существование журнальной периодики. Здесь животное тепло ассоциируется с четким пониманием, что сейчас журнал и авторы суть единая семья, стойко обороняющаяся от всех напастей: тарифы на типографические услуги, «Год литературы», наличие Порфириев Дормидонтовичей, глухота и слепота (к журналу) администраций всех уровней, невнимание центральных литературных изданий и писательских союзов, а также нашей местной писательской организации, руководствующейся в отношении «Приокских зорь» девизом: «Если не мы, то лучше никто», и пр. и пр. А уколы иголками, писк и шипение суть то же самое, но со стороны отдельных авторов, не понимающих или не желающих понимать трудности нашего дня. Редакция и авторы! — давайте любить друг друга, уважать взаимно, а порой и прощать невольные обиды. «Ребята, давайте жить дружно!»

Вот еще вдогонку хотел сказать быстрым речитативом: берегите русский язык — от пагубного влияния СМИ, в первую очередь. Ведь что ни день, то новое иностранное, чуждое слово, или в чуждом смысле, внедряют в великий и могучий. Буквально на днях-неделях все теле- и радионовости запестрели словечком «атака» — это про игиловцев в Европе и по всему миру. До сих пор в нашей лексике это называлось по-русски: теракт, нападение и пр. А сейчас — только атака. Но ведь западное слово — от английского attack — имеет иной смысл, чем русская «атака». У нас — это сугубо военный, войсковой — уточним, термин. Или в переносном смысле навроде «атака на русский язык» (см. чуть выше). А ихняя “attack” — это наше «нападение». Так зачем же СМИ все переворачивает с головы на ноги и наоборот? Впрочем, мы уже не одну «колонку» посвятили борьбе с засорением русского языка иностранщиной...

То же касается и профессиональной терминологии, особенно около-спортивной. Вам приятно слышать: «N победила в матче, сделав пять бёрди против одного богги» (это об аристократическом гольфе).

Но что-то сейчас и радует: под Новый год по ТВ показали музыкальный конкурс — искали претендентов на большой концерт в Кремлевском дворце. На ура прошли ребята, исполнившие «И вновь продолжается бой...»; Пахмутова и Добронравов присутствовали в зале, а члены жюри Елена Ваенга и Диана Арбенина восторженно приветствовали это исполнение. Хоть что-то доброе из прежнего возвращается народу...

И вы, дорогие наши авторы, пишите о чем думаете, что называется «не скрывая лиц». А то игиловцы-удальцы запугали (за оплату в долларах) весь мир почище ядерного оружия. Даже воюющим против них приходится лица свои и Ф.И.О. скрывать! Но ведь диктор Левитан и киноактер Крючков, заочно приговоренные доктором Геббельсом к повешению на Красной площади, лица свои не скрывали! Да, навалился глобалистский класс-гегемон на человечество...

 Однако, ребята, наше время вышло, уже в двери протискиваются историки-доцентши из пединститута, что собираются все улицы города переименовать. Как говорят в Одессе, основоположники набежали! Спешно покидаем зал, держите карманы руками... в смысле зажимайте уши!

В зал с криками врываются переименователи, скандируя новые названия улиц: «Колчаковская», «Деникинская», «Тухачевского», «Шкуро», «Атамана Семенова»!..

* * *

По установившейся традиции во втором номере журнала представлены материалы к очередной годовщине Победы Советского Союза над Германией, ее союзниками и сателлитами в Великой Отечественной войне.

* * *

В номере приняли активное участие члены дружественного «Приокским зорям» Белорусского литературного союза «Полоцкая ветвь». Также представлены публикациями авторы из Израиля, Германии, Казахстана и с Украины.

acdb

                                    К 130-ЛЕТИЮ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ

                                    ВЫДАЮЩЕГОСЯ ПОЭТА-СТИЛИСТА

                                    РУССКОГО СЕРЕБРЯННОГО ВЕКА

                                    НИКОЛАЯ СТЕПАНОВИЧА ГУМИЛЕВА

                                    (1886—1921)

От редакции. В плеяде выдающихся русских поэтов конца XIX — начала ХХ вв. фигура Николая Гумилева стоит несколько особняком, хотя бы даже и проживая в Царском селе в одно и то же время с Анненским и Ахматовой — с последней в семейном союзе, а Иннокентия Анненского Гумилев полагал своим «поразительным учителем»:

Я помню дни: я, робкий, торопливый,

Входил в высокий кабинет,

Где ждал меня спокойный и учтивый,

Слегка седеющий поэт.

«Лебеди Царского Села»,— назвал эту поэтическую тройку Николай Оцуп, поэт русского зарубежья (1894—1958), в своей сорбонской диссертации, сам уже ученик Гумилева. А между ними и первой тройкой «лебедей Царского Села» — Жуковским, Пушкиным и Карамзиным суть все русское литературное пространство XIX века...

В Гумилеве, даже на фоне многоликой поэтической жизни России рубежа веков, все было необычно, начиная с необычной формы головы, в которой анатом сразу видит последствия родовой травмы. А врачи Гумилева сравнивали его с вечным и пустым гимназистом... Гимназичеством они полагали, разумеется, и его опьянение природой, свободными просторами и вообще его личность героя легенды (Н. Оцуп): его путешествия в Восточную Африку — в Сомали и Абиссинию, кстати, которой в те годы так интересовался императорский генштаб... и откуда он привозил все новые и новые книги стихов. А его уход добровольцем-кавалеристом на войну: три солдатских Георгия и тяжелое ранение, загадочная командировка в Париж в 1916 году? И одновременно он возглавляет литературное направление акмеизма, в поэзии его на равных ставят с Редьярдом Киплингом — певцом британского империализма. А еще малоудачный брак с Анной Ахматовой, который, впрочем, оправдан хотя бы тем, что дал жизнь Льву Николаевичу Гумилеву, выдающемуся советскому ученому, создателю науки этногенеза, имя которого по праву может быть названо рядом с академиком В. И. Вернадским...

И сколько было бы этих «а еще», если бы не расстрел поэта по обвинению в контрреволюционной деятельности. Кстати, весьма неактивной деятельности. И здесь все те же легенды или были — опоздавшее на полчаса распоряжение об отмене казни, вымоленное Горьким.

Но при всех легендах и былях столь неординарной личности Николай Гумилев для всех нас, прежде всего, поэт. И опять же, как поэт, он стоит особняком в многочисленной и многоталантливой когорте великого русского Серебряного века: он поэт-стилист; барокко — его стиль. Разве что Валерий Брюсов здесь его коллега, но где академист-поэт Брюсов и где Поэт (с большой буквы) Николай Гумилев?

...А впрочем, кто давно не брал в руки томики Гумилева, прочтите несколько его стихотворений, помещенных ниже.

Николай Степанович Гумилев

СТИХОТВОРЕНИЯ

     НА МОТИВЫ ГРИГА

Кричит победно морская птица

Над вольной зыбью волны фиорда,

К каким пределам она стремится?

О чем ликует она так гордо?

Холодный ветер, седая сага

Так властно смотрят из звонкой песни,

И в лунной грезе морская влага

Еще прозрачней, еще чудесней.

Родятся замки из грезы лунной,

В высоких замках тоскуют девы,

Златые арфы так многострунны,

И так маняще звучат напевы.

Но дальше песня меня уносит,

Я всей вселенной увижу звенья,

Мое стремленье иного просит,

Иных жемчужин, иных каменьев.

Я вижу праздник веселый, шумный,

В густых дубравах ликует эхо,

И ты проходишь мечтой бездумной,

Звеня восторгом, пылая смехом.

А на высотах, столь совершенных,

Где чистых лилий сверкают слезы,

Я вижу страстных среди блаженных,

На горном снеге алеют розы.

И где-то светит мне образ бледный,

Всегда печальный, всегда безмолвный...

...Но только чайка кричит победно

И гордо плещут седые волны.

                     КРЕСТ

Так долго лгала мне за картою карта,

Что я уж не мог опьяниться вином.

Холодные звезды тревожного марта

Бледнели одна за другой за окном.

В холодном безумье, в тревожном азарте

Я чувствовал, будто игра эта — сон.

«Весь банк — закричал — покрываю я в карте!»

И карта убита, и я побежден.

Я вышел на воздух. Рассветные тени

Бродили так нежно по нежным снегам.

Не помню я сам, как я пал на колени,

Мой крест золотой прижимая к губам.

— Стать вольным и чистым, как звездное небо,

Твой посох принять, о, Сестра Нищета,

Бродить по дорогам, выпрашивать хлеба,

Людей заклиная святыней креста! —

Мгновенье... и в зале веселой и шумной

Все стихли и встали испуганно с мест,

Когда я вошел, воспаленный, безумный,

И молча на карту поставил мой крест.

              ОЗЕРО ЧАД

На таинственном озере Чад

Посреди вековых баобабов

Вырезные фелуки стремят

На заре величавых арабов.

По лесистым его берегам

И в горах, у зеленых подножий,

Поклоняются страшным богам

Девы-жрицы с эбеновой кожей.

Я была женой могучего вождя,

Дочерью властительного Чада,

Я одна во время зимнего дождя

Совершала таинство обряда.

Говорили — на сто миль вокруг

Женщин не было меня светлее,

Я браслетов не снимала с рук.

И янтарь всегда висел на шее.

Белый воин был так строен,

Губы красны, взор спокоен,

Он был истинным вождем;

И открылась в сердце дверца,

А когда нам шепчет сердце,

Мы не боремся, не ждем.

Он сказал мне, что едва ли

И во Франции видали

Обольстительней меня

И как только день растает,

Для двоих он оседлает

Берберийского коня.

Муж мой гнался с верным луком,

Пробегал лесные чащи,

Перепрыгивал овраги,

Плыл по сумрачным озерам

И достался смертным мукам;

Видел только день палящий

Труп свирепого бродяги,

Труп покрытого позором.

А на быстром и сильном верблюде,

Утопая в ласкающей груде

Шкур звериных и шелковых тканей,

Уносилась я птицей на север,

Я ломала мой редкостный веер,

Упиваясь восторгом заранее.

Раздвигала я гибкие складки

У моей разноцветной палатки

И, смеясь, наклоняясь в оконце,

Я смотрела, как прыгает солнце

В голубых глазах европейца.

А теперь, как мертвая смоковница,

У которой листья облетели,

Я ненужно-скучная любовница,

Словно вещь, я брошена в Марселе.

Чтоб питаться жалкими отбросами,

Чтоб жить, вечернею порою

Я пляшу пред пьяными матросами,

И они, смеясь, владеют мною.

Робкий ум мой обессилен бедами,

Взор мой с каждым часом угасает...

Умереть? Но там, в полях неведомых,

Там мой муж, он ждет и не прощает.

      В БИБЛИОТЕКЕ

                               М. Кузмину

О, пожелтевшие листы
В стенах вечерних библиотек,
Когда раздумья так чисты,
А пыль пьянее, чем наркотик!

Мне нынче труден мой урок.
Куда от странной грезы деться?
Я отыскал сейчас цветок
В процессе древнем Жиль де Реца.

Изрезан сетью бледных жил,
Сухой, но тайно благовонный...
Его, наверно, положил
Сюда какой-нибудь влюбленный.

Еще от алых женских губ
Его пылали жарко щеки,
Но взор очей уже был туп,
И мысли холодно-жестоки.

И, верно, дьявольская страсть
В душе вставала, словно пенье,
Что дар любви, цветок, увясть
Был брошен в книге преступленья.

И после, там, в тени аркад,
В великолепье ночи дивной
Кого заметил тусклый взгляд,
Чей крик послышался призывный?

Так много тайн хранит любовь,
Так мучат старые гробницы!
Мне ясно кажется, что кровь
Пятнает многие страницы.

И терн сопутствует венцу,
И бремя жизни — злое бремя...
Но что до этого чтецу,
Неутомимому, как время!

Мои мечты... они чисты,
А ты, убийца дальний, кто ты?!
О, пожелтевшие листы,
Шагреневые переплеты!

              ОТРЫВОК

Христос сказал: «Убогие блаженны,

Завиден рок слепцов, калек и нищих,

Я их возьму в надзвездные селенья,

Я сделаю их рыцарями неба

И назову славнейшими из славных...»

Пусть! Я приму! Но как же те, другие,

Чьей мыслью мы теперь живем и дышим,

Чьи имена звучат нам, как призывы?

Искупят чем они свое величье,

Как им заплатит воля равновесья?

Иль Беатриче стала проституткой,

Глухонемым — великий Вольфганг Гете

И Байрон — площадным шутом... о ужас!

УКРОТИТЕЛЬ ЗВЕРЕЙ

                               ...Как мой китайский зонтик красен,

                               Натерты мелом башмачки.

                                                                              Анна Ахматова

Снова заученно-смелой походкой

Я приближаюсь к заветным дверям,

Звери меня дожидаются там,

Пестрые звери за крепкой решеткой.

Будут рычать и пугаться бича,

Будут сегодня еще вероломней

Или покорней... не все ли равно мне,

Если я молод и кровь горяча?

Только... я вижу все чаще и чаще

(Вижу и знаю, что это лишь бред)

Странного зверя, которого нет,

Он — золотой, шестикрылый, молчащий.

Долго и зорко следит он за мной

И за движеньями всеми моими,

Он никогда не играет с другими

И никогда не придет за едой.

Если мне смерть суждена на арене,

Смерть укротителя, знаю теперь,

Этот, незримый для публики, зверь

Первым мои перекусит колени.

Фанни, завял вами данный цветок,

Вы ж, как всегда, веселы на канате,

Зверь мой, он дремлет у вашей кровати,

Смотрит в глаза вам, как преданный дог.

ТУРКЕСТАНСКИЕ ГЕНЕРАЛЫ

Под смутный говор, стройный гам,

Сквозь мерное сверканье балов,

Так странно видеть по стенам

Высоких старых генералов.

Приветный голос, ясный взгляд,

Бровей седеющих изгибы

Нам ничего не говорят

О том, о чем сказать могли бы.

И кажется, что в вихре дней,

Среди сановников и денди,

Они забыли о своей

Благоухающей легенде.

Они забыли дни тоски,

Ночные возгласы: «к оружью»,

Унылые солончаки

И поступь мерную верблюжью;

Поля неведомой земли,

И гибель роты несчастливой,

И Уч-Кудук, и Киндерли,

И русский флаг над белой Хивой.

Забыли? — Нет! Ведь каждый час

Каким-то случаем прилежным

Туманит блеск спокойных глаз,

Напоминает им о прежнем.

— «Что с вами?» — «Так, нога болит».

— «Подагра?» — «Нет, сквозная рана».—

И сразу сердце защемит

Тоска по солнцу Туркестана.

И мне сказали, что никто

Из этих старых ветеранов,

Средь копий Греза и Ватто,

Средь мягких кресел и диванов,

Не скроет ветхую кровать,

Ему служившую в походах,

Чтоб вечно сердце волновать

Воспоминаньем о невзгодах.

ПАМЯТИ АННЕНСКОГО

К таким нежданным и певучим бредням
Зовя с собой умы людей,
Был Иннокентий Анненский последним
Из царскосельских лебедей.

Я помню дни: я, робкий, торопливый,
Входил в высокий кабинет,
Где ждал меня спокойный и учтивый,
Слегка седеющий поэт.
 

Десяток фраз, пленительных и странных,
Как бы случайно уроня,
Он вбрасывал в пространство безымянных
Мечтаний — слабого меня.

О, в сумрак отступающие вещи
И еле слышные духи,
И этот голос, нежный и зловещий,
Уже читающий стихи!
В них плакала какая-то обида,
Звенела медь и шла гроза,
А там, над шкафом, профиль Эврипида
Слепил горящие глаза.

...Скамью я знаю в парке; мне сказали,
Что он любил сидеть на ней,
Задумчиво смотря, как сини дали
В червонном золоте аллей.

Там вечером и страшно, и красиво,
В тумане светит мрамор плит,
И женщина, как серна боязлива,
Во тьме к прохожему спешит.

Она глядит, она поет и плачет,

И снова плачет и поет,
Не понимая, что все это значит,
Но только чувствуя — не тот.
 

Журчит вода, протачивая шлюзы,
Сырой травою пахнет мгла,
И жалок голос одинокой музы,
Последней — Царского Села.

                РАЗГОВОР

Когда зеленый луч, последний на закате,

Блеснет и скроется, мы не узнаем где,

Тогда встает душа и бродит, как лунатик,

В садах заброшенных, в безлюдье площадей.

Весь мир теперь ее, ни ангелам, ни птицам

Не позавидует она в тиши аллей.

А тело тащится вослед и тайно злится,

Угрюмо жалуясь на боль свою земле.

«Как хорошо теперь сидеть в кафе счастливом,

Где над людской толпой потрескивает газ,

И слушать, светлое потягивая пиво,

Как женщина поет "Lap'titeTonkinoise"».

«Уж карты весело порхают над столами,

Целят скучающих, миря их с бытием.

Ты знаешь, я люблю горячими руками

Касаться золота, когда оно мое».

«Подумай, каково мне с этой бесноватой,

Воображаемым внимая голосам,

Смотреть на мелочь звезд, ведь очень небогато

И просто разубрал всевышний небеса».

Земля по временам сочувственно вздыхает,

И пахнет смолами, и пылью, и травой,

И нудно думает, но все-таки не знает,

Как усмирить души мятежной торжество.

«Вернись в меня, дитя, стань снова грязным илом,

Там, в глубине болот, холодным, скользким дном.

Ты можешь выбирать между Невой и Нилом

Отдохновению благоприятный дом».

«Пускай ушей и глаз навек сомкнутся двери,

И пусть истлеет мозг, предавшийся врагу,

А после станешь ты растеньем или зверем...

Знай, иначе помочь тебе я не могу».

И все идет душа, горда своим уделом,

К несуществующим, но золотым полям,

И все спешит за ней, изнемогая, тело,

И пахнет тлением заманчиво земля.

             ВОЗВРАЩЕНИЕ

                                             Анне Ахматовой

Я из дому вышел, когда все спали,

Мой спутник скрывался у рва в кустах,

Наверно, наутро меня искали,

Но было поздно, мы шли в полях.

Мой спутник был желтый, худой, раскосый,

О, как я безумно его любил!

Под пестрой хламидой он прятал косу,

Глазами гадюки смотрел и ныл.

О старом, о странном, о безбольном,

О вечном слагалось его нытье,

Звучало мне звоном колокольным,

Ввергало в истому, в забытье.

Мы видели горы, лес и воды,

Мы спали в кибитках чужих равнин,

Порою казалось — идем мы годы,

Казалось порою — лишь день один.

Когда ж мы достигли стены Китая,

Мой спутник сказал мне: «Теперь прощай.

Нам разны дороги: твоя — святая,

А мне, мне сеять мой рис и чай».

На белом пригорке, над полем чайным,

У пагоды ветхой сидел Будда.

Пред ним я склонился в восторге тайном.

И было сладко, как никогда.

Так тихо, так тихо над миром дольным,

С глазами гадюки, он пел и пел

О старом, о странном, о безбольном,

О вечном, и воздух вокруг светлел.

                     ВИДЕНИЕ

Лежал истомленный на ложе болезни

(Что горше, что тягостней ложа болезни?),

И вдруг загорелись усталые очи,

Он видит, он слышит в священном восторге —

Выходят из мрака, выходят из ночи

Святой Пантелеймон и воин Георгий.

Вот речь начинает святой Пантелеймон

(Так сладко, когда говорит Пантелеймон)

— «Бессонны твои покрасневшие вежды,

Пылает и душит твое изголовье,

Но я прикоснусь к тебе краем одежды

И в жилы пролью золотое здоровье».—

И другу вослед выступает Георгий

(Как трубы победы, вещает Георгий)

— «От битв отрекаясь, ты жаждал спасенья,

Но сильного слезы пред Богом неправы,

И Бог не слыхал твоего отреченья,

Ты встанешь заутра, и встанешь для славы».—

И скрылись, как два исчезающих света

(Средь мрака ночного два яркие света),

Растущего дня надвигается шорох,

Вот солнце сверкнуло, и встал истомленный

С надменной улыбкой, с весельем во взорах

И с сердцем, открытым для жизни бездонной.

acdb

Валерий Савостьянов

(г. Тула)

СТИХИ ИЗ БЕЖЕЦКОГО ЦИКЛА

 Родился 02.09.1949 в д. Сергиевское Болоховского, ныне Киреевского, р-на Тульской обл., поэт, эссеист, публицист, член Союза писателей России (1997), член Международного Литературного фонда (2007), член Международной Гильдии писателей (2014). Ветеран труда (2011). Автор 10 книг. Лауреат множества международных и всероссийских премий, конкурсов и форумов. Награжден Почетными грамотами: Министерства культуры Российской Федерации (2010), Союза писателей России (2010), многими другими грамотами, дипломами, благодарственными письмами, юбилейными памятными медалями.

           ОБЕРЕГ

От бессмысленной тоски я

Обнаружил оберег —

Убежать в края тверские,

В город славных русских рек.

Небеса реки Мологи

Лягут морем возле ног —

Смыть мороку и тревоги,

Соль и пыль моих дорог.

Ну а в речке Остречине

Есть, сказали мне, ключи,

Что кручину по дивчине

Лечат лучше, чем врачи.

И еще: похвалит если

Речка третья — Похвала,

То ко мне вернутся песни,

Что воюют против зла...

У икон поставлю свечки —

И, коль так захочет Бог,

Здесь еще четвертой речки

Мне откроется исток.

Эта речка вдохновенья! —

И по ней из года в год

За ахматовскою тенью

Гумилевская плывет.

Людям в мире этом новом

Так нужна ее вода,

Чтобы греть, как солнцем, Словом,

Словом строить города...

И, прощаясь, монастырский

Крест крещу: живи вовек

Оберег мой богатырский,

Город славных русских рек!..

            ЭКСКУРСИЯ

В барском доме, бывшем доме матери поэта Николая Гумилева, где он какое-то время жил со своей женой поэтессой Анной Ахматовой, в советское время располагалась сельская школа. А сейчас там создан музей «Дом поэтов»

Храмы, скверы, льнозавод,

Остречина и Молога...

Ах, какой экскурсовод!

И поэт — каких немного!

Сам Геннадий Иванов —

Неужели не слыхали? —

Древность Бежецка и новь

Комментирует стихами.

Как же любит край он сей!

Нас ведет в музей Шишкова,

В краеведческий музей...

И еще в один, где школа

Его первая была,

Где учился и при этом

Чья, не знал, к нему сошла

Благодать — и стал поэтом.

Лишь потом, когда страна,

Устыдясь запретов косных,

Назвала их имена —

Он узнал великих крестных...

Нам таких судьбою школ

Не дано — и, чуть ревнуя,

Мы пойдем за ним пешком

В даль, заветную, родную:

На ахматовский порог,

Под окошки Гумилева —

Как велит сыновний долг

И наследственное Слово...

               ДИВАН

В Градницах, в «Доме поэтов»,

Много хороших предметов.

Можно в просторной гостиной

Полюбоваться картиной,

Той, где на фоне сирени

Девушка–стихотворенье —

С видом печальной гадалки

В красном своем полушалке.

Можно на стульчике старом

Сесть, как случалось и барам,

За этот (копия, что ли?)

Маленький письменный столик

И, зажигая подсвечник,

В сумерках зимних ли, вешних —

Чудный сонет о любови

Другу оставить в альбоме.

И даже можно у бюста

Мудрого Льва Гумилева

О людоедстве искусства

Молвить горячее слово,

Ибо нередкая плата

За сотворенье шедевра —

Пуля, петля или плаха!

А не рубли и не евро.

Многое можно сегодня...

Но я стою у дивана,

Где было Богу угодно,

Чтобы спала наша Анна.

Узко ей было, хрустко

Спать — я читал об этом.

Как страстотерпцам русским —

Так и большим поэтам?

Может бы, ей — на сено,

К звездам, к поющей птице?..

Здесь на стене висела

Икона «Христос в темнице»...

                ПАМЯТНИК

ГУМИЛЕВЫМ И АХМАТОВОЙ

                В БЕЖЕЦКЕ

Теперь молчу, теперь не лезу в спор я:

Зачем они сошлись, как день и ночь,

Сын Балтики седой и Черноморья

Сверкающего дочь.

И для чего — на счастье ли, печали,

Соперничество, вечную борьбу? —

Их ангелы беспечные венчали,

Одну даря судьбу...

Она сегодня — в полный рост и в кресле,

А он — высокий скромный барельеф.

Да, разные!

Но высекались песни!

И с ними — сын их Лев!

Ах, памятник — их вечное свиданье,

Тот мудрый Божий промысел яви

И укрепи нас в кротости — в страданье

И в яростной любви!..

                      * * *

                     Памяти Николая Гумилева

Мне тяжело, подвалов душных

Вдыхая гниль, вживаться в мир

Тех подземелий гэпэушных,

Где был расстрелян мой кумир.

Где под конвоем привидений

Его вели в последний мрак

И злую силу совпадений

Вершил казенный вурдалак...

Так страшною слепой судьбою

Судьбу народа увенчал

Поэт, что чудной ворожбою

И дождь, и солнце приручал.

И горько думать мне, что Словом

Владели б и мои слова —

Но механизм волшебный сломан

Того святого колдовства.

           РОССИЯ, РУСЬ...

Россия, Русь, ты стольких погубила
И до меня, и на моих глазах —
Трепещет мое сердце, как рябина,
Взрастая на крови и на слезах.

Здесь так опасно русским называться,
В метель и бурю стоя посреди
Чернобыльских бескрайних резерваций
И Беловежской воющей беды.

Как трудно здесь Добрыне и Микуле:
Чуть что не так Ивану–дураку —
Двух «с» твоих
Безжалостные пули
Свистят и точкой ставятся в строку!

В твоих Торжках, Веневах и Белевах
Живем всегда мы — как перед грозой...
Но все же ум твой задний
Гумилевых
Поймет, оплакав позднею слезой!

И лишь за то одно, что на поминках
Рыдаешь ты солдатскою вдовой,
Мы будем смысл искать в твоих суглинках
И красить кровью снег передовой...

acdb

Ефим Гаммер

(г. Иерусалим, Израиль)

АРКТИКА

 Родился 16 апреля 1945 года в Оренбурге (Россия), закончил отделение журналистики Латвийского госуниверситета в Риге, был журналистом морской газеты, ходил в арктические плавания, автор 18 книг, лауреат ряда международных премий по литературе, журналистике и изобразительному искусству, победитель многих конкурсов. Живет в Иерусалиме. Работает на радио «Голос Израиля». Шеф-редак­тор и ведущий авторского радиожурнала «Вечерний калейдоскоп», член израильских и международных союзов писателей, журналистов художников, член редколлегий журналов «Литературный Иерусалим», «Литературный Иерусалим улыбается» (Израиль) и «Приокские зори» (Россия), широко печатается в журналах и газетах России, а также в популярных изданиях США, Израиля, Германии, Франции, Латвии, Дании, Финляндии, Украины, Молдовы и других стран, переводится на иностранные языки.

                             1

Николай Гумилев называл свою поэзию

Музой Дальних Странствий.

Я помню ночь, как черную наяду,

В морях под знаком Южного Креста.

Я плыл на юг; могучих волн громаду

Взрывали мощно лопасти винта,

И встречные суда, очей отраду,

Брала почти мгновенно темнота.

                                         Николай Гумилев

В далекой Абиссинии,

надеюсь, небо синее.

А здесь у нас, а здесь у нас,

сплошной здесь «аут» и «атас».

Волна легко кренит строку.

Стихи рисуются в дугу.

Над ними пялится звезда,

отнюдь не Южного Креста.

Глядит она на лепку букв,

как будто в буквах ищет звук.

Но кто звезде понятье дал —

какие буквы он писал?

И я не буду «Мудрой Крохой».

Иди, звезда, своей дорогой!

Иначе из нехитрых слов

ты все поймешь про НЛО.

«Тарелка», да, из-под воды

вспорхнула и туды-сюды.

Над нашим танкером скользнула,

к эсминцу «Смелому» прильнула.

И, помигав для куража,

пошла сквозь небо, не спеша.

Эсминец пушку вмиг нацелил.

Стрелять стрельнул он с тряской в теле.

Но выстрел был плохого сорта —

снаряд упал вблизи от борта.

А мы глазели, мы глазели,

но очень умно — мимо цели.

Поскольку вскоре под расписку

твердить пришлось, что эту «миску»

мы не видали зрячим оком.

Иначе — выявиться лохом,

сменить каюту на клетушку

в ближайшей к Амдерме «психушке».

О, нет, к таким делам бунтарским

мы не готовы в море Карском.

По курсу — норд, стаканы — чок,

а мы в рот водку, и молчок!

«Тарелки» — здесь, «тарелки» — там.

А нам? Сто грамм! И по домам!

Идем не в Абиссинию,

и держим нашу линию.

Не вправо нам, не влево нам,

комедь приемлем, но без драм.

Рейс 1970 года, Мурманск — Амдерма,

борт танкера «Алуксне»

                        2

Любят поэты бурлящее море,

«ревущее» жестью, годной в утиль.

А я, с поэтами этими споря,

я выступаю за штиль.

Отбросим слов басовое величие —

отбросим «тайфун», «ураган», «циклон».

Сегодня штормит во мне самое личное,

и не унять, только выдавить стон.

Дрожит под форштевнем Карское море.

Нептун исполняет русалкам ноктюрн.

Брызги на рубке — приблудною молью,

ветер их быстро — к ногтю.

До порта тралить еще параллели,

к чертовой Амдерме идти и идти.

Сегодня как будто два шторма спелись:

тот в Карском, и этот в груди.

Спелись и носят, как шлюпку норд-остом.

Но я не Синдбад-мореход.

Ему было просто: пожалуй на остров

где Джинн обустроит сказочный грот.

Молнии в небе — острые шпоры —

тщатся пришпорить табун лошадей.

Из тесных конюшен — дизель-моторов

на волю гоню их — шпарь по воде!

Гей, молодцы — рысаки удалые,

в постромки параллелей впрягись!

Вскиньте над морем гривастые выи,

поговорим с ним «за жизнь».

Курс на мой город сейчас берут птицы.

Расселятся где-то у наших квартир.

А мне — знаю я — в новый раз не влюбиться.

Но ведь не скажешь об этом в эфир.

Любят поэты бурлящее море,

чтобы в штормах и самим побурлить.

Но штиль — это лучше сегодня — по-моему.

Завтра? До завтра надо дожить.

                        3

Вперевалку шагаем по лесу.

«Глянь, пьяны!» — говорком ожгло.

...Вперевалку судно у полюса,

вперевалку к полюсу шло.

И скрипели льдины натружено,

продираясь вдоль черных бортов.

Не до завтрака, не до ужина,

и ни слова насчет «по сто».

Иней крыл трюмный люк брезентовый.

Угасала в ста метрах даль.

Был как глаз от болезни базедовой

на клотике вспучен фонарь.

Вперевалку шагали к полюсу.

Ныне по лесу, к Дому кино.

Словно курс пролагаем, полосу

оставляем в траве за спиной.

Говорок: «моряки полупьяные!

С утра — гляньте — набрались уже!»

А в душе — в глубине — слова бранные

перекатываются в душе.

Мы пьянели от буйства циклона,

забывая про солнечный луч.

И, казалось, на плечи тонны

штормовых оседают туч.

Мы пьянели от радужной цвети

опаленной солнцем воды.

Мы пьянели, глотая ветер

от удачи и от беды.

Мы пьянели от мыслей тоскливых,

Счастье в чем, если жизнь — стороной?

Волны-кони! За пенную гриву

вас схватить и галопом домой.

Обрастали колючей медью

лица, меняя в неделю колор.

Мы пьянели. Но «пьянство» это

разве нам поставишь в укор?

                        4

Ртутный столб скончался от мороза.

Задохнулась наледью река.

Солнце на людей взирало косо,

как взирало, может быть, века.

Что века нам, если мы робели

и от солнца прятались в очки.

На заиндевелой параллели

ветры зажимали нас в тиски.

Но спасенье мы искали в книгах.

С днем сегодняшним искали связь.

Самиздат проглатывали лихо,

копировку делали, таясь.

Заходил у нас порою ум за разум.

Что там книги, если глубь и суть

человека мы читали без подсказок,

стоило в глаза его взглянуть.

Что он стоит? Крепок духом?

Выдержит? Сорвется ли в запой?

Слабому желали мы: «ни пуха!»

Сильному: «останься быть собой!»

Обходились без мудреных тестов.

Пусть их! Были — будут — есть!

Мы читали по живому, как по тексту

то, что в книгах даже не прочесть.

                       5

Снег слежался будто войлок.

Лес таинственен и светел.

Меж деревьев бродит волком

и стихи читает ветер.

В нем полно тоски натужной,

болью страх его засеян.

Он хотел быть ветром южным,

а судьба снесла на север.

Путь теперь нелеп и долог.

А стихи? Стихи — на ветер.

Снег слежался будто войлок.

Лес таинственен и светел.

                       6

Не будем, не будем, не будем

стонать, как луна на ветру.

Мы будем рассказывать людям

о том, чего ждать поутру.

Мы будем такими, как были.

Иными не быть уже нам

везде, где из звездной пыли

земной воздвигается храм.

Шторма... разве ищем их в море?

Но к ним пролагаем пути.

И море рифмуется с горем.

А горе всегда впереди.

Над нами высокое небо.

Под нами бездонная мгла.

И мы без движения слепы —

потомки морского орла.

acdb

Белла Верникова

(г. Иерусалим, Израиль)

СТИХИ ИЗ ЦИКЛА

«ДОРОГИ ВОСПОМИНАНИЙ»

 Поэт, эссеист, художник, историк литературы, доктор философии Еврейского университета в Иерусалиме, член Союза писателей Израиля. Входит в редколлегию одесского альманаха «Мория». Родилась 28 ноября 1949 г. в Одессе в семье офицера. Раннее детство прошло в Иркутске, где отец служил военным геодезистом. После демобилизации отца в начале 1960-х семья вернулась в Одессу. Окончила Одесский университет, работала в Литературном музее и в университетской газете. В настоящее время работает в Национальной библиотеке Израиля в Иерусалиме. Печаталась в литературных журналах России, Украины, Израиля, США, Англии и Японии, в иностранной периодике в переводе на английский и японский языки. Автор семи книг (стихи, эссе, графика, детская книга).

         ПЕТЕРБУРГ

Твоя квартирка на Морской

завязана в дорожный узел,

направо — магазин складской,

налево — сауна с джакузи.

В закрытой на замок стране

ты чтил изъятые страницы

и, роясь в книжной старине,

стальные нарушал границы.

Среди бумажной шелухи

ты находил мне Гумилева,

и ты любил мои стихи

за точно сказанное слово.

И дальше строки не тебе,

а страсти выйти за пределы,

нацеленности на побег,

которая и мной владела.

Лидия Довыденко

(г. Калининград)

ГУМИЛЕВСКАЯ ОСЕНЬ В КАЛИНИНГРАДСКОЙ ОБЛАСТИ

Родилась в Могилевской области БССР, окончила Гомельский государственный университет. Писатель, поэт, публицист, краевед, переводчик, член Союза писателей России, член Союза журналистов России, кандидат философских наук, доцент кафедры экономических наук Санкт-Петебургского университета управления и экономики (Калининградский институт экономики), главный редактор художественно-публицистического журнала «Берега». Автор 16 художественных, историко-крае­ведческих, публицистических книг, ряда телевизионных фильмов: «Тайны Пиллау» —18 серий и других. Автор около тысячи теле- и радиопередач, журналистских статей, 36 научных работ. Лауреат Международного литературного конкурса «Славянские традиции», Международного литературного фестиваля «Русский стиль». Лауреат литературной премии «Щит и меч Отечества», межрегионального литературного конкурса имени А. Т. Твардовского «За далью даль», победитель Международной литературной премии «Серебряное перо Руси».

Краснознаменск

В августе 1914 года в северо-вос­точной части территории нынешней Калининградской области разверну­лись события Первой мировой войны. Они описаны в «Красном колесе» А. И. Солженицына, «Зато Париж был спасен» В. И. Пикуля, «Потерянном сердце» А. И. Куприна и других про­изведениях. Но практически отсутствуют художественные исследования по второму прусскому наступлению русской армии, которое началось в октябре 1914 года. Исключением яв­ляется документальная повесть Н. С. Гумилева «Записки кавалериста», в которой первые две главы связаны с боями в Восточной Пруссии. Поэт принял непосредственное участие в боевых действиях на территории Калининградской области (Ширвиндт — поселок Кутузово, Пилькаллен — поселок Добровольск, Ласденен — город Краснознаменск, Шилленен — поселок Победино) в течение десяти суток, с 17 по 27 октября 1914 года.

26 октября 2002 года в поселке Победино Краснознаменского района, во дворе школы на большом камне из красного гранита была установлена мемориальная доска, посвященная Н. С. Гумилеву. Ее авторы — художники, скульпторы Людмила Богатова и Олег Сальников. Они попытались создать образ воина и поэта в форме уланского полка с развевающимся за спиной плащом, на котором просматриваются скачущие всадники. «Осенью 1914 года в бою за Шилленен — ныне Победино — участвовал великий русский поэт, кавалерист Николай Гумилев»,— гласит надпись на памятной доске.

И теперь мы ходим по дорогам,

Где его разбросаны следы,—

написала учитель школы Нина Цветкова к открытию памятника.

Ежегодно мероприятия в память о поэте проходят в октябре в Краснознаменском районе. Есть теперь в России не только Болдинская, но и Гумилевская осень! Приезжают калининградские ученые, писатели, творческие люди, краеведы, представители города-побратима — Краснознаменска Московской области, а наши краснознаменцы принимают у себя гостей. В приподнятой атмосфере стихи поэта звучат, как будто только что написаны:

И будут, как встарь, поэты

Вести сердца к высоте.

Война идей

Германия в Первую мировую войну в своем стремлении к гегемонии ставила себе целью ослабление Франции, сокрушение России, уничтожение ее влияния на страны Восточной Европы. Тогда Германия могла бы говорить на равных с Америкой и Британской империей, контролируя зону от Пиренеев до Мемеля, от Черного до Северного морей, от Средиземного до Балтийского моря, Германия тогда могла бы позволить себе конкурировать с Соединенными Штатами за мировое экономическое господство. Причем фельдмаршал Мольтке-младший утвер­ждал, что славянские народы и Россия слишком отсталые в культурном отношении, чтобы взять на себя руководство человечеством, а Германия определит развитие человечества на несколько столетий. Также канцлер Бетман-Гольвег считал необходимым после войны заключить договор с побежденными Англией и Францией против России, чтобы вычеркнуть ее из европейского контекста. Для этого он уже в августе 1914 года сформулировал два основных направления деятельности: использовать подрывные действия для будущего ослабления России и создать несколько буферных государств между Россией и Германией-Австро-Венгрией для отбрасывания России назад «так далеко, как это возможно».

Решение таких задач требовало небывалого напряжения. Германия демонстрировала поразительный военный потенциал и организационную силу. Уже в начале войны выяснилось, что готовая к жертвам русская армия, несмотря на подвижничество и готовность к потерям, не может возобладать над научно организованной военной машиной германцев. Но и Германия не смогла реализовать заявленные цели. Что же противопоставила Россия высокоорганизованному германо-австро-венгерскому союзу?

Сверхнародный, сверхпартийный смысл настоящей войны — вот что, по мнению философа Е. Н. Трубецкого, составляет силу России, славян и их союзников. Задаваясь вопросом о значении идей в истории, о смысле подвига и веры в праведность освободительной войны, философ размышляет и об исторической роли и судьбе России. Превращение Европы в «культурную орду, где все народы служат рабами одного», на взгляд философа, совершенно недопустимо для России. Так, волею судеб России навязывается освободительная миссия; и в этой миссии она находит самое себя, свое лучшее национальное Я: «Именно тогда она становится сама собою, именно тогда она обретает свой собственный образ Божий, когда она освобождает другие народы; так есть, так было и так будет».

«России нужно чувствовать,— писал Евгений Трубецкой,— что она служит не себе только, а всему человечеству, всему миру». В этой черте, на его взгляд, есть что-то изначальное, что составляет самую сущность России: «Когда мы освобождаем угнетенные пароды, мы всегда неизменно чувствуем, что это именно и есть настоящее дело России, то единственно существенное дело, ради которого стоит воевать»^*.

Охотник

Путешественник и отличный стрелок, дважды побывавший в Африке, где обучился охотиться, целясь левым глазом и стреляя с левого плеча, с началом войны Гумилев добился переосвидетельствования состояния здоровья, так как еще в 1907 году был освобожден от службы в армии из-за «близорукости правого глаза и некоторого косоглазия», и был принят вольноопределяющимся или, как говорили в те времена, «охотником» в сводный кавалерийский полк, расквартированный в Новгороде.

Гумилев сам выбрал кавалерию («Люблю на необъезженном коне // Нестись по лугу, пахнущему тмином...»), уже в начале сентября 1914 года он находится в Кречевицких казармах под Новгородом, где проходит учебный курс военной службы. «А на стрельбе и Гумилев, и я одинаково были на первом месте»,— вспоминал Ю. В. Янишевский.

Поэт взял с собой на войну, как потом и в тюрьму, Евангелие и гомеровскую «Илиаду». Как писал А. Я. Левинсон, «патриотизм его был столь же безоговорочен, как безоблачно было его религиозное исповедание».

Из Кречевиц Гумилев вместе с другими вольноопределяющимися был направлен во 2-й маршевый эскадрон Лейб-Гвардии Уланского Ее Величества Государыни Императрицы Александры Феодоровны полка и прибыл в Литву, в Россиены, 30 сентября 1914 года. Россиены сейчас называются городом Рассейняй; он расположен поблизости от Каунаса (тогда Ковно). В течение двух недель в Россиенах с вновь прибывшими нижними чинами, среди которых был поэт Гумилев, проводились ежедневные учения пешим строем и на лошадях. Первое стихотворение о войне «Наступление» написано именно в Россиенах под впечатлением рассказов его однополчан, уже участвовавших в Гумбиненской операции:

Словно молоты громовые

Или воды гневных морей,

Золотое сердце России

Мерно бьется в груди моей.

14 октября Лейб-Гвардии Уланский полк включили в состав 1-й отдельной кавалерийской бригады, в 3-й Армейский корпус. Командиром бригады был генерал-майор барон Майдель (у Гумилева в «Записках кавалериста» генерал М.). Лейб-Гвардии Уланским полком командовал полковник Дмитрий Максимович Княжевич. В полку было шесть эскадронов, первый эскадрон обозначался как эскадрон Ее Величества (ЕВ), куда и был зачислен Николай Гумилев.

«Священные дни»

В период с 17 по 27 октября была предпринята вторая попытка наступления российских войск в Восточной Пруссии. 17 октября с боем были взяты Владиславов (ныне г. Кудиркос-Науместис в Литве) и Ширвиндт (ныне пос. Кутузово Калининградской области). Перед эскадроном Уланского полка стояла задача — разведывать расположение противника. Если в немецких войсках была хорошо поставлена разведка с воздуха, то у российских самолетов не хватало мощности долететь до границы с Восточной Пруссией, и поэтому в разведку отправлялись конные разъезды. Они обнаруживали противника и вызывали огонь русской артиллерии на себя. В течение десяти суток Гумилев находится в разъездах, дозорах, участвуя в атаках, прикрывая артиллерию, проводя усиленную разведку и осуществляя сторожевое охранение. С 21 по 24 октября Уланский полк располагался вдоль границы с Пруссией по реке Шешупе, в окрестных деревнях Бобтеле, Кубилеле, Рудзе, Мейшты, Уссейне (не сохранились). Единственный путь для наступления нашей конницы был на Шилленен (Победино). Вот как пишет об этом Гумилев: «Предприняли мы однажды разведывательное наступление, перешли на другой берег реки Ш. и двинулись по равнине к далекому лесу. Наша цель была — заставить заговорить артиллерию, и та, действительно, заговорила».

23 и 24 октября эскадроны Уланского полка продолжали усиленную разведку. «На следующий день противник несколько отошел, и мы снова оказались на другом берегу, на этот раз в роли сторожевого охранения».

25 октября началось наступление российских войск. «Через несколько дней в одно прекрасное утро свершилось долгожданное. Эскадронный командир собрал унтер-офицеров и прочел приказ о нашем наступлении по всему фронту». Уланский полк Гумилева двигался по шоссе. Два немецких эскадрона и 50 велосипедистов были выбиты из Шилленена, отошли на Ласденен. Уланский полк заночевал в усадьбе Бартковен (теперь не существует), которую Гумилев описал так в «Записках кавалериста»: «Вечерело. Звезды кое-где уже прокололи легкую мглу, и мы, выставив сторожевое охраненье, отправились на ночлег». 26 октября наступление русских войск было продолжено. Гумилев записывал: «На другой день был дозорным. Отряд двигался по шоссе, я ехал полем, шагах в трехстах от него, причем мне вменялось в обязанность осматривать многочисленные фольварки и деревни, нет ли там немецких солдат или хоть ландштурмистов. Это было довольно опасно, несколько сложно, но зато очень увлекательно. В первом же доме я встретил идиотического вида мальчишку, мать уверяла, что ему шестнадцать лет, но ему так же легко могло быть и восемнадцать, и даже двадцать. Все-таки я оставил его, а в следующем доме, когда я пил молоко, пуля впилась в дверной косяк вершка на два от моей головы».

Барон Майдель докладывал о бое 26 октября командиру 3-го корпуса генералу Епанчину: «...благодаря доблести Лейб-Гвардии Уланского Ея Величества полка, как господ офицеров, так и нижних чинов, полк этот показал блестящие примеры храбрости». По разным причинам (возможно, потому что полк очень берегли) Лейб-Гвардии Уланский полк было решено вернуть в Россиены. Как пишет Гумилев: «Вечером мы узнали, что наступление будет продолжаться, но наш полк переводят на другой фронт. Новизна всегда пленяет солдат, но, когда я посмотрел на звезды и вдохнул ночной ветер, мне вдруг стало очень грустно расставаться с небом, под которым я как-никак получил мое боевое крещенье»^*. В Ковно Гумилев находился до 8 ноября, а затем был получен приказ о следовании в Ивангород (сейчас город Демблин в Польше). Первые дни войны поэтом воспринимаются как «священные»: «Этот день навсегда останется священным в моей памяти. Я был дозорным и в первый раз на войне почувствовал, как напрягается воля, прямо до физического ощущения какого-то окаменения, когда надо одному въезжать в лес, где, может быть, залегла неприятельская цепь, скакать по полю, вспаханному, и поэтому исключающему возможность быстрого отступления, к движущейся колонне, чтобы узнать, не обстреляет ли она тебя».

«Лучшее время жизни»

Гумилев отправил 1 ноября из Ковно письмо Михаилу Лозинскому: «...я могу сказать, что это лучшее время моей жизни. Оно несколько напоминает мои абиссинские эскапады, но менее лирично и волнует гораздо больше. Почти каждый день быть под выстрелами, слышать визг шрапнели, щелканье винтовок, направленных на тебя,— я думаю, такое наслажденье испытывает закоренелый пьяница перед бутылкой очень старого, крепкого коньяка... Я теперь знаю, что успех зависит совсем не от солдат, солдаты везде одинаковы, а только от стратегических расчетов,— а то бы я предложил общее и энергичное наступленье, которое одно поднимает дух армии. При наступленьи все герои, при отступленьи все трусы — это относится и к нам, и к германцам...»

 «Война», «Солнце духа» и «Священные плывут и тают ночи» написаны под впечатлением «боевого крещения».

И воистину светло и свято

Дело величавое войны,

Серафимы, ясны и крылаты,

За плечами воинов видны.

Тружеников, медленно идущих,

на полях, омоченных в крови,

Подвиг сеющих и славу жнущих,

Ныне, Господи, благослови.

Стихи Гумилева о войне относят к лучшим во всей «военной» поэзии в русской литерату­ре, где выразилось его религиозное восприятие войны. Сборник «Колчан», куда вошли его пер­вые стихи о войне, поэт давал на отзыв фило­софу о. Сергию Булгакову. Об отзыве неизвест­но. Но большинство критиков оценило военную лирику Николая Гумилева как «высшее достижение русской и мировой поэзии в этом жанре», потому что «он не только описывает реальность — он ею живет» (И. Анненский), «любовь к родине, сознание живого долга перед ней и чувство личной чести... — по этим трем пунктам всегда готов был заплатить соб­ственной жизнью» (А. И. Куприн).

...Солнце духа наклонилось к нам,

Солнце духа благостно и грозно

Разлилось по нашим небесам.

 «Сокровищница культуры духа» может пополняться в дни общего «повышения жизни», как выразился Е. Н. Трубецкой, определяя духовный смысл войны в ее первые месяцы, когда весь многовековой культурный опыт начинает переосмысливаться и ощущаться иначе: «Нас как-то глубже захватывает и красота русской природы, и наша своеобразная мелодия, и вся вообще духовная глубина русского искусства». Военные стихи Гумилева — одно из наиболее ясных откровений духовного смысла войны. Анна Ахматова писала: «Война была для него эпосом, Гомером, и когда он шел в тюрьму, то взял с собой «Илиаду»... Он любил вспоминать себя солдатом: «И святой Георгий тронул дважды // Пулею нетронутую грудь...» («Память»)

«Солнце духа»

А тема прусского неба, «древнего и высокого», в которое Николай Гумилев всматривался в свои первые фронтовые дни, его «священные дни» получили продолжение в стихах последнего сборника Гумилева «Огненный столп». Это книга, в которой собраны «вершинные», зрелые стихи. Многомерные образы в ней дышат космическими интуициями, метафизическими прозрениями. Высокой красоты и силы поэтическое слово наполнено мудрой философской мыслью.

 Одно из сложнейших стихотворений «Заблудившийся трамвай».

Понял теперь я: наша свобода

Только оттуда бьющий свет...

Стихотворение оказалось прощальным признанием в историческом «буране», будто вырывающем у Судьбы какую-то весть о гибельном спасении мира.

Гумилев писал, что человеческому духу свойственно сводить все к единому. Стихи и религия – одно, слово поэта обладает магической силой. Здесь мне думается, что эта мысль Гумилева сближает его с Платоном, который мечтал, чтобы философы правили миром. Поэт для Гумилева — человек, способный при помощи слова овладеть пространством и временем, прошлым и будущим. Величественный гимн Слову, его таинству и чудотворству, его возвышению над «низкой жизнью» создал Гумилев. Он все в себе подчинил Слову; отсвет этого Слова лег на его легендарную судьбу. Обреченности человека «идти все мимо» прекрасного, непониманию и равнодушию к глубоким корням и причинам существования человека на земле поэт противопоставляет осознанность в желании идти глубже в познании природы, причин бытия, сущности живого. «Бессмертные стихи» дают не уже имеющееся, а то, что можно дать еще: осознание и мудрость.

В стихотворении «Мои читатели» (сборник «Огненный столп») Гумилев, отвечая себе на вопрос, чем будет «любезен он народу», возвращался к своим военным годам, когда в полной мере постиг науку «не бояться»: «Когда вокруг свищут пули, // Когда волны ломают борта... // Я учу их, как не бояться, // не бояться и делать, что надо...»

Духовное рыцарство и «героику» выделил в творчестве поэта представитель Русского Зарубежья Роман Плетнев: «Сообщение мое касается героики и героя, воина и поэта, человека вещего духа предсказаний, веры и возвышенного слова о Слове-ипостаси и о поэзии. Помнил, видно, Гумилев слова апостола Павла: «Все мне дозволено, но не все мне полезно... и ничто не должно обладать мною». Все испробовал Николай Степанович, от наркотиков до страстной любви к женщине, и ничто не покорило его дух, его силы и сердце... Одно разве — героика.

Радостно и гордо имя его, и хочется говорить о поэте, даровавшем нам кованые иль звонко литые стихи — силы духа. В них мощь дыхания, предметная ясность, конкретность впечатляющего изображения. Но важнее всего в них и в жизни Гумилева храбрость, доблесть, герой и героизм. В наше же время лжи и трусости герой и его вера, слово и дело важнее всего. Герой — это тот, кто ради великого, ради божеского, ради человечности жертвует собой. Восторг победы над слабостью и трусостью, над податливой мягкотелостью немощной доброты; великий порыв в борьбе есть истинный героизм»^*.

«Солнце духа» зажигается сегодня в пробуждающейся России, ясно горит в бодрствующих сердцах. Читающая Россия совершает паломничество в Михайловское — к Пушкину, и в Краснознаменский район, в Калининградскую область, «чтобы вдохнуть тот же воздух», прочувствовать Гумилевскую осень.

acdb

                                     КРУПНЫЙ ЖАНР

                                     (ЗНАМЕНИТЫЕ ТУЛЯКИ)

Владимир Федоров

(г. Москва)

СОЗВЕЗДИЕ МАРИИ

Историческая драма

Федоров Владимир Николаевич — поэт, прозаик, драматург. Действительный член Академии духовности, Академии российской литературы, член-корреспондент Академии поэзии России, заслуженный работник культуры, лауреат Государственной премии Якутии, лауреат Большой премии России, международных премий «Триумф» и «Литературный Олимп», а также обладатель других писательских и государственных наград. Автор восьми сборников стихов, нескольких повестей, романа «Сезон зверя», более десяти пьес, поставленных в Сибири, Москве и Санкт-Петер­бурге, ряда научно-популярных изданий о традиционных верованиях. Долгое время жил на Крайнем Севере, в Якутии, в настоящее время работает главным редактором «Общеписательской Литературной газеты» в Москве.

Пьеса поставлена в Русском академическом театре города Якутска и с успехом там идет буквально в эти дни. Главные герои Василий и Татьяна (Мария) Прончищевы — родом из Тульской губернии. И Семен Челюскин тоже родился там. Кино­проект по этой пьесе кинокомпании «КАРО Продакшн» получил в 2015 году гранты Министерства культуры РФ и Русского Географического общества. Начало съемки художественного фильма (рабочее название «Командор Полярной звезды») запланировано на весну текущего года, окончание — на конец года. Он уже попал в список 25 самых ожидаемых российских фильмов 2016 года. В тексте пьесы стоят песни, на них написана музыка русским композитором Виктором Климиным, они звучат в спектакле, будут звучать и в фильме. 

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Поэт — персонаж, ведущий рассказ от лица автора.

Петр I — российский император, положивший своим Указом начало Великой Северной экспедиции.

Василий Прончищев — лейтенант флота, командир Ленского отряда Великой Северной экспедиции.

Мария — тульская дворянка, жена лейтенанта Василия Прончищева.

Семен Челюскин — штурман Ленского отряда, помощник и друг Василия Прончищева.

Витус Беринг — командор Великой Северной экспедиции, обрусевший датчанин, связавший судьбу с Россией.

Анна — жена Витуса Беринга, предприимчивая молодая особа.

Дмитрий Овцын — лейтенант флота, командир Енисейского отряда, друг Василия Прончищева.

Екатерина Долгорукая — невеста Петра II, сосланная после его смерти в Сибирь императрицей Анной Иоановной.

Анна Иоанновна — российская императрица.

Бирон — герцог Курляндский, обер-камергер, фаворит Анны Иоановны.

Миллер — академик, начальник научного отряда экспедиции, немец по национальности и ученому духу.

Делакруа — шпион, устроенный под видом иноземного ученого в экспедицию для ее подрыва и хищения секретных сведений.

Удаган-Куо — якутская красавица-шаманка.

Петр Ласиниус — лейтенант флота, командир Колымского отряда, датчанин на русской службе.

Мартын Шпанберг — капитан, помощник Беринга, отличавшийся жестокостью и свирепым нравом.

Иван Попов — гардемарин, ученик Навигацкой школы, открытой Берингом в Якутске.

Дамаскин — иеромонах, священнослужитель экспедиции.

Степан Зверев — матрос отряда Прончищева.

Андрей Зырянов — матрос отряда Прончищева.

Остальные матросы, участники экспедиции, жители России и Якутии.

Практически все герои драмы — реальные исторические личности, современники и участники Великой Северной экспедиции. Самому старшему из них, Берингу, в ту пору исполнилось 50 лет, остальные были намного моложе: командирам отрядов едва стукнуло по 30, Марии и Анне было чуть за 25, а Екатерине и того меньше. События, описанные в пьесе, происходили в 1720—40 годах, что полностью отвечает действительности, но автор из художественных соображений иногда позволял себе совмещение и смещение времени и пространств.

Настоящее имя Прончищевой было неизвестно науке более двух столетий, и только в 1983 году, когда уже существовал первый вариант этого произведения, российские историки выяснили, что ее звали Татьяной. Тем не менее, автор решил оставить свою героиню под именем Марии, с которым она много лет жила в легендах и преданиях, в устах полярных исследователей и которым на всех картах мира обозначены бухта, полуостров и гора, названные в ее честь на побережье Ледовитого океана. Такой факт, на взгляд автора, не мог быть простой ошибкой картографов...

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Картина первая

Тревожно вспыхивают и гаснут огни Зимнего дворца, на фоне окон беспокойно мечутся тени придворных с криками «Государю плохо!», «Лекарей быстрее!», «Государь очень плох!», «Его Величество в беспамятстве!» «Петр Алексеич, батюшка, родимый!» Тени подхватывают едва не упавшего царя, укладывают его на кровать. Кто-то из дам обмахивает царя веером, вбегают лекари...

Но в диссонанс всеобщей тревоге и панике начинает звучать музыкальная тема «Дворец — танец шутов».

Эта тема отныне и до самого конца будет сопровождать недалекую наследницу Петра Великого, любительницу шутов и оружейной пальбы Анну Иоанновну, а также ее фаворита Бирона, который и до воцарения, и после не расставался с императрицей ни днем, ни ночью и, как известно, фактически правил за нее страной.

Пока же Анна и Бирон не предполагают о своем будущем взлете и сидят у самовара в далекой Курляндии. Анна Иоанновна, больше похожая на провинциальную помещицу, чем на наследницу трона, держит в руках письмо из столицы и пересказывает его красавчику Бирону. Несколько шутих пытаются ненавязчиво развеселить хозяйку, но она не обращает на них внимания, увлеченная новостями из письма.

Анна Иоанновна. Опять наш государь всех изумил! Ох, не живется спокойно Петру Алексеичу! Не живется... Учудил дядюшка, дай ему Бог здоровья (крестится) и долгого царствования.

Бирон. О чем вы, Анна Иоанновна? Никак государь указ какой необыкновенный изволили подписать? Али реформацию новую замыслили?..

Анна Иоанновна. Да какую тебе реформацию! В Неву бросился, в воду ледяную. В ноябре-то месяце!.. (Поворачивается раздраженно к шутихам.) Пошли прочь! Не до вас теперя! (Снова обращается к Бирону.) Вот ты бы, Ернст Биронов, решился бы на такое? В Неву ледяную?..

Бирон. В Неву?! В ноябре?.. Увы, Анна Иоанновна, я не столь отважен, как наш великий государь...

Анна Иоанновна. А за меня бы бросился?..

Бирон (припадая к ее руке). За вас, ваша светлость, я и в огонь пламенеющий, и в воду ледяную... А государь, они по какой причине соизволили?!..

Анна Иоанновна (выдергивая руку из ладоней Бирона и возмущенно произнося). В том-то и суть, по самой ничтожной!.. Какие-то там то ли матросы, то ли гар... (смотрит в письмо, отыскивая слово) гарда... гарды...

Бирон (подсказывая). Гардемарины, быть может...

Анна Иоанновна. Точно, гардамарины, не выговоришь, будь они неладны, на шлюпке плыли да перевернулись. А он и прыгнул с корабля своего в воду! Спасать бросился! Двух али трех на берег вытащил. Рази императорское дело матросишков спасать да энтих, как их, гар... гарда... тьфу!..

Бирон. Гардемаринов...

Анна Иоанновна. Мало ли их у него, чтоб живота императорского не щадить! Рази они того стоят?!

Бирон. Да не стоят, конечно! Поберечь бы себя государю императору...

Анна Иоанновна. Поберегся! Слег теперя от простудной немочи! Обезножил, (тычет в письмо) пишут, вовсе обезножил, благодетель наш, защитник... Из-за такого-то ничтожества...

Бирон (мечтательно-двусмысленно). Дай ему Бог здравия, а вашему великому роду Романовскому — долгого и счастливого царствования... (Припадает к ее руке, а потом смелеет и начинает обнимать Анну.)

Анна Иоанновна (наигранно пытаясь остановить Бирона). Ну же, баловник, не в такой же печальный час... Я вон шутих своих с горя прогнала... Ну же, баловник, конфузно теперя... Пристойней за государя помолиться да в лесок съездить, на охотку малую, на зайчишек, без веселья, смиренно...

Бирон (смелея). На охотку можно и опосля... И помолиться опосля...

Действие переносится в Навигацкую школу Санкт-Петербурга. Звучит музыкальная тема «Гардемарины». Мы оказываемся в фехтовальном зале, где увлеченно сражаются на рапирах гардемарины Семен Челюскин и Дмитрий Овцын. Вдруг в зал вбегает гардемарин Василий Прончищев. Прекратив бой, Челюскин и Овцын бросаются приветствовать друга, которого, судя по всему, уже давно не видели.

Челюскин (обнимая Прончищева). Привет! Наконец-то явился, гардемарин Прончищев, душа пропащая!

Овцын (хлопая по плечу). Привет, Василий, привет! И где тебя столь носило?!..

Прончищев (закашлявшись, немного смущенно). Да вот носило...

Челюскин. Не случилось ли дома чего недоброго? Али сам захворал? Кашляешь вон...

Прончищев. Да нет, нет. Дома все в полном здравии. И я тоже. А сие (хлопает по груди) — пустяк, к завтрему пройдет. Промок малость в водице студеной...

Овцын. А где ж ты тогда столь долго плутал?

Прончищев (спешно скидывая кафтан, беря в руки рапиру). Потом, Дима, потом расскажу...

Овцын (вставая в позицию против Прончищева). Уж не в соседском ли опять имении?.. Угадал?!

Прончищев (сознаваясь). Угадал...

Челюскин. У родичей той самой девицы Кондыревой, о которой ты сказывал?..

Прончищев. У них, Семен, у них...

Овцын. Приворожила никак?

Прончищев (обреченно). Что уж от друзей скрывать...

Овцын. Ну, ты герой!..

Челюскин. Герой-то герой, да чем теперь сей амур обернется... Голова-то где была?

Прончищев (сникая). Не было головы... Да и сейчас нету... Не знаю, что и делать. А коли выгонят...

Овцын. Мы за тебя постоим! (Обращаясь к Челюскину.) Правда, Семен? Постоим?

Челюскин. Конечно! К командиру пойдем. Друзей в беде не бросают!

Овцын. Да не тушуйся ты так! Мы же гардемарины! Птенцы Петровы!

Челюскин. И впрямь, выше голову, гардемарин Прончищев! А ну, бери рапиру! Защищайся!

Звучит тема «Гардемарины», и друзья, прерывая фехтование, все вместе поют песню.

Нас с тобою манят в далекий путь шторма и грозы,

Нас обветренный парус мчит по морю призрачных снов.

И цветет в наших грезах лишь одна на свете роза —

Это роза ветров, несущих к подвигу ветров.

Мы же гардемарины!

Мы же гардемарины!

Наши души едины,

Единые сердца.

Вместе мы до конца!

Рядом мы до конца!

С другом мы до конца!

Мы с тобою пройдем, как долг велит, боя и бури.

Наш Андреевский росчерк будет в небе гордо сиять.

И нести будут нас восходам встреч среди лазури

Наша вера и честь, у нас которых не отнять.

Мы же гардемарины!

Мы же гардемарины!..

Песня прерывается прозвучавшим приказом: «Гардемарин Прончищев, немедля явиться к начальнику школы!» И следом голос невидимого начальника начинает устраивать разнос Василию.

Голос. Гардемарин Прончищев, нам доложено, что ты опоздал к началу занятий на две недели! Али беда какая приключилась?

Прончищев. Никак нет, ваша светлость...

Голос. Тогда изволь объясниться!

Прончищев (выдавливая из себя). Я... по дороге... ваша светлость... в соседнее имение... к Кондыревым... заехал...

Голос. И что?

Прончищев. И... и... не смог сразу, ваша светлость...

Голос (раздраженно). Чего не смог?!

Прончищев. Уехать не смог, ваша светлость...

Голос. Почему?

Прончищев. За-за-гостился...

Голос (взрываясь от возмущения). Загостился! На две недели! Да ты мыслишь, гардемарин, чего говоришь-то?! Али тебе школа Навигацкая, что приют бродяжий?! Ответствуй!

Прончищев. Никак нет, не приют, ваша светлость... Виноват...

Голос. Гнать таких в три шеи надобно!

Прончищев. Простите, ваша светлость... Никогда более...

Голос. И впрямь бы выгнал, коли не был бы ты, гардемарин, в науках навигацких столь хорош...

Прончищев. Никогда более, ваша светлость...

Голос. В карцер на две недели! На хлеб и воду! И чтоб ни шагу из школы до последней аттестации.

Прончищев. Слушаюсь, ваша светлость... (Затемнение).

Картина вторая

Звучит музыкальная тема «Поэт», на ее фоне появляется автор повествования и начинает читать стихи, объясняющие зрителю причину, по которой он решил поделиться с ним этой историей любви.

Поэт.

Я — поэт... И не раз

на волшебных крылах

                                вдохновения

я над сенью веков

и над дальними далями мчал.

Много я повидал

                 и высоких страстей,

                                и горения,

но такую любовь,

лишь однажды

                 я вдруг

                                повстречал!

Понял я в тот же миг,

что теперь не узнаю

                               покоя,

даже если Господь

на уста мне возложит печать.

Мне уже не избыть,

Не забыть мне во веки такое,

О любви их

                 святой

Я обязан всем вам

                                рассказать!

Поэт исчезает. Действие переносится в карцер, где сидит Василий Прончищев.

Прончищев (рассуждая вслух). Как же, как я мог разом уехать от любови моей ненаглядной! Да эти две недели, как день единый, промелькнули... И ведь столь лет друг друга знали, с детства вместе играли... и ничего... а тут полыхнуло, как пожар... Милая моя!.. (Начинает петь.)

Пусть хотят нас разлучить,

Только нас не разделить,

Я мечтою буду жить,

Я тобою буду жить.

Я мечтою буду жить,

Я тобою буду жить.

Милая моя, любимая, ты у огня,

Родимая, в сиянье дня,

Нежная моя красивая, ты жди меня,

И я к тебе вернусь!..

Я пройду сквозь шторм любой,

Я пройду сквозь смертный бой,

Только б встретиться с тобой,

Только б рядом быть с тобой!

Я пройду сквозь смертный бой,

Только б рядом быть с тобой!

Прончищев (закончив пение, вздыхая). Вернусь-то вернусь, да вот только когда... Теперь ни к ней, ни домой до будущей осени не отпустят... И как я только доживу-то до дня того?.. Кажется — и вовсе не дождусь... А как же она там, Машенька моя милая?.. Грустит ли по мне, али забылась уже с подруженьками?..

Начинает звучать музыкальная тема «А ты, где ты?», в осеннем лесу появляется грустная Мария, которая любит Василия так же сильно, как он ее, и так же не может дождаться их встречи. Она поет.

Мария.

Снова на исходе лета

В ливнях золотого света

Расцвели опять осенней радугой мечты.

Я тебя забыть не в силах,

Я тебя зову, мой милый.

Я тебя люблю,

А ты, где ты?

Неужели так случилось,

Что судьба нас разлучила

И не суждена нам скоро встреча?

Я тебя забыть не в силах,

Я тебя зову, мой милый,

Я тебя люблю,

Я тебя люблю!

Я своей любви не скрою,

Я взлечу над всей Землею

И в последний миг тебя увижу с высоты.

Я тебя забыть не в силах,

Я сгорю звездою, милый.

Я тебя люблю,

А ты, где ты?!.

Мария. Где же ты, Васенька мой милый? Неужель не слышишь, как я тут по тебе тоскую?.. (Достает из-за корсета письмо, пробегает глазами.) Неужто и впрямь тебя на побывку не отпускают?.. А может... А может, сам не хочешь?.. Разлюбил, может?.. Нет! Нет!.. Я же тебя уж который год люблю и жду, Васенька...

Картина третья

Вновь звучит тема «Гардемарины». Морские штурманы Василий Прончищев, Дмитрий Овцын и Семен Челюскин, оживленно разговаривая, входят в усадьбу Кондыревых. В руках у Василия — большая цветная коробка с иностранными надписями.

Прончищев. Слава Богу, отслужили первый год! Как только вытерпел, сам не знаю!.. А вдруг она откажет? Вдруг не захочет со мной под венец?..

Челюскин (стараясь поддержать друга). Да как отказать такому герою! Лучший выпускник Навигацкой школы! Первый штурман! Самой царевой яхтой командуешь!

Прончищев. Да разве это ж главное... Столь времени не видались, может, она уж разлюбила...

Овцын. Если любила по-настоящему — не разлюбила.

Прончищев. А ты-то откуда знаешь, у тебя же еще никого не было...

Челюскин. А он из книг, из рóманов французских. Овцын же у нас читатель первостатейный.

Овцын (Челюскину). Тебе ли насмехаться, Семен, сам еще ни одной девицы под руку не держал...

Прончищев. Да, хороши у меня сваты-помощнички, столь искушены в делах амурных...

Челюскин (первым увидев Марию). Тише!.. Вон, смотрите, не она ли это, Василий? Кра-си-ва-я...

Прончищев. Она! Она! Любимая!

Мария. Вася, Васенька!.. Приехал...

Василий и Мария спешат навстречу друг другу, едва сдерживаясь, чтобы не броситься в объятия. Василий протягивает Марии коробку.

Мария. А что это такое?

Василий. Подарок. Туфельки тебе. Из Парижу.

Мария (всплескивая руками). Да неужто из самого Парижу?!. Васенька! (Целует Прончищева в порыве благодарности). А примерить можно?

Василий. На то и куплены!

Мария тут же с восхищением и осторожностью (а вдруг малы!) надевает туфельки.

Мария (радостно). Впору! Впору, Васенька! Как по мерке! (Кружится от избытка чувств).

Друзья одобрительно хлопают Василия по плечам, мол, молодец, угодил невесте!

Начинает звучать вальс «Как музы'ка поет». Василий приглашает Марию на танец, во время которого звучат слова их объяснения. Семен Челюскин пытается заставить себя не смотреть на Марию, но не может этого сделать — он влюбляется в нее с первого взгляда.

Василий (начиная петь первым).

Как музы'ка поет!

Дай же руку скорее, любимая!

Как музы'ка поет,

И как крылья растут за спиной!

Ты Богиня моя,

Ты звезда моя неугасимая!

Я люблю и молю:

Согласись стать моею женой!

Мария (отвечая Василию).

Как музы'ка поет!

Я согласна, согласна, мой суженый!

Как музы'ка поет,

Я об этом мечтала года!

Ты единственный мой,

О другом и не грезила муже я.

Об одном лишь прошу,

Чтобы рядом мы были всегда.

Василий.

Я могу обещать

В этот миг только сердце горячее,

Только смелость и честь

Я могу в этот миг предложить.

И на свете прожить

Не сумею, родная, иначе я,

Чтоб России моей,

Как любови твоей, не служить.

После окончания вальса, к радости всех собравшихся (кроме потрясенного Челюскина) начинается знакомство родственников Марии с друзьями Василия, а потом и приготовление к помолвке. Но все это обрывает гонец, который вбегает и кричит: «Господа штурманы!.. Господа штурманы!.. Срочный приказ! Государь император немедля призывает вас к себе!.. Немедля призывает!.. Плох он очень...» Едва не начавшаяся помолвка прерывается и откладывается на неизвестный срок. Овцын оставляет свою даму, Прончищев — растерянную и расстроенную Марию, не менее расстроенных ее родственников. Челюскин украдкой бросает прощальный взгляд на невесту. Друзья спешат к умирающему Петру I.

Звонит колокол, начинает звучать хор «Умирает царь».

Умирает царь, умирает царь,

Умирает...

Из дворца летит, третий день летит

Хриплый глас.

Призывает царь, призывает царь,

Призывает

Всех птенцов своих, чтоб последний им

Дать наказ.

Умирает царь, умирает царь,

Умирает,

И в его руках огонек свечи

Так дрожит.

Умирает Петр, умирает Петр,

Умирает,

Но его мечты завершить сполна

Нам велит.

Когда Прончищев, Челюскин и Овцын оказываются в царском дворце, у постели умирающего Петра уже стоят Витус Беринг, Шпанберг, Миллер и Ласиниус, а также царедворцы и лекари. На некотором отдалении находятся Анна и Бирон. Увидев, что все собрались, царь приподнимается на постели и объявляет свою последнюю волю.

Петр (с трудом, превозмогая боль). Ну, здорово, здорово, слуги мои верные...

Все. Здравия желаем, ваше величество. Здравия желаем...

Петр (прерывая всех взмахом руки). Да какое там здравие... Немного мне осталось... Потому и призвал так спешно... (Обращается к Витусу Берингу). Подай-ка мне карту, Беринг!.. (Разворачивает с помощью Беринга карту, где все побережье севера и востока России от Оби и до Амура — сплошное белое пятно.) Империей правим, просвещенными людьми себя мним, а того не ведаем, где в море Ледовитом края империи нашей, и сколь далеко они на норд уходят. А на осте (показывает на восток страны) и того хуже. Сходится ли Россия с Америкой посуху, али есть меж ними пролив — никто не разумеет. Не дело, границ своих не ведать. Не дело... Не ровен час, к конфузу нашему мореходы аглицкие либо гишпанские вперед сии проливы и земли проведают да еще и оттяпают изрядно. А посему, капитан Беринг, назначаю тебя как вояку бывалого и в делах корабельных искушенного — командором великой и дальней экспедиции. Вот тебе указ царской (подает свиток) о Камчатской экспедиции.

Беринг. Слушаюсь, государь. И исполним, как повелеваете.

Петр. Ты, Беринг, поедешь в Сибирь первым, оглядишься там, обустроишься. А сии штурманы морские, птенцы Петровы (показывает на молодых штурманов) погодя за тобой последуют. Командиров отрядов произвести в лейтенанты! (После паузы, переведя дыхание). Повелеваю пройти на кораблях морем Ледовитым и прочими морями на ост вдоль границ российских и в точности их на карту нанесть... Профессору Миллеру с помощниками (указывает на него) достоверно изучить и людей тамошних, и натуру, и руды северные для прибытка нашего. Многотрудной и опасной станет сия экспедиция, неведомо, сколь лет на нее положите, и сколь душ, но почитайте дело свое не токмо за долг перед Отчеством, но и за завещание мое царево...

Отдав из последних сил очень важное для него распоряжение и поверив, что оно будет исполнено, Петр I теряет сознание. Снова звучит тема «Умирает царь».

На этом фоне командор Беринг устраивает перекличку подчиненных офицеров.

Беринг. Капитан Шпанберг!

Шпанберг. Я!

Беринг. Лейтенант Прончищев!

Прончищев. Я!

Беринг. Лейтенант Овцын!

Овцын. Я!

Беринг. Лейтенант Ласиниус!

Ласиниус. Я!

Беринг. Штурман Челюскин!

Челюскин. Я!

Беринг. Так поклянемся же исполнить волю Государеву!

Все. Клянемся! Клянемся! Исполним, Государь!

Петр (ненадолго приходя в себя). Ну, с Богом... Верю... Прощайте...

Картина четвертая

 Звучит музыкальная тема «Поэт». Обоз экспедиции уже который месяц тянется по бесконечным и непролазным российским дорогам, приближаясь, наконец, к центру Сибири. Мюллер, Делакруа и другие иностранцы едут на подводах, держась своей «привилегированной» кучкой. Впереди их, обогнав, шагают рядом с повозками Прончищев, Челюскин, Овцын, Ласиниус, Дамаскин. Рядом с Марией — жена Беринга Анна, они заняты каким-то своим женским разговором.

Появляется Поэт и начинает читать стихи.

Поэт.

Как огромна Россия,

А как она бедно одета:

Все солома на крышах

Да ветхие стены под ней.

И колесная песня

Плывет через пыльное лето,

Обратившись со снегом

В разбойничий посвист саней.

Сотню дней простучит

По ухабам лихая дорога,

Но однажды под вечер,

Когда комарье отгудит,

Вдруг вдали над рекой

Обозначатся башни острога,

И Дамаскин тихонько

Крестом этот вид осени'т.

Дамаскин. Никак добрались! Слава тебе, Господи! (Отходит в сторонку и начинает молиться.)

Овцын (вглядываясь вперед). И впрямь, град Тобольск показался.

Прончищев. Точно, добрались до сибирской столицы.

Мария. И сколь же мы верст от Питера-то отмерили?

Челюскин. Да тыщи три, пожалуй...

Мария. Ой, и велика же Россия наша матушка!..

Прончищев. Да, велика и неведома...

Анна. А до Якутска от Тобольска сколь верст осталось?

Челюскин. Думаю, поболе, чем до Питера, раза в полтора...

Анна. Да это ж помереть можно от тоски да ухабов!

Мария. Живы будем — не помрем, Аннушка! Доберемся и до Якутска.

Анна. И чего я в такую даль за бродягой своим потащилась! Дал же Бог счастье!.. Сидела бы в Питере без забот... Да и не просто бы сидела, на куртаги бы во дворец хаживала...

Мария. Куда-куда хаживала?

Анна. На куртаги. Теперя так вечера званые у императрицы приказано называть. По-иноземному. Пишет сестрица, что каждую субботу и четверг Анна Иоанновна с обер-камергером Бироном куртагами их жалуют... Танцы, машкерады, вина заморские, сладости... А апосля непременный фейверк!.. (Мечтательно) Ах!.. Уж я бы там повеселилась...

Мария. И впрямь бы тебя во дворец пригласили?! К самой императрице?!

Анна. Пригласили бы! Я ж по мужу-то иноземка — «госпожа Беринг». А иноземцы теперь в большом фаворе... Одна беда — палить из ружья еще не обучилась...

Мария. А сие-то к чему?

Анна. Неужто не слыхала?! Да ноне у всех дворцовых дам фасон такой пошел!.. (Снова мечтательно закатывая глаза). Ах, куртаги...

Звучит музыкальная тема «Дворец — танец шутов», действие переносится в царскую резиденцию Анны Иоанновны.

Императрица стоит в ярко-голубом расшитом платье и красном платке на голове (любимый ее наряд) у раскрытого окна, в которое то и дело поглядывает с интересом, намного превышающим все, что происходит вокруг нее. У этого окна и соседних с ним стоит по нескольку прислоненных ружей. Рядом с императрицей — Бирон, теперь уже не секретарь курляндской «помещицы», а всесильный фаворит, герцог и обер-камергер, закулисный властитель России, тем не менее, демонстрирующий в глазах императрицы свою влюбленность в нее, почтительность и покорность. У ног их крутятся, кривляются, танцуют шуты и шутихи. Придворные наигранными улыбками (улыбаться на куртагах велено всем!) изображают свое полное счастье и довольствие.

Придворный секретарь терпеливо стоит неподалеку от императрицы с серебряным подносом, на котором лежит какой-то документ. Выждав момент, он подсовывает поднос императрице.

Анна Иоанновна (недовольно беря документ). Ох уж мне энти дела бумажные... Опять Беринг! Сызнова чегой-то просит?.. Надоел уж...

Анна Иоанновна бросает вопросительный взгляд на Бирона, пытаясь понять его реакцию, но тут же вдруг отшвыривает письмо, кидается к окну, откуда доносится хрюканье дикого кабана. Императрица хватает стоящее возле окна ружье и куда-то палит. Отбрасывает ружье, хватает другое, снова стреляет. Все придворные замирают и ждут. Только один Бирон приказывает жестом секретарю поднять и подать ему письмо Беринга. Берет с подноса перо, быстро наносит какую-то резолюцию и жестом же отправляет секретаря с глаз долой.

Анна Иоанновна (довольно). Не ушел, не ушел кабанишка! (Поворачивается к придворным) Эх, как я иво!..

Зал тонет в аплодисментах и восторженный выкриках придворных: «Браво, ваше величество!» «Виват, ваше величество!» «Виват!» «Браво!». «С добычей, ваше величество!» Шуты и шутихи ударяются в пляс, а все остальные, кроме Бирона, бросаются к окнам, чтобы увидеть добычу. Снова раздаются восторженные выкрики: «Какой огромный секач!» «Какой отменный!» «Матерый какой!» «Прямо в сердце!» «На бегу!» «Редкостный выстрел, ваше величество!» Оставляя восторги придворным, не обращая на них внимания, гордая и счастливая Анна идет к своему возлюбленному Бирону.

Бирон (припадая к ее руке). Вы прелестны, ваше высочество!.. Вы прелестны!.. (Шуты танцуют вокруг их пары, которая никак не может разъять руки.)

Анна. Наконец-то! А то заладил: Беринг да Беринг...

Бирон. Виноват, Ваше Величество, виноват...

Действие вновь переносится к идущему по Сибири обозу экспедиции. К Марии и Анне подходят Прончищев, Челюскин и Овцын. Разговор женщин продолжается.

Анна. Сгубил мою молодость, сгубил...

Мария. Да ты что, Аннушка, разве можно так о суженом своем, о командоре нашем!

Анна (кивая в сторону Прончищева, Челюскина и Овцына). Это им он командор! А мне — камень на шее!

Прончищев. Ты, Анна, нашего Витуса Иваныча не брани, такова служба его государева. Он, поди, нас в Тобольске уже заждался.

Овцын. Перину тебе, небось, пуховую приготовил...

Анна. Как же, дождешься от него!..

Прончищев (оглядываясь). А где же господа наши иноземцы, опять приотстали?

Челюскин. Вон они, догоняют. Подождем малость.

Иноземцы подъезжая на особых повозках и, не желая слазить с них, разговаривают между собой.

Делакруа. Холод собачий! А нравы каковы?!

Миллер. Дикие. Отменно дикие.

Делакруа. Недаром у нас, в европах, говорят «Русь немытая»...

Прончищев (глядя в сторону иноземцев). Ишь, опять нас поносят... «Русь немытая»... Да кабы не служба российская, кем бы они у себя были?!.

Овцын. Да никем! Поклониться им надо в пояс государю Петру, что пригрел...

Челюскин. Молода еще Россия, неискушенна в науках, но ничего, недолго осталось нас лаптями попрекать. Мужают птенцы Петровы. Мы вот в делах своих непростых ума набираемся. Лучшие вьюноши российские граниты наук грызут с прилежанием. Скоро будут и у нас свои Невтоны да Кеплеры. (Обращается к Прончищеву и Овцыну.) Вы о Михайле Ломоносове не слыхали?

Прончищев. Да нет, а кто таков?

Челюскин. Ученик лучший Славяно-греческой академии, говорят, далеко пойдет!

Прончищев. Дай-то Бог. Россия на умы светлые всегда была щедра.

Овцын. Кабы им еще долю полегше...

Прончищев. Да мы и с этой долей, дай время, всех за пояс заткнем! (Оборачивается к Челюскину.) Так, Семен?

Челюскин. Так точно... Россия еще всех их (показывает на иноземцев) перепоет...

Начинает звучать музыкальная тема «Россия», Прончищев, Челюскин, Овцын, Мария поют.

Ты моя страна,

Моя любовь,

Моя весна,

Ты моя земля,

Мои поля,

Мои тревоги.

И мне тебе служить,

С тобой одной,

Судьбою жить,

Чтобы рассказать свету:

Ничего нигде лучше нету,

Нету для меня красивей,

Нет милей моей Руси!

Россия,

Родные вольные края,

Под небом синим

Отчизна юная моя -

Всея

Россия,

Твои златые купола,

Россия,

Молю, чтоб вечно ты была!

Ты моя судьба,

Моя душа,

Моя мольба.

Ты моя свеча,

Моя печаль,

Мои надежды.

И средь лихих штормов,

Чужих снегов,

Чужих богов

Я силен твоей силой,

Я силен твоей вечной верой,

И всегда с тобой буду первым,

Милая Россия моя!

В конце песни иноземцы невольно подтягиваются к лейтенантам, штурману и женщинам — куда им деваться от такой российской души и силы. Навстречу всем появляется Беринг.

Беринг (жене, радостно обнимая). Здравствуй, Аннушка, здравствуй, моя радость! Истосковался по тебе! А как ты, счастье мое?

Анна. Как видишь, пока жива.

Беринг. Ну, ничего, ничего, отдохнешь теперь вдоволь. (Командирам отряда и штурману.) И вы, други мои соратники, здравствуйте! Хотя вам отдыхов зимних не обещаю. Забот по экспедиции — тьма-тьмущая!.. Да дайте, дайте старому Берингу вас облобызать! (Прижимает всех к груди по очереди.) Приветствую вас в стольном сибирском граде Тобольске! Как добрались-то?

Прончищев. Хорошо добрались.

Овцын. Без приключений.

Лассиниус. Хотя не быстро, конечно...

Беринг (Ласиниусу). Сие тебе, мой дорогой земляк Петер, не наша Дания. Сие Россия, да еще и Сибирь! Тут версты особые — каждая трех европейских стоит. Привыкай!.. (Поворачивается к Прончищеву, жалуясь) А в делах, прости Господи, все на нонешний манер: там не довезли, там не додали, там воевода украл...

Прончищев. Нет на них Петра Алексеевича, воскрес бы на годок-другой...

Беринг (ностальгически). Он бы навел порядок... Да уж что теперь, будем к нонешней империи приноравливаться... (Оборачивается к Миллеру.) А как наш главный академик господин Миллер? Не растрясли свои ученые мозги на русских ухабах?

Миллер. Да нет. С положительным, смею заметить, комфортом прибыли. У нас и коляски особые, и повар европейский... Исследования уже в пути начали...

Делакруа. Хотя дика сия Сибирь безмерно...

Беринг (не слушая его). Хорошо, хорошо. Давайте все в город — и по квартирам... (Обращается к Овцыну.) А тебе, лейтенант Овцын, передохнуть не доведется. Надо нынче же по Иртышу вниз, на Обь сплавиться, пока река не замерзла.

Овцын. Я потому всех и торопил.

Беринг. В Березове зимовать будешь. А весной, как река вскроется, станешь пробиваться морем Ледовитым из Оби в Енисей. А встреч тебе из Лены в Енисей лейтенант Прончищев пойдет. Там и увидитесь, коли Бог даст. Мы, все остальные, в Тобольске зиму переждем... А за то время в Якутске капитан Шпанберг корабли вам построить должон... (Задумывается невесело о чем-то).

Овцын. Гляжу я, господин командор, вы, будто, и не столь веселы гостям?..

Беринг. Да нет, не с того я. Сон ныне худой привиделся. Будто все мы во льды вмерзли. Живыми вмерзли. И солнце июльское льды сии никак растопить не может... Не дай бог...

Овцын. Не берите в голову, командор...

Беринг. Да рад бы не брать, только вот привиделась раз в Охотске пучина морская разверстая, а через неделю чудом в шторме не сгинули...

Овцын. Ну и теперь чудом во льды не вмерзнем...

Беринг. Ладно-ладно, забудь стариковскую мистику, у тебя других забот полон рот...

В этот момент мимо них проезжает пара бедных повозок, на которой под охраной сидит несколько бывших царедворцев Долгоруких, а рядом бредут только один несчастный слуга и кухарка. Среди ссыльных и красавица Екатерина Долгорукая.

Начинает звучать тема любви Овцына и Екатерины.

Овцын (застыв, пораженный Екатериной). А это... кто такие?.. Кто такая?..

Беринг (приостанавливаясь). Ссыльные князья Долгорукие. В твои края едут, в Березов. На место светлейшего князя Меньшикова, царство ему небесное...

Овцын (не отрывая глаз от Екатерины). Так это она, Екатерина Алексеевна... царская...

Беринг. Да, та самая, бывшая невеста царская... Суженая упокоенного Императора Петра Второго... Не повезло...

Овцын. Какая красавица!.. Бедная...

Беринг. Ты это, Дмитрий... Сильно-то не заглядывайся, не забывай, что они с братом ее Иваном указом самой Анны Иоанновны сосланы... Поосторожней там с ними в Березове... Помни, что времена теперь иные, государыня императрица особый Приказ тайных дел учредила, да и помимо его у герцога Бирона свои уши везде есть... Скажет кто «Слово и дело» — и пожалуй на дыбу... Поостерегись...

Овцын (механически, не в силах отвести глаза от Екатерины). Конечно, конечно, господин командор... Непременно, поостерегусь...

Беринг догоняет остальных, а Овцын так и стоит, долго провожая взглядом повозки, увозящие его негаданную, внезапную и запретную любовь. С неба летят первые снежинки, засыпая следы исчезающих повозок. Овцын поет.

Любовь не выбирает места,

Любовь не выбирает дня.

Пусть нынче царская невеста,

Пусть ныне царская невеста,

Пусть ныне царская невеста

И не взглянула на меня.

Она мелькнула грустной птицей

И улетела в свой удел,

Но я за этот миг влюбиться,

Но я за этот миг влюбиться,

Но я за этот миг влюбиться

В нее без памяти успел.

Не обо мне она вздыхает,

Не мной болит ее душа.

Она в своей печали тает,

Она в своей печали тает,

Она в своей печали тает,

Но так безумно хороша.

Она сегодня будет сниться

Мне до рассвета вновь и вновь.

И вопреки всему помчится,

И вопреки всему помчится,

И вопреки всему помчится

Вослед за ней моя любовь.

Картина пятая

Звучит музыкальная тема Поэта, он появляется, начинает читать стихи, перемещая героев истории из Тобольска в Якутск.

Поэт.

В плен возьмет их зима,

Припугнет на Крещенье

                                морозами,

Но едва лишь весна

Обозначит тропинку свою,

Снова сядут они

                 на повозки,

Чтобы с первыми грозами

Оказаться на Лене,

В неведомом

                 дальнем

                                краю.

Там заждался их Шпанберг —

Свирепый служака

                                из немцев.

Зуботычин и палок

Он в деле своем

                                не жалел,

Но исполнил приказ,

Не подвел земляков-иноземцев,

И два судна надежных

Построить за зиму сумел.

На фоне ясного утреннего неба вычерчены силуэты Якутска — старинного города с деревянными крепостными башнями. На берегу Лены стоят три мощных лиственницы, разной высоты, к которым прибиты поперечные реи со скрученными парусами, от них к земле натянуты ванты и веревочные лестницы. У берега — два корабля с трапами, на которые матросы и грузчики загружают в мешках и бочках необходимые для дальнего похода припасы. Подошедшему Шпанбергу кажется, что дело идет недостаточно быстро.

Шпанберг (с немецким акцентом). Шнель! Шнель! Что за глупий русский мужик! Что за лениви якуцкий мужик! Шнель, шнель!

Зырянов. Стараемся жа, как можем, господин Шпанберг.

Зверев (негромко, но зло). Да не ори ты, глотка луженая!

Шпанберг. Молчать! Шнель! Быстрее! Если три часа пополудни весь груз не будет на карабль,— выпорю!

Шпанберг ненадолго исчезает. На берегу появляются Василий Прончищев, Семен Челюскин и гардемарин Иван Попов, они о чем-то говорят, показывая на корабли. Навстречу им выходит красавица-якутка и с особым любопытством бросает взгляд на Челюскина. Начинает звучать музыкальная тема «Шаманка».

Прончищев. Смотри, Семен, как на тебя красотка сия глянула... Ну и очи, колдовские прям!..

Челюскин. Да привиделось, небось...

Попов. На тебя, на тебя глянула, господин штурман.

Челюскин. И ты туда же гарде... (Встречается глазами с девушкой, пораженный ее взглядом.) А... кто... она... такова... будет?

Попов. Удаганка. Кудесница, по-вашему. Великая удаганка...

Прончищев. Я же говорил... (Крестится на всякий случай).

Челюскин. А как... как она прозывается?

Попов. Удаган-Куо, по-вашему, кудесница-красавица.

Челюскин (повторяя). Удаган-Куо...

Удаган-Куо (услышав издалека, резко поворачиваясь к Челюскину и пронзая его взглядом). Ты меня позвал?

Челюскин (вздрагивая от неожиданности и невольно крестясь). Н-н-нет..

Удаган-Куо. Не надо меня бояться, Семен. Звезды Чолбон бойся. Посмотри ближе к ночи, как она пылает. А хочешь, вместе посмотрим...

Челюскин. Н-н-не знаю, как господин командор повелит...

Удаган-Куо (заливаясь смехом). А зачем нам командор?!. Да, не ведала я, что ты такой робкий, Сенечка!.. (Резко поворачивается и тут же исчезает.)

Челюскин (крестясь). Свят-свят!

Прончищев (крестясь). Свят-свят!

Попов. Я же говорил — кудесница!

Челюскин. А звезда... Чолбон — что сие?

Попов. Венера по-вашему. Она к великим морозам полыхает... А ты ей приглянулся, господин штурман...

Челюскин. Кому, Венере?

Попов. Зачем Венере, Удаган-Куо приглянулся...

Прончищев (приходя в себя и обращая все со смехом в шутку). Так что засылай, Семен, сватов подобру-поздорову, а то прилетит сия Куо ночью, закогтит и унесет!.. На звезду Чолбон... И заморозит!.. А девка-то хороша!.. И ты у нас жених завидный...

Челюскин. Да брось насмехаться! Не до девок мне теперь...

Вновь появляется Шпанберг и громко командует: «Гардемарин! Во фрунт!» По его команде выскакивают несколько гаредмаринов-якутов, не сразу, но выравниваются в строй, к ним подбегает и становится правофланговым Иван Попов. Звучит музыкальная тема «Гардемарины».

Шпанберг. Равняйсь! Шнель! Шнель! Бистро! Слушай и запомни! Я учил вас целый зима, я делал из сухопутный крыс настоящий...

Гардемарин, последний в строю (подхватывая). ...мокрый курица!

Шпанберг (подбегая и отвешивая ему оплеуху). Мокрый курица — ты, болван! А он (подходя к Попову и хлопая его по плечу) — гардемарин Иван Попов!

Попов. Так точно, господин капитан!

Шпанберг (Попову). Каков теперь дует ветер?

Попов (сунув в рот палец и подняв его). Зюйд-зюйд-вест!

Шпанберг (тыча Попова кулаком в грудь). Гут, гут!

Шпанберг (показывая на самое большое дерево и тыча в грудь второго гардемарина). Какой сие мачт?

Гардемарин. Грот-мачта!

Шпанберг (одобрительно) Гут, гут. (Хлопая по плечу третьего гардемарина и показывая на другое дерево). Какой мачт?

Гардемарин. Пок-мааста!

Шпанберг (давая оплеуху). Фок-мачт! Болван! Гут! (Давая оплеуху авансом последнему в строю, махнув рукой в сторону третьего дерева). Какой? Бистро! Шнель!

Гардемарин. Э-э... Писан-мааста, оннако.

Шпанберг. Бизань-мачт, мокрый курица! Гут! (Дает команду всем гардемаринам). Бистро на корабль. Шнель! Завтра утром ставить парус на настоящий мачт! Марш! (Отвешивает вдогонку подзатыльник последнему) Мокрый курица! Я тебя сделаю настоящий моряк, болван!

 Гардемарины бегут к кораблю. Сидящий поодаль Делакруа тщательно высматривает в свою подзорную трубу берег с кораблями и что-то записывает.

Действие перемещаемся в дом командора. За столом у самовара сидят Мария и Анна, о чем-то беседуют. Из-за окон продолжают доноситься грубые крики Шпанберга, адресованные теперь уже грузчикам: «Бистро, бистро! Шнель, шнель, русски болван, якутски лентяй!»

Мария. Разошелся Мартын Петрович! Крут уж больно...

Анна. Да с нашей чернью так и надо...

Мария. Они тоже люди, Аннушка...

Анна. Нашла людей!.. (Переводя разговор на другую тему). Ну и дыра же сей Якуцк! Градом еще прозывается, а товаров галантных ни в одной лавке не сыщешь!

Мария. А ты видела, сколь купцов вчера на ярмарку по Лене приплыло. Говорят, еще столь же ждут. Все лавки товарами завялят.

Анна. Да надолго ли? Уплывут через месяц, и — все, пялься потом сызнова год цельный на пустые лари... Впрок-то не наберешься, это тебе не пушнина...

Мария. Разве то главное, Аннушка...

Анна. Знаю-знаю, опять начнешь про свое петь, мол, нету доли слаще, как за муженьком своим в любую глушь тащиться!

Мария. Так оно и есть, Аннушка. Да мне с моим Васенькой — рай в любом шалаше, в любых снегах и пустынях...

Анна. Тебя не переспоришь!

Мария. Да и не надо спорить... Ты помоги мне лучше... Попроси Витуса Ивановича своего по-домашнему, по-женски, вдруг тебе и не откажет...

Анна. А я уж решила, что Господь тебя надоумил от глупости сей отказаться. Видано ли дело!..

Мария. Своей волей, Аннушка, я ни в жизнь не откажусь! Попроси Витуса Ивановича...

Анна. Как же, станет он меня слушаться! Он на службе при всех добренький, а дома — тиран первейший...

В это момент без стука входит Беринг, до его слуха доносятся последние слова Анны.

Беринг. О каком-таком тиране судачите, голубушки?

Анна. Да о Шпанберге.

Мария. О нем.

Беринг (попадая на удочку). Тиран, не спорю. И на руку тяжел, и на слово бранное, да ведь дела-то делает! Посмотрите, какие корабли Василию и Петру выстроил! Красавцы! Завтра крестить будем. Первый «Якуцком» наречем, а второй — «Иркуцком», так порешили.

Мария. Славные имена...

Раздается стук в дверь, Беринг отвечает «Входите». Появляется Миллер, он чем-то возбужден. Женщины понимают, что сейчас у командора начнется совет, и начинают быстро собираться.

Беринг. Вот-вот, голубушки, прогуляйтесь по воздухам якуцким, а мы тут потолкуем... (Обращается к Миллеру). Никак вы озабочены чем, господин профессор?

Миллер. Не скрою, господин командор. Побывал я в архиве здешнем и был поражен, сколь великое число документов старинных хранится. И ни одного ученая рука не касалась. Там могут быть очень полезные для нас сведенья!.. Я решительно этим займусь!..

Беринг (почти равнодушно). Занимайтесь, занимайтесь, а мне и иных дел достанет, нежели старье ворошить.

Миллер. Да какое ж сие старье?! Ценность научная...

Беринг (переключаясь на входящего с поклоном Ласиниуса). Проходи, проходи, Петр! Как дела, земляк мой разлюбезный, как твой бот? Обживаешь место капитанское?

Ласиниус. Бот хоть и невелик, но сработан крепко. Хороший бот.

Беринг. Небось, душа-то уже в поход рвется?

Ласиниус. Рвется.

Беринг. Только что-то нерадостен ты, голубчик. Али забота какая гнетет?..

Ласиниус. Не забота, тоска... Навалилась неведомо откуда... Предчувствие какое-то... И матушка вновь привидилась...

Начинает звучать музыкальная тема Ласиниуса, он поет, ностальгически глядя через окно на облака, плывущие по небу.

Облака плывут по небу,

По синему-синему небу.

Облака летят на Запад,

К любимой отчизне летят.

На века мое имя

Погрузится в снежную небыль,

Никогда не прийти

Мне к родимому дому опять.

Облака плывут по небу,

Не нужен им парус белый,

Облака летят к любимым,

Не нужен им солнечный свет.

На века я останусь

Во тьме этой заледенелой,

На века потеряется мой

Неудачливый след.

Облака плывут...

Облака плывут по небу,

По синему-синему небу...

К концу песни подходят Прончищев, Челюскин, Дамаскин, но стараются сделать это незаметно, чтобы не мешать Ласиниусу. За ними входит Делакруа, сделав вид, что расчувствован, неискренне обнимает Ласиниуса. После песни повисает грустная пауза.

Беринг (Ласиниусу). Ну, земляк, нагнал ты нам ипохондрии.

Ласиниус. Виноват, господин командор, не сдержался...

Беринг (обращаясь ко всем). Для хандры подобной причин у нас нынче нет! Корабли готовы, припасы загружены, команды собраны. Для усиления вам гардемаринов из якуцких вьюнышей придаю. Шпанберг их за год отменно вымуштровал.

Прончищев (с улыбкой). Правда, ни единый из сих моряков моря в глаза не видывал...

Ласиниус. На корабли по трапу до сих пор с опаской входят.

Челюскин (тоже улыбаясь). А заместо мачт на деревьях учились, сказывают, все как есть облазили.

Прончищев. Не гардемарины, а чисто белки!

Беринг. А где им было учиться, пока корабли строились?! Хоть бы и на деревьях!.. Ничего, обвыкнутся. Зато языки и нравы местные знают. Пригодятся при случае... (Обращаясь к Ласиниусу) А ты, любезнейший земляк, гони тоску в три шеи!..

Ласиниус. Так точно, господин командор!

Беринг. А чтоб способнее было раны целить душевные, забирай к себе Дамаскина.

Дамаскин. Как изволите, командор, послушание превыше молитвы...

Шпанберг (энергично врываясь в комнату). Приношу извинений, господин командор, мой опозданий! Этот ленивий русский мужик требует контроль и контроль! Что за дикий страна!..

Беринг. Проходи, Мартын Петрович, не бранись, охолонись, попей вон кваску брусничного... (Ласиниусу, продолжая). Путь у тебя, Петр, долгий будет (показывает на карте) — от Лены на ост до самой Колымы, а коли фортуна пожалует, то и до Америки. Дай Бог, там с тобой и свидимся. Я к Америке из Охотска будущим летом пойду. Мартын Петрович недели через две в Охотск переберется, два корабля для нас с Алексеем Чириковым заложит. (Поворачивается к Прончищеву.) А ты, Василий, как и говорили, из Лены в Енисей путь держать будешь. Там с Дмитрием Овцыным встретишься, если Бог даст. Сколь далеко придется на норд пробиваться, где лежит самая северная пядь Отечества нашего — никому не ведомо. Посему и даю тебе Челюскина, штурмана нашего лучшего. А в подштурманы гардемарина Попова забирай. Он родом с Оленека, где тебе на зимовку вставать, людей тамошных ведает... (Поворачиваясь к Миллеру). Ну, а по научной части господин Миллер, полагаю, вас в свои кондиции посвятил...

Миллер. Посвятил, посвятил...

Делакруа (ехидно подхватывая). ...насколь служилые флота в науках естественных способны...

Прончищев. Да уж сообразим как-нибудь, при надобности.

Беринг. Итак, головы не теряйте, но и помните, что завещание Петра-батюшки и указ Анны Иоанновны исполнить мы должны пренепременно! Помните, «Начатое должно быть свершено!» Отходить завтра от пристани при полном параде и пальбе пушечной троекратной! У меня все, с Богом! (Замечая, что Прончищев и Челюскин мнутся на месте.) Ну, что еще у вас? Выкладывайте!

Прончищев. Господин командор, я... Мы...

Челюскин. О Марии мы...

Беринг (не понимая). Что, о Марии?

Прончищев. Разрешите взять ее на корабль... Матросом...

Челюскин. Разрешите, господин командор...

Беринг (Прончищеву). А уставы морские тебе, лейтенант, ведомы?!

Прончищев. Ведомы...

Беринг. Нашел матроса! На военный корабль, в поход жену с собой взять! Ты в своем уме? А коли в Адмиралтействе прослышат?! Думаешь, по головке погладят?!.

Шпанберг (недоуменно, а потом взрываясь). Шенщин на корабль?.. Каспадин, лейтенант, никак нельзя... Шенщин на корабль есть большой беда!.. О, майн гот! О, дикий Россия!.. Касподин командор!.. Никак нельзя!..

Беринг. А он прав, баба на корабле — плохая примета...

Челюскин. Не баба, а дворянка, супруга командирова...

Беринг. А ты-то что ратуешь, она тебе тоже там нужна?

Челюскин. Она всем нужна. Она в команде... каждому... заместо солнышка... Она...

Миллер. Как человек взглядов передовых, я бы поддержал, но... Стужа, грязь, матросня вокруг грубая...Нет, сие не по мне...

Ласиниус. Витус Иванович, уж позвольте им...

Дамаскин. Господь милостивый, простит сей грех...

Звучит музыка дуэта Прончищева и Челюскина, они поют, просительно глядя на Беринга.

Прончищев:

Звездной короной увенчана,

Вышита светом в окне —

Самая лучшая женщина

Богом подарена мне.

Самая-самая милая,

Ставшая верной женой,

Знаю, до самой могилы я

С нею пройду лишь одной.

Челюскин:

Самая лучшая женщина, —

Я подтвержу без прикрас.

Пусть она с другом повенчана,

Но как сестра и для нас.

В самых лихих испытаниях

Станет душою для всех,

Наши разделит дерзания,

Наши печали и смех.

Поют оба:

Самая светлая женщина

Будет над нами сиять.

Самую лучшую женщину

Мы не должны потерять!

Беринг (дослушав песню и неожиданно взрываясь). Нет! Нет! И чтоб более не слышал! Всем — шагом арш!

Оставшись один, Беринг не может успокоиться и начинает нервно ходить по комнате, повторяя раз за разом: «Придумали!.. Бабу на корабль!..» Отворяется дверь и потихоньку входит Мария, опустив голову.

Беринг (зло). Что, проситься пришла?

Мария. Пришла...

Беринг. Ты хоть понимаешь, куда ты просишься?

Мария. Понимаю...

Беринг. А тебе не передали, что я сказал твоим просителям?!

Мария. Передали...

Беринг. Разжалобить хочешь?

Мария. Сон хочу рассказать...

Беринг (с некоторым любопытством). Какой такой сон?

Мария. Привиделось мне, будто бы Василий с Семеном и с Петром Ласиниусом, и с Димочкой Овцыным во льды великие вморожены. Живые, а выйти изо льда не могут...

Беринг. И даже солнце июльское растопить сии льды не в силах!

Мария. Не в силах... А вам-то откуда ведомо?!.

Беринг (показывая на небо). Оттуда... Да рассказывай, рассказывай!..

Мария. И тогда спустилась с небес в сиянии великом Святая Мария Магдалина и молвила мне: «Аки я была сопутницей Господа нашего Иисуса Христа, так и ты будь им сопутницей, будь их Марией и растопи душой своей льды те великие...» И стали те льды таять помалу...

Беринг (неожиданно взрываясь). Нет! Сказал нет, и точка! И нечего мне тут сказки сочинять!.. Кру-у-гом! Шагом арш!

Мария со слезами выбегает на улицу. Беринг опять начинает мерить комнату шагами. Через какое-то время хватает колокольчик и звонит, вызывая одного из гардемаринов.

Беринг. Позвать лейтенанта Прончищева! Срочно!

Гардемарин. Так точно! (Убегает).

Прончищев (входя). Явился по вашему приказанию, господин командор!

Беринг (зло). Значится, раз сам не упросил, так ее ко мне прислал!

Прончищев. Никак нет, господин командор! Не посылал! Правы вы, нельзя против устава...

Беринг. Наконец-то дошло!

Прончищев. Так точно!

Беринг. Так вот, господин лейтенант, слушай мою команду...

Внезапно Беринг затихает и прислушивается. Звучит музыкальная тема Делакруа и на ее фоне слова доноса.

Делакруа. 30 июня 1735 года. Верный слуга Ваш, нижайше спешу донесть Вашему Императорскому Величеству, что командор Беринг по лености своей и неспособности отправил ноне корабли в поход с промедлением и в ущерб мореплаванию российскому. А еще распорядился супротив уставу взять на корабль особу женска полу Марию — жену командира их Прончищева...

Беринг (тряся головой). Почудилось. Почудилось, будто глас чей-то недобрый... (Махнув рукой.) Да ладно! Время — в поход!

Начинает звучать музыкальная тема «Время в поход». Все поднимаются на корабли.

Прончищев. Всем наверх! Паруса ставить!

Ласиниус. Паруса к постановке изготовить! Марсовые к вантам!

Прончищев. Поднять паруса! Поднять флаг! На румпеле к повороту готовьсь!

Ласиниус. Поднять паруса! Право на борт!

Беринг. С Богом! Виват российскому флоту! Семь футов под килем!

Команды кораблей. Виват! Виват! Виват!

Корабли поднимают паруса и уходят под пушечный салют вниз по реке Лене. Беринг, его Анна, недовольный Шпанберг и осчастливленные столь необычным событием жители Якутска машут им вслед. Звучит песня.

Время зовет в поход,

Время трубит отход.

Манит звездой восход,

Пенится небосвод.

Парус, звеня, поет,

Рвется корабль вперед.

Славен петровский флот,

Как на Руси повелось!

Время нам поставить грот,

По волнам пойти вперед,

Время, друзья, распахнуть необъятную даль.

Знаем мы: нелегок путь,

Но назад не повернуть,

Время нас зовет в поход, как повелел государь!

Плещет в лицо вода,

Смотрит в глаза беда.

Море в сиянье льда,

Ярятся холода.

Только горит всегда,

В небе для нас звезда,

Русских надежд звезда,

Как на Руси повелось!

Пусть борта сжимают льды,

Пусть дымят от стужи рты,

Только, друзья, наша вера сильнее стихий.

Свой приказ исполним мы

Не страшась ни льдов, ни тьмы,

Имена, друзья, свои мы начертаем на карте России.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Картина шестая

Дубель-шлюп «Якуцк», чуть обогнав бот «Иркуцк», подходит все ближе к устью Лены. На мостике корабля — Семен Челюскин, рядом с ним — гардемарин Попов. Тут же стоит и Мария. Василий Прончищев отдыхает в командирской каюте после вахты.

Мария (вглядываясь в берег). Ой, Сенечка, никак сохатый бежит!

Челюскин. Он самый.

Попов. В местах сих, сказывают, их тьма...

Мария. А намедни медведя видала. Вывалил к берегу, здоровенный, черный, зыркнул — аж мурашки по спине. Забоялась прямь...

Челюскин. Ну, на корабле да с нашим воинством бояться тебе нечего... Нам бы мели миновать, да с течью в трюме управиться...

Мария, Ничего, Сенечка, все сладится... (Неожиданно, всплескивая в ладони и показывая куда-то вперед). Ой, смотрите! Смотрите!

Челюскин (глядя по курсу и ничего не понимая). Что?.. Где?

Попов (тоже не может понять). Где?

Мария. Да не на реке, а в небе! Вон там, там! Птицы! Да какие прекрасные!..

Челюскин. Журавли будто бы, но почему-то белые?..

Мария. В жизни таких не видывала!

Попов. Это стерхи, белые журавли. Редкие очень птицы. Я их тоже лишь единожды видал, в детстве, в тундре северной.

Поравнявшись с кораблем, стая белоснежных журавлей-стерхов начинает кружиться над «Якуцком», будто приветствуя его и прощаясь одновременно. Мария поет композицию «Стерхи».

Ты посмотри, какие птицы,

Птицы, птицы.

Ты посмотри, какие птицы

В небе летят.

Нельзя, мой милый, не влюбиться

В чудо-птицу.

С ней нельзя не возвратиться,

С ней нельзя не возвратиться

Назад.

Вы поглядите на них:

Ну что за чудо, что за прелесть!

Вы поглядите на них,

На этих крыл волшебный шелест.

Какие птицы,

Как будто ангелы по небу,

Как будто светлые по небу

В Россию летят!

Челюскин. Красивые птицы...

Попов (Челюскину). У нас, якутов, считается, господин штурман, что увидеть стерхов, а особливо их танец, доводится только самым счастливых людям. Хороший знак небеса подали...

Мария. Дай Бог, они и нам счастья принесут!

Но один из стерхов, разрушая идиллию, вдруг пикирует к кораблю и начинает кружиться и кричать по-особому тревожно.

Челюскин (глядя на стерха). Чем же мы его так встревожили? Никак парусов наших испугался?..

Мария. Да нет... Будто сказать чего хочет, предупредить...

Попов. Говорят, удаганки самые красивые в стерхов обращаются. Дабы помочь кому...

Мария (Челюскину, полушутя). Уж не твоя ли кудесница Куо нас остерегает?...

Челюскин (смущаясь). Скажешь тоже... Какая она моя!.. Ну, увидела птица чудище экое под парусами-крыльями да и встревожилась за стаю свою...

В это время под мостик выскакивает несколько пьяных матросов с топорами в руках, главный из них — Зверев. Матросы начинают зло, с руганью рубить днище корабля и такелаж.

Мария (испуганно). Ой, Семен, Сенечка! Василий!..

Зверев. Так его, так! Шпангоут руби! Не уйдет, стерва!

Матросы. Круши его! В щепки кроши! Бей, братовья! Один конец! Бей! Круши!

Челюскин (оценив ситуацию, кричит Попову). Брасопь парус! Бросай якорь! (Марии). Держи штурвал!

Иван Попов бросается к мачте спешно убирать парус, через какое-то время гремит уходящая в воду якорная цепь. Сам Челюскин хватает два пистолета и бежит вниз, но, опережая его, к пьяным матросам уже бегут Прончищев со шпагой в руках, Зырянов и еще несколько матросов с веслами и баграми. Зверев замахивается на Прончищева топором, но тот ранит его шпагой в руку, топор падает на палубу. Подбежавший Челюскин наставляет пистолеты на бунтарей. Остановив корабль и забежав в оружейную камеру за парой фузей, к командирам присоединяется Попов. Одну из фузей он передает Зырянову. Потрясенная Мария смотрит за всеми ними с мостика, продолжая инстинктивно сжимать штурвал.

Челюскин. Стой! Застрелю, псы паршивые!

На мгновение друг против друга застывают две группы озлобленных людей.

Прончищев. Брось топоры!

Пьяные матросы нехотя подчиняются. Сразу не сдается лишь один Зверев, хотя он и ранен, по правой руке его течет кровь, а к шее приставлена шпага Прончищева.

Зверев (Челюскину). Че не стреляешь, штурман?! Стреляй! (Прончищеву) Или ты коли, один хрен через твою бабу всем погибель! Лучше уж разом сдохнуть!

Прончищев. Да я тебя, стервеца!..

Зверев. Вона, «Иркуцку» — хоть бы што! А мы уж три раз на мель напоролися, о скалу Аграфенину едва не разбились! Моря еще и не видать, а уже полон трюм воды! Успевай откачивай день и ночь! А все через бабу твою, гори она огнем! Ведьма проклятая!

Прончищев. Да я тебя за сии слова не просто заколю — на мачте повешу!

Зверев. Вешай, не боюсь!

Челюскин. Едва корабль не сгубили, сволочи!

Бунтовщики (уже не столь агрессивно). Все едино — погибель...

Зырянов (бунтовщикам, из-за спины Челюскина). Потопли бы через их все... Душегубы...

Зверев. Кому подпеваешь...

Прончищев. Молчать!

Челюскин (Звереву). И кто тебя таким уродил! Не зря Зверевым прозываешься...

Зырянов. Вот и скинуть его к зверью на берег...На командира руку поднял...

Прончищев (успокаиваясь, опустив шпагу). Вахте — по местам. Попову к штурвалу. Якорь поднять. Поставить парус. Курс прежний. (Выдержав паузу) Зырянов, Степанов, Слепцов!

Матросы (откликаясь один за другим). Я, я, я!

Прончищев. Бунтовщиков — под караул в кормовой трюм!

Зырянов. Есть! (Выполняя с другими матросами приказ, уводит под фузеями бунтовщиков).

Все расходятся, остаются Прончищев, Челюскин и подошедшая к ним Мария, которая уступила штурвал Попову.

Прончищев. Что делать будем? Один выход — ссадить на берег. Хотя бы главных зачинщиков... Не вешать же их...

Челюскин. Да, оставишь на корабле — смуту станут сеять... Только далее на берегу-то никакого жилья уже не будет... До Якуцка отсель верст девятьсот, до села ближнего при реке — верст четыреста...

Прончищев. Вот пусть и идут в Якуцк по берегу...

Челюскин. Вряд ли дойдут... Тем паче, зима на носу... (Вздохнув) А ведь люди все же, через всю Россию с нами бок о бок прошли... И как сдурели разом... Жалко...

Прончищев. А коли бы корабль погубили!.. А коли бы меня али тебя топором!.. Не жалко?! Ничего, жить захотят — дойдут...

Мария (осторожно вступая в разговор). Вася... Да ведь на берегу же погибель им верная — зверье, болота... Хоть и бунтари...

Прончищев (не сдержавшись). А ты, Мария, не в свои дела не лезь!.. И так из-за тебя вся каша заварилась...

Мария. Спасибо на добром слове... (Поворачивается и уходит).

Челюскин (Прончищеву). Зачем ты ее так, Василий...

Прончищев. Не хотел, сорвалось... А ссадить их таки придется... Другого выхода нет...

Челюскин. Ну, смотри, ты командир, тебе и решать...

Прончищев (командует). Бунтовщиков — ко мне! (Виновных выводят на палубу под ружьем). Слушай приказ! За учинение бунта, за порчу корабля, неистовые и нерегулярные слова матросов Степана Зверева, Семена Кривина, Луку Зайцева, Фому Оглоблина списать на берег, дабы они своим ходом шли до Якуцка, где явились с рапортом к командору Берингу!.. Ясно?

Бунтовщики (сломлено). Ясно, господин лейтенант.

Зверев (угрюмо). Может, хоть фузею дашь, командир? Али на прямую погибель шлешь?

Прончищев. Фузею одну получишь. И припас огневой получишь. (Командует) Боцману — выдать фузею, порох и одежу зимнюю. Вахта! Вельбот — на воду!

Протрезвевшие бунтовщики понуро топчутся на месте, ожидая посадки в лодку. В этот момент выходит Мария. Она в походной одежде, держит в руке сундучок.

Прончищев. А сей машкерад что значит?! Ты куда собралась?!

Мария. На берег. Коли из-за меня все случилось, мне с ними и отвечать...

Челюскин. Ты что, голубушка!..

Прончищев. Ты это брось! Мы тут не в игрушки играем!

Мария. А ты на меня не кричи! Я не твой матрос, я столбовая дворянка!

Челюскин (Марии). Успокойся, голубушка, успокойся...

Прончищев. Взял на свою голову... Прав был Беринг...

Мария. А коли так — тем паче... (Направляется к вельботу).

Челюскин (пытаясь ее задержать). Постой, постой, ты куда?! Василий... охолонись!.. Да вы что, опомнитесь...

Прончищев (матросам, зло). Чего глаза-то лупите?! Черт бы вас всех побрал!.. (Сделав над собою усилие). Отставить приказ! Поднять вельбот! Бунтовщиков в трюм на хлеб и воду!.. Выпороть бы всех хорошенько, да руки марать не хочется!..

Бунтовщики (радостно, кроме Зверева). Есть в трюм на хлеб и воду!

Зверев (в сторону). Благодетельница сыскалась... (Замолкает, получив тычок в бок от своих друзей).

Матросов уводят, Мария, плача, возвращается в каюту.

Прончищев (Челюскину). Случаю сему, Семен, в журнале описания не давай. Не ровен час, дойдет до Петербурга...

Челюскин. Ясное дело...

Но едва они произносят последние слова, как раздаются звуки музыкальной темы Делакруа. Он вдохновенно пишет донос, повторяя его вслух.

Делакруа. «Сим посланием тороплюсь известить Вас, Ваше Превосходительство господин герцог, что 3 августа сего 1735 года на корабле «Якуцк» приключился бунт нижних чинов...»

 И тут же начинает звучать музыкальная тема «Дворец — танец шутов», действие переносится в покои Анны Иоанновны, где она сидит рядышком с Бироном. Большая любительница сплетен и пикантных новостей, императрица получает от подобных писем истинное удовольствие, это не скучные документы и указы.

Анна Иоанновна (Бирону). Читай, читай далее!..

Бирон (читает донос). «Причиной сему бунту стала взятая на корабль противу уставу и воли озлобившихся нижних чинов жена командира их Прончищева. Бунт сей за малым не кончился гибелью корабля Ея Императорского Величества и отряда всего. А виновен в том Беринг и Прончищев, и Челюскин с ними, кои требуют наказания примерного...»

Анна Иоанновна. Ну, девка, учудила! Бой-баба, видать, коли на устав наплевала да не испужалась с полусотней мужиков в море студеное махнуть! И палит из ружья, поди, отменно... Ты вот что, Ернест, как сия затейница из Сибири вернется, сей же час ее ко мне призови. Коли говорливой да веселой окажется — пожалую в шутихи, пусть потешные бунты с моими шутами устраивает, а коли не приглянется — сошлю в монастырь.

Бирон. А с Берингом что делать станем?

Анна Иоанновна (поднимаясь и направляясь к выходу). Да ты уж сам реши, приготовь указец. Не до Беринга мне теперя, завтре на куртаге машкерад назначен, а я все никак наряд не выберу...

Картина шестая

Звучит музыкальная тема Поэта, он появляется, читает первую страницу морского вахтенный журнала корабля «Якуцк», а затем свои стихи.

Поэт. «Журнал морской дубель-шлюпа «Якуцк»... Запись первая. «8 августа 1735 года. Увидели в четыре часа пополудни бот «Иркуцк» лейтенанта Ласиниуса за мысом в последний раз. Распустили фок и пошли в путь свой морем...»

Разлучились они:

На восток устремился датчанин,

А Василий с Семеном

На запад свой шлюп повели.

После рек и дорог,

Наконец-то, их всех закачали

Океанские волны.

И вновь паруса понесли

Белоснежными

Крыльями...

На вахтенном мостике стоит за штурвалом Семен Челюскин, возле него — Иван Попов, который явно не в восторге от первых миль плавания по океану.

Челюскин (довольный тем, что наконец-то вырвался в море). Хо-ро-шо!.. А как тебе, братец, морской поход?

Попов. Страшновато, однако... Берегов нет... И волны такие большие...

Челюскин. Да ты что, разве это волны! Это так себе. А что берегов не видать, так только меньше опасностей. Дальше в море — меньше горя... Как у друзей твоих дела, болезнь морская не свалила?

Попов. Маленько есть... Лежат... Непривычные мы, якуты, однако, к морям-то... Один я держусь...

Челюскин. Молодец, быть тебе первым якутским капитаном. (Смотрит на побледневшего гардемарина). Ступай-ка, попей рассолу, либо соленого чего пожуй — помогает. Приучать себя надобно.

Попов. Слушаюсь, господин штурман.

Челюскин (увидев поднимающуюся на мостик Марию). А вот и хозяюшка к нам пожаловала. Не укачивает, голубушка?

Мария. Нет, Господь от сего недуга миловал, видно знал, что замуж пойду за моряка... Можно, постою тут с тобой немного, воздухом морским подышу, закатом полюбуюсь?..

Челюскин. Конечно. Только рад буду. (Невольно вздыхает).

Мария. А что вдруг загрустил, Сенечка?

Челюскин. Да о своем задумался... Не обращай внимания... (Пытается изобразить невольно утраченное хорошее настроение) Я вполне доволен и счастлив даже... В море же вышли, наконец!..

Начинает звучать музыкальная тема дуэта Челюскина и Марии. Челюскин поет о своей тайне мысленно, мысленно же, может, уже о чем-то догадываясь, ему отвечает Мария.

Как же такое

Чудо случилось,

Ты предо мною

Вдруг появилась?

Тайны мечтаний

Ты воплотила,

Но только друга

Ты полюбила...

Вдруг покачнулся

Свет этот белый

Что же мне делать,

Что же мне делать?!

Только другу погубить

Не посмею счастье я.

Должен я тебя забыть,

Первая любовь моя.

Как пылает жарко кровь,

Как сжимает сердце боль!

Только ты, моя любовь,

Знать об этом не изволь!

Мария:

Как на закате

Тучи пылают,

Тучи, наверно,

Все понимают.

Тучи все ниже

Небо качают,

Я замечаю,

Как ты печален.

Но перед Богом

Мужья жена я,

И только мужу

Буду верна я.

Я на свете никого,

Как его, не полюблю,

Мне не надо ничего,

Об одном я лишь молю:

Как бы в самый горький час

Нас Господь ни позабыл,

Лишь бы только с милым нас

Никогда не разлучил.

К концу песни на мостик начинает подниматься Василий, останавливается, любуясь женой, подходит к ней, ласково прижимает к себе. Следом за ним на мостик потихоньку возвращается гардемарин Попов, становится чуть в сторонке, не мешая командирам.

Прончищев. Что-то, гляжу, вы тут в печали ударились...

Челюскин. Да вот навеяло ветром, матушку вспомнил... Как-то она там теперь?..

Прончищев. Не скоро о том узнаем...

Мария (вздохнув). Вон лебеди опять полетели, матушкам нашим приветы понесли. Хорошо птицам: пожелали, взмахнули крылами — и на юг, к солнышку, к теплу...

Прончищев. Коли потянули на юг стаи, значит, зима на носу. Как бы не приморозило.

Челюскин. Видно, права была кудесница Куо со своей Венерой...

Попов. Удаганки все наперед знают...

Прончищев. А по мне — так один Господь ведает... (Повернувшись к Марии). А ты никак по дому да теплу заскучала?

Мария. Что ты, Васенька! Коли и заскучала, то малость самую. Как же мне с тобой рядом скучать. Ты и тепло мое, и солнышко. (Приникая к нему) В разлуке я бы не выжила...

Прончищев (шутливо). А хотела от меня в Якуцк пешком уйти...

Мария. Чтоб не обижал, чтоб любил больше... (Прижимается к Василию).

Челюскин (меняя тему разговора). До реки Оленека, думаю, дойти успеем. Пятьдесят миль осталось. А там можно и на зимовку стать. Сейчас бы ветра способного, да посвежее!

Прончищев. Кажись, поднимается ветерок... А я бы и шторму был рад — соскучился по настоящему морю. Да и лед бы волной побило.

Челюскин (азартно). А я тоже, еще с гардемаринов, на добром корабле хорошую волну люблю! Наш русский шторм!

Попов (робко). А не страшно, коли девять баллов?..

Прончищев. Штормов бояться — в море не ходить, гардемарин!

На корабль и впрямь наваливаются один за другим несколько мощных шквалов, одновременно начинает звучать «Ода шторму» — эдакий гимн русскому азарту в борьбе со стихией. Вся команда поет и танцует, наплевав на опасность.

Солона от Борея банька,

Волны с ревом летят из тьмы.

Наша корабль — как ванька-встанька.

Устоим вместе с ним и мы.

Нас по жизни не так мотало,

Наше время — сплошной аврал.

Восемь баллов для русских мало,

Где там русский девятый балл?!

От воды ледяной тельняшка

Нелюбимой к груди прильнет,

Но спасет, обогреет фляжка

И назад к парусам вернет.

Пусть синеют от шкотов руки,

Пусть белеет от соли рот,

Но не выдадут в битве други,

Но не лопнет в сраженье грот.

Пусть же маты по-русски реют

Альбатросами в вышине,

Нам по жизни висеть на рее,

Ну а значит, не быть на дне.

Как бы шквалами ни мотало,

Как бы с бурями ни везло,

«Восемь баллов для русских мало!» —

Мы поем всем чертям назло.

Корабль, зарываясь в волны, идет на запад и успевает пройти в устье реки Оленек до морозов, сковавших Ледовитое море.

Картина восьмая

Звучит музыкальная тема Поэта. Появляется Поэт и читает журнал дубель-шлюпа «Якуцк».

Поэт. Из журнала дубель-шлюпа «Якуцк». «Сего наступившего 1736 генваря, при реке Оленеке, при дубель-шлюпе в караульном доме жили и случаи записывали. Пополуночи мороз великий, небо чисто, сияние луны и звезд и были от веста кометы великие и ходили по небу всю ночь...»

Бесхитростная спартанская обстановка избушки-зимовья. Самодельный сколоченный стол, скамейки. Мерцает отблеском огня железная печурка. За окошком полыхает полярное сияние. На столе горит несколько свечей, разложены судовые журналы, недочерченная карта, над которой склонился с пером Семен Челюскин. Напротив сидит Мария, дошивая меховую рукавицу. Начинает звучать музыкальная тема дуэта Челюскина и Марии.

Челюскин (не скрывая удовольствия от своей работы над картой). А ведь мы, голубушка, кое-чего уже свершили. Свершили. Хоть малую толку окраины российской, да все же очертили. Теперь от Лены до Оленека полное описание есть — и фарватера, и берегов, и бухты Оленецкой, и островов Крестяцких и прочих. Карта-то не хуже аглицких получается. Скажут потомки нам спасибо, скажут...

Мария. Непременно скажут, Сенечка! И тебе, и Василию, и прочим служивым...

Челюскин. И тебе, голубушка...

Мария. А мне-то за что? За то, что от мужиного мундира даже уставом оторвать не сумели, что заместо балласта на шлюпе была? За то?

Челюскин. Да что ты, какой же ты нам балласт?! Ты же радость наша единственная в снегах и лишениях сиих. Поглядишь на тебя — и душа оттаивает. Весь порядок в зимовье на тебе держится — и кухарничаешь, и шьешь... Поди, непросто дворянке в лишениях-то таких, в скудости... Да геройство твое поболе нашего будет...

Мария (смущенно). Да ну тебя, Сенечка, не конфузь. Героиня — щи варить научилась... (Откладывает шитье, подходит к печурке и мешает варево в котле).

Челюскин. Да я бы таким, как ты, памятники в столицах ставил... И поставлю, только не в граде Петра, а на окраине российской. Хочешь, прямо сейчас (склоняется над картой) сей остров безымянный именем твоим нареку?

Мария. Что ты, Сенечка, не надо! Не пристало по уставу морскому в честь жен капитанских островам имена давать.

Челюскин. Не пристало... А я все одно нареку!..

Распахивается дверь зимовья, входит Василий Прончищев. В избушку врываются всполохи полярного сияния. Василий с мороза, озяб, но выглядит бодро. Проходит к печурке, протягивает к ней руки. Звучит музыкальная тема дуэта Прончищева и Челюскина о Марии «Самая лучшая женщина».

Прончищев. Чего это ты там нарекать собрался? В чью честь?

Челюскин (несколько смущаясь). Да вот, в честь жены твоей... остров...

Прончищев (весело). Как командир я не против, да утвердит ли Адмиралтейство...

Челюскин. Вот и мы про то вспомнили. А кабы воля моя, да еще крылов за спиной пару, так я бы не только до самой дальней окраины долетел, но и до небес высоких. Отыскал бы там созвездие новое и в твою честь, голубушка, нарек бы!

Мария. Ну, Сенечка, опять меня конфузишь, уж больно щедр ты нынче на подарки... Да только зачем мне на небе созвездие, когда оно на земле у меня есть: Василий, ты, Димушка Овцын, командор наш разлюбезный... Один другого достойнее. Промеж вас я только и свечусь...

Прончищев (Марии). А ноне на небе такие кометы огромадные бродят, в жизни не видывал... И сияние....

Мария. Ой, пойду погляжу. (Торопливо выходит).

Прончищев (Челюскину). Промеж нами, ей не к чему пока знать. Цынготная болезнь у матросов появилась, десны пухнуть стали, дух падает, речи нерегулярные слышатся. Иван Зверев с дружками опять воду мутит, недовольных вкруг сбивает. Может, плетьми его поучить?..

Челюскин. Только озлобится. Уразумить надо, исправить...

Прончищев. Горбатого могила исправит. Ну да ладно, погодим с плетьми... Чем с цынгой бороться будем? Беринг говорил, капустой квашеной либо ягодой спастись можно, да где их теперь взять?

Мария возвращается в зимовье. Она не одна — следом входит гардемарин Попов и вносит какой-то мешок, а за ним, неожиданно для Челюскина и Прончищева — Удаган-Куо. Начинает звучать музыкальная тема «Шаманка».

Мария. Гляньте-ка, кого я вам привела! Красавицу снежную!..

Прончищев (от неожиданности). Вот так гостья!

Челюскин (изумленно). Откуда?.. Как?..

Удаган-Куо (лукаво). С неба! На крыльях спустилась! (Смеется). Небось, опять со страху креститься начнешь. Не надо... На оленях я приехала. На обыкновенных оленях. Соскучилась, вот и решила проведать... На тебя, Сенечка, посмотреть... (Смеется, видя смущение Челюскина). Да и родичи мои тут неподалеку кочуют...

Попов. А с нее станется, может и на крыльях прилететь... Помните того стерха?..

Мария. Да неужто той птицей ты была?

Челюскин. Неужель?

Удаган-Куо (загадочно). Может, я, а может, и не я... (Переводя разговор на другую тему). А на небе ноне сияние такое...

Мария, И впрямь сияние необыкновенное! И звезды падают! И кометы, кометы! Настоящий праздник! А тут еще и гости дорогие! (Челюскину.) Ну-ка, Семен, убирай свои карты, на стол накрывать буду...

Прончищев (приглашая Удаган-Куо). Проходи, кудесница, проходи, красавица. И ты, гардемарин...

Попов (выставляя мешок). А мы с гостинцем. Вот, рыбу принесли мерзлую. Удаган-Куо привезла. (Достает одну рыбину и показывает Прончищеву.) Надо ножом строгать и есть.

Мария. Сырую?

Удаган-Куо. Сырую. Только от сырой рыбы сынга-хвороба уходит... О том все наши родичи ведают...

Прончищев. А откуда им-то про цингу знамо?

Попов. Они же испокон веков в тундре живут, ведают, чем от ее напастей спасаться...

Челюскин. А мы-то с Василием кумекали, как от цинги спасение искать...

Попов. Вот вам и спасение.

Прончищев. Ну, спасибо за помощь, красавица. Давай к столу. Мария, выдай-ка нам по чарке командирской...

Все садятся за стол. Хозяева сначала едва надкусывают строганину с опаской, а потом, распробовав, наваливаются на необычную еду. Блюдо быстро пустеет.

Мария. А теперь и погадать можно, крещенье же ноне... (Снимает с руки кольцо и хочет опустить его в стакан с водой).

Удаган-Куо. А я тоже гадать умею. Только по-своему...

Мария. Это как же?

Удаган-Куо. Как дед научил. Он шибко большой шаман был. Ну, кудесник, по-вашему. И мне кое-чего передал. Как хвори лечить, зверей и птиц слушать, на бубне летать...

Мария (полушутя). Так, может, слетаешь к Димушке Овцыну в Березов, узнаешь, как у него дела?

Удаган-Куо (отвечая вполне серьезно). Можно и слетать... Да только лучше мы на них отсюда посмотрим... Все как есть увидим... (Выходит за чем-то на улицу).

Мария. Неужто и впрямь увидим?

Попов. Удаганки зря словами не бросаются.

Прончищев. Эх, в 18 веке живем, в просвещенном, а в чудеса да гадания все верим. Петр Алексеич еще двадцать лет назад велел сии мистерии запретить...

Челюскин. А перед смертью, сказывают, сам призвал якутских шаманов?

Мария. И что они?

Удаган-Куо (входя в зимовье с бубном в руках). Доехать не успели, а то бы непременно исцелили царя-батюшку.

Мария. А ты откуда знаешь?

Куо. Мой дедушка среди них был. Вот с сим бубном...

Она начинает негромко бить в бубен и что-то напевать. Через какое-то время в зимовье начинается сияние, а потом возникает картина Березова. Зачарованные и онемевшие от удивления Мария, Прончищев, Челюскин и Попов видят, как счастливый Дмитрий Овцын танцует «Лунный вальс» с Екатериной Долгорукой, которая уже влюблена в него.

Прончищев (приходя в себя после исчезнувшей картины, восхищенно глядя на шаманку). Да ты и впрямь настоящая кудесница!

Мария. Волшебница!..

Челюскин. Вот тебе и просвещенный век!..

Удаган-Куо (скромно потупив взор). Тут моей заслуги нету... Природа...

Прончищев. Ничего себе природа!.. Что ж ты в Якуцке-то об этом не сказывала?!...

Куо. Нельзя об этом всуе говорить, дар потерять можно. Да и не во всякий день он ко мне приходит, не в любом месте. Здесь моя земля, деда моего могила, потому все и получилось...

Прончищев. А Дмитрий, знать, прошел из Оби в Енисей! Прошел!

Челюскин. Но перед Екатериной не устоял, влюбился...

Мария. Ах, Дима-Димушка, голова отчаянная!..

Прончищев. Главное, жив-здоров и приказ выполнил! Молодец! Давай за него по чарке!

Куо. Только рядом с ним человек какой-то в черном... Худой шибко человек...

Прончищев. Ничего, Бог не выдаст — свинья не съест! За успех лейтенанта Овцына и фортуну всей экспедиции нашей!

Челюскин. За батюшку Петра Великого и замыслы его великие!

Начинает звучать музыкальная тема Поэта. В зимовье продолжается негромкий пир, в отдалении танцуют и о чем-то влюблено воркуют Дмитрий Овцын и Екатерина Долгорукая. Появляется Поэт и начинает читать свои стихи.

Поэт.

Впрямь, не выстоит Овцын

И влюбится в Екатерину,

И к опальным князьям,

Безо всяких причин зачастит...

Защитит Ее честь...

Но, как камень невидимый в спину,

На него в Петербург

От мерзавца донос полетит.

Самым первым из всех

Он исполнит Петрово заданье

Из Оби в Енисей

Свой корабль проведет среди льдов.

И вернется в Березов.

И к Ней поспешит на свиданье.

И закружатся в танце

Удача его и любовь!

Он дела довершит,

Он составит все карты, как надо,

И помчится в столицу,

Победой своей окрылен...

Но еще до столицы

Настигнет героя «награда»:

Будет он арестован.

И пытан.

И порот кнутом...

Звучит реквием. Прекрасное видение Овцына и Екатерины исчезают, вместо них возникает пыточная камера с Овцыным на дыбе и рыдающая Екатерина, которую насильно постригают в монахини, обрезая ее прекрасные волосы. Но сидящие в зимовье этого не видят, продолжая радоваться за Овцына и вновь обращаться к удаганке. Начинает звучать тема Ласиниуса.

Челюскин. А у Петра Ласиниуса как дела? Как и где «Иркуцк» его зимует?

Удаган-Куо (делая свои шаманские пасы). Поглядим сейчас...

Прончищев. «Иркуцк»-то, наверное, далече на ост забрался, все-таки теплу навстречу шел...

Челюскин (подхватывая). Уж точно, подальше от Лены, чем мы, ушел...

Появляется Поэт и начинает читать стихи, как бы отвечая на предположения Прончищева и Челюскина и озвучивая видение шаманки. А видение это ужасно. В зимовье вповалку лежат сваленные цингой люди. В воздухе витает смерть. Иеромонах Дамаскин, который сам едва держится на ногах, соборует умирающего лейтенанта.

Поэт.

Он уйдет недалече,

Туманом тяжелым накрытый.

И «за снегом великим

И ветром противным» замрет.

И у малой речушки,

Судьбою и Богом забытый,

Вмерзнет накрепко грудью

В зеленый безжалостный лед.

И поникнет датчанин,

Цингою свирепой скорежен,

И священник Дамаскин

Отпустит ему это грех.

И поднимется крест

Из пропитанных солью валежин

И, как черная птица,

Крылами обхватит их всех...

Челюскин. Ну, как там Петр?

Мария. Как Дамаскин?

Удаган-Куо (не решаясь стать черным вестником и сказать всю правду). Помощь им нужна! И поскорее!

Прончищев. Завтра же утром отправлю! А что с ними?.. Где они?

Удаган-Куо (быстро поднимаясь и выходя). В Хараулахе они. Недалеко от Лены. Плохи их дела...

Все встревожено поднимаются и глядят вслед неожиданно ушедшей шаманке и побежавшему за ней следом гардемарину.

Картина девятая

Дом Беринга в Якутске. Анна, довольно пересчитывая, укладывает в сундук соболиные шкуры.

Анна. Радость моя, собольки мои отборные!.. Тут-то они по рублю стоят, а в Питере каждый рублев за двадцать, а то и боле уйдет! Только поскорей бы отсюда вырваться. Поскорей бы экспедиция закончилась...

В комнату входит Беринг, он в хорошем настроении в предвкушении обеда. Обнимает жену, целует в щечку.

Беринг. Опять соболей своих пересчитываешь. Который сундук уже набила...

Анна. Всего-то третий! У других поболе будет... (Видя, что муж в хорошем расположении духа, пытается этим воспользоваться.) А можно я, Витуся, из казны экспедиционной сто рублей возьму. На меха, пока цены держатся...

Беринг. Да ты что, это ж государевы деньги! А вдруг проверка...

Анна. Но мы ж вернем. Пришлют тебе жалованье — и вернем. Ну, Витуся!.. Позволь...

Беринг. Ладно, бери, но только назад потом вложи!

Анна (довольно). Непременно, Витуся... (Целует его.) Сейчас обед подам, пиво твое любимое поспело...

Беринг. Пиво — это хорошо!

Анна. А ты что-то нынче прямо светишься, али вести какие хорошие?

Беринг. Да вот солнце выглянуло, знать, зиму пережили. Обоз из Тобольска с провиантом и парусиной пришел... Хотя... (Грустнеет.) С утра было предчувствие какое-то нехорошее... Родные края вдруг вспомнил дацкие... Доведется ли когда их узреть...

Начинает звучать музыкальная тема Беринга.

Анна. Ничего, все образуется... Свершишь свою экспедицию, вернемся в Питер. А там и до дацких вотчин недалеко... Тогда-то собольки мои и сгодятся...

Беринг. Дай-то Бог...

Анна. А с обоза посыльный уже приходил, два пакета тебе принес с царскими указами. Вон лежат...

Беринг. До обеда читать нонишние царские указы — только аппетит себе портить. Да ладно уж, гляну (берет пакеты). А ты неси пиво-то...

Анна (опять о своем). К купцу Семенову сегодня за сахаром ходила — чистый грабеж. В Петербурге за пуд семь рублей берут, а тут за полпуда десять содрал. Хоть бы жалованье тебе прибавили...

Беринг. Да не за жалование мы тут служим, а пользы Отечества для.

Анна. Кабы Отечество так о тебе пеклось, как ты о ем...

Беринг (начиная читать указ и вдруг резко вскакивая со стула). Ну и дура! Отменная дура! Вот что стоит глупую бабу на престол посадить! (Читает вслух замершей на месте Анне.) «Понеже Витус Беринг в Якуцке второй год живет токмо корысти своей для и за дело примерно не радеет, и уставы флотские не блюдет, повелеваю отныне платить сему Берингу жалование одинарное, а отнюдь не двойное...» Отблагодарила! Пожаловала за все труды, за все лишения!..

Анна. А ты говоришь «Отечество»!..

Беринг. «Корысти своей для»!.. Да неужто она мозгами куриными не дойдет, сколь непросто дела здесь вершить! Обозы по году идут! На голом месте верфи закладываем, корабли строим, гардемаринов из якутов учим, завод железный открыли... Дура венценосная!

Анна. Потише, Витуся, как бы не услышал кто...

Беринг. А мне наплевать! (Открывает второй пакет, читает, бессильно опускается на стул.) А тут еще чище! (Читает вслух.) «По розыску Тайных дел канцелярии, лейтенанта Дмитрия Овцына, якшавшегося со ссыльными преступниками Долгорукими и внимавшему речам поносным о Государыне, после бития кнутом 40 ударами сослать в Охоцк матросом без выслуги...» Что творится! Что творится! Человек подвиг совершил, а его — под кнут!.. Ну не дура ли?! Шлюха Биронова!

Раздается стук в дверь, Беринг испуганно замолкает и настороженно оглядывается по сторонам. Анна тревожно крестится. Но входит Миллер. Он тоже чем-то взволнован и не замечает состояния Беринга и его жены.

Миллер (потрясая каким-то старым свитком). Что я сыскал, господин командор! Что я сыскал!

Беринг (мрачно). Ну, давай, добивай...

Миллер. На восемьдесят лет нас ранее! На восемьдесят лет!

Беринг. Чего «на восемьдесят»?

Миллер. Вот! Отписка казака Семейки Дежнева. Он с Колымы за Андыр-реку почти век назад морем прошел!

Беринг. За Анадыр-реку!.. Стало быть, проплыл проливом меж Азией и Америкой! А мы который год толкуем, есть ли сей пролив... Да, обошел нас Семейка...

Миллер. По всем статьям обошел!.. Чего теперь с отпиской сей делать?.. Али утаить до времени?..

Беринг стискивает голову в раздумье. Только теперь Миллер замечает царские указы, торопливо берет их, начинает читать. Звучит музыкальная тема Делакруа, он старательно пишет донос, повторяя свой пасквиль вслух.

Делакруа. «...и по чванливости своей и гордыне тот Беринг отписок мореходов старых в архиве якуцком не читал и по незнанию али во вред отправил Ласиниуса в Америку не с Колымы-реки, а дальним путем с Лены, погубив иво. И вина в том Беринга великая...»

Картина десятая

Звучит музыкальная тема «Время идти в поход», появляется Поэт, читает запись из журнала дубель-шлюпа «Якуцк», а затем свои стихи.

Поэт. Из журнала дубель-шлюпа «Якуцк»: «Августа третьего дня 1736 года. Журнал морской. Следуем от реки Оленека к весту ширины северной 72 градуса 54 минуты и длины 34 градуса 55 минут. В море стоит еще лед... В девятом часу усмотрели довольное число островов. Сколь чудно видеть берега незнамые. Видно, что не ступала здесь нога человека. Ходячих медведей белых многое число. Моржи да тюлени на берег выходят и не боятся. Яко скотина какая домашняя...»

Наконец-то открылось

Пред ними студеное море.

Закачали «Якуцк»

Белопенные ночи и дни.

Вновь Семен и Василий

Встречают под парусом зори,

И невиданный берег

Наносят на карту они.

Проплывают вдали

Безымянные долы и горы,

Растворяет туман

Острова, что лежат вдалеке.

Только где он, тот Мыс,

Самый Северный Мыс,

За которым,

Их корабль на юг

Повернет к Енисею-реке?!.

На капитанском мостке дубель-шлюпа стоит у штурвала Прончищев, рядом — Челюскин с судовым журналом и треногой с квадрантом (старинным астрономическим прибором для определения координат). Челюскин отрывается от прибора и записывает координаты в судовой журнал. Возле Челюскина — подштурман Попов, который учится у опытного штурмана.

Прончищев (отдавая команду). Распустить фок, вторая смена — на весла. (Челюскину). Поспешать надо, опять льды ветром гонит.

Челюскин. А берег все на норд тянет...

Попов. На норд...

На мостик поднимается Дамаскин, который еще не вполне поправился после трагедии в лагере Ласиниуса.

Прончищев. Что, подышать воздухом поднялся, святой отец? Как, сил-то прибывает?

Дамаскин. Божьей милостью помалу. Оправлюсь, должно, вскорости...

Челюскин. Да, в рубашке ты на свет появился...

Дамаскин. Слава Богу, посыльные ваши подоспели. А то бы и мне конец пришел, как Ласиниусу и прочим служивым, царствие им небесное... Тридцать семь душ отпел в скорби великой... (Крестится)

Прончищев. Удаганке нашей молитву твори, кабы не она...

Дамаскин. Да творил уж не раз, хоть и грешно за кудесницу молить.

Челюскин. Грешно али нет, но, почитай, второй раз родился, так что теперь погибели на тебя ввек не сыщется.

Дамаскин. Дай-то Бог... (С опаской). Только, гляжу, больно уж далеко мы во льды зашли... А льды-то, никак, сжимаются... Суметь бы повернуть потом, коли что...

Прончищев. Повернуть всегда сумеем, не велика доблесть.

Дамаскин. Но и как «Иркутск» сгинуть... Не приведи Господь...

Челюскин. Опасения сии, святой отец, из уст твоих понятны...

Дамаскин В опасениях — предостережение Господне...

Прончищев. Господь господом, а приказ приказом. И долг перед Отечеством... А ты бы ненароком не застудился, святой отец после болезни-то...

Дамаскин. Сие верно... Пойду к себе... (Уходит с мостика).

Прончищев (Челюскину, о Дамаскине). Пуганая ворона куста боится...

Челюскин. А ведь монах наш как в воду глядел: льды сжимаются и приморозило. Слышь, паруса-то звенят, застыли...

Попов. И туман от воды... Такой туман — к худому. И чайки все исчезли. Похолодает вскорости.

Прончищев. Ведаю. Но фортуну пытать можно. До последнего будем биться, как Государь Петр учил... И где же сей Самый Северный Мыс лежит? Не должон же Таймыр бесконечно в море Ледовитое уходить?..

Челюскин. Не должон! Все одно повернет к зюйду.

Попов. Старики наши сказывали, мол, поворачивает, но далече. А сколь далече — меры не ведают...

На мостик выходит Мария, она несет в руках только что связанный теплый шарф. Подходит к Василию, обматывает шарфом его шею.

Мария. Вот, так теплее будет. А то стоишь на ветру целыми днями...

Василий (обнимая одной рукой Марию, не выпуская штурвал). Спасибо, милая, спасибо, моя мастерица! (Полушутливо.) Теперь любая стужа нипочем! (Целует Марию.)

Мария (оборачиваясь к Челюскину, потупившему взгляд). А теперь тебе, Сенечка, вязать стану. Ты ить у меня, после Васеньки, первый дружочек... Тебе с двумя полосками вязать али с одной?..

Челюскин (грустно). С одной, Машенька... С одной-единственной...

Мария. А что ты, Сенечка, так грустен? Али нездоровится?

Челюскин. Да нет, здоров я, Машенька... так... вспомнилось...

Мария. А ты не вспоминай грустного...

Челюскин. Постараюсь... (Обращается к Василию.) Ты, поди, отдохни хоть немного, всю же ночь за штурвалом простоял...

Прончищев. Ладно, пойду, вздремну малость. А гардемарина Попова тебе в подмогу оставлю. Только начеку будь. Если что — зови. Туман-то и впрямь на глазах сильнее становится.

Мария. А я к гребцам спущусь, приободрю их чуток.

Прончищев. Умница моя.

Мария (на прощание Челюскину, шутливо). Носа не вешать, штурман! Так держать!

Челюскин (пытаясь ей в тон). Есть, господин командор!..

Прончищев и Мария уходят, Челюскин остается на мостике, рядом стоит Попов, который с тревогой всматривается в узкую полоску воды между льдами. Звучит музыкальная тема «Туман», Челюскин поет.

Снова мглою покрыт океан,

И пути наши снова неведомы.

И качается серый туман

Над студеными льдами и бедами.

Но сумею я выиграть вновь,

Я пройду эту даль нелюдимую,

Потому что со мною любовь,

Потому что я рядом с любимою.

Я в холодном тумане плыву,

И на чудо я смею надеяться:

Я люблю, ну а значит — живу.

Я живу — и туманы развеется.

Я любовью все льды растоплю,

Я растаю всю мглу эту серую:

Я живу, ну а значит — люблю.

Я люблю — и в удачу я верую.

Корабль продолжает двигаться на север, звенят паруса, бьются в борта льдины, весла ударяют по воде. На этом фоне идет разговор Марии с матросами, сидящими за веслами.

Мария. Ну как, братцы, не притомились?

Матросы. Не притомились, хозяюшка. Дело привычное. (Шутят.) Знай себе помахивай веселушком, будто перышком. Вон Иван-то Зверев свое весло, почитай, в дугу согнул — так усердствует! (Матросы смеются, Мария — тоже.)

Зверев (угрюмо). Че зубы-то скалите! Незнамо еще куда гребете! Как жамкнут льды!..

Зырянов. Не каркай, ворон! (Марии.) А ты не слушай его, хозяюшка, Зверев — он и есть зверь... Ты хозяюшка, спой нам чего, полегшее будет...

Мария. Ну, коли просите...

Мария начинает петь, поднимаясь на мостик. Она подходит к Челюскину, который отрывается от квадранта и обращается к Марии и Попову.

Челюскин. Семьдесят семь градусов, двадцать девять минут. Так далеко на норд ни один корабль не заходил. Первые мы. Первые во всем мире... А поворота на зюйд так и не видать. (Обращается к Попову, который смотрит в трубу.) Не видать, Иван?

Попов. Не видать... А вот проход меж льдов на нет исходит. И далее льды великие видятся...

Челюскин. Ну-ка, дай трубу!.. И впрямь проход сужается...

Попов. Как бы не зажало...

Челюскин (Марии). Машенька, буди Василия. Тут консилиум командирский нужен.

Мария (уходя). И не поспал, бедный...

Челюскин (Попову, передавая ему трубу). Глаз с прохода не спускай. (Отдает команду). Убрать грот!.. Веслами помалу!

Прончищев спешно поднимается на мостик, выхватывает трубу у Попова, смотрит вдаль.

Прончищев. Велик еще проход. Пройдем!

Челюскин. Как бы не зажало, Василий... Может, повернем... Корабль бы не погубить...

Прончищев. За исполнение приказа я ответствую! Можно еще вперед идти. (Отдает команду). Распустить грот!

Челюскин. Жизни на тебе людские, Василий...

Прончищев. Ведаю!

Начинает звучать музыкальная тема Прончищева «На север», он поет, продолжая вести корабль все дальше во льды.

Пусть терзают корабль озверевшие волны,

Пусть борта леденеют, крепчает мороз,

Но Петровский наказ я обязан исполнить,

Я же клятву ему перед Богом принес!

И какие бы беды нас всех ни косили,

Будет слово Петрово нас звать к рубежу.

Я пробьюсь, я дойду до пределов России

И над ними наш флаг водружу!

Едва Василий заканчивает петь, как с кормы корабля доносится выкрик вахтенного матроса: «Льды сзади! Льды сзади пошли! Вода закрывается!» В небе раздается тревожный крик журавля, едва видимого в тумане.

Челюскин. Быстрей, Василий!

Прончищев (начиная быстро крутить штурвал). Убрать паруса! На веслах: правым греби, левым табань! Налегай!

Челюскин. Уф, едва развернулись!..

Прончищев. Зырянов, Зверев, взять багры, живо на нос! Льдины от шлюпа отпихивать!

Зырянов. Есть, господин лейтенант!

Матросы становятся на носу шлюпа, начинают отталкивать льдины. Появляется встревоженная Мария, останавливается позади матросов. Выходит и испуганный Дамаскин, читая молитву во спасение.

Зырянов. Бог не выдаст, свинья не съест! Пройдем. Ветру бы способного...

Зверев. Как же, жди, задует... Сами себе беду выпросили... Бабу на корабль притащили...

Зырянов. Ты опять про свое...

Зверев. Змея подколодная! Добренькой прикидывается... А все беды от ее!

Зырянов. Ты, Зверь, брось хозяйку поносить!

Зверев. А я нутром чую — от ее, от бабы! Огнем она сгори!

Зырянов. А кто тебя от высадки на берег спас, кто руку раненую вылечил?!

Зверев. А я не просил ее, ведьму! Подыхать будете — еще меня попомните!

Дамаскин (слыша их перепалку, Звереву). Уймись, исчадие адово! Да как ты смеешь!.. Прокляну!

Зверев. Не больно-то испугал!

Мария слышит злые слова Зверева, сникает и было идет в каюту, но потом вновь возвращается к гребцам.

Мария. Ребятушки, поднажмите чуток! Потерпите малость! Спасители вы наши, дай вам Бог силушки!.. (Выбегает на нос корабля и молится). Святая Мария, Пресвятая Мария Магдалина, спаси нас и помилуй!..

Гребцы налегают на весла, корабль набирает ход, пытаясь вырваться из ледового плена.

Прончищев. А может, тут и останемся на зимовку, приткнемся к берегу, там, вроде речушка какая-то...

Челюскин. А если плавника не будет, из чего зимовье строить станем, да без дров не выжить...

Попов. В таком месте плавника может и не быть.

Прончищев. Без плавника сгинем, но и начинать будущим летом сызнова с Оленька — столь времени потерять... Эх, до берега бы добраться!..

Челюскин. Больно лед тонок, не выдержит человека... (Неожиданно обращаясь к Попову.) Ты говорил, что птицы исчезли, а мне показалось, будто журавль опять кричит... Тревожно...

Прончищев. Показалось, какие тут журавли! Мачты, небось, скрипят... А может, пристанем на удачу?

Челюскин. Но тогда уж обратного хода не будет... Ты командир, тебе и решать...

Зырянов (переключая своим криком их внимание). В трюме течь, льдиной пробило!

Прончищев. Попов — за штурвал! Челюскин — со мной в трюм! (Уже на бегу, матросам). Зырянов, Зверев, Прахов,— заделать пробоину! Воду откачать! Остальных наверх! Шестами льды отталкивай!

Начинается суета, и Мария, слышавшая разговор о плавнике, воспользовавшись отсутствием командиров, быстро скидывает за борт веревочную лестницу и спускается на лед. Она уже отходит от корабля, когда ее замечает Попов.

Попов. Человек за бортом!

Прончищев (выскакивая наверх). Кто за бортом?!

Челюскин (следом за ним). Где за бортом?!

Попов (показывая на Марию). Вон! Она, она за бортом!

Прончищев. Ты куда, вернись!

Челюскин. Осторожно, провалишься!

Мария. Не провалюсь. Я легкая. Я дойду. Дойду до берега.

Прончищев (бросая ей веревку). Держи, обвяжись!

Мария обвязывается веревкой и с опаской идет по льду, который трещит под ее ногами. Все тревожно наблюдают за ней. В этот момент появляется Святая Мария Магдалина и издалека простирает руки к Марии, будто поддерживая ее. Мария идет по тонкому льду, как Христос по водам. Все замирают, а потрясенный Дамаскин начинает петь «Святую Марию».

Мы нынче одни в этом море чужом и безбрежном

В холодном тумане исчезла родная земля,

И души озябшие греет одна лишь надежда

Да твой силуэт на застывшем носу корабля.

Но рядом с тобой не сломает нас эта стихия,

И путь нам осветит улыбка простая твоя.

Ты Богом ниспослана нам на удачу, Мария.

Мария, Мария, святая Мария моя!

И пусть за бортами угрюмо грохочет стихия,

Пусть скалятся льдины, погибель и беды тая,

Но рядом с тобой эти беды отступят, Мария.

Мария, Мария, Святая Мария моя!

Твоею молитвой сквозь льды проведет нас Мессия,

Твоею молитвой на родине встретят друзья.

Твоею молитвой Господь снизойдет к нам, Мария.

Мария, Мария, святая Мария моя!

В конце песни доносится далекий голос Марии.

Мария. Нету, нету здесь плавника!

Василий. Быстрей на корабль!

Мария возвращается на дубель-шлюп, и тут же вдруг раздаются крики по всему кораблю: «Ветер! Ветер задул! Ветер способный! Ветер!»

Мария. Спасибо тебе, Пресвятая Магдалина! Спасибо, спасительница наша!

Прончищев. Распустить паруса!

Дамаскин, Услыхал Господь мои молитвы!

Челюскин (радостно). Лед ветром крошит!

Попов. Вырвались! Спасены!

Прончищев (без радости, тихо). Спасены... (Начинает медленно оседать на пол мостика, выпустив штурвал).

Челюскин одной рукой подхватывает штурвал, другой пытается удержать Прончищева. Ему бросаются помогать Попов и Дамаскин, испуганная Мария.

Мария. Вася, Васенька, что с тобой?!

Прончищев. Ничего, ничего... Я сейчас... Притомился чуть...

Челюскин. В каюту его, в постель!

Морщась от боли и держась за левый бок, Василий, поддерживаемый женой, Поповым и Дамаскиным, спускается с мостика в каюту.

И тут начинает звучать диссонансом музыкальная тема «Дворец-танец шутов». Действие перемещается в Санкт-Петербург. Довольная Анна Иоанновна сидит в кресле, разглядывая и поглаживая только что полученное в подарок новое, богато украшенное ружье. Бирон читает ей очередной донос.

Бирон. «И во льдах сих по неумению бесславно сгинул Ласиниус с кораблем Вашего Императорского Величества. И ноне летом, пройдя малую часть пути и испугавшись льдов, повелел Прончищев повернуть назад...»

Анна Иоанновна. Все про льды да про льды ихние... Утомил... (Вдруг глаза ее загораются живым блеском). А давай мы свои льды устроим! На Неве зимой! Фигуры ледяные!

Бирон. А может, уж целый дом ледяной?..

Анна Иоанновна. Дворец! Дворец ледяной! И!.. И!.. Устроим там женитьбу потешную шута Балакирева на шутихе-колмычке!

Бирон. Отлично задумано, Ваше Величество!

Анна Иоанновна (развивая свою идею). И чтоб шествие с факелами, с люминацией! И чтоб кровать ледяная, и чтоб посуда ледяная! И чтоб со всей России шутов собрать в гости... И чтоб в конце ферверк!

Бирон. Прекрасные мысли, Ваше Величество! Европа просто умрет от зависти!

Анна Иоанновна (подскакивая в восторге и даже отбрасывая ружье). И чтоб всех посланников иноземных призвать!.. И чтоб!.. И чтоб!.. Она от избытка чувств вдруг начинает сама танцевать под музыку «Танец шутов». Бирон тут же принимается выделывать коленца вместе с нею.

Картина одиннадцатая

Каюта Прончищева на шлюпе. Больной Василий лежит в постели. Возле него — Мария. Она заботливо укрывает мужа, трогает его лоб.

Мария. Самую малость осталось потерпеть, Васенька. К устью Оленека уже подошли, до зимовий — рукой подать. А там и тепло, и покой. Выхожу тебя...

Прончищев. Да мне полегчало, милая. Бок отпустило, и в очах светло. Впору вставать...

Мария. И не помышляй! Семену оленецкий фарватер не хуже тебя ведом. Проведет шлюп к зимовьям. Торопиться теперь некуда.

Прончищев. Вот уж точно, некуда... Второй раз оконфузились, не прошли в Енисей. Не знаю, как Берингу в очи глядеть стану...

Мария. Да в чем твоя-то вина? Вон в какую даль, в какие льды великие зашли! Ведь там отродясь человека не бывало! Слава Богу, что живыми вернулись!..

Прончищев. Живыми да бесславными...

Неожиданно раздается скрежет днища о каменистую мель. Василий резко вскидывается, замирает, прислушиваясь. Мария — тоже. С палубы доносятся крики: «Мель! На мель сели!» Судно, натужно скрипя веслами, сползает с мели назад. Раздается звук падающей в воду якорной цепи. Мария хочет выйти на палубу, но навстречу ей входит Челюскин.

Челюскин. Ничего не смыслю. Фарватер сам промерял, не менее пяти футов под килем было! Откуда же мель взялась?!

Прончищев. На главном фарватере мель?

Челюскин. На главном... Ничего не смыслю...

Прончищев. А ветер откуда?

Челюскин. С зюйда, с берега.

Прончищев. Вот он и согнал воду с устья и залива Оленецкого. В море согнал.

Челюскин. Верно... И ждать опасно, в любой час льды с реки погнать может. Утащат в море и изотрут.

Прончищев. Надо на ялботе плыть, другие протоки проверять, может, еще где ход есть...

Челюскин. Я сейчас. Попова с собой возьму и матросов на весла...

Прончищев (поднимаясь с постели). Постой, Семен, я сам поеду. Я те протоки лучше знаю...

Челюскин. Да куда ты!..

Мария. Ты что, Васенька, едва в себя пришел!..

Прончищев (Челюскину). Я тут отлеживался, а ты сутками на вахте стоял... Корабль ото льдов беречь тоже кому-то надо. Поставь на нос матросов с баграми... Дамаскин пусть Андрею-покровителю молебен отслужит...

Челюскин. Да ты на ногах-то едва держишься...

Мария. Куда ты, Васенька...

Прончищев. Заладили! Пока жив — я командир шлюпа! (Отдает приказ.) Штурман Челюскин, исполнять команду!

Челюскин (негромко). Есть, исполнять команду, господин лейтенант.

Прончищев. Не надо «господинов»... не обижайся, Семен. Долг мне велит...

Все трое выходят на палубу. Мария, обнимая Василия на прощанье, снимает с себя нательный крестик и одевает ему на шею. А он одевает ей свой крест. Звучит музыкальная тема Прончищева «На Север», Василий садится в ялбот и отплывает искать фарватер. Мария с тревогой смотрит вслед уплывающему ялботу и невольно движется вслед за ним вдоль борта корабля, будто пытаясь догнать или остановить мужа. Опять тревожно курлычет журавль. Появляется Мария Магдалина, но и она на сей раз бессильна что-либо сделать — рок, нависший над Василием, неотвратим...

На нос корабля выходят с баграми матросы Зырянов и Зверев. Зверев на ходу обжигает Марию ненавидящим взглядом. Матросы начинают расталкивать редкие пока льдины, продолжая свой неприязненный диалог.

Зверев. Че я баял?! По следу беда тащится. Уж было до зимовий дошли, и сызнова все супротив нас!

Зырянов. Да прикрой глотку-то! Ей и без твоих речей тошно...

Зверев. И пущай слышит! На кой хрен не в свое бабье дело полезла?!

Зырянов. Жаль, шибко добры командиры наши, я бы враз тебя плетьми отодрал. Повыбил бы злобу-то...

Зверев. Я их не больно страшусь, а вот ты меня поостерегись! Как бы ненароком за борт не нырнул!

Зырянов. Ты сам сейчас нырнешь, сволочь!

Челюскин. Эй, на носу! Что за шум?! Прекратить!

Зырянов (тихо). Руки марать не хочется...

Зверев (тоже негромко). Ничто, ишшо встретимся... Да я бы всех вас... И Беринга в первую голову. Добренький, разрешил бабу взять... Ему-то хрен ли в Якутске на пуховиках со своей Анной не тешится... А нас, дураков, загнал в самую погибель...

Начинает звучать тема Беринга, и мы оказываемся на необитаемом острове недалеко от Камчатки, куда был выброшен корабль командора на обратном пути из Америки. Впоследствии этот остров получит имя Беринга. Рядом с умирающим командором сидит в форме матроса Дмитрий Овцын, он пытается напоить Беринга водой и как-то утешить. Появляется Поэт, читает стихи о Беринге

Поэт.

Он лежит в землянке и вздыхает,

Глядя в наплывающую тьму.

И песком по стенке утекает

Время, что отпущено ему.

Знать, его планиде было нужно

С именем Петра вершить весь век:

Петр Великий поверстал на службу,

«Петр Святой» разбил о дикий брег.

И сегодня, в день исходный, снова

Эта доля эхом отдалась:

В Петербурге стольном дочь Петрова

На престол Петровский поднялась.

Впрочем, он об этом не узнает:

Больно путь до Питера далек.

Он лежит и тихо умирает,

Вороша обиды и песок.

И теперь, теперь — последний пеленг.

И архангел говорит: «Пора...»

И уходит в небо Витус Беринг —

К самой вечной гавани Петра.

Беринг умирает, и тут же в землянке командора появляется его помощник Мартын Шпанберг.

Шпанберг. Старик умер. Теперь командор я! (Командуя Овцыну и сопровождая свою команду подзатыльником.) Бистро похоронить Беринг и марш матросский семлянка! Я научу тебя флотский устав, проклятий саговорщик!

Овцын выходит из землянки, вытирая слезы и по командору, и по своей загубленной жизни...

 А где-то в Якутске жена Беринга Анна, облаченная в траур, тем не менее, деловито и суетливо запихивает в сундуки соболей и торопливо покидает город. Как позже выяснится, она сумеет вывести в Петербург огромное количество мехов, не заплатив за них пошлины ни на одной из сибирских и уральских таможен...

Мы снова оказываемся на дубель-шлюпе «Якуцк». Слышится плеск весел подходящего к кораблю ялбота. Доносится голос Попова: «Прими конец. Помоги командиру». На палубу, хромая, опираясь на Попова и Зырянова, через силу поднимается Василий.

Челюскин (догадываясь о неудаче). Не сыскали?

Прончищев. Нет... Нет другого прохода...

Мария (в тревоге, бросаясь к мужу). Васенька!.. А с ногой... с ногой что?..

Зырянов. Льдина из-под ялбота выскочила, весло вывернула... Перебило ногу...

Прончищев. Ждать придется... Ждать... (Безжизненно повисает на руках держащих его людей).

Звучит реквием. Дует ветер, льдины бьются в борта корабля. В каюте Прончищева лежит на кровати умерший Василий. Над ним склонилась потрясенная горем Мария. Рядом шепчет молитвы Дамаскин. Сидит, всхлипывая, гардемарин Попов. Появляется Поэт, начинает читать стихи.

Поэт.

Как свирепо ревет

Над рекой обезумевший ветер,

Не услышишь ни стонов,

Ни горького плача жены.

Чем измерить беду,

Коль теперь уже нету на свете

Человека, с которым,

Казалось, на век сведены.

Поднимись же, Василий,

Взгляни, как Мария красива,

Как ты молод и статен,

Вам только бы жизнь начинать.

Как встречала бы вас

Синеокая наша Россия,

Как бы вас привечала

Вдали поседевшая мать...

Как свирепо ревет

Над рекой обезумевший ветер...

Начинает звучать тема Делакруа. Он появляется и с явным злорадством читает вслух свой донос.

Делакруа. И по неразумению своему стояли они в устье реки четверо ден, за малым не погубив корабль. И тот Прончищев умер на корабле от цинготной болезни. И команду на себя своевольно взял штурман Челюскин, коий дело все загубит, и в капитаны его ставить нельзя!..»

Картина десятая

Берег Оленека возле зимовий. У могилы Василия Прончищева, выстроившись в ряд, стоят с фузеями гардемарин и матросы. Рядом — жители маленького соседнего селения. Все они в печали, даже Зверев глядит на Марию с каким-то сочувствием. Дамаскин читает заупокойную молитву. Челюскин поддерживает Марию. Звучит реквием.

Челюскин (оставляя Марию). В память командира нашего Василия Прончищева, отдавшего жизнь во славу государства Российского и прироста его могущества... (взмахивает рукой) Пли! Пли! Пли!

Звучит троекратный залп. Мария опускается на могилу, начинает причитать.

Мария. Васенька, Васенька, да что же мне теперь делать-то?! Как жить без тебя, родимый ты мой?!..

Челюскин (пытаясь поднять Марию). Голубушка... Голубушка ты наша... Крепись... Не надо так...

Мария (сопротивляясь). Я тут останусь! С ним! Васенька!

Челюскин (силой отрывая ее от могилы и уводя к зимовью). Пойдем, пойдем, Машенька... Не убивайся так... Надо держаться... Надо жить...

Мария. Не смогу я без него, Сенечка... Не смогу...

На фоне звучащего реквиема опускается белый журавль и обращается в удаганку с бубном. Она бьет в бубен, повторяя как заклинание несколько фраз.

Удаган-Куо. Духи Верхнего мира, спасите ее! Духи Среднего мира, пощадите ее! Духи тундры моей, сохраните ее! (Через какое-то время, отчаянно отбрасывая бубен в сторону). Она не хочет! Она сама не хочет!..

Появляется Поэт, начинает читать стихи.

Поэт.

Ей привидится ночью

Василий живым и любимым.

Будет гладить ей плечи

И тихо с собой ее звать.

И она согласится,

Конечно,

Пойти за родимым...

И наутро с постели

Не сможет сама уже встать.

Семь ночей леденящих

Закружат вороньею стаей,

Семь мертвящих ночей

Вырвут крохи оставшихся сил.

И у всех на глазах

Невозвратно Мария растает,

Как свеча, у которой

Дамаскин молитвы творил...

Челюскин входит в пропитанную слезами и болью землянку Марии, она с трудом поднимается ему навстречу.

Мария. Семен, это ты?

Челюскин. Я...

Мария. Туфельки мои... с корабля... принес?

Челюскин. Принес.

Мария. Подарок Васенькин... Надень их на меня.

Челюскин. Да холодно же, а ты так больна... Не надо сейчас, голубушка!..

Мария. Силы уходят, Сенечка... Исполни мое желание. Последнее. Я хочу к нему... красивой хочу... как тогда...

Челюскин надевает Марии туфельки, и она уходит куда-то вдаль, вслед за Василием.

Звучит музыкальная тема «Святая Мария», Дамаскин поет над двойной могилой Василия и Марии, где им суждено уже вечно лежать рядом.

Ты, словно голубка, из мира ушла за любимым,

За суженым вслед ты шагнула за грань бытия,

Но в памяти нашей ты светишь огнем негасимым,

Мария, Мария, святая Мария моя!

Пусть стынут от ветра соленые слезы скупые,

Но гимном великой любви прозвучит лития.

Пускай же Господь вас обнимет на небе, Мария.

Мария, Мария, святая Мария моя!

Я знаю, я верю, тебя не забудет Россия,

Твой лик осияет студеные эти края!

А я за тебя буду вечно молиться, Мария,

Мария, Мария, святая Мария моя!

Дамаскин уходит от могилы и на его месте появляется Семен Челюскин, чтобы сказать последние сокровенные слова умершему другу и любимой.

Челюскин. Спите спокойно. Пусть сия земля студеная будет вам пухом... Василий, прости меня, Василий... но теперь уже можно... Василий... я любил жену твою... Мария, ты слышишь. Мария, я любил тебя! Более всего на свете любил. И не будет мне радости без тебя нигде и ни в кои годы... Но я клянусь, клянусь вам обоим, что дойду, из последних сил доползу до Мыса Самого Северного, что сгубил вас. И нареку мыс сей именем твоим, Мария, Машенька!.. Клянусь!..

Незаметно появившаяся с небес Удаган-Куо порывается было подойти к Челюскину и утешить его, но, услышав его слова, понимает, что он любил и всегда будет любить только Марию. Удаганка уходит, печально опустив голову и смирившись с потерей не обретенной ею любви.

Картина одиннадцатая

Звучит музыкальная тема Поэта, он появляется, начинает читать стихи.

Поэт.

Прошло пять лет

Но ни одна попытка

Не удалась

Достигнуть Мыса морем.

В конце концов

Суровый Дмитрий Лаптев

Корабль «Якуцк»

Сгубил «во льдах великих»,

Едва спася команду.

Но Челюскин

Не сдался

И, о клятве памятуя,

Решил дойти до Мыса он

По суше...

Ночная заснеженная тундра. Вверху горят созвездия Большой и Малой Медведиц, светит Полярная звезда. В полной тишине слышится леденящий душу волчий вой. В темноте вспыхивают зеленые огоньки волчьих глаз. Вспышка огня, грохот выстрела, визг раненого зверя. У маленького, тускло костерка, едва различимы, сидят Челюскин, Зырянов и Зверев. К ним подсаживается Попов с фузеей в руках, который только что стрелял в волков.

Попов. Одолели волки проклятые! Однако никогда людей не видали, совсем не боятся!

Зверев. Так и лезут! Кабы не фузеи да огонь,— мигом бы порвали.

Зырянов. Ишь, как глазищи-то горят. А впереди все белый крутится, вожак, видать, седой ажно...

Попов. Старики говорят, когда черный шаман умирает, его душа в белого волка переходит. Шибко плохой белый волк!

Челюскин. Ничего, братцы, не робей. Фузеи есть, пороха в достатке. Оборонимся... Как, передохнули чуть?..

Зверев. Передохнешь с пустым животом...

Зырянов. Кабы теперь мамон-зверь из моря вышел, да уложить бы его из фузеи... Вот бы мяса было...

Попов. Старики говорят, эти мамоны только на самых глубоких местах в море Ледовитом остались. Живыми-то их никто не видал...

Челюскин. Будет, братцы. Мечтаниями харч не преумножить. Идти надо... (Обращается к Зырянову.) Андрей, твой черед бревно нести... (Обращается ко всем). Исполним долг наш перед Петром Великим и перед императрицей Анной Иоанновной. Она, может, теперь ночь не спит в заботах о нас и Отечестве, а мы раскисли!..

Зырянов (мечтательно). Не спит... Из-за нас-то недостойных... Им-пе-рат-ри-ца, матушка наша!..

Начинает звучать музыка «Дворец-танец шутов», из питерских далей возникает расцвеченный огнями Ледяной дворец, наполненный шутами и царедворцами, справляющими свадьбу шута Балакирева.

Шуты кривляются и дурачатся, как могут. Придворные стараются от них не отставать, чтобы не вызвать гнева царицы. Вспыхивает фейерверк, стреляет шампанское. Всеобщее веселье плещется через край. Счастливая Анна Иоанновна хлопает в ладоши, стоя рядом с Бироном.

И вновь далекая заснеженная тундра. Изможденные путники тяжело поднимаются. Челюскин берет на плечо треногу с квадрантом, Зырянов — бревно, которое нужно для знака-репера на мысу. Попов и Зверев тянут мерную цепь. Звучит музыкальная тема «Время идти в поход».

Гардемарин и матросы идут с трудом следом за Челюскиным. Диск солнца и звезды несколько раз сменяют друг друга, сияет снег на ослепительном весеннем солнце. Временами слышится волчий вой, выстрелы. Бревно переходит от одного к другому. Наконец, несущий его Зырянов не выдерживает и падает.

Зырянов. Все!.. Нету сил моих боле. Прости, господин штурман, но не могу я, не могу! Оставь меня здесь...

Зверев. Волкам на корм захотел?!

Челюскин (поднимая Зырянова). Держись, Андрей. Чует сердце, недалече осталось. (Говорит Попову.) Пособи ему, Иван. (Взваливает бревно на плечо и, покачиваясь, идет вперед.)

Зырянов (испуганно, опираясь на Попова). Свет... Свет застило... Ослеп, ослеп я, братцы! Погибель, видно, пришла...

Челюскин. Что с тобой, Андрей?

Зырянов. Ослеп! Ослеп вовсе!

Попов. От снега сие, снег блестит шибко. Смотреть на снег нельзя!

Челюскин (вспомнив). Да это слепота снеговая. Завяжи ему глаза тряпкой, Иван. И сам поостерегись. (Звереву). И ты, Степан, тоже!

Челюскин снова идет впереди, за ним тащит цепь Зверев, Попов ведет Зырянова с завязанными глазами. Все они постепенно отстают от Челюскина. Он останавливается, ставит столб в сугроб, обращается к спутникам.

Челюскин. Всем привал. Что-то и я ослаб...

Зверев (Челюскину). Поворачивать надо, штурман! Не выйдем назад, сил не достанет... (Показывает на Зырянова.) Этот-то доходяга точно свалится...

Зырянов (Челюскину). Обо мне, господин штурман, не думай. Брось, коли што...

Попов. У нас в тундре друзей бросать не принято.

Челюскин. Все выйдем... Выйдем!.. (Всматриваясь в даль). Никак журавль кружит...

Зверев. Какой там журавль посреди снегов!

Зырянов. Привиделось, господин штурман.

Попов (догадываясь). Да это ж она...

Челюскин. Никак место указует?.. Погодите-ка меня малость...

Он берет мерную цепь, покачивается, но упрямо идет вперед, утягивая цепь за собой. И вдруг резко ускоряет шаг, сначала что-то шепчет про себя, а потом начинает говорить все громче и громче.

Челюскин. Неужель берег к зюйду поворачивает? Не может быть... И впрямь к зюйду!.. (Закрывает лицо руками, трясет головой.) К зюйду!.. Дошли... Дошел!.. (Опускается на колени.) Дошел! Дошел! (Поворачивается к своим спутникам.) Сюда! Скорее! Дошли!

Гардемарин и матросы поднимаются и неуклюже бегут к Челюскину с криками: «Дошли! Дошли! Дошли!» Но начинает звучать тема Делакруа и появляется он со своим доносом.

Делакруа. «А тот Семен Челюскин до Мыса Самого Северного не дошел, понеже человеку нет никакой возможности туда дойти. И описание Мыса измыслил и координаты его измыслил. Посему, дабы обманщика не увековечить, имя Челюскина тому мысу не давать, а тем паче нарушительнице Устава Прончищевой. Радею о сем, яко верный слуга Отечества и Престола...»

Перебивая Делакруа, начинает звучать музыкальная тема поэта.

Челюскин. Не верьте ему! Не верь им, Мария! Ты слышишь, Мария, я дошел! Я дошел!

Откуда-то доносится голос Марии: «Я слышу, Сенечка! Я слышу!» Челюскин и его спутники замирают в ожидании чуда, и чудо происходит. Появляется Мария и благодарно обнимает и целует сначала Семена, а потом гардемарина и матросов, в том числе и Зверева. За Марией появляются Василий Прончищев, Витус Беринг, Петр Ласиниус, Дмитрий Овцын с Екатериной Долгорукой. Все они благодарят Челюскина, радуются общей встрече. Следом появляется Удаган-Куо и тоже радостно обнимает Челюскина. Он в порыве благодарности и нахлынувших чувств неожиданно целует ее.

 Прончищев. Спасибо, Семен, что слово сдержал! Молодец!

Беринг. Утешил, старика! Утешил! Дошел-таки до своего Мыса!

Ласиниус. Теперь моя душа успокоится.

Овцын. Молодец Семен, что не сдался! Это по-нашему!..

Мария. Спасибо, Сенечка! Спасибо, дружок!..

Беринг. Теперь и рапорт о завершении экспедиции подавать можно!

В этот момент вдруг появляется сам Петр Великий, довольный своими питомцами. Офицеры и матросы невольно вытягиваются во фрунт перед государем, дамы склоняются в поклонах.

Петр I. Готов принять ваш рапорт!.. Да вольно! Вольно! Дайте-ка, я вас обниму, мои родные, птенцы мои разлюбезные! Поклон вам низкий за службу, за верность и честь, за то, что исполнили мое завещание. Ведомо мне, все ведомо, какие лишения и муки вы испытали, какую погибель приняли, верша пользу Отечеству, и что за труды свои получили. Но пройдет время, и засияют имена ваши на картах империи Российской и мира целого, самыми высшими наградами! И память о вас будет жить вечно в народе российском. А ну, подать всем по чарке рома государева! (Придворные вносят и раздают бокалы.) Виват вам, голубчики! Виват!

Звучит музыкальная тема «Россия». Петр I обнимает, благодарит всех участников экспедиции, чокается с ними своим кубком и уводит за собой куда-то в небеса.

Занавес.

 Венчание Василия и Марии

 Бирон, Анна Иоанновна, придворные дамы

Мария и Василий по дороге на Север

«Якуцк» уходит в поход

Мария видит белых журавлей-стерхов

Мария и погибший Василий.

acdb

                                   СОВРЕМЕННЫЙ РУССКИЙ

                                   РАССКАЗ

Елена Аверьянова

(г. Архангельск)

ДВОРОВЫЕ ЗАРИСОВКИ

По образованию экономист. Окончила ВЗФЭИ (Архангельский филиал). С 1996 года занимается живописью в художественной студии Сверчкова А. С. при музее ИЗО города Архангельска. В 2003 году организовала и провела в Доме культуры «Химик» Щекинского района Тульской области выставку своих работ, посвященной светлой памяти своего отца — кинорежиссера Бориса Константиновича Шера.

Предлагаемые вашему вниманию рассказы автобиографичны.

 ДЕДУШКА ЛЕНИН

Жизнь людей в нашем микрорайоне в 1960—70 годах протекала спокойно, весело и дружно, как правило, бабушки сидели на лавочках, мужики бились в домино, хозяйки суетились во дворе, развешивая белье, выбивая коврики, просушивая перины, детишки играли в песочнице, качались на качелях, висели на турнике. Я очень любила свой двор, он был каким-то родным, как одна большая семья, где все друг друга знали и помогали.

Моя бабушка, папина мама, была не исключение и в жизни двора принимала активное участие и даже имела в какой-то степени авторитет. К ней обращались за советом, к ее мнению прислушивались.

Вспомнился мне один смешной случай, который любила рассказывать моя бабушка.

Как-то в один из самых обычных житейских дней сидит моя бабушка со своей приятельницей на лавочке около дома и поджидает папу на обед, а приятельница гуляет с внучкой. Сидят они, разговаривают, рядом играет внучка приятельницы. Прошло какое то время, и в поле зрения появился папа. Он подошел к мило беседующей паре, поздоровался, что-то сказал бабушке и пошел к подъезду. В это время бабушкина приятельница обратилась к внучке, что бы та как воспитанная и вежливая девочка поздоровалась. Внучка, не капризничая повернулась в сторону папы и поздоровалась. Но папа вошел уже в подъезд, и девочка увидела силуэт, который повернулся и поздоровался с ней. Когда процедура воспитания была окончена, бабушкина приятельница спросила у своей внучки, знает ли она этого мужчину. Та, продолжая играть, ответила, что знает.

— И кто же это? — с интересом спросила приятельница.

— Дедушка Ленин! — с уверенностью и гордостью ответила девочка.

Бабушки в недоумении переглянулись, задумались, видно, в уме анализируя, что бы это значило. А потом дружно рассмеялись. В глубине подъезда, со спины, невысокого роста с лысиной, папин силуэт действительно был похож на В. И. Ленина.

Придя домой, бабушка рассказала нам эту историю, которая долго жила в нашей семье, и при случае, вспоминалась.

«КРУЖИЛКИ»

Да, все-таки хорошее, доброе было то время такого уже сейчас далекого детства. Было все интересно, спокойно, наивно и просто.

Когда мы получили новенькую квартиру по улице Советской и переехали в нее, мне было шесть лет. Родители спокойно отпускали гулять меня одну. Двор наш был еще кое-где в строительном мусоре, деревьев, лавочек и детской площадки не было. Поначалу гулять мне было неинтересно и скучно, никого не знала, да и зима на дворе была. Поэтому когда папа появлялся во дворе, приходя домой на обед, я оживлялась и со всех ног бежала к нему навстречу с широко распростертыми руками, он, видя меня, тоже широко раскидывал руки, подхватывал меня и долго кружил, я звонко смеялась, и моему счастью не было предела. Потом, провожая его до подъезда, успевала быстренько рассказать свои новости и снова бежала играть. Постепенно я перезнакомилась с детворой нашего дома, появились новые знакомства, новые друзья, гулять мне стало намного интересней и веселей. Но по-прежнему, когда я видела папу во дворе, как бы я ни была занята игрой, бежала к нему с радостной улыбкой на лице, а он меня кружил, кружил, кружил. Ребята во дворе понаблюдали за нами какое-то время и, недолго думая, тоже стали подбегать к моему папе, что бы он их покружил. Папа никому не отказывал, кружил всех желающих да еще с каждым пошутит, а собравшейся вокруг него детворе какой-нибудь простенький (например, с большим пальцем) фокус покажет. Довольные и счастливые мы продолжали играть дальше, а я была очень горда, что у меня вот такой папа! Малышам все это так нравилось, что какое-то время я не успевала до папы добегать первой, и мне приходилось терпеливо ждать своей очереди.

Шло время, детскую площадку оборудовали, поставили качели, карусели, турник, песочницу, я подросла и уже не помещалась в папиных руках, а некоторые малыши, подрастающие за нами, продолжали бегать на встречу к моему папе, и он их с удовольствием кружил.

Но вот что меня больше всего поразило, удивило и запомнилось на всю жизнь. Мне тогда исполнилось уже шестнадцать лет и, конечно, немного позабылись те детские, веселые папины «кружилки» такого, как мне тогда казалось, далекого детства. А тут я увидела такую картину: выйдя из подъезда я направилась в соседний дом к подружке, проходя мимо каруселей меня чуть не сбил с ног какой-то мальчуган лет пяти шести, резко спрыгнувший с них (каруселей) и побежавший куда-то через весь двор. Я невольно повернула голову ему вслед и обомлела, он с распростертыми руками бежал навстречу моему папе, который только что появился во дворе. Застывшая в изумлении, я продолжала наблюдать за происходящим. Мальчишка подбежал к папе, тот подхватил его на руки, покружил и поставил на место. Малыш что-то ему сказал, папа исполнил его просьбу, и тот довольный прибежал обратно на карусели. Я не удержалась и спросила мальчишку, откуда он знает этого дяденьку?

— Да я его не знаю.

— А почему побежал к нему?

— Дак он всех может покружить, кто хочет, я к нему часто бегаю. Хочешь, и тебя покружит?

— А что ты ему сказал? — продолжала я его расспрашивать.

— А-а-а-а, это он сегодня меня пощекотать забыл. Дяденька обычно покружит, а потом обязательно пощекочет, а сегодня забыл почему-то, наверное, потому что я к нему давненько не бегал.

— А еще кто тебя кружит? — продолжала допытываться я.

— Не-е-е, никто, только этот дядя.

Ответив на все мои вопросы, мальчуган залез на карусели и продолжил кататься, а я продолжила свой путь к подруге, по дороге вспоминая, как десять лет назад вот так же меня кружил папа.

Мне снова захотелось в детство...

Но, как известно нам, туда билетов нет!

Вернуть его, нет никакого средства

И лишь в душе далекий теплый, теплый свет!

НОВЫЙ ГОД

Наступал 1980 год, кругом была предновогодняя суета, в садиках проходили утренники, в школах новогодние вечера, горожане готовились к встрече нового года. А у маминой подруги, которая работала учительницей, заболел маленький сынишка. Какое же у него было сильное огорчение, что он не сможет сходить в садик на утренник и, тем более, его мама не возьмет в школу на елку. От такого расстройства малыш с трудом шел на поправку. Мамина подруга посетовала при встрече моим родителям, что уж больно жалко сынишку оставлять без праздника, но ничего не поделать, больного на праздники водить не будет. Поговорили, обменялись предновогодними новостями и разошлись. На следующий день папа пришел домой с огромным свертком. Каково было мамино удивление, когда папа достал из него костюм Деда Мороза, новогодний подарок и конфеты.

— Капочка, не удивляйся, мальчишке нужно сделать праздник, и вот увидишь, он очень быстро поправиться.

Переодевшись в костюм Деда Мороза, надев усы и бороду, взяв через плечо мешок с подарком и конфетами, прихватив посох, папа отправился к друзьям. Друзья жили недалеко от нас, в нашем же микрорайоне, но пройти в таком костюме папе предстояло три двора. В те года, как мы сейчас говорим, прошлого века, еще не было никаких агентств по проведению праздников, и появление папы в таком виде, вызвало удивление даже у взрослых, не говоря уже о детворе. Спокойно папа смог дойти только до середины нашего двора, а потом вначале остолбеневшая детвора облепила его со всех сторон. Малыши были в полной уверенности, что перед ними самый настоящий Дед Мороз, а ребята постарше, конечно все понимали, но всем хотелось праздника. И папа, включился в игру, со свойственным ему юмором, театральной сноровкой. Ребята рассказывали Деду Морозу стихи, пытались, что-то станцевать, пели, получали за это конфеты. Радости ребят не было предела, увидеть «настоящего» Деда Мороза, получить подарок, ну и что, что только конфетку, зато от кого! До друзей папа дошел не скоро, в каждом дворе получилось по импровизированному новогоднему празднику.

Наконец, дойдя до цели, поднявшись на нужный ему этаж, он позвонил в квартиру. Дверь открыла мамина подруга и замерла в оцепенение, широко от удивления открыв глаза. Для нее этот гость тоже был приятной неожиданностью. Затянувшуюся паузу прервал папа, начав диалог Деда Мороза и потихоньку проходя в комнату к больному мальчугану. Тот весь закутанный в одеяло, с градусником под мышкой, увидев такого гостя у себя дома, был счастлив безмерно, сразу же оживился, повеселел, рассказал все стишки, которые знал, забрался к Деду Морозу на колени, обнял его и что-то долго говорил ему на ухо. Мама малыша стояла рядом и умилялась всем происходящим, радовалась вместе с сынишкой и боялась прервать эту идиллию. Чудеса под Новый год случаются, и это доказал мой папа, сделав праздник не только больному малышу, но и детворе на улице.

ВСТРЕЧА

Однажды вечером мы всей семьей возвращались из гостей, шли не спеша, наслаждаясь теплым вечером, о чем-то разговаривая. Я очень любила такие семейные прогулки, в них было какое-то умиротворение, а главное задорный папин юмор. Вот и этот вечер не был исключением. Я шла в середине, держа родителей под руки, и мы весело смеялись, потому что я постоянно спотыкалась на ровном месте. После каждого спотыкания я разглядывала дорогу, удивлялась своей неловкости, шла дальше и опять спотыкалась. Папа надо мной подтрунивал, и мы, смеясь, шли дальше. Секрет папиных незаметных для меня «подножек» я скоро разгадала, стала более внимательна и уже не поддавалась на его хитрости. Потом мы переключились на воспоминания моего самого раннего детства, когда я любила висеть на руках у родителей, перескакивая лужи или какие-нибудь препятствия. Недолго думая, я попыталась повторить все это, но не получилось. В этот раз уже мама что-то сострила в мой адрес, и мы весело продолжали свой путь. И вдруг я увидела компанию мальчишек, среди которых были мои одноклассники, один из которых очень остр на язык. Я быстро отдернула руки от родителей, стала серьезной и насупившейся, понимая, что за всем происходящим нашим баловством они наблюдали, и завтра в школе мне предстоит давать отпор колкостям в мой адрес. Я тогда училась в восьмом классе, возраст самый переходный. В этом возрасте мы считаем себя уже взрослыми и самостоятельными, любое внимание со стороны родителей принимаем за «телячьи нежности» и становимся «ершистыми». А наблюдая за нами, ребята видели дружное, веселое семейство, это шло вразрез с нашим юношеским восприятием жизни.

На следующий день, придя в школу, я была готова к тому, что ребята будут дразниться. Но ни в этот день, ни в какой другой, ни слова, ни полслова в мой адрес не прозвучало. Мне даже показалось, что ребята ко мне стали более внимательны. Такой поворот событий меня приятно удивил и заставил задуматься, почему я не стала объектом усмешек. Наверное, потому, что хоть мы и считаем себя сформировавшейся и уже самостоятельной личностью, но любовь, доверие, уважение, понимание родителей нам в любом возрасте необходимо, и у меня это было всегда. Ребята это поняли и, наверное, по-хорошему мне позавидовали, и мысли о насмешках им даже в голову не пришли.

Прошло много лет, но этот вроде бы ничем непримечательный случай часто мне вспоминался в сложные моменты подросткового воспитания моей дочери.

acdb

Рудольф Артамонов

(г. Москва)

БЕЛЫЕ ПЛЯЖИ БАЛИ

Окончил 2-й Московский медицинский институт им. Н. И. Пирогова в 1961 году. Врач-педиатр. Доктор медицинских наук, профессор кафедры педиатрии РНИМУ им. Н. И. Пирогова. Член Союза журналистов г. Москвы. Пишет прозу. С 2007 г. публикуется в журнале «Приокские зори». Лауреат всероссийской литературной премии Левша им. Н. С. Лескова.

О симпатии Володи к Тане знали все в отделе. Были рады за нее. Она работала экспедитором. Содержала себя и маму, которая работать не могла по болезни. Володя был обозревателем, много писал и зарабатывал прилично.

Рады за Таню были потому, что была она скромной девушкой за 25. Считали, что перспективы создать семью, у нее, скорее всего, неопределенные. Все мужчины в отделе были женаты, возраста старше сорока. Одевалась она тоже скромно. Джинсы и джемпер неяркого цвета были ее постоянной одеждой в течение всей зимы. Эта одежда выказывала ее стройную почти девичью фигуру. Когда ее вызывал к себе Володя дать поручение, сотрудницы переглядывались, подмигивая друг другу, что, мол, дела идут на лад.

В отделе были молодые девушки, но их судьба не волновала женскую часть редакции журнала. Они модно одевались, часто выходили из здания покурить, некоторые приезжали на работу на собственных авто.

Обозреватель был молодой человек строгих правил, из интеллигентной семьи, любил литературу и музыку. Его статьи на эту тему пользовались успехом у читателей журнала, главред прочил его в завотдела.

Женская часть коллектива редакции считала, что у Тани есть все шансы выйти за Володю. Не женат, около тридцати, не шалопай.

Однажды из командировки Володя привез Тане сувенир, венецианского стекла маленькую вазу. Таня показала ее сотрудницам по отделу, те восхитились и посчитали это добрым знаком.

Роман Володи и Тани не развивался стремительно. Он переходил как бы в дружбу. Они ходили на концерты в консерваторию. В театр. Иногда после этого заходили в кафе, посидеть за чашечкой кофе. После расходились по домам, пожелав друг другу спокойной ночи.

На вопросы сотрудниц — ну, как? Таня отшучивалась и пожимала плечами.

* * *

Прошел год с начала «романа» Володи и Тани. Все так же это была дружба. Однако в конце его наметился и некоторый прогресс. Ольга Петровна, завотдела искусства, однажды была свидетельницей, как Володя поцеловал Таню, когда они вышли из здания редакции прежде чем разойтись в разные стороны. Это сразу стало известно женской части отдела. В другой раз было замечено, что они оба вместе ушли после работы. И все. Ничего более конкретного не было замечено. Коллектив считал это вполне нормальным. Серьезные молодые люди. С чего бы это выставлять свои отношения напоказ.

Приближалось лето, и сотрудники отдела делились между собой планами на отпуск. Варианты были разные. Дача. Ремонт квартиры. Заграница. Дом отдыха или Сочи. В последний год Крым.

Таня обычно отпуск проводила дома с мамой или не брала его вовсе, а брала деньгами. Все это знали, потому Таню о планах не спрашивали.

* * *

В отделе была традиция. Отпускники были обязаны рассказать о том, как прошел отпуск, и подтвердить это какими-либо доказательствами. Например, южный загар, вещичка и вещь купленная заграницей, обязательно — фотографии.

Для просмотра фотографий в обеденный перерыв народ сбивался вокруг отпускников, и каждый из них давал пояснения к изображенному на фотографиях, которые выводили на экран компьютера.

Все знали, что завотделом науки Петр Иванович был страстный охотник. Отпуск он брал в апреле, когда наступало время прилета птиц. Фото своих охотничьих трофеев представлял на суд общественности редакции осенью, когда наступала время общего фотопоказа. Мужчины внимательно рассматривали и старались показать, что разбираются в демонстрируемом предмете — вальдшнеп это или перепелка; у женской половины подстреленные птицы вызывали жалость.

Заядлый рыбак и фотокорреспондент Юрий Федорович, человек пожилой и степенный, не разводил широко руки, чтобы показать какого размера выловленная им рыба, а со знанием дела объяснял, как лучше приготовить рыбу в условиях рыбалки, то есть на берегу речки или на кухне в городской квартире. Женщины слушали его особенно внимательно и наперебой задавали вопросы.

Ольга Петровна дама с замашками светской дамы отдыхала обычно за границей. Но поскольку была человеком начитанным и образованным, показывала на компьютере слайды картин из музеев, в которых успевала побывать. Поскольку журнал был литературно-художественный, интерес к фотографиям был чисто профессиональный. В этот раз на публику большое впечатление произвел музей Wallace, что в Лондоне. Малоизвестный широкой публике музей, но очень интересный, пояснила Ольга Петровна. Частная коллекция английского аристократа, который, видимо, обеднев, превратил свой дом в музей с входом за деньги. «Охов» и «ахов» не было. Профессионалы. Рассматривали пристально, стараясь угадать автора, стиль и эпоху заснятых Ольгой Петровной произведений искусства.

Фотки молодых сотрудниц издания каждый раз были примерно одного содержания — пляжи, купальные костюмы, модные в данном сезоне, вечерники в кафе или ресторане, подруги и молодые люди, с которым успели познакомиться. Интерес эти фотографии вызывали, главным образом, у не очень пожилых сотрудников мужского пола.

У Володи в тот год отпуск выпал на декабрь, поэтому он был только зрителем на этом фотовернисаже.

Собрались расходиться по своим рабочим местам, так как вроде все отпускники отчитались.

— Можно я покажу свои фотографии? — сказала Таня тихо. И всех удивила своей неожиданной просьбой. Это было в первый раз. Все полагали, что Таня и этот отпуск провела дома.

— Конечно, Танечка,— сказала Ольга Петровна ласково.

В руках у Тани был большой конверт. В этих конвертах она на почту относила статьи, опубликованные в очередном номере журнала и рассылаемые авторам. Из него она стала доставать одну за другой фотографии.

Сначала это были виды южного моря, неестественно синего цвета и широкие пляжи и пальмы, наклонившиеся над ослепительно белым песком. Эти фотографии можно было принять за открытки, такого стандартного вида они были. Но вот появилось фото, на котором была тонкая гибкая фигура девушки. Девушка то смотрела на море, как бы ждала увидеть что-то или кого-то в дали синего моря. То сидела у самой кромки белого песка, обхватив руками колени и касаясь пальцам ног мелких волн прозрачной воды. Или в обычной позе для загорания раскинулась на белом песке. На одном фото она была заснята глядящая в объектив камеры с высоко поднятыми руками над головой, изгибаясь всем тонким изящным телом, как бы потягиваясь.

— Так это ты, Таня! — воскликнула в один голос публика.

Фотографий было много. С Таней и без нее, видовые.

— Слушай,— спросила одна из молодых девиц,— почему пляжи пустые, ни одного человека?

— Это на Бали.

— Кто же тебя снимал? — не унималась девица.

— Был один человек,— сказала Таня тихо.

— Хоть бы селфи на пару сделала.

Таня не ответила.

Когда показ закончился, стали расходиться. Первым ушел Володя. Расходясь, мужчины обсуждали качество снимков и купальные костюмы, в которых снималась Таня.

— Мини-бикини,— подвел итог обсуждения охотник.

— Между прочим, Таня классная девушка,— поделился впечатлением от увиденного любитель рыбалки.

— Ничего себе отдохнула,— вздохнула девица, которая расспрашивала Таню.

— Ну что вы хотите от бедной девушки,— сказала Ольга Петровна.

* * *

После того случая с показом фотографий прошло два месяца. К этой теме никто не возвращался.

Володя ушел из журнала. Таня продолжала работать экспедитором. Отпуск, как прежде, она проводила с мамой или работала за деньги.

acdb

Николай Макаров

(г. Тула)

НАШИ В АФРИКЕ^*

Наш постоянный автор, член Союза писателей России, лауреат всероссийской литературной премии «Левша» имени Н. С. Лескова, лауреат литературной премии Правительства Тульской области имени Л. Н. Толстого.

ПРИКЛЮЧЕНИЯ И ЗЛОКЛЮЧЕНИЯ БЕЛЯЯ

Беляй Владимир Илларионович родился 11.08.1949 в селе Зап-Халеевичи Стародубенского района Брянской области; Ангола.

Передо мной лежит уникальный документ. Уникальный, в первую очередь, тем, как относится к боевым офицерам — пусть и бывшим — наше родное (родное ли?) Министерство обороны. Этот документ, точнее, крик души капитана 2-го ранга запаса Владимира Илларионовича Беляя в Министерство обороны Российской Федерации генералу армии Ю. Н. Якубову, написанное в ноябре 2011 года, привожу здесь с незначительными сокращениями:

«...Несмотря на мои неоднократные обращения к командованию ВМФ, я не получил официального подтверждения о прохождении мною с февраля по декабрь 1987 года службы в должности заместителя командира 30-й оперативной бригады кораблей и судов ВМФ, дислоцированной в центральной Атлантике с размещением штаба соединения в порту Луанды Народной Республики Анголы.

Мое откомандирование в 30-ю ОБ было вызвано участившимися случаями нападения пиратов в промысловых зонах на рыболовецкие траулеры СССР и стран социалистического содружества, диверсиями по подрыву в порту Луанды транспортов со спецгрузами, расстреле бандформированием автобуса с детьми сотрудников посольства СССР в НРА. Зона ответственности 30-й ОБ проходила в данных районах, и мне была поставлена задача в максимально короткие сроки, используя особые приемы и способы боевой деятельности кораблей и подразделений морской пехоты в регионе, стабилизировать обстановку в т. ч. столице НРА — Луанде. Все поставленные боевые задачи бригадой были выполнены в установленные сроки и в полном объеме.

За успешное выполнение 30-й ОБ оперативно-тактических задач боевой службы в 1987 году, командиром 37-й дивизии морских десантных сил контр-адмиралом П. Г. Святашовым, я был представлен к награждению боевым орденом, однако, ни награды, ни записи в личном деле о прохождении службы в НРА, в условиях нахождения страны в состоянии гражданской войны, я не получил.

Прошу Вашего содействия в установлении справедливости...».

Так как Илларионовича знаю давно, то и задаю ему провокационный вопрос:

— Почему твой метод борьбы в Атлантике не применяют сейчас в борьбе с сомалийскими пиратами?

— Да...— далее следует ненормативная лексика,— наверное, кому-то выгодны эти самые сомалийские пираты. Или не оценили, не обобщили мой опыт в вышестоящих штабах. Какое тогда было время — канун развала и сам развал Державы.

Сколько вот таких, не побоюсь этого слова с большой буквы, Самородков оказались тогда не у дел, оказались выброшенными из Армии, оказались никому не нужными в нашей униженной и поруганной стране. Хотя нет: на «дембель» капитана 2‑го ранга Беля в Мурманске провожали все (!!!) капитаны 180 (ста восьмидесяти) рыболовецких судов, преподнеся ему «скромный подарок» в 7 (семь) тонн (!!!) ценнейших пород рыбы. Это — те капитаны, которым он обеспечил безопасное плавание в центральной Атлантике, это — те же самые капитаны, у которых порой не выпросишь и хвоста селедки.

— И уволили меня из армии, вернее, с флота по-дурному,— с горечью вспоминает мой визави.— Однажды командующий Северным флотом, уезжая в командировку, поручил мне провести важное совещание с партийным и советским руководством Мурманской области. Все шло в деловом, рабочем, конструктивном режиме...

— Но тут,— перебиваю Илларионовича,— и вмешался «Генштаб»...

— Он самый,— Беляй опять горестно вздыхает,— в виде заместителя командующего Северным флотом вице-адмирала Касатонова, не к ночи будет помянут, который появился в зале к концу совещания. Что тут началось: и кто я такой, и кто мне, капитану 2-го ранга, позволил инструктировать первых лиц области, и что, не нашлось более достойного по званию и должности офицера на флоте. Короче, пока командующий был в командировке, меня в одночасье и уволили.

Ну, не нашлось, не нашлось тогда более грамотного и компетентного в некоторых вопросах офицера, чем Беляй. И откуда он, этот Беляй взялся, где его корни?

В шестнадцать лет окончив среднюю школу на Брянщине, Володя Беляй поступает на заочное отделение Московского машиностроительного института и одновременно идет работать учеником токаря на один из п/я (кто не знает и кто забыл: «почтовый ящик» — секретный завод оборонной промышленности). На этом заводе через шесть месяцев он становится токарем третьего разряда, через полтора года — токарем четвертого разряда и получает заработанную плату как главный инженер завода.

— В 1967 году вышло Постановление Совета Министров о том, чтобы в Армию не брать студентов ВУЗов,— продолжает рассказывать Беляй.— А на следующий год меня «забрили», но когда в военкомате узнали, что у меня «студенческая бронь», хотели не призывать. На мои настойчивые просьбы, военком заставил написать расписку, что я сам, добровольно, ухожу из института и из номерного завода, где тоже, кстати, можно было вполне «отмазаться» от армии, и, в конце концов, меня направили в Лиепаю в радиотехническую школу ВМФ, которую успешно и окончил на следующий год.

После двух годов срочной, в 1970 году рядовой Беляй поступает на Военно-морской факультет в Львовское высшее военно-политическое училище Советской Армии и Военно-Морского Флота, которое через четыре года оканчивает с отличием и лейтенантом направляется в ВВС Северного флота.

— Как-то так случилось, что у нас разбиваются подряд два самолета: Ту-95 и Ту‑142,— освежая память, Беляй достает свои записи.— На «разбор» полетов прилетает главный инспектор ВВС дважды Герой Советского Союза генерал-лейтенант Павел Андреевич Таран с конкретной целевой установкой разнести в пух и прах авиационный полк и местный гарнизон и по итогам проверки поставить им твердый, железобетонный «неуд». Офицеров снимает с должности, сажает под домашний арест, ходатайствует об увольнении без пенсии и т. д., и т. п. И мне, желторотому лейтенанту, волею случая пришлось доказывать асу Великой Отечественной войны, что летчики разбившихся самолетов не виноваты, что виной всему техника и невероятные объективные причины. Доказал. И разноса не произошло. И никого не сняли. И никого не уволили...

Затем Беляя переводят служить на боевые корабли Северного флота, где проявляются его недюжинные организаторские и профессиональные способности.

— Эсминец, на котором служил в 1984 и 1985 годах, мне приходилось спасать от верной гибели дважды. Особенно на волосок от гибели оказался эсминец в 1985 году. Загорелась электропроводка в погребе с основным боезапасом: температура — полторы-две тысячи градусов (наши умники вздумали тушить возгорание водой), едкий дым, пар. Аварийная команда прибыла не со своими изолирующими противогазами — не посылать же юнцов на верную смерть. Штатные должностные лица, отвечающие за живучесть корабля, а их пять человек, не знали, что делать, что предпринять. Закрыл глаза, сделал глубокий вдох и прыгнул в люк погреба. Бегу в сторону адской температуры, бегу и считаю с закрытыми глазами шаги. Пробежав сколько можно было терпеть, открыл на мгновенье глаза, оценил обстановку и повернул назад. Подбегаю к трапу, а его нет. Не обнаруживаю трап — пробежал мимо. Легкие разрываются, требуя свежей порции воздуха. В голове молнией проносится количество шагов туда и обратно — нестыковка: делаю три шага назад, хватаюсь за раскаленные поручни трапа и пулей вылетаю на палубу. Тут же организую отсечную завесу пеной горящую переборку с обратной стороны. Полторы минуты — как потом просчитали наши теоретики — оставалось до взрыва боезапаса.

Еще Беляй рассказал, как, учась в академии, он раздолбил в учебном бою на тренажере «Атака» элиту профессорско-преподавательского состава.

— В состав нашей подлодки входили три члена экипажа: командир, старпом и штурман, и мы должны были атаковать вражеский авианосец и три корабля сопровождения. На третьей минуте теряет сознание старпом, реально теряет сознание, и им занимаются медики. На пятой минуте, не выдержав напряжения боя, из-за пульта тренажера убегает штурман. И ваш покорный слуга в одиночку мало того, что топит вражеский авианосец и все корабли сопровождения, он незамеченным уходит от авиации и подлодок противника. Академики и профессора не верят своим глазам, назначают повторный бой. Итог такой же, как и в первом бою.

— Вундеркинд, прямо,— не удерживаюсь от реплики.

— Какой там вундеркинд? Противника надо знать досконально, все его слабые и сильные стороны — тогда и обеспечена победа.

— Ангола?

— Что — Ангола? Почти год пробыл там. Общался с четырьмя президентами, с пятью премьер министрами, с шестью министрами обороны африканских стран. Надолго очистил акваторию океана от пиратов и диверсантов. Довелось спасать советских граждан от верной гибели во время штурма бандитами Луанды. За что чуть не отдали под суд. Мол, дескать, куда подевались два годовых запаса боекомплекта, и докажи, попробуй, всяким-разным чинушам, что ты — не верблюд, что люди-то, люди-то живы, что этими двумя годовыми запасами спасены сотни жизней..

Илларионович опять начал перебирать свои записи.

— Чуть не забыл. Во время маневров «Океан-70», сидя как-то в столовой, услышал за спиной, что кто-то говорит о невозможности выполнения учебно-боевой задачи в таких сложных метеорологических условиях. Оборачиваюсь — сзади обедает маршал Советского Союза Москаленко со свитой — и высказываю свои соображения, как победить условного противника в создавшейся обстановке. На что маршал ответил: «Раз есть в Красной Армии такие лейтенанты — будущее Вооруженным Силам обеспечено».

— Лейтенанты-то,— теперь моя очередь вздыхать,— обеспечили и обеспечат...

— А верховные... — опять следует ненормативная лексика, в которой дается исчерпывающая характеристика нынешним, так называемым, рулевым Армии и страны (к сожалению — не Державы)...

ПАРОЛЬ: «АНГОЛА»

Лариков Александр Анатольевич, родился 21.03.1938 в городе Калинине (ныне — Тверь); Ангола.

Который раз ловлю себя на мысли о том, что вроде бы знаешь о человеке все, или, по крайней мере, знаешь о нем немало, но иногда невзначай в случайном разговоре вдруг обронишь, казалось бы, ничего незначащее слово, то оказывается... Так и в этот раз, встретив своего сослуживца, как всегда, обнялись, похлопали друг друга по плечам, заговорили о житье-бытье, о том, о сем, и вдруг он произносит то самое, на первый взгляд, ничего не значащее, вроде бы, слово...

С Толичем Лариковым я знаком с начала восьмидесятых годов прошлого столетия: служили вместе в штабе 106-й гвардейской воздушно-десантной Краснознаменной ордена Кутузова 2-й степени дивизии. И в повседневной жизни, и на учениях, и частых командировках мы поддерживали не то чтобы какие-то там уж слишком дружеские отношения, но приятельско-служебные — точно. В принципе, так и принято, в любом военном сплоченном коллективе. Когда — в 1993 году — ему представилась возможность убыть в командировку в Анголу, он не раздумывал.

Краткая биографическая справка.

— в 1956 году окончил среднюю школу в городе Калинине;

— с 1956 по 1959 год — служба в Пскове в отдельном батальоне связи 76-й гвардейской воздушно-десантной Черниговской Краснознаменной дивизии, которой в то время командовал гвардии генерал-майор Евдан Андрей Алексеевич;

— 1959 год — увольнение в запас в звании гвардии старшего сержанта радиотелеграфистом 1-го класса и поступление в Калининский государственный педагогический институт на естественно-географический факультет;

— до начала 70-х годов — работа корреспондентом, редактором многотиражной газеты; затем — призыв в ряды Советской Армии: сдача экстерном выпускные экзамены в Львовском высшем политическом училище и начало службы гвардии старшим лейтенантом в должности замполита роты в 1-м парашютно-десантном батальоне 137-го гвардейского парашютно-десантного полка в Рязани;

— до июля 1983 года — служебный путь до звания гвардии подполковника и должности секретаря партийной комиссии дивизии;

— с 27 июля 1983 года по 27 августа 1985 года — служебная командировка в Народную Республику Анголу;

— с 1985 года — в запасе, затем — в отставке; живет в Туле.

...Поговорили, вспомнили друзей-товарищей, договорились о новой встрече, на которую Лариков принес свои короткие воспоминания, написанные четким каллиграфическим почерком политработника.

Из воспоминаний гвардии подполковника в отставке Александра Ларикова:

«...В Анголу добирался на самолетах из Шереметьево-2 с пересадкой в Париже и далее до Луанды. День отдыха-инструктажа и новый перелет до города Лубанго — конечной точке моего назначения, где находилась военная миссия ПЛАН СВАПО...».

— ПЛАН СВАПО,— поясняет мне Лариков,— это главный политический орган повстанческой армии Намибии, бойцы которой дислоцировались и проходили обучение на территории Анголы, готовясь к борьбе за свободу и независимость своей страны. Моя же должность называлась «Военный специалист при Главном политкомиссаре ПЛАН СВАПО».

— Нехило. Ну, да — ладно.

«...Жили в двухэтажном особняке, огороженным высочайшим забором. Жили, по большому счету, в промежутках между поездками на учебные центры и базы ПЛАН, расположенные в радиусе 450—500 километров от Лубанго в глухих лесах или бушах. Еще принимали участие в длительных походах по бушам в составе наших военных специалистов, сопровождая своих подсоветных.

Базы-центры по подготовке партизан ПЛАН были хорошо оборудованными, жилища для офицеров и солдат располагались в землянках, учебные «классы» под открыты небом, защищенные с воздуха широкими листьями деревьев.

В мою первостепенную задачу входило как можно быстрее освоиться в новой обстановке, узнать людей, уяснить особенности партийно-политической работы в партизанских отрядах с бойцами низкого общеобразовательного уровня.

В ноябре 1983 года состоялась моя первая дальняя поездка на ОКП ПЛАН (ОКП — оперативно-командный пункт), расположенный от Лубанго практически на границе с Намибией. Наш маршрут пролегал по территории, на которой вовсю орудовали диверсионные группы из ЮАР. По обочинам дороги валялась изуродованная военная техника, подорванная на минах. На самой дороге воронки от взрывов, много — свежих; три моста взорваны. В этот раз добрались без происшествий. Быстрые приветствия, и мы рассредоточились по местам отдыха, тщательно замаскировавшись от посторонних глаз — большая вероятность того, что противник может находиться совсем рядом. Противник, которому ни в коем случае нельзя знать, что приехали советские военные специалисты. Мне предстояло выступить перед партизанами и их командирами о военно-политической линии СССР в международных вопросах и о практическом обеспечении партизанских образований...».

— Непосредственно в боевых действиях приходилось участвовать? — задаю провокационный вопрос, зная наперед, что вряд ли получу утвердительный ответ ввиду секретности деятельности советских военных специалистов в тех далеких «горячих точках». Хотя, за давностью лет...

«...В период открытой агрессии войск ЮАР против НРА в 1985 году, с целью активизации боевых действий личного состава ПЛАН, меня откомандировали в 20‑ю мотострелковую бригаду. В ходе работы в этой бригаде непосредственно участвовал в боевых действиях по отражению натиска и уничтожению диверсионных групп УНИТА. Раненным в боях бойцам намибийской бригады приходилось часто оказывать наряду со штатными санитарными инструкторами медицинскую помощь.

Это — боевые будни. Вот, 5 февраля 1985 года... Но по порядку.

Шла плановая работа в учебном центре «Джумба». В 11 часов 50 минут — подробности врезались в память практически по мгновениям,— следуя по маршруту: стрельбище — расположение учебного центра (в автомобиле находился один, ввиду близкого расстояния), попал в засаду, неустановленной по своей принадлежности, диверсионной группы. Мыслей никаких не было, все происходило на «автомате», как в замедленной киносъемке. Вырубил одного, вывалился из машины, вырубил второго — кто же из этих «басмачей» мог знать, что нарвался на советского десантника, пусть и политработника. Мастерство-то не пропьешь! А тут и помощь подоспела. Отделался травмой правого коленного сустава и травмой левого голеностопа — крепко я их тогда приложил...».

— Вот и «сказки» конец,— улыбается Лариков.

— Ничего себе «сказка-сказочка».

Ах, да — чуть не забыл об обороненном слове при нашей неожиданной встрече, прозвучавшем, как пароль: «АНГОЛА»...

ЕСТЬ ТАКАЯ ПРОФЕССИЯ — РЕАНИМАТОЛОГ

Поздняков Юрий Александрович, родился 17.07.1947 в Приморском крае; Ангола, Монголия.

С первого курса медицинского института Юра Поздняков, ни много, ни мало, решил стоять на переднем крае практической медицины.

— Что,— задаю Позднякову вопрос (он на год раньше меня окончил Томский военно-медицинский факультет и, естественно, на год раньше меня пришел служить в 51-й гвардейский парашютно-десантный полк),— так с первого курса стал заниматься реанимацией? Или реаниматологией — как правильно?

— И тем, и другим. Первое — практика, второе — одна из медицинских дисциплин, если хочешь — наука.

— Не будем углубляться в подробности. Тем более, я помню, как тебя через два года работы — или службы? — младшим врачом полкового медицинского пункта, перевели в медсанбат.

— Семьдесят третий год. Первая должность в лечебном учреждении — ординатор хирургического взвода медицинской роты. Оперировал все: травмы, аппендицит, другие полостные и занимался анестезиологией: давал наркоз во время операций. И анестезиология, и реанимация — как близнецы-братья. По сути — две стороны одной медали.

— Про работу в госпиталях я тебя не буду расспрашивать, хотя в каждом лечебном учреждении имеется своя специфика, свои нюансы. Но, по большому счету, операции, да и тот же наркоз, в принципе везде похожи друг на друга.

— В принципе, да.

— Твои «турпоездки»? Первая — в Монголию...

— Пять лет вместе с семьей прослужил в Улан-Баторе. В Центральном госпитале — госпиталь на 600 коек, считай: окружной — занимал должность начальника анестезиологического отделения.

— Трудно?

— Как и во всех госпиталях, плюс постоянные командировки по всей Монголии в армейские госпитали и медсанбаты для оказания помощи, на сложные операции.

— Никакой экзотики — сплошная рутина.

— Не скажи. Всего один случай. Доставили в госпиталь утонувшего...

— Подожди,— перебиваю Позднякова,— где в Улан-Баторе можно утонуть?

— В бочке с холодной водой сорок минут пробыл пятилетний сын одного прапорщика. В приемном покое стали делать искусственное дыхание и непрямой массаж сердца. На теле появились — ты знаешь, что это означает — «мраморные» пятна, сердце не работает, окружающие советуют прекратить реанимацию. Мол, бесполезная эта затея. Ни на кого не обращаю внимания, наверное, материл всех. Врубаю дефибриллятор, и сердце пацана заработало. Пять суток не отходил от его кровати.

— Сорок минут в воде — как же мозг? Загнул, поди?

— Скорее всего, холодная вода помешала начаться необратимым изменениям в мозге. А пацан? Пацан через тридцать семь суток был выписан в полном здравии, став еще более хулиганистым среди своих сверстников.

— Ангола?

— На два года — с девяносто первого по девяносто третий — перед увольнением в запас занесла меня...

— Нелегкая занесла? — снова перебиваю.

— Почти. Восемнадцатого марта выхожу из Ил-76 в Луэне — в тени шестьдесят градусов по Цельсию.

— Луэна — это?

— Город в Анголе — родина какого-то мятежного «вожачка». И этот город к очередному юбилею своего предводителя мятежники обещали освободить от неверных. Юбилей, аккурат, подоспел через неделю после моего прибытия в госпиталь нашей миссии. Начался обстрел. Кошмар — один доктор стал считать разрывы мин на территории миссии. Насчитав более ста шестидесяти, забился в истерике. Обошлось: успели нас на самолете эвакуировать в Луанду. Две недели, пока не разбили мятежников, пробыли в столице и — обратно.

— Центральная Африка. Малярия и другие напасти.

— Болел только малярией. Четыре раза за два года.

— Ничего себе.

— Один наш доктор за полгода умудрился восемь (!!!) раз переболеть малярией. А ты — говоришь.

— Местным оказывал помощь?

— Толпами валили, когда наши врачи приходили помогать в их госпиталь. Свет от движка, который каждый раз заводился ровно — хоть часы проверяй — тридцать минут. Наркозная аппаратура — каменный век. В ларингоскопе лампочка не горит. Спрашиваю: «Почему не горит?» Их медбрат отвечает, что, мол, батарейки на базаре нынче дороги; да, ты, мол, доктор, не боись — мы тебе фонариком-жучком посветим: ты, давай, делай свой наркоз. Приходилось наощупь, вслепую, пальцами направлять ларингоскоп в трахею.

— «Смерть фашизму», одним словом. А со своими у тебя много было работы?

— Хватало. Про один случай. Заболела жена нашего главного военного советника малярией, температура под сорок. Собрали консилиум из иностранных врачей почти всех представительств и посольств. Решили, что необходимо ставить подключичный катетер и вводить внутривенно растворы. Но никто не может проделать эту манипуляцию. Присылают за мной, а я первый раз вижу иностранный катетер с какой-то непонятной короткой иголкой и длинной трубкой. Да, и последний раз вскрывал подключичную вену полгода назад — мандраж, честно, присутствовал.

— Не прибедняйся — мастерство не пропьешь.

— Попросил, чтобы кто-нибудь перевел инструкцию — никто не знает итальянского. Генерал-лейтенант — главный военный советник — сам не свой. Махнул рукой: где наша не пропадала, и поставил генеральше итальянский катетер с короткой иглой в подключичную вену. Иностранные коллеги зааплодировали, будто я забил решающий гол в ворота соперника.

— Я что-то не понял про итальянский, хитрый катетер?

— Короткая игла на то она и короткая, чтобы ставить в вену в подлокотной ямке, а не в подключичную вену. Это мне потом перевели итальянцы инструкцию.

— Хватит о медицине.

— Голод в Анголе был жутчайший. Люди тощие, коровы тощие.

— При чем — коровы?

— Представляешь: корова за двадцать секунд — засекали специально — сжирала журнал «Коммунист Вооруженных Сил».

Я хохочу на всю ординаторскую реанимационного отделения пятой горбольницы, куда пришел навестить моего коллегу и моего старшего однополчанина и по Томскому военно-медицинскому факультету, и по 51-му полку.

Алексей Яшин

(г. Тула)

ВОЙНА В АРКТИКЕ:

ИЗ РАССКАЗОВ НИКОЛАЯ АНДРЕЯНОВИЧА

Современный Город воинской славы Полярный; основан в 1899 году под названием Александровск как главная база вновь создаваемой Флотилии Ледовитого океана: вид на западную оконечность Екатерининской гавани и острова Екатерининский. На переднем плане — здание, в котором в Великую Отечественную войну располагался главный штаб Северного флота СССР.

© А. Ямаш из комплекта открыток «Полярный — колыбель Северного флота».

СОВЕСТЬ СОЮЗНИКА

Россия, Русь! Храни себя, храни! //Смотри, опять в леса твои и долы //Со всех сторон нагрянули они, //Иных  времен  татары и  монголы. 

Николай Рубцов

¨Случилось воспомянутое в самом начале перестройки, будь она не к ночи помянута. Миновал ровно год со дня опубликования знаменитого антиалкогольного указа Меченого. Год этот прошел весело: народ осваивал очереди за талонной водкой, на службе — с поощрения парторгов и прямого начальства — часами наблюдал по телевизорам, установленным прямо в отделах и цехах, словесные битвы демократов с партноменклатурой. Однако организмы, привыкшие к отдохновительному портвешку и пиву после работы, а то и к водочке — идеальному аннигилятору стрессов, так быстро не перестраиваются. Инерция в них большая, а тут и сам ритм подпитки нарушился: раньше та же поллитровая-литровая доза принималась по сто-двести грамм в течение недели-другой, а теперь, отстояв, да еще на морозе или под холодным осенним дождем два-три часа, озлобившись, каждый «организм» глушил возникший в толкучке стресс уже зараз бутылкой, а то и двумя.

Первым непорядок со здоровьем к началу июня отметил Серега, человек отменного здоровья, худощавый, моторный.

— Что-то у меня мотор ни с того ни с сего колотиться под утро начинает? Опять же брюхо тянет, хотя бы и две недели перед этим не пил... Наверное, горбатый консенсус приказал отраву в водяру добавлять, чтобы народ скорее подох, страну китайцами и неграми заселить, а управлять ими из Нью-Йорка и Тель-Авива,— жаловался он в характерной жестковатой манере выпускника славного Московского авиационного института, где учился в одной группе и пил пиво в «Пиночете» с Мишей Задорновым.

Вторым забил тревогу Николай Андреянович: незнаемые ранее миазиты, хондрозные уколы в поясницу стали навещать дотоле здоровый организм уроженца Севера, где человек с рождения закаляется. Я же лицемерно сочувствовал, про себя предательски хихикая: дескать, меня-то пронесло! Но бог — коллективист в своей сущности и не любит неравенства, потому в конце июня меня стукнуло, да так, что приятели мои не на шутку испугались. А именно: в одно, вовсе не прекрасное, утро проснулся с небольшой, но какой-то туповато-тошнотворной болью в правом боку, без аппетита поел, однако домашним ничего не сказал и поехал на службу. Однако с каждой минутой боль усиливалась, в глазах начало мутиться. Хорошо, автобус имел маршрут мимо нашей поликлиники, с трудом сошел, дотащился, а в регистратуре уже и говорить не мог, только морщился, разевал рыбой рот, тыкал себе в правый бок. Регистраторша что-то сообразила и дала талон к хирургу.

Кабинет хирурга располагался здесь же, на первом этаже, а по раннему времени и хворых бабок, хулиганов с легкими переломами у двери не наблюдалось. Молодой хирург был явно с перепоя, но уже успел опохмелиться стопкой медицинского, потому и мысли его текли в одном направлении:

— Вчера пил? Колбасой несвежей не закусывал?

Я все (чистосердечно) отрицал, поэтому эскулап послал на второй этаж сдать анализы крови и мочи.

Из последних сил поднялся, но в «анализаторской» к исцелению еще не приступали, одна пожилая санитарка переставляла соты с мочевыми банками. Увидев мое состояние, она расспросила о недуге, вскрикнула: «Да у тебя, милок, камень из почки вышел!» — И за руку повела, сама торопясь и сострадая, в кабинет к урологу, пробила меня через негодующую очередь, доложила врачу о диагнозе. Тот с уважением согласился, мигом вкатил мне укол и велел тотчас идти-ползти в туалет и тужиться на унитазе сколь есть мочи.

Действительно, через пяток минут боль исчезла, моча полилась, навроде как вышибив закупоривающую пробку. «Купировалась»,— заулыбался врач, к которому я вошел уже с легким страданием на лице: острая боль прошла, но тупая резь в правом боку еще с месяц отдавала.

— Песочек у тебя, дорогой, вышел. Сегодня сходишь на рентген, все анализы сдашь, вот тебе направления и больничный, а завтра во вторую смену ко мне.

Назавтра врач подтвердил свой диагноз (точнее говоря, диагноз старой санитарки), успокоил: песчинка единичная пока была, но — он заулыбался — процесс пошел, теперь тебе следует повнимательнее к здоровью своему относиться, диету определенную соблюдать (вот я расписал на листке, возьми), раз в год хорошо на курорт ездить, минералочку пить. Кстати, у нас в области как раз курорт урологического, в числе прочего, профиля есть и очень замечательный. А почему именно сейчас этот «процесс пошел»? — Так, дорогой мой, сорок лет — один из основных критических возрастов человека, все хвори обостряются, предупреждение, так сказать, шлют: смотри, поаккуратней, а то хуже может быть!

— Так что же, теперь мне всю жизнь под дамокловым мечом ходить, приступов ждать?

— Отчего же, ведь не камень, а песочек, это почитай у каждого мужчины бывает. Здесь главное — профилактика, легкое санаторное лечение-поддержка, отвары пить, диета щадящая опять же. Словом, подобрать режим питания и, так сказать, образ жизни и все будет хорошо, даже и не очень обременительно.

Оптимизм доктора передался и мне, даже пересказал ему гипотезу Сереги относительно нарушения ритма приема винной порции и влияния этого на здоровье. В шутливой форме, конечно. Однако умный доктор в целом идею поддержал:

— Конечно-конечно, с одной стороны, критический сорокалетний возраст, с другой — нарушение регулярности, так сказать, «приема вовнутрь». А отсюда и изменение режима почечной фильтрации, застой мочи и так далее. Больничный я на три дня продлю, еще раз показаться надо и повторно ряд анализов сдать.

¨Самое интересное, что Николаю Андреяновичу тоже посчастливилось попасть к умному врачу, то есть доктору-мужчине, и тот его миазиты-хондрозы точно так же объяснил, как и мой уролог (я с ним потом не раз и не два в «Рыбном» встречался, где он и консультировал меня), а главное — все тот же местный курорт хвалил.

Серега же к врачу не пошел, ибо полагал всех «клистирников» агентами сионизма. Уважал он только тех молодых ребят со «скорой помощи», которые за наличку выводили из запоя его соседа — сильно пьющего отставного полковника-летчика с иконостасом боевых наград за все локальные войны и конфликты 60-х — 80-х годов. Позднее, когда Серега стал буржуем-рантье, эти же «скорые ребята» пользовали и его самого.

Стоял необычно жаркий июль, точнее — его самое начало. Я вернулся на работу после недельного больничного. Вечер не принес прохлады, когда мы сидели в «Рыбном», отмечая мое выздоровление. Мне, как организму с осложнением, взяли два стакана редкостного в наступившие времена, но явно лечебного вермута. «Он с травами, почки стимулирует»,— заботился обо мне Андреяныч.

Что делать? Мы с Андреянычем, как имевшие на руках предписания врачей о пользе санаторного лечения, автоматически, согласно Конституции, могли рассчитывать на летние путевки в оздоровительные учреждения. Мысли наши все более и более склонялись к тому самому, рекомендованному врачами, курорту.

Мы и раньше о нем слышали, но пугало его какое-то тоскливое название, опять же в глубинке области... Дескать, приедешь, а там деревня деревней, палата на десять человек, на голом месте бараки стоят, скука. Однако опытные женщины, профессиональные больные из отдела, нас разуверили: хорошо там, лес, сразу две реки, добираться просто: сел на автобус — и прямо до ворот за два с половиной часа!

Решились мы с Андреянычем здоровья ради, а Серега грубо отказался.

— Видал я в гробу вашу деревню! Ни баб, ни вина, да еще со всякими процедурами белохалатники замотают. Нет, я как всегда без подруги (так он именовал спутницу жизни) в Сочи махну, сниму там хату, телку с пляжа возьму, буду мотор молодым вином лечить. А вы, мужики, поезжайте, у вас-то дело крупняк, серьезное, потом мне расскажете, может, на следующий год все втроем махнем!

На том и порешили, а наутро мы с Андреянычем, получив благословение от начальника сектора и добрые напутствия и практические рекомендации от сослуживцев, двинулись в профком.

¨Все мои предубеждения относительно «деревни в дыре» снялись сразу после того, как мы с Андреянычем сели в десять утра в комфортабельный автобус на автостанции. Наши жены махали вослед руками, оставаясь в душном городе. Веселое июльское солнце пробивалось сквозь матерчатые шторы на окнах, веселила музыка из чьего-то магнитофона. Немощных и калек в автобусе не наблюдалось; преобладали молодцы нашего возраста, некоторые, видно, знакомые по прошлым поездкам на курорт, подмигивали друг другу и кивками показывали на вторую половину контингента едущих лечиться-оздоровляться: матерых, молочно-восковой спелости женщин от тридцати до сорока пяти лет, одетых по последней туристической моде, отменно загорелых.

Повеселели и мы, даже откупорили четвертинку из талонных запасов, не привлекая внимания, пригубили за начало отдыха, лечения тож.

Допинг прибавил нам красноречия и уверенности в себе, поэтому, понравившись стреляющей острыми глазками, видной из себя регистраторше, мы получили номер с удобствами на двоих в новом, только что построенном корпусе — самом престижном.

Сам курорт нам понравился, имел он вовсе не провинциальный антураж, народ собрался со всей страны с преобладанием земляков (даже пару-тройку знакомых встретили) и москвичей... Но более всего удивился Николай Андреяныч: возвращаясь с первого же обеда и вставляя ключ в замок своего номера, он заприметил боковым зрением, как из соседней двери вышел, по-хозяйски осматриваясь, никто иной, как хорошо ему знакомый отставной полковник Шулейко Борис Никифорович, бывший — в годы войны — сослуживец, точнее говоря, политотдельский начальник, его отца Андреяна Матвеевича, а теперь и почти что сосед; жил он в собственном доме на окраинной улице Севастопольской, а на параллельной улочке, состыкованной с Севастопольской садами-огородами, проживали в собственном же доме родители Николая Андреяновича и младший брат с семьей.

Понятно, что на соседних этих улочках, даже не водя кумовства, все друг друга знали, А Николай Андреянович тем более знал Шулейко по рассказам отца. Раньше они при встречах здоровались.

Борис Никифорович, представительный и щирый хохол в самом начале восьмого десятка, смотрелся в щегольской легкой курортной паре из натурального льна, загорелый, с добрым, снисходительным выражением лица, прямо-таки отдыхающим директором крупного завода, а лет ему на взгляд даже самые опытные женщины более шестидесяти бы не дали. Сами убедились позднее: на вечерних танцах Шулейку с восторгом приветствовали, передавая друг другу от танго к вальсу, матерые сорокапятилетние, что называется «кровь с коньяком», красотки.

Отставной черный полковник (как человек флотский, хоть и сухопутный, на службе он носил черный мундир) внимательно пригляделся к новым соседям, оценивая их «вес», а отсюда и дальнейшее поведение свое. Но его выводы опередил Николай Андреянович.

— Добрый день, Борис Никифорович! Рад встретить вас. Мы вот тоже с коллегой решили подлечиться...

— А-а, Николай! — заулыбался добрейший полковник.— Да-а-а, вот так встреча. Что-то редко тебя вижу у нас в Криволучье, впрочем, слышал — примаком у жены в центре живешь. Однако родителей не забывай, почаще захаживай! Как там Андреян? Сколько ему сейчас? — Да-да, он же с 17-го, на два года моложе меня, стало быть, семьдесят вот-вот стукнет. Мы-то с ним с 37-го знакомы, Финскую и Отечественную сломали... Ну, я на процедуры, еще побеседуем, а вы устраивайтесь, отдыхайте. Лечиться вам, конечно, еще рано, а профилактику, так сказать, провести оч-чень даже нужно. Ведь какие дела в стране разворачиваются! — Шулейко с восхищением помотал головой.— Государству сейчас очень даже потребуются здоровые, умные люди. Перестройка потребует полной самоотдачи...

Шулейко явно вспомнил боевую политотдельскую молодость и возмужалость, но вдохновенный его монолог оборвала отчаянно, по-курортному красивая и раскрепощенная дама лет сорока, вышедшая из двери номера напротив нашего:

— Борис Никифорович,— лукаво и нараспев произнесла она волнующим голосом,— мы с вами на озокерит опоздаем!

Отсалютовав нам, бравый полковник шаловливо подхватил красотку под локоток и увлек к выходному холлу этажа.

¨Несколько дней мы с Андреянычем адаптировались к неспешной курортной жизни, благо до сих пор проводили отпуска семейно на шумном юге, либо в не менее веселых домах отдыха на Оке и Волге. Поскольку же нашлись и отдаленные знакомцы, познакомившие нас со скучающими без дела подругами своих курортных приятельниц, то вторая половина дня (первая — в процедурах, которых нам с коллегой прописали великое множество, а и мы к лечению внимательно отнеслись) протекала весело. Именно поэтому мы очень даже скоро израсходовали «на прописку» весь наш НЗ талонной, привезенной с собой водки, а для дам — захваченную пару бутылочек вина.

Поэтому, когда проснувшись поутру от бившего в глаза восходящего солнца, включив местную трансляцию, мы услышали поздравление диктора с Днем Военно-морского флота, что случается во второй половине июля месяца, то очень даже огорчились. Николай Андреянович, родившийся в семье военного моряка и выросший в геройском городе Полярном — базе Северного флота, даже известную присказку переиначил: «Год не пей, а в день ВМФ укради и выпей!» Я также не сторонний человек боевому нашему флоту: окончил в Ленинграде инженерный институт с военно-морской кафедрой, имел воинское звание (к сорока годам) капитан-лейтенанта запаса, два раза на Балтику на сборы откомандировывался — на минных тральщиках.

Проконсультировавшись у местных бабок, продававших около питьевой минеральной галереи отдыхающим мед и овощную зелень (курорт располагался на территории передового в области совхоза, руководимого братом нынешнего губернатора), совсем упали духом. Бабки жаловались, что на время посевной-уборочной районные власти даже законную талонную отменили, «а самогон вам, миленькие, никто и не продаст, участковый наш собирается в милицейское училище поступать, выслуживается, потому озверел совсем, с утра до вечера бегает, все вынюхивает, даже провокаторов подсылает».

Невеселые пришли мы с процедур, а тут, для пущей тоски, тучи набежали, и дождь до ночи зарядил. Вот и валяемся мы на кроватях после ужина, танцы по причине погоды отменены, со злости на литературные темы вялый разговор завели: ведь не пойдешь к знакомым девушкам-дамам в праздник (а День ВМФ и с Ильиным днем совпал) с пустыми руками! Вспомнив о девушках, начитанный от диссидентской литературы Андреяныч зло посмеялся над своей новой знакомой, тоже начитанной. Та утверждала, что по созвучию фамилий она является дальней, но — родственницей живущей в эмиграции в Париже знаменитой поэтессы Ирины Одоевцевой; в самиздате, точнее говоря, в полуслепых «эровских» копиях, только что появилась в стране мемуарная книга поэтессы «На берегах Невы»; заметим, в те годы даже женщины с высшим образованием не пропускали ни одной литературной новинки.

— В столицах, так там с началом перестройки и демократии уже все поголовно, особенно из товарищей евреев, себя потомственными дворянами объявили,— язвительно бурчал Андреяныч,— и наша провинция туда же поперла! Там сахаровская супружница Боннэр себя грузинской княжной нарекла, а наши тоже решили не отставать!

— А что, эта самая парижская Одоевцева тоже не из Одоева,— скаламбурил я.

— Козыряй! Ее подлинное ФИО — Рада Густавовна Генрике. А псевдоним, столь ей полюбившийся, дал знаменитый поэт Николай Гумилев, когда в двадцатом году готовил к печати ее первый сборник стихов «Двор чудес».

— Да-а-а, какая-то эпидемия мимикрии у нас в стране и во все времена. Слушай, а вот зеки как-то умеют чифиром чайным хмелеть?

Неизвестно, до чего бы мы договорились, но в дверь раздался внушительный стук, вослед за которым в решительно отворенную дверь вошел сам Борис Никифорович Шулейко с добрейшей улыбкой на широком, отменно загорелом лице.

¨Мы раскрыли от изумления рты и как-то неосознанно вскочили с досадных кроватей, опустив руки по швам домашних шаровар: Шулейко был одет в летний вариант морской полковничьей формы.

— Почему не веселы, молодцы?— подмигнул бравый вояка и явно заинтересовался моей тельняшкой:

— Во флоте служил?

— Капитан-лейтенант запаса, товарищ полковник, по военной кафедре.

— Тогда тем более — почему грустим? А-а, понятно,— Шулейко снова, но уже хитровато, подмигнул,— перегибает, перегибает наше руководство с антиалкогольной кампанией! Но день-то сегодня святой, поэтому попрошу, товарищи офицеры запаса, проследовать в мою каюту!

В соседней каюте полковник Шулейко проживал один; это вообще был на курорте один из немногих, только-только начавших появляться одноместных номеров, да еще с телевизором и холодильником. Полная роскошь! Не дожидаясь вопросов, Шулейко охотно объяснил, накрывая стол, что-де он теперь уже не руководит режимной службой на механическом заводе, а по рекомендации облвоенкома, бывшего младшего своего сослуживца, назначен начальником областной же детско-юношеской военно-морской школы.

— ...Должно быть знаете? — На Менделеевской, в здании напротив Кремля. Передаю вот опыт службы и жизни подрастающему поколению, воспитываю будущих нахимовых и ушаковых. Так что форму не только лишь ради праздника с собой взял, а это теперь опять моя повседневная одежда...

Стол меж тем уставлялся тарелками с заранее нарезанной колбасой и отменно-розовым салом. Меня хозяин послал в «санотсек» помыть огурчики-помидорчики, а Андреянычу поручил откупорить шпроты и сардины. Под конец сервировки, значительно кивнув нам, достал из холодильника литровую бутыль, наполненную чем-то янтарным.

— Своя, тройной перегонки, на травах и корешках настоенная. Хохол, даже если в кораблекрушение на необитаемый остров попадет, без сала и горилки не останется! Ну-с, за наш праздник,— Шулейко бережно налил по половине стакана,— за наш, теперь уже океанский флот, чтобы ему по семь футов под килем всегда было!

Уютное же получилось застолье! В ярко освещенной комнате (а за окном дождь барабанит, слякоть...), с поместительным холодильником-самобранкой, а как хохотал Шулейко, раскрасневшийся, после второй поменявший летнюю форменку с погонами на тельняшку! Душевная велась и беседа, благо словоохотливый полковник всю историю войны на Севере видел и знал воочию. Николай Андреянович вспомнил-таки о несостоявшемся отцовом ордене Георга.

— Э-э,— оживился Борис Никифорович,— с этими «георгами» одни истории, одна другой чуднее. Андреян вот заслуженный, как-никак «Эдинбург» с золотом затерявшийся обнаружил, не получил, а были и такие, кто получил, а потом отказывался!

— Как так?— изумились мы оба враз.

— А вот так,— Шулейко разлил под рассказ еще по трети стакана.— Довелось мне в конце сорок третьего в Полярном присутствовать на одном интересном застолье. Пришел очередной конвой союзников; грузовые транспорты-«либерти» проследовали в Мурманск на разгрузку, а корабли охранения, как то было принято, остались дожидаться транспорты, но уже с апатитовой рудой, для обратного хода в Екатерининской гавани Полярного. Как и положено, организовали в Доме офицеров ужин по высшему разряду, сам командующий на полчаса зашел: наши командиры кораблей, политработники и их капитаны.

Я сидел рядом с кавторангом Лощилиным, известным на Северном флоте командиром лодки С-38, а по правую его руку посадили командира британского противолодочного корабля — чина сейчас не припомню — Стивена Доббла. Говорили они меж собой по-английски, я в нем не маракую, но мне потом Федор Тихонович, когда был у нас в политотделе, все пересказал. А разговор у них потому оживленный под конец ужина завязался, что оба командира во время Финской кампании несли дежурство в Баренцевом море. Тебе, Николай, отец, наверное, рассказывал, что Северный флот во время финской полагался действующим, поскольку Финляндия до войны (по декрету Ильича) имела выход к Баренцеву морю — такой коридор между нашей и норвежской границей.

Правда, финны никакого флота на Севере создать не успели, одни пограничные катера, но — враг рядом, наш флот наготове. А теперь — о чем разговаривали Лощилин и Доббл.

¨Капитан 3-го ранга Федор Тихонович Лощилин прибыл на Северный флот с Балтики, где до того служил со времени окончания Ленинградского училища подводного плавания, за месяц с небольшим до начала Финской кампании, а за год до этого получил первое капитанское звание, уже без приставки «лейтенант». Прибыл не ленинградским поездом в Мурманск с чемоданом, как многие его коллеги по будущей службе в Арктике, направляемые в те дни из Кронштадта, Либавы, Севастополя, Владивостока и даже из Каспийской флотилии для спешного укрепления основного флота страны в грядущей войне... Нет, Федор Тихонович основательный в жизни и хозяйственный мужик и прибыл прямо в Полярный, в Екатерининскую гавань со всем своим хозяйством, то есть с экипажем и собственно кораблем — новенькой подлодкой С-38, только что сошедшей со стапелей в Гамбурге и переправленной во вновь (первый раз — при царе) обустраиваемую базу КБФ^* в Либаве. Лодка эта в числе нескольких десятков других была передана СССР Германией в рамках торгового договора-приложения к пакту Молотова-Риббентропа; один из множества мудрых ходов Иосифа Виссарионовича: сам фюрер помог доукомплектовать боевыми кораблями, в том числе лучшими в то время в мире германскими U-ботами^**, Северный флот.

Тогда же Федор Тихонович получил и второй свой боевой орден, выполнив ответственное и опасное боевое задание, доверенное почти что свежеиспеченному кап-три. Дело все в том, что лодку не стали везти, как обычно, по Беломорканалу, а отправили своим ходом вокруг Скандинавии, да еще с западным крюком в сторону Шотландии и все это по театру боевых англо-германских действий. Задачу Лощилину ставил сам командующий Балтфлотом: по ходу следования вести сбор данных об обстановке, особо интересуясь Флотом Метрополии. Зачем это так понадобилось командованию — Федор Тихонович понял только с началом финской...

Путь был опасен, да и время года штормовое. На дизеле шли только по ночам, а в светлое время суток разъярившееся Северное море захлестывало перископ. Два раза и глубинные бомбы рвались по курсу — ведь не под флагом шли! Только обогнув западную оконечность Норвегии, пошли открыто, без погружений — здесь уже господствовали немцы. Орден дали Лощилину заслуженно, не забыли и экипаж, который теперь с полным правом в Полярном считали боевым.

¨С началом войны с Финляндией командование учло опыт Лощилина в разведдействиях на море, поэтому С-38 редко можно было видеть у пирса Полярного. Объектом внимания, в первую очередь, были финские порты на Баренцевом море. Поскольку же боевых кораблей у противника на севере не было (весь их флот во главе с флагманом-крейсером «Ильмаринен» оставался на Балтике), не хватило финнам средств на второй свой флот, все ушло на линию Маннергейма,— то наблюдение велось, по преимуществу, за английскими кораблями, в свою очередь, постоянно дежурящими у финского берега. Англия на ближайшее время не рассматривалась в качестве возможного союзника, но, всячески поддерживая Финляндию, была готова на любые провокации. Такую диспозицию давало советским морякам командование.

Это уже позже, в Отечественную, расхожим станет понятие «вооруженного нейтралитета» — в применении к Японии, но нынешнее поведение британских кораблей как раз и соответствовало этому понятию. Понятно, что до прямых конфликтов не доходило, но наши лодки у скандинавского финского берега предпочитали ходить на перископной глубине, только дождавшись ночи, убедившись, что в пределах видимости нет кораблей с английским георгиевским флагом, подвсплывали и следовали на недалекие свои базы. Лодка С-38 тож.

Постепенно и дежурившие у финского берега британские надводные корабли (с подлодками было сложнее) становились «знакомцами», а акустики С-38 уже c большей вероятностью различали их характерные шумы. Так было и в тот пополуденный час, когда С-38, завершив свои маневры, собиралась, убрав перископ, отойти от берега миль на пять-десять, всплыть и следовать на траверс Рыбачьего и далее домой, в Полярный. Благо зимний «пополудень» в Арктике уже был самой настоящей ночью.

Однако наступившая темнота, поспешно убранный перископ, а главное — нешуточное волнение на море, позволили прозевать английский противолодочный корабль, относительно небольшое судно, даже не имевшее титульного названия, а только бортовой номер. В советском ВМФ аналогичные корабли относят к классу ниже среднего; по тоннажу и вооружению, конечно. И у англичан это явно был не фрегат. Краснофлотцы такие свои корабли в обиходе зовут «охотниками».

Если здесь, в этой ситуации, и была ошибка командира Лощилина, то лишь сверхминимальная, ибо предыдущая оперативная обстановка никак не позволяла думать, что обратный курс лодки пересечется с английским кораблем, непонятно почему и зачем вышедшим из небольшого фиорда справа от финского порта; ранее никто не замечал, что этот глухой фиорд, где даже маяка на входе не было, кем-то посещается, кроме как маленькими рыбацкими баркасами — да и то не в зимнее время.

Кроме того, сама обстановка была не в пользу лодки С-38: трехбалльное волнение на море слепило перископ (почему его и убрали ввиду ненужности), а для акустиков создавало фон, заглушающий шумы надводного корабля. Наоборот, акустики корабля английского имели возможность обнаружить и запеленговать лодку, хоть и убравшую перископ, но шедшую еще на перископной глубине: здесь и законы физической акустики работали на них. Наконец, даже самый сверхбдительный командир расслабится, выходя из зоны разведки, заранее зная, что здесь только английские надводные корабли, а англичане знают: здесь могут быть только советские лодки, а маньяков-убийц среди командиров тех и других не держали...

¨Федор Тихонович, расстегнув китель, заполнял вахтенный журнал — на берегу старпом на основе этих записей напишет по установленной форме донесение. Он писал, сверяясь с принесенной штурманом картой; только что он отдал приказ уйти  вниз от перископной глубины; то ли интуиция сработала, а может и совпадение обстоятельств случилось, но в тот момент, когда лодка сошла на табельную глубину, принайтованный к полу столик, на котором Лощилин писал, ощутимо вздрогнул, глухой звук пустой бочки заполнил отсек рубки. За ним раздался второй — громче, а дальше пошла серия взрывов «глубинок» со все усиливающимся стуком по пустой бочке. Однако и последний взрыв, самый близкий, до лодки не дотянул: взрывы (это потом подтвердили акустики) шли на перископной глубине и чуть лево по борту; это их и спасло.

...Еще гремели первые взрывы серии глубинных бомб, а старпом — по кивку капитана — отдал по связи приказ «стоп машина». Лодка по инерции скользила в водах, раскачиваясь от взрывных волн.

— Всплывать, разбираться? — первым нарушил молчанье старпом сразу после последнего взрыва серии: число их хорошо было известно.

Старпом предлагал действовать по инструкции в ситуации ошибочной атаки; другой версии здесь не просчитывалось. Однако чутье, еще ни разу не подводившее Федора Тихоновича, говорило о другом.

— Замрем. Дальше видно будет.

Капитан шел на сверхриск, это было заметно и по выражению лиц старпома, штурмана и залетевшего в рубку вахтенного офицера. Командир молчал, сцепив руки над рабочим столиком.

— Свяжитесь с акустиками.

Вахтенный выскочил из рубки. Время тянулось. Включилась громкоговорящая связь: акустики докладывали, что удалось прослушать ход надводного корабля, делающего маневр, но явно замедляющего ход. Сообразительный акустик работал только на прием. Штурман, не дожидаясь распоряжения капитана, по данным акустиков уже делал расчет.

— На момент нашего и противника останова будем находиться на расстоянии семи-восьми кабельтовых. Противник влево по борту и выдвинут по курсу на два кабельтовых.

Прошло полчаса. Лодка замерла. То же самое акустики свидетельствовали и о корабле. Они же докладывали, что волнение на море несколько утихло, фон заметно уменьшился.

— Наверное, пошел заряд^*,— подтвердил капитан.

Напряженность ожидания (и мольба в душе: пронеси, Господи!) не располагала к оценке случившегося. Пошел второй получас, к концу которого ожила связь от акустиков:

— Товарищ командир! Противник пришел в движение!

— Хорошо. Постарайтесь сориентироваться в его курсе. Доложите.

У всех: капитана, старпома, штурмана и вновь объявившегося вахтенного — на лицах читалось: может, пронесло? Действительно, минут через десять акустик по громкой связи доложил, что корабль, набирая ход, удаляется строго по курсу норд-вест-вест, расстояние до него уже превысило полторы мили. Лощилин задумался на секунду, чему-то махнул рукой и подошел к перископному посту, отдав приказ на подвсплытие. Остальные подтянулись поближе.

Лощилин осторожно вывел перископ на самую малую высоту, но волны, хотя и намного меньше предбывших, захлестывали оптику. Вывел повыше и еще выше. Действительно, шел заряд, но уже стихал; именно белесая пелена стихающего снегопада, косо сносимая у самой водной поверхности ветром, и позволила рассмотреть в темноте ночи силуэт удаляющегося английского «охотника».

Коротко сообщив обстановку столпившимся за спиной офицерам (тогда говорили — командирам), капитан не отрывался от перископа минут двадцать, даже когда акустики сообщили, что корабль ушел из зоны акустического контакта; он внимательно, по секторам, просматривал морскую поверхность.

Еще с час лодка стояла, повиснув в толще воды, замершая, беззвучная. Лощилин снова поднял перископ: в окончательно наступившей темноте нигде не виднелось бортовых огней. Акустики вновь доложили об отсутствии ходовых шумов.

Лощилин отдал команду идти на базу на средней глубине погружения.

¨...Только выйдя в конце 60-х годов в отставку (последние годы служил в Севастополе командиром учебного отряда подводников), накрепко осев с семьей в родном Краснодаре, открыл Федор Тихонович съехавшимся на его 60-летие однополчанам, тож пенсионерам, среди которых были бывшие старпом и штурман С-38, великую свою тайну:

— А знаете, мужики,— разгоряченный вином и воспоминаниями Федор Тихонович полуобернулся к сидящим справа от него старпому и штурману,— ведь тогда, в сороковом, когда англичане нас едва не потопили, я чуть было весь ход мировой истории в ХХ веке не повернул?!

— Ну, батя, ты и хватанул,— восхищенно сказал его старший сын, тоже флотский офицер, капитан третьего ранга, прибывший со Средиземноморской эскадры на юбилей отца, каперанга в отставке, кавалера двух орденов Ленина и полного иконостаса других.

А супруга Федора Тихоновича озабоченно посмотрела на батарею коньячных бутылок во главе стола. Кто-то притих в недоумении, а старпом со штурманом переглянулись: похоже, они уже были близки к разгадке странного заявления своего боевого командира.

— Мы вот тогда на базе, в Полярном, в штабе, да в присутствии командующего, не один час ломали головы: что случилось? Почему англичане по нам лупанули? Вроде как никакой логики в их действиях. Провокации им на тот момент тоже были ни к чему... Сошлись же, вы помните, на том, что и курсы наши пересеклись случайно, а бомбы,— вы же все знаете, точнее, помните устройство бомбометателей у наших «охотников»; у англичан — то же самое: бочки-бомбы эти всей серией лежат на помосте наклонном на корме, а слева у низа помоста — рычаг. Рванул его на треть оборота — и все бомбы посыпались. А тут темнота, волнение на море трехбалльное, бежал какой-нибудь салага по корме, поскользнулся на обледенелой палубе, инстинктивно схватился за торчащую рукоять — и посыпались родимые!

Нетрудно объяснить и то, почему взрыватели у них были установлены на перископную глубину: это и у нас практиковалось; в походном положении, когда противник не обнаружен, взрыватели и должны быть на такую глубину установлены, ибо статистика боевого опыта гласит, что внезапная встреча с вражеской лодкой наиболее вероятна на перископной ее глубине, а при направленной охоте уже и устанавливается нужная глубина,— объяснял хозяин голосом и интонацией, приобретенными за время командования учебным отрядом в Севастополе.

— ...Вот такой вариант вроде как все объяснял, да и командованию стало спокойнее. Тем более, что потерь нет и все шито-крыто, тихо то есть, без огласки (с нас подписку взяли), ибо конфликты тогда не нужны были ни англичанам, ни нам. А вот во мне какое-то шестое или шестнадцатое чувство говорило — и заговорило сразу после бомбежки — не все так просто, здесь — умысел, что, кстати, как вы знаете, и подтвердилось через несколько лет. Ну, это я вам уже рассказывал.

— Георгич,— обратился Лощилин к старпому,— ты помнишь, что сразу после бомбежки я не стал всплывать? Вот-вот, потому как чувствовал, что глушили нас намеренно. А всплыли — англичанам и деваться бы было некуда: раз начали, так и кончать, причем сразу, пока мы в штаб по радио донесение не отправили. Пару-тройку снарядов из носового орудия, почти в упор — и прощай С-38!

А вот когда подняли перископ, увидел стоящий «охотник», то мысль первая была: на самых малых оборотах двигателя, чтобы ихние акустики не засекли, развернуться для атаки и дать полный залп, веером, на таком расстоянии не промажешь, хоть одна торпеда, да попадет в цель — и «охотник» в щепу! Потом всплыть, подойти и из пушки^* расстрелять всех, кто остался на плаву: на шлюпках, если успеют спустить, на спасательных кругах и в  спасжилетах. Причем мысль эта была не предположительная, но — руководство к действию: если они нас, так и мы их!

Уже готовился отдать команду двигателистам и в торпедный отсек, да не покидало сомнение, все более и более давлеющее: если акустики на «охотнике» и не засекут разворот лодки, что тоже сомнительно — ведь там прислушивались к результатам своей атаки, то торпедный залп-то точно идентифицируют, тотчас сообразят что к чему и успеют дать радиограмму в свой штаб. Что тогда будет?! То, что меня наши славные особисты к стенке тотчас поставят (англичане оправдаются, дескать, бомбы по халатности салаги-рядового за борт сбузовали, совпадение, что наша лодка «в нужное время и в нужном месте» оказалась, да еще и приплетут, что мы уже тогда готовились торпедировать их...) — плевать мне было! А вот то, что ты, Георгич, остальные офицера и треть команды, как исполнившие приказ сошедшего с ума командира, а лучше — провокатора и тайного агента всех спецслужб мира, включая аргентинскую, за мной последуете... это-то меня только и остановило.

А все же, торпедируй мы англичан — что бы было? Ведь с самого начала финской войны британцы едва сдерживались, чтобы на стороне Финляндии не выступить: каких-то там голосов в парламенте не хватало. А тут... тут и голоса бы несомненно сыскались, а история совсем по другому раскладу, самому невероятному, пошла. А вы говорите: роль масс в истории решающая, а роль личности — подчиняющаяся!

¨Капитан британского противолодочного корабля, бортовой номер 207, Стивен Доббл получил в середине дня шифровку из оперативного отдела штаба: зайти в неприметный фиорд (незнакомое название он сверил с картой) справа от финского порта, в районе которого корабль курсировал в дежурном порядке: прослушивал море на предмет появления с целью разведки русских подводных лодок. При пеленгации последних — финских, равно как и любых других субмарин здесь быть не могло — Доббл по инструкции должен был садиться им «на хвост», демаскируя их и тем самым вынуждая всплывать или уходить восвояси в подводном положении. В штабе же полагали, что лодки могли заходить и в тот самый фиорд. Правда, за каким чертом? — Этого штабисты в шифровке не поясняли.

Доббл мысленно выругался, ибо со вчерашнего дня сильно простудился, хотя вроде бы и попривык к самой в мире дикой погоде зимней Арктики, а потому рассчитывал уже через час-другой спокойно выпить чаю с виски и отоспаться. Мрачно, с хрипом и кашлем, отдал команду, перепоручив штурману сверку с курсом. Более всего Доббл ярился на русских, которые в один присест предали Англию и всю Европу зараз, снюхались с фашистами и напали на беззащитную Суоми. Здесь следует отметить, что жена Доббла по происхождению была полушведкой-полуфиннкой. Далее, вроде как, и пояснять не требуется: какие чувства обуревали Стивена, молодого еще капитана, но несколько мизантропа по своему характеру, патриота и потомственного военного моряка со времен Трафальгара.

Обследовали скоренько фиорд, где, конечно же, никого не было; последние плавсредства сюда заходили, скорее всего, осенью с селедочными неводами, а военные корабли — во времена викингов. Отдал команду на обратный путь и приказал коку принести горячего чаю с лимоном. Однако на выходе из фиорда, перекладывая курс на норд-вест-вест, корабль вошел в зону трехбалльных волнений, а чай оказался вовсе и не горячим, что Доббла опять-таки вывело из себя. Он собрался было вылить свое раздражение на штурмана, но включилась связь с акустиками: те запеленговали ход подводной лодки, шедшей на сближение курсом почти наперерез.

Еще молодой, но достаточно опытный уже капитан тотчас оценил невероятно удобную для атаки тактическую ситуацию, а в памяти всплыло заплаканное, с гримасами лицо жены — сразу после прослушанного по радио (он тогда был в отпуске, дома) экстренного сообщения о нападении Советов на Финляндию с воспоследовавшим жестким комментарием премьер-министра...

— Готовиться к атаке,— приказал он штурману,— скорректируй курс, пусть акустики связь не отключают и постоянно докладывают; минеров на боевой пост, — это уже вахтенному офицеру, зашедшему в рубку.

— Кэп! Но здесь ведь только русские подлодки могут быть?

— Отставить. Выполняй команду,— приказал Доббл вахтенному.

Через четверть часа, когда курсы «охотника» и лодки, шедшей на перископной глубине, совпали, а акустики доложили, что подлодка чуть вправо от киля корабля, капитан дал команду резко вправо руля, а вслед за тем — команду атаки на минный пост, после чего корабль так же резко отклонился влево, уходя от неглубоких разрывов, даже в трехбалльное волнение моря покачавших корпус «охотника».

— Стоп машина! — новая команда Доббла.

Пройдя несколько кабельтовых, корабль остановился. Акустики фиксировали полную тишину, только фон моря, впрочем, уже успокаивающегося; надвигался снежный заряд. Прошло полчаса, на заметно снизившемся фоне никаких сигналов акустики не отмечали. Все было кончено. Лодка не всплыла, как должна была сделать в этой ситуации, оставшись на плаву. А если бы всплыла — ничего бы не оставалось, как добивать... Капитану стало неуютно. Не глядя на штурмана и вахтенного, Доббл отдал команду идти в порт, а сам, передав корабль старпому, ушел в свою каюту, попросив вахтенного послать к нему кока с чаем. К чаю он выпил стопку виски. Противная простудная ломота несколько притупилась. Вызвал по внутренней связи радиста и продиктовал шифровку в штаб.

Через месяц Стивен Доббл был награжден орденом Георга. Советы о по­топленной лодке промолчали. Понятно, что и Адмиралтейство тоже не афишировало подвиг капитана противолодочного корабля бортовой номер 207.

¨В конце сорок третьего года, пробившись через бурные в декабре Норвежское и Баренцево моря, потеряв от немецких полетов и ихних же U-ботов четверть судов с грузом и два корабля охранения, очередной конвой PQ^* прибыл в Мурманск. Грузовые «либерти» стали под разгрузку, а часть кораблей охранения (основная охрана возвращалась в Англию, передав конвой кораблям Северного флота) пришвартовалась у пирсов Полярного.

Был как раз канун католического рождества. Желая сделать приятное союзникам, традиционное застолье в честь прибытия конвоя начштаба распорядился провести в этот же день, а не как обычно, дав командам англичан отдохнуть сутки-другие. О чем и сообщил капитанам прибывших кораблей штабной адъютант, скоренько побывавший с визитом, с непременной стопкой бренди, у капитанов эсминца, двух противолодочных кораблей и вспомогательного корабля-плавбазы. Все офицеры приглашались к 21.00 в Дом командиров флота, а об остальной команде, как пояснял адъютант, позаботится гарнизонное начальство Полярного.

Изображавший букву «П» стол на полторы сотни персон, как обычно, сервировался в фойе ДКФ по соседству с концертным залом, где перед началом ужина гостям показали последние военные кинохроники. Кстати говоря, в этом самом ДКФ, но уже называвшемся Домом офицеров флота, до переезда семьи на «большую землю», в Т., отец Николая Андреяновича работал старшим электромонтером, да и сам Андреяныч, учась последние два года в школе, страшась конкурса в институт, по вечерам, после школы тоже трудился электриком-осветителем при том же концертно-театральном зале...

Сочли за знак внимания к ним союзники и елку с мигающими гирляндами, что стояла в центре фойе, в проеме той самой буквы «П» банкетного стола; елка по довоенной традиции ставилась за неделю до Нового года. Англичанам эти тонкости не поясняли.

Рассаживанием за столом руководил все тот же шустрый адъютант; не мудрствуя лукаво, он сажал по принципу: два мальчика — две девочки, очевидно, запомнившемуся из пионерского детства, то есть — два союзника, затем два наших и так далее. Впрочем, здесь был и толковый расчет: каждый мог одновременно общаться со своим и с чужим, а если учесть, что в пару с нашим боевым командиром адъютант усаживал и политработника, то расклад и вовсе был восхитительным. Правда, боевые наши моряки говорили по-английски, чего не скажешь о политотдельцах, но — очень хорошо вовсе и не хорошо!

Но и на этом забота адъютанта не заканчивалась, он и по характеру общения пары подбирал: своих хорошо знал, союзников оценивал по выражению лица и кратким беседам за рюмкой бренди, когда обегал их корабли с приглашением. Самым мрачным из англичан ему показался капитан Стивен Доббл, командир противолодочного корабля; его он и посадил одессную известного на флоте весельчака кавторанга Федора Тихоновича Лощилина, командира геройской подлодки С-38, а для поднятия тонуса огорченного чем-то англичанина подсадил к ним еще большего живчика — политотдельского майора Шулейку, который мог и паралитика до хохота довести, и трезвенника  упоить до положения риз. Закончив свой вдохновенный труд, адъютант стушевался. Слово для первого тоста взял командующий.

Потом было много тостов хозяев и ответных — гостей. Пили за героических союзников, за доблестный Северный флот, отдельно и стоя — за Сталина и британского монарха. Начальник политуправления флота предложил выпить за скорейшее открытие второго фронта; союзники несколько сконфузились, а мрачный, хотя уже и в сильном подпитии, Доббл что-то проворчал неодобрительное о Черчилле и Рузвельте...

Постепенно общие тосты сошли на нет, языки развязались, разговоры пошли по группам и группкам, Лощилин все пробовал разговорить откровенно пьяного, не выходящего из мрачного состояния духа Доббла. Шулейко помочь ничем не мог, ибо в школе и политучилище осваивал немецкий. За два часа застолья только и выяснил Федор Тихонович, что равный ему по званию и годам военной службы английский капитан впервые прибыл с конвоем в СССР, а до этого охотился за германскими лодками в составе Флота Метрополии в северной Атлантике, командовал же новейшим противолодочным кораблем почти крейсерского класса, а до того — небольшим «охотником».

Лощилин пробовал было разговорить хмурого соседа на морские темы; известно, что моряки о море столь же охотно говорят на берегу, как и рыбаки о рыбалке (в пивной, например). Доббл скупо отвечал, видно по всему было, что в мрачных своих мыслях он где-то далеко,- может, в семье что? Или наградой какой обошли? Вспомнив о наградах, Федор Тихонович погладил свой иконостас на кителе, где, не считая медалей, присутствовало несколько орденов, которые в первые годы войны довольно скупо давали: от простенькой «звезды» до первого своего ордена Ленина — за потопленные в один выход в море немецкий эсминец и два транспорта крупного тоннажа с военной техникой и живой силой.

Поинтересовался у английского капитана, также имевшего несколько наград, в том числе офицерский орден Георга высокой степени: за что получены? Доббл еще более сник и даже сделал инстинктивный жест рукой, как бы прикрывая «георга». Зоркий кавторанг это отметил и деликатно переменил тему беседы.

Англичанин временами коротко поглядывал на своего соседа; по всему было видно, что здоровяк и весельчак русский капитан ему нравится. Как будто решившись на что-то, Доббл быстро налил и выпил, не чокаясь, подряд две стопки водки, на секунду-другую задумался и огорошил Лощилина:

— Сэр, мне очень плохо, мне стыдно. Я вижу, как ваша великая страна и армия почти что в одиночку противостоит фашистам. Пройдя в составе конвоя Норвежское и Баренцево моря, я был потрясен храбростью ваших моряков и летчиков, которые в буквальном смысле закрывали своими бортами наши транспорты и корабли охранения. Мне невероятно стыдно: ведь этого «георга»,— он с ненавистью, скосив вниз глаза, посмотрел на орден, — мне дали за потопление... русской лодки!

Федор Тихонович, поняв, что Доббл не шутит, не иносказательно говорит, посерьезнел. Доббл же, развернувшись со стулом к соседу, быстро-быстро, словно опасаясь, что русский капитан гневно сверкнет добрыми своими глазами, встанет и уйдет, стал рассказывать о своей атаке русской подлодки во время финской войны, о тайной гибели последней, о том, что им двигало тогда... а вот теперь они союзники, соединенные пролитой кровью, вместе бьющие страшного и сильного врага. Этот орден жжет ему грудь, душу, кажется, что вот-вот китель обуглится в месте крепления награды...

— Капитан! — перебил его Лощилин.— Но в финскую войну у нас не было потерь в подводном флоте. Это не военно-политическая маскировка; я сам в то время служил в этих местах, лодки все до единой знал, все они и в Отечественную войну вступили целехоньки. А, кстати говоря, капитан, не припомните обстоятельств того инцидента, дату поточнее?

Немного поуспокоившись, но еще не веря словам русского капитана, Доббл подробно, с датами, чуть ли не часами, с названием порта и фиорда, рассказывал о злоключениях противолодочного корабля бортовой номер 207. Командир же подлодки С-38 внимательно слушал. На лице его попеременно отражалась вся последовательность навеянных воспоминаниями чувств.

— Знаете, капитан, чтобы рассеять ваши последние сомнения и, как говорят у нас, снять грех с души, я вам скажу невероятное по стечению обстоятельств: лодкой, которую вы бомбили, командовал я.

¨Через месяц от описываемой беседы в банкетном фойе ДКФ города Полярного, уже благополучно — не считая развороченного форштевеня в надводной части от непрямого попадания авиабомбы — вернувшийся с обратным конвоем командир противолодочного корабля Стивен Доббл поутру вошел в здание штаба, хотя его и не вызывали, и вручил дежурному офицеру полотняный конверт с упакованным орденом Георга и пояснительным письмом. На конверте стоял адрес Адмиралтейства с указанием имени первого лорда этого ведомства. Затем зашел в буфет офицерской столовой при штабе, попросил кельнера налить ему стаканчик бренди, улыбнулся, облегченно вздохнул и удивил буфетчика фразой по-русски: «За наших доблестных союзников!»

¨— Вот так-то, ребята, мы хоть и верным курсом идем,— Шулейко заговорщицки подмигнул собеседникам,— но история не всегда умещается ни в краткий, ни в полный курсы; реальная жизнь то норд-ост-ост дает, а теперь, похоже на то, и к весту склоняется. Помяните слова кадрового политработника!

Ошеломленные услышанным, мы с Николаем Андреяновичем молча следили за правой рукой Бориса Никифоровича с бледной татуировкой морского якоря, разливавшего по последней.

— За наш Флот! Семь футов ему под килем! — громогласно провозгласил Шулейко и, не закусывая, округлым своим баритоном затянул родную североморскую: «...растаял в далеком тумане Рыбачий».

acdb

Ольга Карагодина

(г. Москва)

СИМУРАНЫ

Фантастический рассказ

Живет и работает в Москве. По образованию библиотекарь. Работала в различных областях образования. Писать прозу начала в 1999 году. В своем творчестве отдает предпочтение юмористическим рассказам и рассказам о животных. Член МГО СПР, Академии российской литературы, творческого клуба «Московский Парнас».

«Моим Солнцем стала Луна,— думал он, пробираясь темной осенней полночью сквозь глухую лесную чащу.— Что я делаю здесь один? Я стал другим. Исцарапал тело и душу. Больно стоять на ветру, не попасть бы мне в западню. Сроднился с волками, но и там стал чужим. Кто я? Не помню. Моим Солнцем стала Луна, не видно ее за облаками. Чу! Слышу в тиши вой. Видно с кем-то сегодня бой». 

Он скользнул серой тенью вдоль кустарника. Увидел просвет. За кустами начиналось тихо шуршащее безграничное поле с ржавой, жухлой травой. Густой туман покрывал его белесым одеялом. Скоро рассвет. Первые светлые лучи, посылаемые небом, уже коснулись туманного покрывала. Чуть дрогнула земля. Он втянул ноздрями влажный воздух. Сегодня выпадет снег. Он это знал. Пригнулся. Вытянул голову в сторону, еще раз принюхался. Лошадь! По полю в тумане скачет лошадь! Копыта размеренно ударяют по земле, заставляя ее дрожать. Он должен ее догнать. Он давно не ел.

Прыжок. Еще один. Сухая поваленная береза преградила путь. Оттолкнулся задними лапами от земли и взвился в бесшумном прыжке, но не рассчитал силы, задев сучья покатился кубарем по траве. Быстро вскочил. Запах кобылы ударил в ноздри, и он помчался большими скачками сквозь туман. 

Лошадь что-то почуяла, фыркнула тряхнув гривой, пустилась в карьер. Зверь почти настиг ее. Вот-вот его зубы вопьются в сухожилие задней ноги. Последнее, что увидел было копыто. Острая боль пронзила грудину, свет померк, он упал бездыханным.

Теплый травяной воздух коснулся его ноздрей. Он очнулся, с удивлением обнаружив себя лежащим не в лесной норе под старым обрушившимся деревом, а на широкой деревянной лавке устланной волчьими шкурами.

 Посмотрел на свои лапы и не узнал их — это были человеческие руки. Хотел вскочить, завыть — не смог. Горло издавало непонятные звуки, ноги не слушались, сердце колотилось в такт доносившимся издалека барабанам. 

Дверь отворилась. Вошла темноглазая девушка в лисьей шапке, обернутая в волчью шкуру. Она улыбнулась ему, показав ровные белые зубы. Подошла и погладила по голове теплой ладонью.

— Кто ты?

— Не знаю...— прошептал он.

— Мы нашли тебя на рассвете в поле. Мы видели гнедую лошадь. Хотели ее поймать, но она убежала. Ты лежал истекающий кровью. Так кто ты?

— Странник,— шепотом ответил он.— Скиталец. Сам не знаю, то ли зверь, то ли человек. В лесу живу, к людям хожу. Воюю с тенью. Пою песни Луне. Не зверь и не человек. Иной. Один между двумя мирами. Мне нужно уходить. Меня убьют твои братья. Я слышу лязг мечей и вижу волчьи шкуры.

Дверь снова отворилась, в нее вошел воин в кольчуге. Посох в его руке венчал череп волка.

Превозмогая адскую боль, вскочил, ударился оземь, встал на четыре лапы и прыгнул в просвет.

— Волк! Волк! — последнее, что услышал за спиной.

Охотничий рог пронзительно выл.

— Вперед! Вперед! — раздавались крики.

— Я вижу его! Я преследую его! — кричал мужской голос сзади.

— Не уйдет! — вторил ему кто-то.

Вокруг засвистели стрелы. Острые наконечники взрыхляли землю рядом с ним. Он начал петлять, понимая, что по прямой одна из стрел настигнет его. Раздался свист нагайки. Кто-то из всадников попытался кнутом сбить его с ног. Увернулся, мечтая только об одном, скорее достичь леса. Грудь болела и щемила. Капли крови бисером разлетались по ржавой траве. Еще немного и он спасен. Успел оглянуться. Позади других всадников заметил девушку в лисьей шапке. Ее глаза были полны ужаса. Она жалела его, он это знал.

Лес напряженно молчал. Успел. Скрылся. Его не догнать. А если нагонят... Прыгнуть из засады, одно движение и все. Растаять в воздухе. Исчезнуть. Нет ему покоя: ни среди зверья, ни среди людей. Тянет его и к тем, и к другим.

Всадники спешились у кромки поля. Далее преследовать волка не имело смысла. Серый в своих владениях непобедим.

Он заскулил, медленно побрел в чащу. Нашел старый поваленный дуб, под корнями которого и схоронился. Раны болели, и очень хотелось спать. 
Ему снился старик с длинными седыми волосами, колдующий над котелком, издающим пряные запахи. Веселый огонь ровно потрескивал, наполняя хижину жаром. Он лежал возле старика на оленьих шкурах, наслаждаясь теплом. Старик изредка поднимал голову, смотря на него пристальным взглядом, помешивая в котелке странной деревянной ложкой. Она была исписана какими-то знаками. Потом откладывал ее, подходил к нему и гладил по голове морщинистой рукой.

— Приведи ее. Ты должен привести ее.

Он очнулся. Бок болел меньше. Сперва надо было поесть, а потом наведаться в селение. Он обязательно должен был увидеть ту девушку с черными глазами. Его влекло к ней. Что-то подсказывало, что они схожи. Это понял тогда в избушке. От нее исходил особенный запах. Она тоже может оборачиваться волчицей, только не знает, как? Привести бы ее к знахарю. Не один раз старик лечил его раны, когда на него нападали дровосеки или охотники, пытаясь убить его. Только у него в хижине он чувствует себя спокойно и по-настоящему отдыхает. Он спас многих людей в лесу. Заблудившихся женщин с детишками выводил из леса. Замерзающего воина перетащил ближе к селенью. Из лесного озера вытащил мальчишку-рыбака и сидел возле него, согревая своим теплом, пока его не нашли люди. Вся беда состояла в том, что он не мог контролировать процесс перехода в человеческий облик и обратно. Вытаскивал мальчишку человеком, согревал его будучи волком. Его тогда чуть не убили. А уж сколько старушек и младых дев через лес проводил, охраняя их покой, не сосчитать. Медведей отгонял, лосей пугал, на нужные тропы направлял.

Изо дня в день он приходил к кромке леса и наблюдал за деревней, где кипела обычная жизнь. Воины с утра чистили свои доспехи и оружие, потом уходили на охоту. Женщины варили еду и занимались с ребятишками. Темноглазка жила со своей матерью. К ней часто захаживал крепкий молодец с колчаном стрел за спиной. В его горле клокотало, когда он это видел. Ему хотелось загрызть его. Нужно было дожидаться. Только бы она пошла в лес.

Велена собиралась за хворостом для очага. Ее необъяснимым образом тянуло в лес, словно кто-то там ее ждал. Она все вспоминала Странника, таинственным образом обернувшегося волком. Его пристальный взгляд. Ей хотелось увидеть его снова. Он был ранен. Кажется, в него попала одна из стрел. Она видела кровь на траве, когда он скрылся в лесу. 

Мать просила ее далеко не заходить. Дала с собой берестяной свисток. Напутствовала воспользоваться им, если кто-то обидит в чаще, хотя она была хорошим воином и могла постоять за себя.

Тишина. Запах осеннего леса, невозможно спутать ни с каким другим. Редкие лучи солнца иногда разрывали пелену тяжелых облаков, освещая золотисто-желтые, вишнево-красные, темно-зеленые листья рябин, осин, кленов и берез. Среди пестрой красочной листвы четко выделялись коричневые, черные, слепяще-белые стволы. Каждое дерево имело свой особенный наряд, свои оттенки цветов. Прелые листья, тонкий грибной аромат и свежесть ветра... Уже чувствовалось дыхание зимы, и несколько раз выпадал снег. Скоро-скоро всю землю укроет белым одеялом.

Велена не спеша пробиралась сквозь валежник. Только слышно «шур-шур» под ногами. Опавшая листва мягко укрывала до весны высохшую, порыжевшую траву. От ветки оторвался большой кленовый лист и почти бесшумно опустился к ее ногам. Она вдохнула холодный воздух, и... у нее появилось стойкое ощущение, что она здесь не одна. Оглянулась. Окинула взглядом могучие ели, кустарник — никого. Ощущение не отпускало. Она все больше углублялась в лес, в поисках крепких, но не слишком больших сучьев, когда заметила янтарные глаза, выглядывающие из-за можжевелового куста.

— Волк! Тот самый! — Испуга не было. Велена присела на корточки, вытянув вперед руку ладонью вверх.— Иди сюда.

Он осторожно вышел. Мягко переступая лапами, ставя их ровно по прямой линии, опустив огромную серую голову, медленно направился в ее сторону, стараясь не смотреть в глаза. Нос коснулся ее ладони. Запах дурманил. Ему захотелось подставить свою шею под ее руки. Поднял голову. Глаза встретились.

Они сразу же поняли друг друга. Без слов, без лишних звуков. Оба были спокойны. Девушка мягко погладила его за ушами, медленно перебирая пальцами шерсть. По его телу разлились тепло и трепет. Он лизнул ее в губы горячим языком. Встал и позвал за собой.

Велена поднялась с колен. Волк стоял чуть в стороне, обернувшись к ней. Желтые глаза говорили сами за себя: «Идем». Зачем-то ему это было нужно. Появилось ощущение необходимости следовать за зверем. И она пошла за ним. Он неторопливо бежал впереди, все время оглядываясь, проверяя, идет ли она? Обходил овраги и поваленные стволы огромных, поросших мхом деревьев. Шли долго. Несколько раз у Велены появлялись мысли развернуться в обратную сторону, но что-то или кто-то не давали ей сделать это. Дошли до березняка, за ним начиналась небольшая поляна в глубине, которой стояла скособочившаяся лесная избушка. Волк засеменил быстрее. Велена не отставала. Подошли к двери. Зверь встал и тихонько заскулил. С той стороны послышалось движение, через мгновение на пороге возник высокий, могучий старик. Его длинные седые волосы прикрывали часть лица, выделялись только живые, пытливые, блестящие, молодые глаза. Старик молча улыбнулся в бороду, распахнул дверь шире, показал рукой внутрь приглашая их войти.

Жилище было скромным. Небольшой очаг с тлеющими углями, широкая лавка, заваленная оленьими шкурами, дубовый стол. Под потолком на прутиках сушились, грибы и ягоды. По углам висели пучки с травами. Чего здесь только не было: мята, бессмертник, пижма, лавр, тимьян, боярышник и крапива, чистотел, шалфей, подорожник и много чего другого. Два окна на улицу, затянутые бычьим пузырем, давали приглушенный свет. В избушке, несмотря на скромную обстановку, было тепло и уютно. 

— Садись ближе к огню! — подтолкнул Велену старик.— Давно ждал. Наконец-то Велес тебя нашел. Пророчество сбывается. Пара найдена. — Велена непонимающе вскинула брови.

— Сейчас моего отвара попьешь, согреешься, все расскажу. Заварю тебе рябину лесную. Коли кого жажда замучает, надо веточки ее заваривать: не заболеешь, не отравишься, силу приобретешь, да и от простуды она хороша. А еще добавлю калину и ландыш полевой. Он, ландыш ядовитый, а по малой капле укрепляет и успокаивает.

Велес устроился у ее ног, положив серую голову на кончики ее темно-красных кожаных сапожек. Прикрыл глаза. Он не спал, внимательно слушая старика. Знал только одно — выполнил то, что тот от него ждал. Старик достал две деревянные кружки, взял ложку и аккуратно разлив дымящийся отвар подал гостье.

— Выпей, согрейся.

Велена отхлебнула маленький глоточек ароматной жидкости. Горло обожгло, и тут же по жилам быстрее потекла кровь. Тело наполнилось негой, захотелось хлебнуть еще. Расслабилась, постаралась вытянуть ноги ближе к очагу, стараясь не задеть спящего волка. Старик ворочал длинной палкой угли в самодельной печи и молчал.

— Кто вы, дедушка?

— Лесной ведун. Не бойся меня девушка. Мы с волком давно ждали этой встречи. Так было начертано. Ты пей-пей отвар. Спроси, если желаешь. — Волк, будто поняв слова человека, положил голову на передние лапы и прищурил глаза.

— Спасибо, дедушка. Мне бы домой. Матушка заждалась.

Старик погладил заскорузлой рукой бороду.

— Спросить желаешь? — повторил вопрос.

— Откуда этот волк?

— Прислали. Так было угодно богам.

— Почему он нашел меня и привел к вам? — спросила Велена, чувствуя, как веки смежаются. Неумолимо клонило в сон. Горячий отвар и тепло окончательно сморили ее.

— Расскажу, устраивайся поудобнее. Тебя интересует этот непростой волк? А он и не зверь вовсе. И не человек. У него есть предназначение и у тебя.

— У меня? — почти проснулась Велена.

— Волк этот,— продолжил ведун,— счастливчик. Должен был сгинуть. Ан как судьба повернулась. Давным-давно нашел его в волчьей стае мальчишкой маленьким. Волчица спасла. В стаю приняла. Поперек всех пошла. Взял я его к себе. Воспитал. Травками поил. Научил ходить на двух ногах, обучил человеческой речи, ловить птицу и зверя. Учил брать только необходимое. Показал, как приманки обходить, от оружия спасаться. Но творилось с ним что-то особенное: то волчонком обернется, то человеком. Живут в нем два существа. Судьба так сложилась. Он и сам не знает, кто он. А потом нашел его настоящую мать. Вернее, то, что от нее осталось. Она была хорошим воином, но с такими ранами не выжила бы. Захоронил по-человечески. А к нему судьба повернулась светлым ликом.

— Кем была его мать? — спросила Велена.

— А была она, как и я, ведуньей и воином. Жила в племени степном, как ты. Все ее уважали. Она с богами общалась. В лихие времена билась наравне с мужчинами, но жила всегда одна. За советом к ней много людей ходило. Она и про мир в семье могла рассказать, и лечить умела природными снадобьями. Часто ходила в лес за всякими травами, хорошо владела ножом, копьем и мечом. Жила одна на самом краю деревни. Часто на их деревню вороги нападали. Люди чувствовали ее силу, а объяснить не могли. Молили даровать им заступника. Воина великого. Она молчала. И однажды понесла неизвестно от кого. В первый снегопад родила сына, но редко кому показывала. Люди всякое про ее ребенка говорили: «Горбатый. Крылья у него за плечами, оттого и горб. Глаза желтые, не как у человека».

А потом большая беда приключилась. Однажды ночью налетели злые чужеземцы, хоть и предупреждала она односельчан. Просила уйти с этого места, да никто ее не послушал. Всю деревню спалили. Она сражалась до последнего. Двух конников мечом срубила, одного ножом заколола, да прострелила ее грудь, смертельно ранив, вражеская стрела. Только и успела, подхватив сына, в лес схорониться. Далеко не ушла. Под старым дубом в старой волчьей норе умерла. Через несколько дней стая мимо пробегала. Хотели волки малыша загрызть, да волчица, что вожаком была, не дала им. Схватила его и в свою нору перетащила. Там его спустя два года и нашел. За много лет до того видение мне было. Скоро я должен закончить свой земной путь и дать миру вас.

— Нас? — не верила своим ушам Велена. Ее темные глаза расширились, в зрачках запрыгал огонь.

— Да. Так мне свыше сказали. Быть вам с Велесом проводниками леса. Домой ты больше не вернешься. Боги дали ему и тебе. Мать его защитником сделала. Из тебя сделаю его помощницу. Тогда мне и в последний путь собираться.— Медленно говорил знахарь, доставая длинную трубку, набивая сушеной травой. Его голос был тих и скрипуч, казалось, что каждое слово дается ему с трудом, между репликами проходили минутные паузы. Дым окутал жилище. Велена сомкнула веки и крепко заснула. У ее ног тихо вздыхая, удобнее устроился волк.

Пока знахарь делал свое дело: курил травы диковинные, в огонь кидал, шептал что-то, ложкой магические знаки в воздухе выводил. Велене снился сон. Она шла по зимнему лесу и внезапно услышала тяжелое дыхание могучего зверя, не предвещающее ничего хорошего одинокому путнику. Только дикий голод мог выгнать его на охоту в такой мороз.

Среди деревьев проскользнула громадная тень, мелькнули зеленые огоньки глаз. На тропу перед ней вышел громадный бурый медведь и встал на задние лапы. Шерсть дыбом, звериный оскал обнажил большие желтые клыки, с которых свисала слюна, превращавшаяся на диком холоде в тонкие сосульки, обрамляющие морду зверя. Глаза — говорили о решимости и дерзости. Страх сковал ее тело. Но с уст стали слетать непонятные слова. Сама не понимала, что она шепчет. Медведь, словно загипнотизированный опустился на четыре лапы, развернулся и растворился в чаще. Рядом стоял Велес. Его бок прижимался к ней. Они встретились глазами, не издав ни одного звука. Неожиданно она почувствовала, как уменьшается в размерах. И вот они бок о бок. Волк и волчица - единое целое, и нет им равных по силе и духу.

Велена проснулась. Она все еще была в избушке, а рядом со стариком сидел юноша, тот самый, которого нашли в поле. Широкоплечий, с густой копной русых волос и васильковыми глазами. На его щеках играли ямочки. Он улыбался.

— Проснулась? Сейчас будем ужинать.

— Что это было? — тихо спросила она.— Мне снился странный сон, будто я в лесу, медведь и волк...

— А мы и были в лесу,— ответил юноша.— Теперь надо отдохнуть. — Над огнем на вертеле жарилась тушка зайца. Перед стариком лежала его шкурка.

— Теперь слушайте внимательно,— тихо шепнул старик, разделяя ножом зайца на части.— Вы теперь симураны, воплощение Верховного Огнебога Руси — Симаргла. У вас есть крылья. Вы хранители лесов, посевов, корней деревьев и защитники людей. Именно вы будете возносить к небесам молитвы мужей, и оберегать одиноких путников, заблудившихся в чаще. Я даю вам дар всевидения, мудрость в разных делах, всю свою силу. Вы станете наставниками зверей, а иногда и людей. Люди на зимние святки будут праздновать «Велесовы дни», поклоняясь вам. Иногда вы будете принимать человеческий облик, но всегда снова возвращаться в свое звериное обличье, превращаясь только в волка и ни в кого иного. Вы всегда будете помогать людям и наставлять их на пути истинной веры в Святую Правду. Преступать за эти грани нельзя. Вас станет много. Начнется новая стая симуранов. Ты, Велес, будешь вечным вожаком. Велена — твоей верной спутницей. Чтите свои семейные узы. Дарите добро. Вы будете оберегать посевы, когда ранней весной взмахнете крылами над полем, будет оно родить. Вы же будете провожать отлетевшие души, помогать на Звездном Мосту тем, кто успел сотворить в этой жизни зло. Боги дали вам могущество и тяжелую ношу. Я сегодня уйду, но с вами не прощаюсь. Мы будем встречаться. Где и как пока не знаю. Здесь я закончил свои дела. А теперь идите. 

Старик распахнул дверь. Велена и Велес взялись за руки, подошли к двери. За порогом лежал снег. Холодный воздух ударил в ноздри. Сколько времени они пробыли в избушке не знали. Ступили за порог. Сделали несколько шагов, в их теле возникла необъяснимая легкость, и оторвались от земли.

Ведун вышел за порог. Его глаза смотрели в хмурое небо, по которому летела пара белых волков.

acdb

Геннадий Маркин

(г. Щекино)

ПЛИС ДЛЯ ГЛАФИРЫ

Рассказ-быль

Член Союза писателей России, лауреат всероссийской литературной премии «Левша» имени Н. С. Лескова (2009 г.)

Снег на полях еще лежал, но под теплым апрельским солнцем слегка подтаял и превратился в серую крупяную массу. Местами уже зачернела заплатами дышащая весенней испариной земля, на которую в поисках остатков прошлогодних зерен слетелись рано прилетевшие из теплых краев крикливые грачи.

Вдоль полей, обходя стороной березовую рощу и залитые вешней водой овраги, петляла грязно-снежная дорога. Истоптанная и разбитая конскими копытами и тележными колесами, она разделила деревню Новая Колпна на две половины и, пройдя вдоль крестьянских изб и купеческих домов, притулилась однобоко к длинному одноэтажному зданию волостного правления, в котором кипела кропотливая чиновничья работа. Земское волостное начальство, судьи ясенковского волостного суда и полицейский урядник были заняты своей работой. В полутемном коридоре на неудобных деревянных скамейках сидели крестьяне, ожидая своего вызова к тому или иному чиновнику.

Был полдень 15 апреля 1899 года. Полицейский урядник Николай Иванович Сидоров собрал в ящик стола документы и начал собираться на завод «Товарищество Гилль», для разбирательства по очередному конфликту, произошедшему между рабочими завода. В этот момент к нему и зашли десятский сельца Ясенки Филипп Николаевич Шлипкин и неизвестный Сидорову мужчина.

— Мы к вам, Николай Иванович,— сняв с головы шапку, обратился к уряднику Шлипкин.

— Слушаю тебя, Филипп,— урядник повернул ключ в замке ящика стола, подергал за ручку и, убедившись, что ящик закрыт, убрал ключ в карман мундира.— Слушаю тебя,— вновь повторил он.

— Вчерась, когда уже свечерело, засобирался я скотину напоить, как вдруг слышу, кто-то в окно стучит. Я выглянул в окно, а там Катерина Евтеева стоит и рукою мне машет, стало быть, на улицу кличет. Я вышел на улицу, а она и говорит мне, что, мол, за околицей лошадь стоит в телегу запряженная, а подле телеги мужик лежит то ли пьяный, то ли мертвый. Побоялась она к мужику тому подходить, а прямиком значит, ко мне сразу направилась. Пришли мы с нею к тому месту, я гляжу не нашенский, не деревенский. Я его осторожно так толкать начал,— Шлипкин повел рукой из стороны в сторону, показывая, таким образом, как он именно толкал лежавшего, а затем продолжил,— гляжу, а он зашевелился, замычал, а изо рта вином на всю округу запахло. Ну, думаю, пьяный, надоть его домой тащить, а то не ровен час и застудиться может, земля-то нынче еще не оттаяла. Лошадь-то евоную я во двор загонять не стал, а к изгороди привязал, а утром, когда ентот проснулся,— Шлипкин кивком головы указал на стоявшего мужчину,— говорит, что в телеге евонной товар был, а теперча нету, своровали, стало быть, товар-то. Но я, когда к нему подходил, никакого товару не видал, и Катерина тоже говорит, не видала.

Сидоров внимательно взглянул на стоявшего молча мужчину.

— Ну, рассказывай, мил человек, что стряслось с тобой,— проговорил он.— Кто будешь и откуда?

— Григорий Филиппов Воробьев я, живу в деревне Малевка Басовской волости Тульского уезда. Работаю и живу в имении помещика Золотова в Хатунках. Там и жена моя с детишками. Вчерась я к ним возвращался. В Туле товару закупил, все свои деньги истратил,— Воробьев вздохнул и замолчал ненадолго, взгляд в пол потупил, смахнул незаметно выступившую на глазах слезу. А потом вздохнул глубоко, словно сил набираясь, и продолжил...

В Хатунках Григорий Воробьев жил уже больше года. С того самого момента, когда Басовский помещик Ладыженский, у которого он работал плотником, выгнал его от себя за пьянство. Как только ни просил он барина простить его и оставить у себя в имении, клялся ему, что пить больше не будет, но Ладыженский стоял на своем.

— Иди, Григорий, с миром, не нужны мне пьяницы на дворе, не нужны! Глафиру мне твою дюже жалко от себя отпускать, работящая она у тебя баба, а ты...— Ладыженский махнул рукой.— Жалко ее, ох и хлебнет она с тобою горюшка горького.

— Прости, батюшка барин, больше ни капли в рот не возьму, вот перед иконою клянусь,— Григорий повернулся к иконам и, наложив на себя крестное знамение, упал перед Ладыженским на колени.— Прости, отец родной,— взмолился он.— А хошь, выпори меня кнутом, но только оставь.

— Не те нынче времена, чтобы пороть-то вас, не те,— горестно вздохнул помещик.— Иди, Григорий, с Богом, а меня не поминай лихом! Видит Бог, я тебе зла не желаю, ни тебе, ни Глафирушке твоей. Ты сам, горемычный, себе судьбу выбрал, иди!

Долго Григорий был не при деле, семья впроголодь жила, Глафира, как могла детям на хлеб зарабатывала, у кого белье постирает, кому в избе порядок наведет, у кого с детишками нянькой посидит. Но узнал как-то Григорий от посторонних людей, что в Хатунках местному помещику нужен специалист по плотницкому делу и решил себя предложить. Принял его Золотов, приработался у него Григорий, да так и остался у него, вскоре и семью свою перевез в Хатунки. Глафира его по прачечному делу бойкая была. Выстирала белье, вывесила его на просушку, а барыня, как увидела свои кипельно-белые простыни и наволочки, свои и мужнины рубахи, полотенца и рушники, так и руками всплеснула.

— Ах, Глашка, руки-то у тебя на работу легкие, никто мне так чисто доселе белье не выстирывал,— удовлетворенно качала она головой.

Жили Воробьевы вместе с другими дворовыми людьми в длинном деревянном доме, но комната у них была отдельная. Детей своих тоже к работе приучали, сыновей к плотницкому делу, а дочек к прачечному. Так и жили они на новом месте, своим трудолюбием уважение завоевывали. Григорий слово свое держал — не пил. А по нынешней весне выдал барин им с Глафирой заработанные деньги, и поехал Григорий в Малевку дом свой проверить да старушку мать навестить. Обрадовалась старушка сыну, гостинцы от него с удовольствием приняла. Долго вечером за чаем засиделись. Хотелось Григорию к брату сходить, что жил в своем доме на окраине сельца, но таки не сходил в тот вечер, все с матерью разговор вел, о семье рассказывал и как на новом месте обустроился.

— Старая я уже, Гришатка, скоро ко Господу отойду, а так хочется напоследок внуков обнять, в маковку их поцеловать. Да и по Глашке соскучилась. Она у тебя хорошая, ты гляди, не обижай ее,— говорила мать сыну, тот лишь кивал в ответ головой.

— Пойду я, мамаша, лягу на печь, а то что-то устал за нынешний день,— зевнув, произнес Григорий.

Утром он проснулся рано. Мать уже хлопотала у печи. Не став завтракать, Григорий вышел на улицу.

— Далеча ты собрался? — спросила она у него, увидев, что тот запрягает лошадь.

— В Тулу на ярмарку поеду, гостинцев куплю,— ответил Григорий.

— А опосля ярманки не приедешь боле? — спросила старушка.

— Заеду, гостинцев тебе привезу,— ответил Григорий. Затем пересчитал деньги и, убрав их в карман, уехал.

Возвратился он уже ближе к полудню. Оставил матери продукты и, пообещав, привезти в гости семью, он, попрощавшись, отправился домой. По дороге решил заехать к брату, похвастаться перед ним о своей жизни.

— Здоров будешь, брат Иван! — Григорий снял с головы картуз.

— Здоров будешь и ты, брат Гришаня! — ответил Иван. Братья обрадовались встрече, обнялись.— Проходи в избу, не стой в дверях,— проговорил Иван, слегка подталкивая Григория в спину.— Маша, встречай дорогого гостя! — крикнул он жене.

Затем сел за стол, расправил усы, бороду и приказал жене подать им вина.

— Вишь, как слушается мужика-то! — удовлетворенно проговорил Иван, обняв Марию, поставившую на стол бутыль с закуской.

— Иван, не надо мне вина, давай лучше чаю попьем,— попросил брата Григорий.— Мне ехать далече, аж под Крапивну.

— Ты туда покудова приедешь, все вино у тебя из головы выветрится,— махнул Иван рукой.— А я то, брат, теперча Ладыженскому не служу. Я теперча к ружейному делу приписанный, кузнецом работаю на ружейном заводе. Вот так-то! — Иван поднял вверх указательный палец, показывая брату таким образом свою значимость, разливая в стаканы водку.— Ну, давай, брат, за встречу! — произнес он, поднимая стакан.

Григорий, чтобы не обидеть брата и его гостеприимную жену тоже выпил.

— Да и я, брат, не лыком шит. Тоже хорошо зарабатываю у нового барина. Вон, посмотри, сколь товару накупил, аж цельную телегу,— сказал быстро опьяневший Григорий, указывая на стоявшую под окном лошадь.— Новый-то барин меня ценит! На, говорит, тебе Гришка денег, езжай в город, купи семье своей гостинцев. Вот так-то, брат! — рассказывал Григорий, роняя на стол квашеную капусту.

Спустя час он, пошатываясь из стороны в сторону, влез в повозку.

— Но пошла, родимая! — крикнул он и, хлестанув лошадь, погнал ее по большаку.

Спустя полчаса, как и предполагал Иван, хмель из головы Григория выветрился, и он стал мерзнуть, к тому же он вдруг ощутил чувство голода. В селе Кочаки Григорий увидел постоялый двор и решил зайти в него и согреться горячем чаем.

— Тпру-у-у! — натянул он вожжи и остановил лошадь. Привязав ее к коновязи, вошел в трактир.

В помещении было многолюдно, шумно и сильно накурено. Многие сидящие за столиками мужики уже были в изрядном подпитии. Они громко разговаривали, спорили, кто-то с кем-то ругался, проливали вино и пиво, роняли на грязные скатерти продукты. Один из сидевших за крайним столиком мужиков — огромного роста с окладистой бородой и одетый в старый перепоясанный тулуп — поднялся из-за стола и, шатаясь из стороны в сторону, направился к выходу. Но споткнулся о лавку и, не удержавшись на ногах, упал на истоптанный, с разбросанными повсюду окурками, пол. Его начали поднимать такие же пьяные его товарищи. Окинув их взглядом, Григорий подошел к буфетной стойке. Впереди него стоял молодой офицер, он требовал сменить ему лошадей, протягивая содержателю постоялого двора свою подорожную, но содержатель не обращал на него никакого внимания. Рядом с офицером стоял, понурив голову его денщик.

— Я тебя, Емельян, прикажу высечь, ежели ты сейчас же не подашь мне лошадей! — возбужденно говорил офицер, при этом его верхняя губа с небольшими над ней аккуратными усиками-ниточкой, нервно подрагивала.— Я по воинскому делу следую в Крапивну, а ты мне лошадей не даешь! Да я тебя, Емельян, за такое в холодную упеку! На каторгу сошлю! А ну, подать мне лошадей! — выкрикнул он.

— Нету у меня свободных лошадей, господин поручик, нету. Как только прибудут, так сразу вам в первую очередь,— спокойным тоном ответил ему Емельян.

Офицер замолчал. Его лицо было красным от гнева, уголки губ опустились, и казалось, что он готов был либо броситься на Емельяна с кулаками, либо расплакаться. Не зная, что предпринять, он повернулся к молчавшему денщику, словно ища у него совета, как ему поступить в сложившейся ситуации, но тот молчал.— Велите подать водки и закуски на двоих,— приказал офицер.

— Слушаюсь, господин поручик. Пройдите за столик, вам подадут — ответил Емельян, снимая с плеча полотенце и склоняя перед офицером голову.

— Слушаю вас, любезнейший,— проговорил Емельян, обращаясь уже к Григорию.

— Мне бы перекусить что-нибудь,— произнес Григорий.

— Похлебка из гусиных потрошков, капуста квашеная, огурцы соленые, сельдь, рыба жареная, картохи вареные, хлеб,— начал перечислять Емельян закуски.— Что изволите?

— Давайте похлебку, чай и хлеб,— приказал Григорий.

— Идите за столик, а заказ вам подадут,— вновь повторил Емельян.

Григорий огляделся и увидел свободное место за столом рядом с офицером и его денщиком. Третьим с ними за столом сидел незнакомый крестьянин с большой окладистой бородой. Он сидел и, роняя на темный поношенный полушубок пепел, курил самокрутку. Григорий присел на свободный стул и поздоровался со всеми кивком головы. Ему на приветствие никто не ответил, лишь куривший крестьянин взглянул на него, как показалось Григорию, недобрым, угрюмым взглядом. Вскоре, неся в руках огромный поднос с заказанным обедом, к столу подошел светловолосый мальчик лет десяти и стал содержимое подноса составлять перед поручиком и его денщиком.

— Голубчик, иди и скажи хозяину, чтобы мне и моему денщику выделил для трапезы отдельную комнату. Я не намерен трапезничать вместе со всеми,— распорядился он.

Мальчик кивнул головой и, взглянув на бородатого крестьянина, невольно попятился под его злым взглядом. Поручик заметил это и, улыбнувшись, потрепал мальчику вихрастую голову.— Иди, иди, выполняй приказание,— произнес он.

Мальчика долго не было, и Григорий уже собрался уходить из трактира, когда он вновь подошел к их столу.

— Дядька Емельян велел передать, что у него нету свободной комнаты для вас,— сказал он, расставляя перед Григорием его заказ.

Поручику не понравился ответ мальчика, и он, пошевелив на скульях желваками, налил в рюмку водку и, не предложив налить своему денщику, выпил ее залпом.

— Полное безобразие! Вот уж я доберусь до этого содержателя постоялого двора, дайте только время! Вот вернусь из Крапивны в Тулу, уж я ему! — поручик закурил папиросу, выпуская в грязно-серый потолок табачный дым.

Сидевший за столом крестьянин ухмыльнулся сказанному офицером и, докурив самокрутку, бросил ее здесь же рядом с собой на пол и погасил его подошвой калоша.

— Чему вы ухмыляетесь, любезный? — спросил у него поручик.— Или вы усомнились в том, что этот хам будет наказан? Не беспокойтесь, обязательно будет,— офицер вновь потянулся к графину с водкой.— Выпей, Федор, да поешь что-ни­будь,— сказал он денщику, наливая ему и себе водки.

— Винцом не угостите, ваше благородие? — обратился к поручику крестьянин вместо ответа.

Тот взглянул на него. Крестьянин взгляда не отвел, смотрел на офицера исподлобья спокойно, уверенно, с какой-то надменной дерзостью. С левой стороны лба рассекал надвое бровьи изуродовал веко давний шрам, то ли от шашки в лихом бою, то ли от топора в пьяной драке полученный.

— Угостите, ваше благородие, крестьянскую душу винцом-то,— вновь попросил он.

Офицер еще посидел минуту, рассматривая крестьянина, а потом повернулся в пол-оборота.

— Человек! Человек! Как тебя там... эй, мальчик, иди сюда,— позвал он снующегося между столами мальчика. Тот подбежал.— Налей ему, голубчик, водки за мой счет,— сказал офицер, указав на крестьянина.

— Слушаюсь,— ответил мальчик, и его светловолосая голова скрылась среди посетителей трактира.

Григорий ел похлебку и молча наблюдал за происходящим. Он уже доедал, когда мальчик принес на небольшом подносе рюмку с водкой.

— Дядька Емельян велел передать, что вам подали лошадей,— сказал мальчик офицеру, выставляя перед крестьянином на стол водку.

— Спасибо, голубчик,— ответил поручик и вновь потрепал мальчика по вихрастой голове.— Федор нам пора в путь,— сказал офицер своему денщику и, встав из-за стола, попрощался со всеми едва заметным кивком головы.

— Домой едешь али куда еще? — спросил крестьянин у Григория.

— Домой,— кивнул тот головой

— Далеча ехать-то?

— В Хатунки.

— Далековато будет. Я вот тоже домой еду,— проговорил крестьянин.— Почти как весь ден ни крохи во рту не было, все в дороге и в дороге. А что может, угостишь путника-то? — вдруг попросил он.

Григорий уже и сам давно хотел выпить водки, но сдерживал себя из последних сил, а тут, после просьбы угрюмого крестьянина, как окрестил его для себя Григорий, он все же решил немного выпить.

— Ну, коли весь день в дороге, как же не угостить? — ответил Григорий и подозвал к себе мальчика.— Принеси-ка нам картошечки и рыбы жареной на двоих, да водки не забудь,— приказал он.

Вскоре выпили за знакомство. И вновь у Григория приятно потеплело в желудке и зашумело в голове. Спустя четверть часа сидевший напротив него крестьянин уже не казался Григорию угрюмым и диковатым, а даже наоборот — жизнерадостным и замечательным человеком. Крестьянин рассказал, что тоже возвращается к своей жене и детям, за здоровье которых Григорий и предложил ему еще раз выпить. А выпив, начал расхваливать свою жену Глафиру, рассказывать, как ее уважает барыня, а его — Григория — очень ценит барин, и за хорошую работу заплатил ему немалые деньги, на которые он набрал для семьи гостинцев, и теперь везет их в Хатунки.

Ох, и разгулялся в тот вечер Григорий, ох и разоткровенничался перед мало знакомым человеком в трактире при постоялом дворе. В чувство он пришел утром следующего дня в Ясенках, в доме десятского Шлипкина. А выйдя на улицу, увидел давно ожидавшую его лошаденку, которая склонила к земле голову и волочила за собой пустую телегу. Купленного накануне товара в ней не было...

Полицейский урядник слушал Воробьева внимательно, а когда тот закончил, вышел из комнаты и, пройдя по длинному коридору, остановился у обитой дерматином двери судебного следователя, но того на месте не оказалось, и Сидоров, вздохнув горестно, сам принялся расследовать это дело. Достал из ящика стола чистый лист бумаги и, разложив его на столе, взял в руку перо.

«Сего 15 апреля 1889 года осмотрел телегу, принадлежащую крестьянину Воробьеву Григорию, в которой не оказалось купленного им накануне товара, а именно: двадцать фунтов пшеничной муки, нового картуза, пять аршин плиса, пятьдесят фунтов восковых свечей, одна вторая фунта мелису, 1/2фунта риса, 2 фунта колбасы вареной, 2/5фунта колбасы копченой, 20 фунтов баранок. Всего на сумму 9 рублей 73 копейки»,— записывал он показания Воробьева. После описи похищенного имущества, выехали в Ясенки.

Осмотр места, где спал пьяный Воробьев и беседа с Екатериной Евтеевой, ничего нового для расследования не дали. Был ли в телеге товар или не было его, Екатерина сказать не смогла, так как к лежавшему Воробьеву она не подходила, да к тому же уже начинало смеркаться. Оставив Екатерину в покое, Сидоров выехал в Кочаки на постоялый двор. Сразу за Ясенками начинался лес и, въехав в него, он остановил лошадь и слез с пролетки. В лесу было еще морозно, и дорога не оттаяла. Лишь на опушке леса и на открытых для солнечных лучей полянах снег сошел, и показавшиеся из-под него мхи пахли весенней замшелостью. Подняв с земли хворостину и нахлестывая ею себя по голенищу сапога, он бесцельно побрел по лесной дороге. Послушная и привыкшая ко всему лошадка понуро пошла следом.

Николай Иванович уже более двадцати лет служил в полиции в должности урядника. За эти годы, сталкиваясь ежедневно и ежечасно с людской болью и состраданием, с человеческой подлостью и низменностью, сталкиваясь часто с попранным добром и победившим злом, он не очерствел душой, не сделался жестокосердным или безразличным к чужой беде, не стал бесчеловечным. И сейчас, осуждая мысленно Воробьева за несдержанность в винопитии, за безразличное, наплевательское отношение к себе и к своим близким людям, к своему имуществу, он в тоже время жалел его. Ему было жалко простого трудолюбивого крестьянина. Жалко за то, что он по своей крестьянской доброте и наивности доверился нечестному человеку, а тот обчистил его до нитки, отнял у его детей все гостинцы, которые он им вез, лишив его не только имущества, но и надежды. Надежды на людскую честность, доброту и порядочность. «Какой же грязный и подлый этот мир, какая коварная и жестокосердная наша жизнь»,— в сердцах произнес он вполголоса. Здесь в тихом небольшом лесочке, в окружении первых весенних запахов, в окружении тишины, изредка нарушаемой птичьим щебетом и эхом отзывающемся откуда-то из глубины леса перестуком дятла, вдалеке от людской суеты ему было хорошо и спокойно и совсем не хотелось возвращаться в тот грязный и мир. Но где-то там, в том жестоком мире, жил обворованный крестьянин-труженик, жили его жена и дети, у которых вор украл даже баранки. Жил и сам вор, который наверняка притаился где-то в своей норе в надежде, что его не найдут, не выявят, не разоблачат, в надежде и дальше отсидеться в своей грязной, пахнущей смрадом, крысиной норе. А потому он — полицейский урядник Сидоров Николай Иванович — должен возвратиться в тот грязный мир и вернуть крестьянину Воробьеву веру в справедливость и веру в высшее предназначение человека — служить людям, должен найти преступника, чтобы покарать его и хотя бы на немного очистить мир от грязи и подлости.

Николай Иванович остановился. У дороги, на свежей весенней проталине, лежал прелый почерневший от дождей и снега отломившийся от дерева сук. Он подошел к нему и какое-то время смотрел на него. Костлявая коряга контрастом чернела на начавшей уже зеленеть проталине. «Вот так и злоба людская, и подлость, и преступность не дают людям нормально жить, как эта сгнившая палка не дает нормально расти первой весенней травке»,— подумалось Николаю Ивановичу. И он, подойдя к коряге, пнул ее сапогом, очистив таким образом от этой гнили небольшую, покрытую еще кое-где снегом, но уже сверкающую на солнце и напитавшуюся вешними водами чистую зеленую лужайку. От коряги потянуло прелостью, и Николай Иванович, поморщившись от неприятного запаха, влез в пролетку и подстегнул лошадь.

На постоялом дворе было немноголюдно. Несколько посетителей сидели за столиком в трактире и, пережевывая пищу, мирно разговаривали. Увидев вошедшего урядника, Емельян вымученно улыбнулся.

— Здравия вам желаю, Николай Иванович,— произнес он.— Не желаете ли перекусить?

— Пожалуй,— согласился тот.

— Тогда милости прошу сюда, в отдельную комнату,— вполголоса, словно его мог кто-то подслушать, проговорил Емельян, отворяя рядом с буфетной стойкой дверь и любезно приглашая туда Сидорова.

Комната была небольшой с занавешенным шторой единственным окном. В центре комнаты стоял покрытый белой скатертью стол, на столе пыхтел паром самовар, стояли чашки. Вокруг стола несколько стульев с длинными спинками.

— Самоварчик-то для дорогих гостей прячешь? — с ехидством в голосе, спросил Сидоров, обратив внимание на то, что в общем зале на столах стояли чугунные чайники.

— А что поделаешь, Николай Иванович, народец-то разный приходит, все больше заезжий. Глазом не успеешь моргнуть, как самоварчик-то того — стащат, а там ищи-свищи, да и вам работы опять же,— Емельян улыбнулся и с хитринкой во взгляде посмотрел на урядника.— Кому-то и в общем зале хорошо, а кому-то и отдельные нумера подавай,— произнес он со знанием дела.— Вот вы опять же? Возможно ли вас вместе с ентим сбродом в зале содержать? Никак нет, вам же отдельный нумер нужен,— полноватое лицоЕмельяна расплылось в улыбке.— Андрейка, а ну живо господину уряднику обед подать! — распорядился он, обращаясь к беловолосому мальчику.

Через пять минут перед Николаем Ивановичем на столе дымился рыбный суп, лежали на тарелке нарезанные сыр, колбаса и хлеб.

— Приятного вам аппетита, Николай Иванович,— почтительно склонил голову Емельян, после чего направился к двери, но Сидоров остановил его.

— Вчера у тебя здесь мужичок один проезжий разгулялся, не помнишь ли? — спросил он, помешивая ложкой в тарелке суп.

Емельян сощурил глаза, закатил зрачки под лоб, таким образом, делая вид, что вспоминает.

— Никак нет-с, господин урядник, не припомню-с,— ответил он.

— Ты, Емельян, со мной в такие игры не играй, не люблю я их,— строго произнес Николай Иванович глядя Емельяну в глаза.— Обобрали мужичка того, весь товар, что домой вез, взяли. Вот я и хочу знать: здесь в твоей забегаловке его обобрали или где по дороге? Или может быть, Емельян, и ты с ними в доле? — урядник зачерпнул ложкой суп и с удовольствие вкусил его.— Что замолчал-то, Емельян? Или язык проглотил? — спросил он, неспешно прожевывая обед.

— Да что вы, Николай Иванович, голубчик, как только могли подумать обо мне такое? — испуганно заговорил Емельян.

— А как же мне о тебе думать, ежели ты вора покрываешь?

— Да что вы, господин урядник, нежели я покрываю кого?! Я просто хотел уточнить у вас, как тот мужичок выглядит из себя, а то мало ли здесь проезжих-то бывает? — взволнованно заговорил Емельян.

— Правильно мыслишь Емельян, правильно,— произнес Николай Иванович.— Высокий и худощавый, с длинными рыжими волосами и небольшой бородкой, ну примерно такой, как у меня,— Сидоров провел ладонью по своей небольшой бородке.— А одет он был в черный старый полушубок и картуз.

— Ах да, да, припоминаю такого. Точно вспомнил, был такой. Заказал себе обед, а потом, как набрался, начал деньгами сорить направо и налево, вино брал.

— Кого угощал? — урядник отложил ложку и внимательно стал смотреть на Емельяна.

— Не помню, Николай Иванович. Народу было много, насилу успевали тарелки разносить, не то чтобы кого-то увидеть или запомнить,— начал объяснять Емельян.

— Ну, а кто из завсегдатаев был? Неужели не помнишь, Емельян? — урядник усмехнулся.— Не поверю.

— Ну, это... братья Жаровы были, Ерема и Михей.

— Это из Бабуринки которые? — переспросил Сидоров.

— Да, бабуринские,— кивнул Емельян головой.

— Так, так, интересно. И что же они, братья-то? Может быть, это они мужичка-то пощипали? — спросил урядник, зная братьев Жаровых, как склонных к винопитию и нарушению тишины.

— Нет, не они. Братья тут до последнего сидели, уже все разошлись, а они все сидели, вина просили, насилу их выпроводили.

— Ну, а кто еще был кроме братьев-то?

— Не припомню больше никого.

— Врешь, Емельян, не можешь не помнить, вспоминай.

— Ей-богу, не помню,— Емельян наложил на себя крестное знамение.

— Как же не помнишь, дядька Емельян? — вступил в разговор, стоявший все это время в комнате Андрейка, и на которого мужчины не обращали никакого внимания.— Он, дядька тот, о котором вы говорите к охвицеру за стол сел.

— Это какой такой офицер? — спросил у Андрейки Николай Иванович.

— Который у дядьки Емельяна лошадей просил, ругался сильно. Дядьку Емельяна высечь грозился или в Сибирь отправить. Я тогда испугался очень, подумал, что охвицер и взаправду дядьку Емельяна выпорет.

— Да что вы, Николай Иванович, мальца этого глупого слушаете?! Не было вчера никакого офицера. Это он днем раньше был, а малец неразумный все перепутал,— нервно засмеялся Емельян.— А ну, пошел вон отсюда,— прикрикнул он на Андрейку.— Иди в залу посуду грязную сбири, да со столов сотри,— приказал он.

— А ну постой,— Николай Иванович остановил уходившего из комнаты мальчика.— Говори, что дальше было,— потребовал он.

— Так вот я и говорю: охвицер ентот и говорит на дядьку Емельяна: счас я тебя выпорю, а потом ушел и сел за стол. Водки я ему приносил. А тот дядька, о котором вы говорите с ним сидел за столом, а когда охвицер уехали, то дядька тот, о котором вы говорите, стал водку просить, а пил он со страшным дядькой. Они потом вместе на лошади уехали. Я того дядьку страшного боялся и все ждал, когда он уйдет. Так и подсмотрел за ними, как они сели на лошадь и уехали вместе,— начал рассказывать Андрейка Николаю Ивановичу.

— А что это за дядька страшный был? — спросил Сидоров, видя, что Андрейка замолчал.

— Не знаю, у него один глаз кривой был, вот такой,— Андрейка потянул вниз веко на своем глазу, показывая, как выглядел посетитель трактира.

Николай Иванович улыбнулся, потрепал Андрейку за вихры и слегка подтолкнул к двери.

— Ну, беги, беги, работай, а то дядька Емельян и вправду накажет тебя,— вполголоса произнес он. А после того, как мальчик ушел, строго взглянул на Емельяна.— Та-а-к, значит, обманываешь меня?! — протянул он. Емельян виновато втянул голову в плечи.

— Ваше благородие, господин урядник, Николай Иванович, дорогой вы мой, этот человек с покалеченным глазом, человек страшный и опасный,— заглядывая уряднику в глаза начал полушепотом говорить Емельян.— Бородища — во-о-о! Ручищи — во-о-о! — Емельян стал показывать Сидорову, какие именно были у того посетителя борода и руки, явно преувеличивая их размер.— А глазищи страшные, как зыркнет ими из стороны в сторону, аж кровь в жилах стыла. Душегуб он.

— Знаешь его?

— Никогда раньше не видывал, впервые тут появился.

— А почему решил, что он душегуб?

— А кто же еще?! Глазищами-то так и зыркал, так и зыркал за всеми, а глазища злые, да все исподлобья смотрит, что есть бык! Боюсь я его, Николай Иванович, ох как боюсь. Такому человека убить, что муху прихлопнуть.— Емельян посмотрел по сторонам, словно его кто-то мог увидеть в комнате и придвинулся к уряднику.— Думается мне, что это был не иначе, как нигилист. Не иначе, как у графа Толстого в имении скрывается,— прошептал он Сидорову на ухо.

— Почему так решил?

— Дык у него, у графа-то, они все и скрываются. Боюсь я их, Николай Иванович, как бы бомбу в мой трактир не кинули!

Сидоров ухмыльнулся.

— Ну, ладно, разберемся мы с этими, как ты говоришь — нигилистами. Прознаешь что, сообщи,— сказал он, поднимаясь из-за стола и, положив на стол деньги за обед, направился к выходу.

— Непременно, Николай Иванович, непременно,— закивал головой Емельян.

В волостном правлении, куда Сидоров вернулся к полудню, было многолюдно и шумно. Судебного следователя на месте вновь не оказалось и, чтобы о нем справиться, Николай Иванович зашел к председателю волостного суда Дудину. Тот важно восседал на своем месте и вполголоса подсказывал сидевшему напротив него купцу Белобородову как правильно писать судебную жалобу.

— ... Имею честь покорнейше просить суд в следующем. Здесь ставьте двоеточие,— говорил он Белобородову, но увидев вошедшего Сидорова, замолчал.— Честь имею кланяться, Николай Иванович,— поздоровался он.

— И вам здравия желаю,— кивнул головой Сидоров.

Белобородов отложил в сторону перо и взглянул на Сидорова.

— Доброго вам здоровья, Николай Иваныч,— проговорил он, едва заметно кивнув головой и не дав Сидорову времени на ответное приветствие, возбужденно заговорил: — Представляете, Федька взял у меня овса взаймы, а деньги платить не хочет. Я почти целый месяц терпел, а нынче поутру он заявился ко мне и говорит: на, мол, тебе вместо денег материю. Я ему говорю, а на что она мне нужна? Ты, говорю, мне деньги отдай, а он говорит, что нету, мол, у него денег. Вот я и решил жалобу на него подать, пусть суд с него взыщет. А у меня и расписка от него имеется, вот пожалте, Николай Иваныч,— Белобородов взял со стола лист бумаги и протянул его Сидорову,— читайте.

Тот взял протянутый ему лист и стал читать: «Сего 1899 года, апреля 4 дня, я, нижеподписавшийся крестьянин сельца Телятинков Федор Алексеев Соловьев, даю сию расписку крапивенскому купцу Николаю Андреевичу Белобородову в том, что я, Соловьев состою должником ему, Белобородову, 16 рублей за взятые мною у него 20 пудов овса. Означенную сумму обязуюсь уплатить к 10 апреля сего года, в том и подписываюсь».

— А какую Федор материю вам приносил, Николай Андреевич? — спросил Сидоров, возвращая Белобородову расписку.

— Плис. Красный плис. А на что он мне? — Белобородов развел руками.— Материя у меня и у самого имеется. Представляете, Николай Иваныч, Соловьев должен мне шестнадцать рублей, а плису принес несколько аршин, это где-то рублей на пять, а то и того меньше. Ох, и хитрец этот Федька! Он думает, что хитер, а я нет,— Белобородов еще что-то говорил, но Сидоров его уже не слушал. Он выбежал на улицу, вскочил в пролетку и погнал лошадь в сторону Телятинок.

Дом Соловьевых он нашел быстро. На стук в дверь вышла мать Федора Домна Яковлевна и пропустила урядника в дом. Сам Федор сидел у печи.

— Где материя? — спросил у него Сидоров.

— Какая материя?

— Плис, который ты купцу Белобородову предлагал вместо денег.

— Что он, уже успел нажаловаться? У меня нету денег, мне ему нечем отдавать. Не хочет материю, значит ничего не получит, так ему и скажите,— начал объяснять Федор, но Сидоров его перебил.

— Где плис?! — повысил он голос.

— Да вон там, в чулане,— Федор кивком головы указал на чулан.— Подай мать ему эту материю,— попросил он старушку.

Та медленно встала с табурета и, прихрамывая на правую ногу, направилась в чулан. Вернулась вскоре и протянула Сидорову сложенный в рулон красный плис.

— Продать яво хотели, жить-то нам не на што. Кормилец-то наш помер. Надысь ужо как сорок ден прошло, а деток оставил полон двор. Федька ентот ужо постарше всех будя, а остальныя — мал мала меньше,— начала жаловаться старуха, указывая рукой на сидевших за длинным столом пять человек детей разных возрастов.

— Где остальные вещи? — не обращая никакого внимания на причитания старухи, спросил у Федора Сидоров.

— Какие вещи?! — удивился тот.

— Которые ты в Кочаках в трактире у заезжего человека украл,— резко ответил урядник.

— Я не крал никаких вещей! И в никаких трактирах я не был. У меня нет денег, по трактирам ходить,— почти, что вскричал Федор.

— Тогда говори, где взял плис? — задал вопрос урядник, но Федор замолчал, отвернувшись в сторону.— Ну-у-у?! Или в тюрьму захотел?! — Сидоров повысил голос.

Услышав о тюрьме, заголосила в голос старуха, а за ней и сидевшие за столом дети.

— Федька, Федька! Зачем же ты начередил-то такое?! Как же мы теперча без тебя-то жить будем?! — сквозь слезы причитала Домна Яковлевна.

— Да не чередил я ничего! — прокричал Федор, повернув голову к матери.

— Говори, где материю взял?! — строго приказал Николай Иванович.

— Невеста подарила. Узнала, что я денег Белобородову должен, и отдала мне материю, чтобы я ею рассчитался с купцом,— ответил Федор, смотря то на урядника, то на мать.

— Кто такая эта невеста?

— Настасья Шлипкина из Ясенок.

— Это не десятского ли Филиппа дочь? — удивленно спросил Сидоров, вспомнив, что Филипп и привел к нему в участок потерпевшего крестьянина.

— Нет, не Филиппа, а Стефана,— ответил Федор.

— Еще она тебе, что из вещей дала, кроме материи?

— Больше ничего.

— Врешь! Говори правду! — потребовал урядник.

— Только материю,— вновь произнес Федор.— Говорила, что отец купил у кого-то эту материю, ей на платье, а ей не нужно никакое платье, вот и отдала эту материю мне.

— Ну, смотри, коли соврал! Шкуру спущу! — предупредил Федора Николай Иванович и направился к выходу.

Шлипкины встретили урядника недоброжелательно. Сам хозяин дома Стефан Христофорович на приветствие Сидорова лишь молча кивнул головой и пробурчал что-то себе под нос.

— А ну, Стефан, оденься и выйди на улицу,— потребовал Сидоров и, не входя к Шлипкиным в дом, вернулся к своей пролетке.

Шлипкин вышел и подошел к уряднику.

— Твоя материя? — Сидоров указал рукой на лежавший в пролетке рулон плиса.

— Моя. Откуда она у тебя? — нахмурил брови Шлипкин.

— Пошли в избу,— приказал Сидоров и, не дожидаясь приглашения, направился к Шлипкиным, где, не смотря на недовольные высказывания хозяйки дома Анны Степановны, стал осматривать комнату за комнатой. Заглянул в чулан, на печь, где в это время лежали и с испугом во взгляде смотрели на него девочка лет десяти и мальчик возрастом около семи лет.

— Чего ищешь, господин полицейский? — недовольно спросил Стефан.

— Вещи и продукты.

— Какие вещи и продукты?

— Вещи ворованные ищу, которые ты и косоглазый украли в Кочаках на постоялом дворе у проезжего крестьянина.

— Какой постоялый двор? Я там отродясь не был! — возмутился Стефан.

— Значит, косоглазый был, а ты стремена лошадиные держал,— не отставал от него Николай Иванович.

— Да не знаю я никакого косоглазого. Ты меня с кем-то спутал,— вновь нахмурил брови Шлипкин.

— А материя ворованная, что у меня в пролетке лежит, у тебя откуда?

— Васька дал.

— Какой Васька? Где живет? При каких обстоятельствах он тебе дал сию материю? — начал задавать вопросы урядник.

— Васька Зеленков, здешний, ясенский. Изба его на краю деревни у болота стоит, прямо у дороги, что на станцию идет. Я у него печь выкладывал, я же печник, а он мне вместо денег ту материю отдал. Ну, я и взял, хотел дочке старшей обновку сшить.

На улице уже стемнело, когда Сидоров постучал в дверь дома Зеленковых. Отворил сам хозяин и, увидев полицейского урядника, изменился в лице.

— Чего побледнел-то, напугал я тебя что ли? — спросил Сидоров, бесцеремонно отстраняя рукой в сторону хозяина и проходя в избу. Сердце его учащенно билось, он понял, что его погоня завершается, жертва загнана в угол и осталось только за малым — найти похищенные вещи и доказать подозреваемому его виновность. Но это как раз и бывает самым сложным в его работе. И Сидоров решил действовать напористо и безотлагательно.

— Где ворованные вещи и продукты?— неожиданно спросил он, проходя в избу.

— Какие вещи? — попытался изобразить на лице удивление Зеленков.

— Которые ты украл из телеги в Кочаках.

— Я не брал никаких вещей.

— Ты два дня тому назад был на постоялом дворе в Кочаках? — спросил урядник.— Что молчишь? Отпираться нет смысла — тебя там видели.

— Ну, был, и что?

— С крестьянином, что ехал из Тулы в Хатунки знакомился?

— Не видел я никакого крестьянина из Тулы,— начал оправдываться Зеленков, но из-за возникшего душевного волнения задышал учащенно, словно зарыдал навзрыд, а потому голос его дрогнул и осип.

— Чего разволновался-то так? — усмехнулся Сидоров и бесцеремонно начал осматривать комнату за комнатой.

— Сам все вернешь, или мне далее продолжать все обыскивать? — спросил он.

— Да нечего мне возвращать, ничего чужого я не брал,— не сознавался Зеленков.

— А материю, что Стефану Шлипкину отдал, где взял?

— Какую материю? — Лицо Зеленкова покраснело и покрылось белыми пятнами.

— Плис. Да вон он у меня в пролетке лежит, можешь взглянуть,— произнес Сидоров, открывая дверь в кладовую.— А вот и они! — воскликнул он, увидев лежавшие на столе и другие вещи Воробьева.— А говоришь, что не брал?! Одевайся, пошли на улицу,— потребовал урядник.

Василий начал надевать тулуп, но руки у него тряслись, и он никак не мог попасть ими в рукава. К нему подошла жена и начала помогать надевать тулуп.

— Шапку надень, а то на улице зябко,— проговорила она вполголоса. Зеленков промолчал, лишь исподлобья взглянул на жену, страшно сверкнув на нее глазами.

«Да и вправду такой может ребенка испугать»,— подумал Николай Иванович, вспомнив слова работавшего в трактире на постоялом дворе в Кочаках Андрейки.

На улице урядник указал рукой на свою пролетку, в которой лежал сложенный в рулон плис.

— Вот та самая материя, которую ты отдал Шлипкину. Ты ее где взял? — спросил он, но Зеленков промолчал.— Молчишь? Ну что же, тогда пошли в твой погреб,— приказал урядник, и первым направился к находящемуся рядом с домом Зеленкова погребу. Он уже догадался, где Зеленков мог хранить краденые продукты. В погребе было темно и сыро. Сидоров достал спички и чиркнул о коробок. Вспыхнувший небольшой огонек осветил стоявшие на полках бутыли, банки и коробки, в одной из которых он увидел то, что искал: вареную и копченую колбасу, муку пшеничную, восковые свечи, рис, баранки.

— Что же, даже и съесть ничего не успели? — задал он вопрос Зеленкову, когда они вышли из погреба. Тот молчал, казалось, он был невозмутим, только бледный вид лица и трясущаяся окладистая борода выдавали его волнение.

— Я это все купил в магазине,— ответил тот.

— Ну что же, пошли в избу и предъяви мне свою заборную книгу,— потребовал полицейский.— Поглядим, что ты там, в магазине, купил,— усмехнулся он.

— Варька, подай сюда магазинную книжку,— приказал Зеленков жене, рассматривая урядника злыми глазами.

— Так, заборная книжка из лавки господина Львова в Туле для отпуска товара господину Василию Николаевичу Зеленкову,— начал вслух читать Сидоров.— Так, последний раз ты был в лавке восьмого апреля и купил там: хлеба черного на 38 копеек, мука пшеничная 10 фунтов на 60 копеек, чай фруктовый 1/5 фунта на 8 копеек, мыло 1 фунт на 10 копеек, табак 1/4 фунта на 5 копеек, спички 10 штук на 8 копеек, бумага 6листов на 3 копейки, сельдей 1 штука на 11 копеек, сахар 2 фунта на 32 копейки, масло подсолнечное 3/4 фунта на 12 копеек,— начал читать заборную книжку Сидоров.— А где же, колбасы, баранки, рис, пшено, материя? — спросил он, но Зеленков молчал. В доме наступила напряженная тишина.

— О-о-о-х! О-о-о-х! Матушка моя Богородица! Царица Небесная! Помилуй нас грешных! — залившись слезами, запричитала Варвара и сползла вдоль стены на пол.

Увидев это, заплакали на разные голоса и их дети, которых Сидоров насчитал восемь человек разного пола и возраста.

Стоявший молча Василий вдруг и сам словно обмяк, даже, как показалось Николаю Ивановичу, в росте меньше стал. Плечи его и борода затряслись, лохматая с не расчесанными и немытыми волосами голова наклонилась, и он заплакал. Плакал он молча, одними глазами, из которых бежали слезы, и лишь подрагивая плечами.

— Простите меня, господин урядник Христом Богом прошу! Не наказывайте дюже! Бес меня попутал! Детей-то у меня сами вон видите сколь — мал мала меньше! Кормить их нечем, работы у меня постоянной нету! Пощадите меня и детей моих! Они все без меня не выживут, ежели вы меня в тюрьму посадите! — при этих словах все находившиеся в избе заголосили еще громче.— Печка вот начала чадить по-черному, ну я и позвал печника. А платить-то нечем — денег-то у меня нету, вот я и отдал ему это тряпку вместо денег, будь она неладна,— сквозь слезы говорил Зеленков.

— Хватит причитать,— перебил его Сидоров.— Давай рассказывай, как это дело обстояло,— потребовал он.

— В церковь я ходил в Кочаки на вечернюю службу, а опосля решил в трактир зайти, не то чтобы выпить или поесть, а чтобы согреться, холодно было, и я озяб. А тут мужик тот подсел. Я гляжу, а у него денег навалом, полный кисет, аж медяки в нем звенели. Я и попросил его меня вином угостить, ну и засиделись мы с ним допоздна. А как я узнал от него, что он в Хатунку едет, так и попросил его меня до Ясенков подвезти. По дороге он уснул,— начал рассказывать Зеленков.— Не хотел я брать-то ничего, даже домой хотел его завести и конку его во двор загнать, а как увидал сколь в телеге товару, так и не удержался,— продолжал он.— Простите меня, бес попутал! — вновь заплакал Зеленков.

— Эх, Василий, Василий! — Николай Иванович с укором покачал головой.— Нечего теперь на беса сваливать, коль сам на руку нечестивый! — в сердцах, произнес он.— Собирайся, со мной в участок поедешь.

Под многоголосый плач жены и детей Василий одевался нарочито долго, а затем еще дольше прощался с женой и детьми.

— Ну, будет тебе, будет! — Сидоров взял его за рукав тулупа и слегка начал подталкивать к двери.— Авось не на год уходишь, отпущу тебя нынче домой. Вот только документ составлю о происшествии, да и подписку тебе вручу о неотлучности с места жительства,— успокаивая всех, произнес он. Василий и Варвара на него внимательно, словно не веря, взглянули.— Ничего не поделаешь — так положено по закону,— развел руками Николай Иванович.

По дороге завернули к сельскому старосте.

— Принимай, Федот, вещи ворованные для сохранности,— проговорил он, когда староста вышел к ним на улицу.— Да расписку мне напиши,— потребовал он.

— Какую расписку-то, Николай Иваныч? — спросил староста.

— Пиши так,— Николай Иванович подождал, когда староста приготовится записывать, после чего продолжил: — Я, нижеподписавшийся сельский староста села Ясенок Федот Зотов, 16 дня апреля месяца сего года даю сию расписку в том, что от полицейского урядника шестого участка принял на хранение, ну теперь осматривай товар и записывай его, да смотри не ошибись,— предупредил Николай Иванович Федота. А когда тот переписал товар, проговорил: — А теперь, Федот, давай будем товар взвешивать,— приказал урядник.

Весь товар и продукты были целы, за исключением пшеничной муки. В мешке оказалось не двадцать, а восемнадцать фунтов.

— Муку брал, Василий? — задал Сидоров вопрос Зеленкову.

— Да, Варвара моя немного муки отсыпала, ребятне лепешек напекла,— ответил тот и отвел взгляд в сторону.

Придя в участок, Николай Иванович прошел к своему рабочему столу и опустился на стул. Только теперь он почувствовал, как сильно устал. Посидев какое-то время в тишине, он вздохнул и, достав из стола чистый лист бумаги, начал писать протокол: «Крестьянин деревни Малевка Басовской волости Тульского уезда Григорий Филиппов Воробьев, живущий в Хатунках в имении Золотова, заявил: вечером 15 сего апреля он возвращался из Тулы в Хатунки выпившим на своей лошади запряженной в телегу. Уснул дорогою и упал с телеги. Затем кто-то его разбудил, привез в Ясенки в дом десятского Филиппа Николаева Шлипкина, причем лошадь с телегою и бывшею в ней покупкою была оставлена на улице возле дома Шлипкина. Проснувшись утром Воробьев, осмотрел покупку, которой не оказалось. В краже сей изобличен крестьянин сельца Ясенков Василий Николаев Зеленков. Протокол сей препроводить в ясенковский волостной суд».

На следующий день в Хатунки вернулся Воробьев. Он привез домой украденные у него вещи и продукты. Конфеты и баранки он раздал детям, а красный плис, как и обещал, отдал своей жене Глафире, чтобы она из него сшила себе новое платье. А спустя несколько дней, председатель ясенковского волостного суда, разложив на столе чистые листы бумаги и, окунув в чернильницу перо, писал следующее: «В Переволокское волостное правление. Ясенковский волостной суд покорнейше просит оное правление объявить под расписку проживающему в сельце Хатунки в имени Золотова крестьянину Басовской волости Тульского уезда Григорию Филиппову Воробьеву, чтобы он на 30 сего мая к 9 часам утра явился в сей суд по делу о краже у него вещей на сумму 9 рублей 73 копейки крестьянином сельца Ясенок Василием Николаевым Зеленковым. За председателя суда, волостной старшина Дудин».

В то время как Дудин писал в Переволоки повестку, полицейский урядник Николай Иванович Сидоров во всю прыть гнал свою лошадку. Он ехал в Ясную Поляну в имение графа Льва Николаевича Толстого, чтобы проверить услышанную в трактире в Кочаках информацию о неких нигилистах, якобы скрывающихся у графа в имении. Впрочем, это уже совершенно другая история.

acdb

Вячеслав Михайлов

(г. Тула)

ЭКЛЕРЫ

2007 год. Лето. Россия. Москва. В ресторане «Онега» отмечалась круглая дата московского университета информатики. Гости, по преимуществу выпускники вуза разных лет и его нынешние профессора, доценты, давно уже раскрепостились при помощи качественного спиртного и с удовольствием общались за столами, в уставленном креслами просторном холле, на танцевальной площадке. Все, как обычно в такие вечера: воспоминания, рассказы о прожитом, нежданные встречи, трогательные сантименты. Хвалили удачную организацию вечера: уютный и притом вместительный ресторан, щедрые столы, умеренная официальная часть, ненавязчивая музыка, интеллигентный тамада.

Лично знакомых в прошлом выпускников оказалось немного. Пока знакомились, стало понятно, по какому принципу разослали приглашения на вечер. Здесь оказались те, кто чем-либо отличился в послевузовской жизни — успешные предприниматели, доктора наук, не последние правительственные чиновники и тому подобные лица. Любопытно было, кто же стоит за устройством вечера — университет справил бы скромненько. Скоро выяснилось — Сотов Андрей Глебович, самый богатый выпускник, основной собственник крупного предприятия химической промышленности. Он купил его во второй половине девяностых годов прошлого века — на исходе стремительного, мутного процесса продажи и передачи в частные руки большей части государственных, бывших советских предприятий. Новая центральная власть, вознамерившись наскоро переустроить экономическую жизнь гигантской страны на рыночный лад, затеяла невиданную по масштабу приватизацию. Рассматривала ее ключевым звеном преобразований, фактором их необратимости. Спешила максимально включить частную инициативу в экономику и отключить якобы неуклюжее, малоэффективное государственное управление предприятиями. Чтобы ускорить приватизацию, сосредоточить собственность в немногих частных руках, организаторы распродажи обеспечили ничтожные цены в «магазине государственных активов» и ограничили доступ в него. Особенно в сектор, где отпускались крупные прибыльные и потенциально прибыльные предприятия. Сотов в нем побывал и отоварился. По слухам, такую возможность он получил благодаря знакомству с одним из влиятельных зампредов российского правительства. К тому времени Cотов имел собственную предпринимательскую историю, довольно распространенную, и некоторые сбережения. После окончания вуза он несколько лет работал в научно-исследовательском институте. На закате СССР, все еще будучи научным сотрудником, руководил кооперативом, торгующим компьютерами в пакете с программным обеспечением. Потом, на паях с партнером, организовал издательство и управлял им. Выпускало оно в основном юридическую и экономическую литературу, преуспевало.

На вечере Сотов появился позже других и расположился за столом рядом с ректором. В окружении пожилого университетского начальства скучал и частенько сбегал на танцевальную площадку или в холл. Танцевал умело, особенно, быстрые ритмичные танцы, чередуя ретро-стиль, знакомый большинству гостей, с современным молодежным. Дамы, приглашенные им на медленный танец, не скрывали своего довольства. Легко включался в разговор компаний, стихийно образующихся в холле. Первоначально настороженное отношение к нему сменялось при общении открытым расположением, по крайней мере, во внешних проявлениях. Видно было, что он этому рад.

Так и остались бы у Сотова только приятные воспоминания о юбилейном вечере, не случись под занавес один эпизод. Возвращаясь из холла после очередного перекура, бизнесмен пробирался меж столами и у одного отчетливо услышал: «...Даже если Сотов не нарушал закон в ходе приватизации, все равно аморально поступил: получил химкомбинат крупный, а цену заплатил в десятки раз меньше реальной. Если совесть у него есть, то покоя нет. Чужое взял. Хотя, он, может, и не понимает, в чем эта аморальность...» Сотов приостановился, обернулся на сидевших за столом троих мужчин. Они притихли, смутились — смекнули: что-то тот расслышал. Особенно неуютно стало автору слов, угаданному Сотовым. Но он удержался, не отвел глаз от вцепившегося в них сотовского взгляда. Через мгновение Сотов двинулся дальше. Увидел, что сказанное не предназначалось для него. Решил, глупо будет демонстрировать свой острый слух и тем более призывать здесь к ответу этих болтунов.

Невозмутимого внешне Сотова переполняло раздражение: «Вот засранцы! Не дает покоя чужой карман. Любимая тема неудачников. Отдыхают здесь, жрут, пьют за мой счет и осуждают. Сколько можно! Одно и то же талдычат: много взял, мало заплатил, обогатился. А почему взял? Как было бы, если б не взял!? Что стало после того, как взял!? Такие вопросы не интересуют. На них мозгов не достает... Не понимаю я свой аморальности!» — А вот что! — загорелся бизнесмен, уже оказавшись за своим столом,— я с этим умником побеседую. Покажу ему, что рассуждать о нашей приватизации в общем — одно, а оценивать конкретный случай, мой случай — другое... Что только из себя этот деятель представляет? Может говорун заурядный? Тогда не хрена и время тратить на него.

Переждав несколько минут, Сотов обратился к ректору, тихо разговаривающему со своим замом:

— Прошу прощения. Станислав Сергеевич, отвлеку вас на минуту.

— Конечно. Слушаю,— повернулся ректор.

— Не знаете ли, кто тот мужчина — за столом у центральной колонны сидит? В ярко желтом галстуке. По университету я его не помню. Чем он занимается?

— Который? А-а, тот. Китров это, Виктор Михайлович. Он раньше вас окончил вуз. Работает в столичном НИИ. Занимается приложением математических методов к гидрологии. Доктор технических наук, профессор. Часто за рубеж выезжает на гидрологические конференции. И лекции там иногда читает. Кажется в Бразилии... Да, в университете Сан-Паулу. Приглашают. Вообще-то лично с ним я мало знаком, но наслышан. Любопытный человек. Из тех ученых, кто не боится входить в смежные области знаний. По-моему, даже экономическими и социологическими исследованиями балуется... Прямой, открытый. Говорят, колючий. Таким скучно в окружении только друзей. Что вдруг заинтересовались?

— Да, знаете, перекуривал в холле и слышал его разговор с несколькими гостями по экономическим проблемам страны. Мне он показался наиболее точным, можно сказать, профессиональным в оценках,— соврал Сотов.

— Вот, вот. Я же говорил — и к экономике прикладывается.

«И к этике, и к иному многому. Сует всюду свой нос»,— иронично усмехнулся про себя Сотов, почти остыв. Он поблагодарил ректора за ответ, обменялся впечатлениями о вечере и, не дожидаясь его окончания, уехал.

На следующий будничный день, в промежутке между делами, Сотов поручил помощнику найти телефон Китрова и через некоторое время получил его. Перед тем, как позвонить, вернулся на секунды во вчерашний вечер, вспомнил профессора, сидящего в слабом свете за столом, подумал азартно: «Готовься, бродяга». Набрал номер. Китров отозвался.

— День добрый, Виктор Михайлович,— поздоровался Сотов и представился. Услышав ответное приветствие, в котором не скрывалось напряжение, замешательство, продолжил: — Вы догадываетесь, наверное, о причине моего звонка. Вчера на вечере я случайно услышал вашу пространную тираду на мой счет. И вы поняли, что долетели до меня какие-то ее обрывки. Кажется, вы сказали, что я поступил аморально, когда по дешевке выкупил кусок государственной собственности — в ходе приватизации. Если совесть у меня есть, то покоя нет — что-то в этом духе... Я не претензии предъявлять позвонил, не тревожьтесь. В конце концов, это ваше мнение. Почему вам его не высказывать? Тем более что большинство в нашей стране думает так же. Только у меня вот несколько иное мнение по поводу моего участия в приватизации. Поэтому предлагаю встретиться. Поясните свою точку зрения тому, кого она, собственно, касается. Меня послушаете. Возможно, я изменю свое мнение, а может — вы. Как насчет встречи, Виктор Михайлович?

— Где встретимся и когда?— взволнованным голосом спросил Китров.— Только не сегодня.

— Тогда приглашаю вас завтра в семь вечера в мой офис. Он рядом с Цветным Бульваром. Годится?

— Да.

Сотов сообщил Китрову адрес, объяснил, как лучше добраться и распрощался.

* * *

У Китрова, сидящего в приемной бизнесмена, на душе было неспокойно. Понятно от чего: порицал человека за глаза; тот невольно услышал, предложил сказать то же в глаза и еще аргументы привести. Хотя Китров, не мешкая, согласился, он понимал, что выглядит в сложившейся ситуации не лучшим образом. Надежду на предметный разговор давало довольно уважительное приглашение на встречу. И еще. В правоте своей Китров не сомневался. Однако ему предстояло не только высказать соображения свои, но и защитить их, если доведется. Он читал интервью с Сотовым, слышал его выступления в телепередачах, отзывы о нем знакомых. Знал, бизнесмен — интеллектуал, опытный полемист. И прессовать умеет, если что. Китров опасался быть слабее, чем может.

Секретарша ответила по внутренней связи и предложила Китрову войти в кабинет.

Сотов с вежливой улыбкой поднялся из кресла, вышел навстречу и протянул руку:

— Добрый вечер. Проходите, присаживайтесь.

Стараясь выглядеть спокойным и уверенным, Китров поздоровался, пожал протянутую руку.

— Вначале, Виктор Михайлович,— обратился к нему Сотов,— я хотел бы придать нашей беседе определенное направление и сказать немного о своем отношении к нашей отечественной приватизации. Оно, думаю, вас удивит... По технологии, масштабам, скорости оцениваю ее негативно, несмотря на то, что сам в результате поднялся. Проведена она не в интересах большинства в стране. Многие предприятия следовало сохранить в государственной собственности и научиться управлять ими в рыночной среде... Но есть частные случаи. Мне не безразлична моральная сторона не вообще этой приватизации, а моей персональной причастности к ней, моего конкретно случая. Давайте на этом сосредоточимся. Скажите коротко главные соображения. А там видно будет, стоит ли обсуждать детали, растягивать беседу. Вы и я — занятые люди... Да, несколько слов о себе, пожалуйста. Вы в каком году, окончили наш вуз? Будете кофе или чай?

— Чай, спасибо,— поблагодарил Китров, в самом деле удивленный таким вступлением. Тем не менее, устав от тягостного ожидания, стал быстро говорить:

— Окончил в 1981 году. Вы в тот год, если не ошибаюсь, поступили. После вуза пришел в НИИ гидрологии. По сей день в нем тружусь. Занимаюсь математическим моделированием стока рек. Проще говоря, придумываю формулы, составляю компьютерные программы для вычисления объема речной воды, прогнозирования его. Защитил кандидатскую, докторскую. В последние годы и экономические показатели предприятий моделировал для поддержания штанов: количество продукции, расход ресурсов, цены, прибыль. Чтобы в практику экономическую вникнуть, пришлось основами теории заняться. Увлекся экономикой...

Теперь по существу. Вы, Андрей Глебович,— один из тех, кто за бесценок обрел крупное прибыльное государственное предприятие. Иначе говоря, стал собственником того, что стоило, предположим, 400 миллионов долларов, заплатив 15 миллионов. Доллар я привлек для измерения стоимости не от большой любви к «зеленому». Просто рубль за последние годы столько раз менял свою ценность, что немудрено с ним запутаться. Так вот, какой бы ни был способ обретения, выкупа предприятия, суть остается неизменной — вы взяли даром чужое на сумму 385 миллионов долларов, если оставить те цифры, что я предположил. Точные, известны вам. И если такая несправедливость состоялась законным путем, то она не перестает быть несправедливостью. Неправедные законы, как и повреждение общественной морали — обычное явление в смутные времена. Согласитесь, вы взяли чужое за просто так фактически. Воспользовались им, разбогатели. Это ли не безнравственно? Это не может не беспокоить человека, для которого совесть не пустой звук.

— Да, я взял чужое, как вы выразились «за просто так», воспользовался им,— сразу ответил Сотов. Выждав немного, продолжил: «Начало мне понравилось, Виктор Михайлович. Слов немного, а сказано достаточно. И в цифрах не сильно ошиблись. Значит, подготовились. Вас, кажется, заинтриговал мой ответ. Может получиться полезный для нас обоих разговор. Надеюсь, он между нами останется. Только давайте переберемся в более удобное место... Я вообще-то не прочь перекусить. Не возражаете, если мы в тот ресторан проедем, где вузовский юбилей отмечался?»

Китров не ожидал никак такого легкого согласия и пробурчал, что не возражает.

Через несколько минут вместительный джип с Сотовым, Китровым и несколькими охранниками отъехал от офиса и пустился маневрировать по переулкам Садового Кольца. В дороге Сотов темпераментно рассказывал о своем вдруг возникшем увлечении рисованием акварельными красками, расспрашивал спутника о его досуге. Однажды прервался ненадолго, погрузившись в себя. Путь занял минут пятнадцать. Китров подумал, что ресторан этот, наверное, обычное место встреч и трапезы для Сотова, и хорошо, что разговор продолжится вне сотовского офиса; в его стенах чувствовал себя вызванным для отчета.

 И вот они вдвоем уже сидели в небольшом отдельном зале ресторана за столом, довольно скромно сервированным: два прибора, грейпфрутовый сок в графине, минеральная вода, пара лепешек, несколько салатов. Не будучи охотником до спиртного Китров огорчился, не увидев его на столе: хорошо бы граммов пятьдесят коньяку или водки — приглушить сохраняющееся напряжение.

Сотов жестом пригласил поесть и с аппетитом стал поглощать салаты. Китрову было не до еды, но для компании он присоединился. Орудуя вилкой и ножом, бизнесмен предложил:

— Давайте для дальнейших рассуждений сохраним ваши цифры. Повторяю, вы в них не сильно ошиблись... Итак, я получил предприятие стоимостью 400 миллионов долларов, заплатив за него 15 миллионов. Чистая прибыль на тот момент — около 10 миллионов долларов в год. Действительно, взял даром чужое, государственное имущество на сумму 385 миллионов долларов. Даже той небольшой прибыли достаточно было, чтобы за полтора — два года вернуть деньги, потраченные на покупку предприятия. И вы полагаете, это безнравственно, бессовестно... А я вам скажу следующее,— заявил Сотов, не прекращая есть теперь уже без спешки.— Первое. Если бы предприятие не взял я, его получил бы другой. Процесс раздачи государственного, общенародного имущества по мизерным ценам, как говорится, пошел. Не видно было силы, способной его остановить. Я же полагал, что смогу лучше многих распорядиться предприятием. Потому воспользовался случаем... Конечно, богаче стать хотелось. Но и риски были о-е-ей: разного свойства. Можете не верить, но решающим моим мотивом стало, как это ни банально, желание попробовать себя в большом новом деле. И без этого предприятия я мог прекрасно жить, поживать с семьей. Второе. Безнравственно ли я поступил, взяв предприятие по мизерной цене? Не забывайте, в той ситуации иная судьба его не ждала, как быть отданным таким образом. По-моему, ответ на вопрос зависит от того, как я распорядился полученным. Вот главное. И как же распорядился?.. Сначала вернул на предприятие нескольких ведущих технологов, нанял толковых финансистов и юристов, зарплата вовремя пошла. Средств не жалел на изучение рынков нашей продукции в России и за рубежом, на развитие сбытовой службы. Надежную силовую команду создал. От «братков» отбился — еще до меня они хорошо присосались к казне предприятия. Выдавил их людей из штата. Вот она головушка, белая почти. За год — полтора сменил окрас. А вполне мог не дожить до этих седин... Скоро объем производства начал подрастать. А упал до того чуть ли не вдвое. Потом зарубежные рынки помогли: спрос на нашу продукцию возрос, цены пошли вверх. Мощности предприятия стали использовать практически полностью. Дальше: закупили новое оборудование, технологию обновили, расширились. У продукции — новое качество. Европа стала больше покупать. За десять лет, что я владею предприятием, годовая чистая прибыль увеличилась где-то до 150 миллионов долларов. Численность работников выросла с 3100 до 4200 человек. Основную часть прибыли на развитие предприятия и социалку направлял. Средняя зарплата — 800 долларов в месяц и еще около 200 — месячная премия. На эти деньги они живут не в дорогой Москве, а за 350 километров от нее. Напомню, средний суммарный доход работающего человека не превышает в стране 400 долларов в месяц. У меня чернорабочий больше имеет... Цены в столовых и буфетах предприятия — символические. На содержании: дом отдыха на Волге, детский летний лагерь. Туча страховок. Пенсионеров наших поддерживаем. Хотите, отвезу в цеха — встретитесь, поговорите с людьми. Узнаете, как они места свои рабочие оценивают. Вакансия только появляется, тут же десяток претендентов... Еще городским школам, больницам помогаем оборудованием, мебелью, ремонтом. Вот так! Всего со мной, за десятилетку, чистая прибыль приросла приблизительно на 700 миллионов долларов. И только около 140 миллионов я оставил себе. Где-то 35 получили другие собственники, 280 потрачены на развитие предприятия, а оставшиеся 245 — на жизнь работников и их семей, на поддержку города. Да еще налогов добавил в госказну не меньше, чем на 250 миллионов за то же время. Получается, передал на общественные, народные нужды как минимум 245 миллионов долларов плюс 250. Всего — 495. Фактически вернул то чужое, что даром взял, те самые 385 миллионов долларов. И еще с запасом хорошим. По-моему, очень даже нравственно я поступил, взяв предприятие. Безнравственно было бы не взять. Почему? А попади оно к другому, судьба его могла быть иной, совсем не радужной. Примеров — уйма. Страной раздолбанной промышленности нас называют. Что теперь скажете?

Пока Сотов говорил, Китров достал из своего портфеля блокнот и периодически делал в нем пометки. А когда бизнесмен умолк, Китров опять полез в портфель, вытащил небольшой ноутбук и, извинившись, попросил несколько минут: «Хочу проверить кое-что».

Сотов согласно кивнул. Попивая сок, с любопытством наблюдал за оппонентом. Тот застучал по клавишам, что-то записывал. Через три — четыре минуты картинно бросил ручку на исписанный лист, откинулся удовлетворенный на спинку стула.

— Откровенно говоря, Андрей Глебович, ваши слова, вместе с той информацией, что имею о вашем предприятии, отчасти меня поколебали... Действительно, по факту перехода к вам предприятия моральные претензии и прочие нужно адресовать, прежде всего, продавцу — государству. Оно выбрало такой путь, оно убогую цену назначило... или согласилось с ней. А вас, наверное, и впрямь стоит оценивать по использованию объекта... Спору нет, вы постарались по части укрепления и роста предприятия. И работники ваши, в общем, довольны — по своим каналам знаю. Почитают вас. Есть за что. Но не стал бы преувеличивать вашей заслуги. Предприятие взяли все же с прибылью, несмотря на все проблемы. С потенциалом крепким. Плодородная почва легче откликается на улучшенную обработку, чем бедная. Вам небедная досталась почва. Далее. Вы утверждаете, что полученное бесплатно чужое уже вернули. Это я попробую оспорить. Для корректной оценки того, что реально приросло за период вашего владения предприятием, нужно поправить ваши цифры. Сделать сопоставимыми средства, полученные и потраченные в разное время. Учесть влияние инфляции и возможность извлечения выгод из инвестирования. Я тут по вашим цифрам сделал грубую прикидку. Выяснил, что если средства, которые вы считаете переданными вами за десятилетку на общественные, народные нужды, сделать сопоставимыми со средствами, взятыми десять лет назад, то их можно оценить где-то в 220 миллионов долларов: 105 плюс 115. 105 миллионов — это расходы из прибыли на жизнь работников предприятия и их семей, на помощь городу. А 115 миллионов — налоги, добавленные в государственную казну. Значит, взятое даром чужое в размере 385 миллионов долларов вы не вернули по вашей схеме возврата... И возвращенные 220 миллионов неправильно на ваш счет целиком относить. Сумма эта — плод экономического роста предприятия, к которому не только вы причастны. Тут и возросший спрос на зарубежных рынках — сами вспомнили, и предприимчивость решающих менеджеров ваших. И иные факторы роста были наверняка — вам лучше известно. Согласны вы с такой коррекцией? Не с цифрами — их можно уточнить. С логикой и приблизительным результатом коррекции?

— Так я шельмую, по-вашему?! — резко ответил вопросом на вопрос Сотов и брови его сердито взметнулись.

После короткой напряженной паузы Китров ровным голосом сказал:

— Думаю, вы намеренно ложно интерпретировали свои данные — показать, будто взятое чужое уже вернули. Рассчитывали, задний ход дам.

— Здорово! — расхохотался Сотов и его нахмуренное выражение исчезло.— Надо же! Нащупал места уязвимые, да еще и ударил по ним. Недурно, надо признать, увлеклись вы экономикой, недурно. Ловко обкарнали мои успехи, отдисконтировали... Согласен, согласен с логикой вашей коррекции. Цифры кстати опять правдоподобные. И конъюнктура благоприятная на рынках вложилась в рост — да. Не согласен, что еще раз нужно учитывать вклад топ-менеджеров. Я с лихвой его оплатил. Насколько мне известно, лучшей доли они не ищут... В самом деле, долг свой я пока не полностью вернул. Но продолжу это делать. Итак, каков ваш вывод? По совести я поступал или как?

— Ну, что же,— сказал Китров, довольный похвалой.— С работниками своими рассчитывались вполне достойно, если брать все вместе — и зарплату, и расходы из прибыли, Причем, если не шутите, расставались с частью прибыли, чтобы таким образом возвращать долг — то, что вам бесплатно досталось. Заботит, стало быть, вас это бремя, беспокоит. Но из прибыли оставляли себе больше, чем следовало. Неоднозначно, выходит, поступали. Не то, чтобы безнравственно, но все же не совсем по совести.

— Значит,— посерьезнел опять Сотов,— платил людям за труд цену выше рыночной, расходовал на них то, что себе мог оставить, исправно обязательства перед государством исполнял, город поддерживал — и все равно оказался бессовестным. Да самый строгий моралист пятерку мне поставит по пятибалльной шкале! Сократ с Платоном, отцы-моралисты,— и те похвалили бы. Даже Маркс бескомпромиссный не стал бы придираться. А русский профессор больше двойки не ставит!

— Не двойка, а тройка. Мы же с вами одинаково видим ситуацию: не вернув долг, вы забрали и забираете себе из дохода огромные средства — десятки миллионов долларов. Это в то время, когда народ — бывший владелец имущества, ваш кредитор поневоле и без прав, испытывал и испытывает в большинстве своем немалую нужду. Народ — это не только ваши работники с семьями...

— Да я ведь сам посчитал себя должником, народ — кредитором, а не закон, не государство!

— Это достойно. Думаю, из новых капиталистов российских, поимевших за бесценок госактивы, немногие видят себя должниками. Благотворители они и меценаты сплошь. Но и вы, взявшись возвращать долг, не были последовательны. Вот, если бы себе поменьше прибыли оставляли, а возвращали обществу побольше.

— За государство поработать, да. Его это забота — доходы перераспределять между богатыми и нуждающимися. Я готов платить повышенные налоги. Пусть берет и выполняет свои обязанности. У меня своих дел по горло.

— Вы-то готовы, Андрей Глебович, а другие? И государство нынче в сборе налогов не сильно, как во многом другом. Потрепанное, ослабленное. Но ведь наше, другого нет. Отчего не пособить ему. Хотя бы в благодарность за подарок, сделанный вам десять лет назад.

— Нестрогий вы какой-то государственник, Виктор Михайлович,— усмехнулся Сотов.— И сколько мне, по-вашему, следовало оставлять себе из прибыли, чтобы по совести это было? Сумма, способ ее определения?

Китров задумался.

— Сейчас не могу назвать. Время дадите, скажу.

— Пару дней достаточно?

— Постараюсь уложиться.

— Минуту,— Сотов открыл свой ежедневник и, заглянув в него, предложил: — Встретимся опять здесь же, послезавтра, в 19:00. Устроит вас?

— Ага,— кивнул Китров.

— Горячее напоследок поедим? Нет желания?

— Нет, спасибо.

— Тогда уходим. Я вас подброшу.

* * *

Спустя два дня в оговоренное время Сотов с Китровым сидели в том же зале ресторана, за тем же столом. Теперь стол пустовал. Сотову не терпелось возобновить разговор. Для приличия, однако, поинтересовался: «Поужинать не хотите?» Китров отказался и, видя настрой бизнесмена, стал говорить:

— Помучился порядком с вашим вопросом. И так, и сяк подступал. Пока не спросил себя: «А кто собственно Сотов для своего предприятия не юридически, а по существу, по здравой экономической логике?» И довольно скоро нашелся: «Во-первых, он — владелец только около 3,75 % предприятия потому, что при его реальной стоимости 400 миллионов долларов заплатил за него 15 миллионов. Во-вторых, по сути дела он — главный менеджер предприятия». Отсюда мой ответ: по совести вам причиталось и причитается не более 3,75 % от чистой прибыли, что адекватно вашей реальной доле в предприятии, плюс доход главного менеджера. На сегодня 3,75 % — это около 5,6 миллионов долларов в год (при годовой чистой прибыли 150 миллионов долларов). Доход премьер-менеджера — это порядка полмиллиона — миллион долларов в год для компаний вашего уровня (из обзоров журналов “Economist” и “Forbes” выудил). Получается всего за год — 6,6 миллионов, если взять по максимуму менеджерский доход. А десять лет назад 3,75 % от чистой прибыли и доход главного менеджера — это была сумма что-то около 1 миллиона в год. Выходит, ваша часть прибыли за прошедшее десятилетие была в среднем не более 3,8 миллионов долларов за год, а всего — не более 38 миллионов. Громадные деньги!

Китров умолк и в настороженном ожидании смотрел на бизнесмена, пытаясь предугадать его реакцию.

— Интересный разворот! — задумчиво сказал Сотов.— В прошлую встречу вы, Виктор Михайлович, контратаковали только во фланги: урезали мой долг погашенный, критиковали меня за ту часть прибыли, что себе оставлял. Теперь ударили в центр, точнее — в основание. Ограничили всего несколькими процентами мои права на предприятие и, понятно, на чистую прибыль. Но подсластили эту горькую пилюлю: поощрили зарплатой премьер-менеджера. Отчего перемена такая?

— Какое такое ограничение? Я лишь на вопрос ваш ответить пытаюсь в меру возможностей. А перемена...— не перемена это, скорее развитие позиции. Время было подумать.

— Хорошенькое развитие! По этой самой вашей логике я из прибыли взял лишних 102 миллиона долларов (140 минус 38). Так?

— Да,— кивнул Китров.

— Может, и вернуть их?

— Почему нет,— улыбнулся Китров.

— И впредь оставлять себе из чистой прибыли 3,75 % от нее плюс доход премьер-менеджера?

— Не более,— еще раз кивнул Китров.

— При такой мизерной доле в предприятии, такой прибыли, что вы мне отделили, я, получается, почти ничего не вернул из взятого десять лет назад чужого. И в обозримом будущем не имею шансов вернуть хотя бы процентов двадцать; обречен оставаться малым дольщиком предприятия. Это ведь тоже вытекает из вашей логики?

Китров промолчал, пожав плечами.

— Но в вашей здравой экономической логике есть принципиальный изъян,— заключил Сотов, не дождавшись ответа.— Она игнорирует то обстоятельство, что фактически я был лицом, ответственным никак не за 3,75 % предприятия, не за эту свою реальную долю, а за все 100 % — за всю собственность. Выдвигал, исправлял, отклонял или одобрял программы и планы производства, проекты. Рисковал. Премьер-менеджер рискует работу потерять, а я предприятием рисковал, его будущим, жизнью своей, да и родных. По здравой экономической логике, избавленной от этого изъяна, я был владельцем не только 3,75 % предприятия, не только и не столько его главным менеджером, но прежде всего главным предпринимателем. А зарплата предпринимателя — чистая прибыль. Поэтому я вправе был распоряжаться ею, своею зарплатой... Вкладывая в развитие предприятия десятки миллионов долларов из прибыли я, по существу, постоянно увеличивал свою долю в предприятии — относительно первоначальных 3,75 %. Думаю, что сегодня я основной собственник предприятия не только юридически, но и по объективной экономической логике. И немалую часть из взятого даром чужого я все-таки вернул — по вашим же расчетам... А изъян вы нарочно внесли в здравую экономическую логику — точно. Но я не в обиде: «на войне, как на войне». Тем более, цель имели благородную: подтолкнуть капиталиста-толстосума поделиться... Мне вот, что любопытно. Представьте, я согласился: да, мне принадлежит лишь небольшая доля предприятия. Как, по-вашему, стоило бы тогда вернуть его государству, оставаясь малым дольщиком?

— Наверное... нет,— сказал неуверенно Китров.— По-моему, нынешняя система управления госпредприятиями ослаблена донельзя. И организации слабы, и кадры, и стимулы. И с идеями туго. Больше разговоров о промышленном развитии, модернизации, чем дел... Да и продадут опять частнику, скорее всего. Чиновники по своему интересу это устроят. Производству, людям аукнется... Средства от продажи разместят где-нибудь на Западе под малые проценты. Уж лучше управляйте и владейте предприятием, как прежде. Дальше — время покажет. Окрепнет государство, очистится, тогда можно подумать о передаче ему предприятия или о совместном владении. Но это о вас конкретно идет речь. Ваш случай нетипичный... Попробуйте лучше забирать себе из прибыли поменьше. Как попугай повторяю... А насчет изъяна я не согласен. Но спорить больше не буду. Как мог, высказался. Вас послушал с интересом. Надеюсь, вы не зря время потратили.

Сотов не ожидал от своего оппонента столь скорого и определенно высказанного намерения закончить полемику. Она все больше увлекала бизнесмена. И этот профессор, упорно и небезуспешно отыскивающий бреши в его правах на собственность и прибыль, все более был ему симпатичен. «Нет, брат, разговор не окончен,— подумал Сотов,— и я знаю, какое продолжение тебе по душе придется».

— Предположим, Виктор Михайлович, урежу я свои аппетиты. На что, по-ваше­му, использовать свободные деньги? На школы, больницы? Или вот: давно меня просят городские власти построить крупный детский сад.

— Да, направлений — туча,— откликнулся тут же Китров.— Столько запущено, заброшено! И детсад и больница — хорошо. Пусть только целевой будет поддержка, долговременной... Вы разом два блага будете творить.

— С одним понятно,— сказал Сотов, заинтересовавшись. — У кого-то плюсов в жизни прибавится. А второе что?

— Вы, родные ваши, близкие сократите потребление. Нетрудно догадаться, что оно избыточное. Станет менее избыточным. Пример другим подадите. Избыток потребления вместе с ростом численности землян все больше коверкают жизнь на Земле. И судьбу будущих поколений ставят под вопрос. В сравнении с этим наши национальные трудности — мелочь.

— Вот вы о чем. За идеи Устойчивого развития, Хартии Земли хлопочете... А знаете, они меня занимали одно время.

— И каково впечатление, отношение к ним? — спросил с удивлением Китров.

— Актуальны, гуманны — спору нет... Те же глобальные проблемы довольно убедительно обозначены в концепции Устойчивого развития. Да и в Хартии. Основные, помню, такие: население Земли растет и растет, как вы уже сказали (хотя в России проблема обратная); увеличиваются производство и потребление товаров, услуг, но технологии таковы, что загрязняются вода, земля, воздух, даже климат изменяется, что чревато всякими гадостями вплоть до глобальных катастроф; коллизия между богатыми и бедными острее как будто становится; природные ресурсы истощаются; беднеет животный мир, растительный... В общем, по большому счету жизнь у нас на Земле складывается неправильно. Иначе говоря — неустойчиво. Поэтому пора начинать жить, развиваться правильно — устойчиво: оберегать природу от разной грязи, сохранять братьев наших меньших и все живое вокруг, от нищеты избавляться, распространять ресурсосбережение. Чтобы, в итоге, потребности живущих на Земле поколений удовлетворялись не в ущерб потомкам. В этом суть, если не ошибаюсь?

— Главное схвачено верно,— подтвердил Китров.

— Между прочим, интерес к этой теме имел след: я перестал скупиться на природоохранные мероприятия. Но смотрите-ка, Виктор Михайлович. Концепция Устойчивого развития оформилась под эгидой ООН, кажется, в 1987-ом. Хотя различные ее аспекты обсуждались уже на Стокгольмской конференции ООН по окружающей среде в 1972 году. Еще раньше стали известны прогнозы Римского клуба. Они предсказывали тревожное будущее человечеству... Потом приняли стратегию Устойчивого развития: Рио-де-Жанейро, 1992-ой, опять же на крупнейшей конференции ООН. Подписались под ней главы государств, правительств почти всех стран — членов ООН. С тех пор регулярно организуются конференции ООН по этой теме. Последняя прошла совсем недавно где-то в Африке. Плюс в 2000 году, кажется, ЮНЕСКО одобрила Хартию Земли. В 1997-ом принят Киотский Протокол, устанавливающий правила по ограничению и сокращению выбросов парниковых газов в атмосферу. Выходит, по меньшей мере, более тридцати пяти лет на самом высоком международном уровне ведутся разговоры, звучат заявления о намерениях, принимаются Резолюции, Стратегии, но практических, согласованных действий стран мало. И Киотский Протокол только ограничено заработал. Как думаете, почему? Похоже, не так тут все остро и однозначно. Теперь, по избыточному потреблению. О нем, насколько помню, в концепции Устойчивого развития речь не идет, как об отдельной, ключевой проблеме. Не преувеличиваете роль его сокращения?

— Нет. Я с теми согласен, кто считает, что за последние годы положение как раз усугубилось,— поспешно сказал Китров.— Да, очисткой и утилизацией растущих отходов — производственных, бытовых — занимаются. Развиваются, применяются новые технологии производства — экологически чистые. Прежде всего, в развитых странах. Но загрязнение природы продолжается, увеличивается. Многие экосистемы деградируют... Правда в том состоит, что нам не удается справляться с отходами так, чтобы остановить негативные процессы в окружающей среде, тем более, повернуть их вспять. И не удастся при сохранении нынешних тенденций в потреблении. Душевое потребление увеличивается и в развитых странах, и в большинстве развивающихся. Все больше и больше покупаются продовольствие, одежда, услуги неисчислимые, мебель, телевизоры, холодильники, пылесосы, автомобили, квартиры, загородные дома, яхты и прочее разное. Мы предпочитаем потреблять больше, производить для этого больше, несмотря ни на какие угрозы для самих себя и, тем более, для потомков... А каким оно стало наступательным, даже агрессивным, потребление! Подстегивается, навязывается производителями. Беспрерывно модернизируют товары, услуги. Создают все новые и новые. Выращивают потребности, которые и вообразить было невозможно. Видел бы старик Смит, сколько новых потребительских благ наковала «Невидимая рука» рынка, молотом НТП^* вооружившись... Психология и традиция активного потребления распространились на Земле повсеместно. Почти вытеснили психологию и традицию умеренного, ограниченного потребления, которые поощрялись и преобладали в прошлом веке среди трети, не меньше, населения Земли: в Советском Союзе, Китае и других странах соцлагеря. Настоящая благодать наступила для разрастания избыточного потребления. И множится оно. Жаль, статистический учет его не налажен. Давно пора... Но ориентировочно представить его масштаб можно. Я попытался из любопытства. Использовал опубликованную макростатистику. Вот послушайте: вам ведь по нраву количественные доводы. Современное общее потребление на Земле измеряется потребительскими расходами, приблизительно, в 40 триллионов долларов или 6100 долларов на человека в год. При этом на граждан развитых стран — так называемый «золотой миллиард» — приходится порядка 30 триллионов долларов или 30000 долларов на человека в год. Остальные земляне, числом более 5,5 миллиардов человек, довольствуются, где-то, 10 триллионами долларов или 1800 долларов на человека в год... Примем, что 30000 долларов на человека в год — потребительские расходы среднестатистического гражданина развитых стран — соответствуют верхней границе умеренного потребления. Более чем достойная сумма. Все потребительские расходы сверх этой суммы будем считать затратами на избыточное потребление. По моим расчетам они составляют в развитых странах не менее 30 % от общих расходов на потребление, не менее 9 триллионов долларов. Получается, из 40 триллионов долларов, расходуемых землянами на потребление, по крайней мере, 9 триллионов или более 20 % тратится на избыточное потребление... C учетом всех остальных стран расходы на него в целом по Земле никак не меньше 25 % от общих потребительских трат. Серьезные проценты, согласитесь. Разве не ключевая это проблема?!

— Более чем субъективная оценка, Виктор Михайлович.

— Конечно,— согласился Китров.— Но я, скорее, занизил перебор в потреблении, не наоборот.

— И потом,— продолжил эмоционально бизнесмен.— О каком таком распространении психологии активного потребления вы говорите? Она во все времена была и есть при человеке. Всегда человек разумный был активно потребляющим — в пределах имеющихся возможностей. Падким до наслаждений, гедонистом, эпикурейцем. Был и есть противоположный образ жизни: аскетов, стоиков, монашеской братии. Издревле проповедовалась и проповедуется умеренность в жизни. Но число последователей невелико. Люди потребляли и потребляют мало и умеренно только из-за ограничений по доходам, по предлагаемым потребительским благам. Немногие — по осознанному выбору. Психология активного потребления лишь подавляется ограничениями, оставаясь в сохранности. В СССР, Китае, остальных соцстранах ограничение на потребление закладывалось в планы производства товаров, услуг, в зарплаты. Как только возможности потреблять расширяются, тут же человек сполна это использует. Легко восстанавливает традицию активного потребления. А поначалу еще и двойной аппетит включается.

— Тем не менее, психология и традиция умеренного потребления преобладали в соцстранах,— упрямо повторил Китров.— Пусть вместе с подавленной психологией активного потребления. Явное большинство людей устраивало, что есть некий уровень достойного умеренного потребления и превысить его законно почти невозможно. Те, кто его не достиг, стремились к нему. А те, кто достиг, спокойно жили, успешно работали, творили и не испытывали душевного дискомфорта от того, что не могут его превзойти. Опыт этот человечеству еще пригодится.

— Вот так, значит, не меньше... Но вы, Виктор Михайлович, не ответили на вопрос. Почему все же не густо согласованных и результативных действий стран по решению глобальных проблем, сохранению природы?

— А они не выгодны политическим и экономическим верхам... Прежде всего, верхам развитых стран и крупных развивающихся. Им ясно, что корневые глобальные проблемы — это рост числа землян и душевого потребления, а остальные проблемы — лишь следствия. Что для позитивных изменений мало создания и применения ресурсосберегающих, экологически чистых технологий производства. Знают, что именно уменьшение душевого потребления и стабилизация численности населения на Земле — вот, что нужно, это действенно... Но кому грозит сокращение душевого потребления? Не тем конечно, у кого оно и так мало, не большинству землян. Сокращение потребления грозит тем, у кого оно избыточно. Прежде всего, самим политическим и экономическим верхам. Они — лидеры по части потребления. И не имитация, а серьезное сокращение. А они для него не созрели. Или мало кто созрел. Вот и затягивают всячески, отдаляют конкретные, результативные дела... Проблема избыточного потребления всегда обсуждается при подготовке глобальных концепций, резолюций, хартий, обращенных в будущее. А в окончательной редакции не обозначается как ключевая — опять же стараниями верховных хитрецов.

— Кто бы сомневался,— усмехнулся Сотов.— Виноватые все те же: политики, крупные бизнесмены, топ-менеджеры. Забыли сказать, что одна это шайка.

— Не о вине верхов я, Андрей Глебович. Беда это наша общая, что поступают они естественным образом, по-человечески: оберегают, сохраняют привычный образ жизни...

— И где же выход, по-вашему?

— Хороший вопрос... Не знаю. Есть некоторые соображения, как продвинуться к нему. Наверное, утопичные.

— Ну-ну.

— Приверженцам идеи радикального сокращения избыточного потребления нужно объединяться, вербовать сторонников среди политических и экономических верхов. Там, наверняка, есть люди, готовые пойти на такое сокращение, есть сомневающиеся. Приняв идею, они своим примером продемонстрируют, подтвердят приверженность ей. Это вызовет доверие и уважение. Ведь зримо начнут сокращать покупки те как раз, кому больше других предстоит изменить свою потребительскую жизнь... Объединенные приверженцы идеи популяризируют, пропагандируют ее всевозможными средствами — через телевидение, газеты, журналы, интернет, образовательные программы. Согласовывают и соединяют усилия с религиозными пастырями, основными конфессиями... Важно распространить понятие «общество», образ «ближнего» на грядущие поколения. Ныне живущие люди уже ущемляют и дальше будут ущемлять интересы людей будущего. Эти интересы проще будет защищать, если полагать и первых, и вторых людей единым обществом. Нужно заложить, вдолбить в человеческое сознание представление о том, что мы, живущие на Земле — лишь меньшая часть общества, а его большинство — те, кому предстоит жить в будущем. И «ближний», как известно,— это тот, кто нуждается в нас. Разве будущие люди не нуждаются в нашем участии в их судьбе? Нуждаются. Значит, они нам такие же ближние, как и живущие вокруг... Понятно, что одними уговорами, проповедями далеко не продвинуться. Влияние приверженцев идеи должно стать достаточным, чтобы проводить законы, осуществлять законные меры против избыточного потребления. Верховодить нужно во властных структурах развитых стран и крупных развивающихся. Стоит для этого создать национальные «партии будущих поколений», международное содружество их наладить. Почему подлинному большинству общества не иметь свою партию?.. Cокращение избыточного потребления, спроса на люкс-товары, люкс-услуги потянут за собой сокращение объемов многих производств. Надо придумать, как избежать роста безработицы, снижения уровня жизни. Потребуется перепрофилирование производств, переподготовка кадров. Нужна господдержка. Хоть производительность труда снижай — лишь бы при деле люди остались... А когда идея будет широко принята, самое время очертить жесткие границы умеренного потребления. И чтобы позорно стало превышать верхнюю планку. Долой обжорство! — выдохнул с напором Китров.

— Да-а-а, Виктор Михайлович! — протянул Сотов, подождав пока профессор переведет дух.— Что ж вы скромничаете? Это не просто соображения, а прямо-таки контуры плана с основными задачами, с видением хода его реализации. И мне, как потребителю, ничего веселого он не сулит... Но, вы правы — в нем полно утопичного. С самого начала. Немногие из богатых решатся на отказ от милой роскошной жизни. Тут Руссо с коммуняками правы: хочешь с ней покончить, ликвидируй ее источник. Н-да... Значит, вы меня вербовали все это время? — неожиданно и всерьез по интонации спросил бизнесмен.

— Как, вербовал? — смутился Китров.

— Мягко так, осмотрительно. По плану вашему.

— Шутите,— устало качнул головой Китров.— Как это возможно, если беседой вы рулите? Спрашиваете, отвечаю. Спорим...

— Так я и поверил,— продолжал с нажимом Сотов.— У меня сейчас даже мысль мелькнула: «А не нарочно Китров громко высказался на вечере, когда я мимо проходил? Спровоцировать, на контакт вызвать».

— Что вы такое говорите?! Это чистая случайность была.

— Шучу, шучу,— улыбнулся бизнесмен и озорно добавил: «Ну, положим, завербованным я себя пока не считаю, а в сочувствующие можете зачислить... Отметить стоит это дело. Как считаете? Наконец-то поужинаем. Отказ не принимается».

— И не рассчитывайте,— улыбнулся Китров.

acdb

Ольга Несмеянова

(г. Санкт-Петербург)

СВЯЗНОЙ^*

Окончила Ленинградский институт авиационного приборостроения. Работает в области международных морских грузоперевозок. В 2013 году окончила курсы «Мастер текста», организованные редакцией «Астрель» в Санкт—Петербурге. Начинающий автор. Повесть «Связной» — первый серьезный дебют для широкого читателя. В ноябре 2015 года повесть вошла в лонг-лист лучших произведений молодых авторов России, на конкурсе «Литконкурс. Стихи и проза», объявленным Литературным институтом им. А. М. Горького, при поддержке Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям.

Глава 2. Опасные опыты

Осень 1942 года. Полевая база «Аненербе». Карелия.

Осеннее солнышко приятно погладило его по впалым, обросшим щекам. Он невольно зажмурил глаза. Тяжелые, воспаленные от недосыпания веки слипались, и казалось, уже никакая сила не может раскрыть их обратно. Как же хочется спать! Но нет! Надо закончить отчет, убрать инструменты, и тогда — с чувством выполненного долга, он будет спать целую вечность. Надо идти, действие препарата заканчивается, и он вот-вот проснется. Гюнтер тяжело встал со скамейки и стряхнул пепел, просыпавшийся на уже не первой свежести медицинский халат. В этом уставшем, осунувшемся можно было с большим трудом узнать лощеного франта, приехавшего из Грюнвальда три месяца назад.

Сегодня был выходной, и он мог находиться в лаборатории один. Уже как два с половиной месяца ему редко удавалось подышать воздухом. Именно столько прошло с тех пор, когда у него появился этот случайно выбежавший из леса, прямо на взвод охраны, объект.

Вот оно! Настоящее дело! Настоящее открытие! Пока он тут один, специалист, это — его время! Он должен провести как можно больше исследований. Пусть потом изучают его труды, берут за основу! Они! Кабинетные крысы, сидящие в белизне идеально отштукатуренных стен. Они! Которые не представляют своей жизни без чашечки ароматного кофе с кренделем по утрам! Наверное, ему дадут железный крест! А эта шлюха — Гретхен, бросится к нему в объятия и крепко прижмется всем своим бесстыдным, сдобным телом. И сам Гиммлер лично будет благодарить его за службу в головном особняке на Пюкленштрассе. Он достал из кармана кольцо и потер его о халат. Черная поверхность заблестела, мистически отражая сдвоенные молнии в лучах солнечного света. Гюнтер надел его как положено на безымянный палец левой руки. Кольцо предательски болталось. Тогда фон Шлессер перенес его на средний палец правой руки — там оно оказалось впору.

Надо было закончить первый этап исследований сегодня. Завтра из лагеря должны привезти первую партию материала. И он, и объект должны быть в форме. Он просил брать помладше. Не старше семи лет. Чтобы не разбежались и легче было справиться, если что. Объект был внутри бункера. Боже, как он быстро растет! За два с половиной месяца его масса увеличилась в три раза! Он уже еле помещается в клетке. Хорошо, что скоро привезут новую. Она будет больше, и крепче. Иначе железные прутья просто покалечат его.

Гюнтер вошел в прохладный полумрак пещеры, в которой располагалась его лаборатория. Открыл железную дверь, и щелкнул выключателем. Генератор не работал. Черт, опять поломка! Такое иногда случалось. Надо бы позвать наладчика. Но до постов и бытовки с рабочими идти не менее получаса. Охрана стояла со стороны материка. С воды бункер надежно охраняли отвесные скалы. Ему было нужно всего полчаса, чтобы закончить. Он подставил под дверь камень, чтобы та не закрывалась, и шагнул вовнутрь.

Из глубины бункера раздался вздох, похожий на стон. Гюнтер ускорил шаг. Время заканчивалось.

В дальнем углу стояла довольно большая крепкая клетка. Почти всю ее занимало серое грузное туловище объекта. Голова его с закрытыми глазами была неестественно запрокинута назад. Из пасти торчали трубочки зондов. Большие, мягкие губы сморщились, и безвольно свисали набок. Гюнтер вспомнил тот день, когда они встретились первый раз. Существо, тогда еще доверчиво смотрело на него сквозь прутья клетки огромными, похожими на оливы глазами. В особый восторг его привел тогда как раз этот перстень, на пальце Гюнтера. Он даже облизал его, приветливо похрюкивая, обслюнив при этом рукав. Как будто изображение на перстне было ему хорошо знакомо. Тогда он еще не знал, что пожертвует себя науке и, конечно же, рейху. Емкость уже почти наполнилась. Можно было прекращать процесс. Гюнтер закатил рукав и ловко просунул руку сквозь прутья решетки.

По всему телу объекта вдруг прокатилась волна дрожи. Он дернулся, резко замотал головой и, с ревом выплевывая изо рта трубочки, рванулся вперед. Гюнтер быстро отдернул руку и почти уже вытащил ее наружу. Но большой серебряный перстень со сдвоенными молниями, зацепился за прутья решетки. Гюнтер фон Шлессер увидел прямо перед собой огромные влажные глаза и не прочитал в них, уже так привычных за это время, боли и отчаяния. В них была лишь ярость.

Глава 3. Путешествие

Наши дни. Шхеры Северной Ладоги. Карелия.

Машина повернула с асфальта на проселок, и ее резко затрясло на ухабах.

— Да, елы-палы! Сейчас колеса тут оставим! — громкий крик Игоря разбудил мирно спавшую на заднем сиденье Светочку. Еще раз, громко чертыхнувшись, он высунул голову в окно, чтобы проверить, благополучно ли повернул следующий за джипом прицеп с красивым желтым катером.

Светочка открыла глаза, и томно потянулась: «Долго еще?».

— Километров тридцать, блин, не меньше! — Игорь посмотрел на лобовое стекло. На нем за последние десять минут возникла целая братская могила. Насекомых было так много, что ему даже пришлось включить дворники.

«Ничего себе, тут живности сколько! Хорошо, если бы Светка репелленты взяла!» — Он усмехнулся, представив себе, как гламурная, пухлогубая Светочка, будет рассекать, по комариному раю, в своих бикини и парео. Наверное, все магазины за эту неделю обегала в поисках нарядов. Он же не сказал, куда конкретно они едут. Только о том, что это будет поездка на его новом шикарном катере на природу.

Вообще-то он собирался в эту поездку с отцом. Хотел отметить с ним свой двадцать восьмой день рождения. Когда-то он очень любил праздновать дни рождения. Но в день, когда ему исполнилось четырнадцать — умерла мама. Перед этим она долго болела. С тех пор он не отмечал этот день и не принимал поздравлений. Просто отключал мобильник и сидел дома один. Это был первый раз за эти годы, когда у него возникло желание вспомнить про свою дату. Но, видимо, не судьба. За неделю перед отъездом они сильно поругались. Пришлось поменять планы и пригласить с собой эту Светочку из экономического. Ну, хорошо еще, что хоть не секретаршу — а то вообще бы была классика! Про день рождения он ей, конечно, ничего не сказал.

Светочка страдала совершенно параноидальной, по мнению Игоря, заботой о своей внешности. Когда он просыпался, она всегда уже была при полном параде и с прической. Наверное, она вообще не спала, когда пару раз оставалась у него — всю ночь наводила марафет. Иногда ему даже хотелось засунуть ее голову под кран посреди дня, прямо на работе, чтобы посмотреть какая она на самом деле.

Странно, что раньше он ее вообще не замечал, хотя она говорила, что работает в фирме уже около года. Пару месяцев назад ему срочно нужен был отчет от экономистов. В последнее время сделки заключались одна за другой — голова шла кругом, времени ни на что не хватало. К тому же ему вдруг захотелось увидеть ту, рыженькую, в очках. Что-то она давно не появлялась на их этаже со своими тупыми вопросами, типа: «А почему больше половины стоимости товара клиенты платят не нам, а в какой-то оффшор?».

Святая простота! А однажды без всякого повода она зачем-то принесла ему пирожки с капустой. Коллеги долго перемигивались. А пирожки те за вечерним чаем, потом «на ура» пошли. Вку-усные! А тут больше месяца ее не было видно. А он и не спросил, как ее зовут. Может, уже уволилась? Он протянул руку к двери с надписью — «Отдел экономики и развития». И вдруг — удар молнии! По коридору, плавно покачивая красивыми бедрами, вся залитая лучами офисного света, в его сторону шла сама Мерлин Монро! Только на современный лад. Загорелая.

Забыв, зачем пришел, он сразу пригласил ее на свидание. Она сразу и согласилась. Все просто. Он убеждался в этом все больше. И зря отец, похлопывая его по уже появившемуся небольшому животику, намекал, что надо бы в спортзал, а то девушки любить не будут. Ерунда! Сейчас любят вовсе не за это.

Отец.

Игорь вновь вспомнил последний разговор.

Он так хотел похвастаться катером. Давно, еще в детстве, они ездили в Карелию всей семьей. Тогда еще была жива мама. Но отец, бывший морской офицер, узнав, что Игорь купил вместе с катером и права на него, наотрез отказался. Еще и ругался. Дескать, нечего и соваться в Ладогу без знания навигации и все такое. Игорь искренне не понимал — зачем делать лишние телодвижения? Ведь все и так уже изобретено, и надо всего лишь нажать на нужную кнопочку дорогостоящего «дивайса». Несмотря на ссору, отец все же умудрился впихнуть ему на прощание большую папку с бумажными картами Ладоги, какой-то пыльной литературой по мореплаванию и свой старый спальный мешок из гагачьего пуха. Игорь, конечно, все это благополучно оставил дома. Разве что мешок все еще валялся на заднем сидении, не выброшенный в спешке.

Ну, пришел он честно на эти курсы в ГИМС. Тридцать потных мужиков в жару, в душной комнатке, прилежно строчили под диктовку конспекты об остойчивости судна и способах ориентирования по звездам. И так три месяца пять раз в неделю. Зачем это? У него на катере современный навигатор! Зачем часами шуршать бумажными картами? Ввел название — и вперед. Стареет, наверное, отец.

Может и хорошо, что он не поехал. Начал бы «грузить» его, что типа пора жениться.

Или стал бы нести всякий бред, поучать по мелочам.

Что-нибудь из серии: «Как разжечь костер без спичек». При всем уважении к отцу Игорь не понимал, чему такому его, преуспевающего бизнесмена, может научить человек, который второй месяц не может настроить в своем телефоне ММС-ки.

Отдохнет и без него. Не хочет — как хочет.

— Ну как ты, Свет? — Игорь обернулся к Светочке.— Не сильно растрясло?

— Да нет,— Светочка начала судорожно поправлять слегка растрепавшиеся в дороге, соломенно-белые волосы.

«Маньячка»,— покачал головой Игорь и уставился на дорогу.

* * *

Светочка зевнула и посмотрела в окно. По краям дороги стоял добротный сосновый лес с пушистым зеленым подшерстком северного кустарника. Среди стволов, как таинственные великаны, возвышались огромные камни. Слева за деревьями виднелся просвет, наверное, там был обрыв. Скалистая Карелия, как ярким дорогим ковром покрытая мхами, все больше нравилась ей. Несмотря на утомительную, многочасовую дорогу — она была рада тому, что попала сюда. Светочка достала пудреницу. Ее зеленые глаза слегка опухли от сна. Бросив быстрый взгляд в сторону Игоря, она быстро припудрила начинающие проявляться от жары веснушки. Надо чтобы все было безупречно. Внешность для Игоря — очень много значит. В этом Светочка даже не сомневалась. Игорь очень нравился ей, и она втайне мечтала о том, как будет ждать его по вечерам с работы, уютно устроившись на широком подоконнике огромного полукруглого окна его кухни.

Она ласково посмотрела на спутника. Идеально постриженный затылок. Темные, похожие на вишни, глаза через тонкие стекла очков казались немного грустными. Светочке нравилось в нем абсолютно все. Даже его некоторая медлительность и привязанность к мелочам казались ей милыми. Она была счастлива, что они проведут вместе несколько дней. Вчера он даже пытался научить Светочку управлять катером. Ученица из нее получилась никакая. Каждый раз, когда она давила рукой на ручку газа и катер задирал нос — Светочка кричала от ужаса и закрывала лицо обеими руками. Но где какие кнопки и в каких отсеках спассредства, она на всякий случай запомнила.

— Не сильно устала? — Игорь обернулся назад, широко улыбаясь. Свежий воздух начал положительно действовать на измученную городом нервную систему.— Сейчас такие места начнутся — закачаешься!

Светочка кивнула и открыла сумочку, чтобы убрать зеркало. Машина подъезжала к лесной развилке.

— Ч-черт! — Игорь резко нажал на тормоза. Машина сильно дернулась и застыла на месте. Светочку, уже давно отстегнувшую ремни, сильным толчком бросило между сидений. Она больно ударилась коленкой о пластмассовую консоль.

 На лесной перекресток на огромной скорости прямо им наперерез выскочил старый черный «Мерседес».

Было слышно, как железо днища глухо громыхает о кочки.

— Эй, ты! Чего, правила не надо соблюдать тут, в лесу? Я у тебя справа, между прочим! — громко закричал, открыв окно Игорь.

Мерседес на секунду остановился, душераздирающе взвизгнув тормозами.

Из двери показалась рука в татуировках и загорелое лицо мужчины в темных очках.

— Правила, говоришь? — Он откинул со лба выгоревшие, слипшиеся волосы.

— Игорек, поехали, поехали! — испугалась Светочка.

— Извините, все нормально! — она закрыла окно и затормошила Игоря. — Ну пожалуйста, езжай же! Видел — у него татуировки! Наверное, уголовник какой-то!

Игорь покачал головой и нажал ногой на газ. Машина громко заурчала и повернула налево.

— Нет, ну зря ты меня остановила! Я бы с ним разобрался! Ишь ты, борзый какой! — Игорь нервно стукнул по рулю своего новенького «КИА». — Нет, ну ты видела? Машина у него развалится вот-вот!

— Да? А я думала «Мерседесы» хорошие машины,— удивленно протянула Светочка.

— Что? Хорошие? — загорячился Игорь.— Да у нас, в Питере, за такие еще приплачивают, чтобы в утиль взяли! Подумаешь, «Мерседес» у него! «Мрачная роскошь рейсхканцелярии», а не машина! И, главное — выступает еще!

— Да, да,— с готовностью согласилась Светочка.— Ты молодец! Это я виновата, что не дала тебе поругаться, вот ты бы его точно на место поставил.

Она была безумно рада, что они уже едут совершенно в противоположную сторону от этого неприятного происшествия.

Глава 4. Петрович

Последний раз подскочив на ухабе, машина остановилась.

На полянке, на краю фьорда, окруженный с трех сторон лесом, располагался небольшой деревянный домик с надстройкой и еще несколько сарайчиков.

Навстречу им, улыбаясь, вышел загорелый, коренастый мужичок с маленькой, темной с проседью бородкой. Лет около шестидесяти или чуть больше. Хитрые черные глазки приветливо посмотрели на прибывших туристов.

— Ну, здорово, мужики! Ой, прощения просим, и барышни, конечно,— он неловко затоптался на месте.

— Давно вас жду, вот и банька уже готова! — мужичок, протянул Игорю руку.

— Здравствуйте! Матвей Петрович, я так понимаю? — Игорь вежливо ответил на рукопожатие.

— Он самый, можно просто Петрович, чего уж там. Проходите в дом, располагайтесь, вот чайку сейчас попьем с дорожки.— Петрович не по-стариковски, легко подхватил сумки.

— А-а, комары!!! Игорь, дай скорее репеллент! — вскрикнула Светочка, стряхивая со стройной, загорелой ноги целую стаю мошек.

— Ты бы, доча, надела бы штаны какие-нибудь, длинные. Тут у нас, на берегу, загорать никак нельзя, зажрут, ироды. И не спросят, как и звать. Штаны-то есть? Аль свои какие дать?— хитро ухмыльнулся в бородку Петрович.

— Не нужно, спасибо,— Светочку уже перестала радовать красота пейзажей вокруг. Перспектива провести несколько дней в тридцать градусов жары в куртке и в кургузых штанах Петровича ее никак не устраивала.

— Да шучу я! Доча! Возле дома нет их, комаров-то. Не боись! — рассмеялся Петрович. Они уже подошли к домику. Светочка сразу поднялась наверх, в спальню, чтобы привести себя в порядок после дороги.

— Петрович! А что это у тебя? Плитка? — Игорь на кухне с интересом рассматривал гладкий блестящий прямоугольник цвета «розовый металлик», на котором стоял старый облупившийся чайник.

— Ой, горячая! — Игорь отдернул палец, схватившись за ухо.— Где раздобыл-то, в такой глуши?

— Так это,— замялся Петрович,— брат, из-за границы прислал.— Он взял из угла топор.— Пойду, в лесу дровишек вам нарублю. Костер-то будете жечь вечером?

— А чего у тебя, поленницы нет что ли? — удивился Игорь

— Не-а, а зачем она? — Лес ведь вокруг — пошел да срубил сколько надо.— Петрович легко пошагал к лесу.

— Вот дает! А если дождь или еще чего? Странный дед какой-то! Но судя по плитке, металлокерамической, технику современную уважает — это хорошо.

Игорь достал из сумки манерную сигару и блестящий специальный нож. Ему вдруг захотелось почувствовать себя этаким заевшимся европейским путешественником. Закурить сигару и еще раз ленивым взглядом окинуть блестящий на солнышке бок своего небольшого, но очень стильного «Кронлайна». «Так, спички-то есть тут у деда?» — Игорь пошарил по кухонному столу. В руках у него оказался маленький прямоугольный предмет. О! Вроде зажигалка. Интересно, как она работает? Или не зажигалка это? Предмет, вначале показавшийся металлическим, оказался в руках совершенно невесомым. Странная штуковина...

«Наверное, это тоже брат ему прислал. Думает, что тут, в лесу, это крайне необходимо,— Игорь ухмыльнулся.— Видать, на распродаже в нагрузку к плитке давали. Да, какая-то действительно непонятная штука. Дед, наверное, и сам не знает что это такое».— Игорь с удивлением разглядывал совершенно гладкий прямоугольный брусок, в котором не было и намека на полезность. «Может, ножи точить?» — Он положил предмет обратно и начал осматривать кухню.

Вроде бы обычная финская деревенская кухня. Занавесочки, лавка, книжная полка. Интересно, что читают нынче в глуши? Игорь сдул пыль с корешков. Ничего себе! Физика, химия, высшая математика, радиоэлектроника. Однако! На книжной полке стояла старая фотография в деревянной рамочке. Игорь подошел поближе и встал на цыпочки. На сильно засвеченной карточке были изображены мужчина и женщина, оба в какой-то необычной расшитой одежде и смешных головных уборах. На мужчине была шапка, как у Деда Мороза, а на женщине что-то типа тюбетейки с длинными широкими завязками, приделанными к ней в районе ушей. Рядом с ними — два мальчика. Один, судя по черным глазам — Петрович. Лет двенадцати, наверное. Другой мальчик лет семи, не больше. Очень худенький и вроде бы даже белобрысый. Фотография была сильно засвечена. Изображение нечеткое. Это, видимо, и есть брат, что сейчас за границей. Не зря, видать, умные книжки изучал.

«Ну вот, прямое доказательство того, что ученье — свет», — подумал Игорь.

Наконец, вернулся Петрович. Потопав сапогами, чтобы стряхнуть сосновые иголки, вошел и положил топор к печке.

— Это твоя семья, Петрович? — спросил Игорь. Тот утвердительно кивнул: «Ага, отец на камень, что возле дома, фотоаппарат поставил — и снял. Жаль, плохо получилось».

— А давно снято?

— Да в пятидесятом, никак, году,— Петрович грустно посмотрел на фотографию.

— Так давно? Да ладно! А сколько же тебе сейчас лет? — изумился Игорь.

— Так, это... Семьдесят шестой вот пошел.

— Ого! — Игорь даже присвистнул. — Вот это да! Вот это экология!

— Да нормально,— Петрович пожал плечами. — Вот мамка моя, год назад только померла — девяносто восемь годков было. До последнего дня все банки с соленьями закатывала да пирожки пекла. А я на станцию ездил — продавал. Так и кормились. А сейчас чего, я пирожки печь не умею, пришлось вот туристов — вас, то есть, привечать. Так что мы не опытные в этих делах. Не обессудьте. Коли что не так — сразу говорите, поправимся.

— На станцию? Так это километров шестьдесят по ухабам. На чем ездил то? — Игорь изумленно посмотрел на деда.

— Да, это... было на чем,— дед нервно забегал глазками, и, шмыгнув носом, поторопился к двери.

Игорь поискал глазами камень. Возле самого дома ничего не было. Зато почти на краю скалы, в отдалении, за елкой он увидел странное сооружение. Игорь подошел поближе, чтобы разглядеть его. Большущий почти белый треугольный камень был размером с авто. Под ним располагались маленькие, похожие на колесики от детского паровозика, еще три камня округлой формы. Они были не такими белыми, как тот, что сверху. Казалось, что они покрыты гарью. От их наличия, массивное сооружение казалось очень забавным и трогательным. Как будто сейчас пустится в пляс на своих поджаренных колесиках-камешках. От него через весь участок Петровича в сторону леса шел заросший травой след от волочения. И в лесу, в той стороне, была старая просека. «Интересно, кто же мог тут, в лесу, притащить откуда-то такую махину? Да еще и поднять камень на такой хлипкий постамент. И главное — зачем?» — искренне удивился Игорь.

* * *

Вечером они втроем сидели у небольшого костерка возле дома и жарили сосиски на углях. Светочка, завернувшись почти с головой в клетчатый плед, источала из него смрадный запах репеллентов.

— Доча! Да нет тут комаров! У протоки — да, зажрут, это точно! А тут — нету их! Ну, правда! — Петрович попытался откинуть уголок Светочкиного пледа, но та резко завернулась обратно.

— Да она боится! Даже если один укусит за нос и след останется — не переживет! — засмеялся Игорь. Светочкина паранойя уже веселила его.

Он торжественно достал из сумки бутылку коллекционного красного вина.

— «Риоха» — 98-го года! — Голос Игоря зазвучал, как на престижном аукционе.

— Может, это, чего покрепче, на природе-то? У меня вон самогонки нагнано — не желаете? — услужливо предложил Петрович.

— Нет, спасибо. Не хватало только тут отравиться «паленкой».— Игорь манерно вдохнул из пластикового стаканчика терпкий запах «Риохи». «Интересно, где тут этот букет все находят?» — подумал он и медленно, морщась, выпил красную тягучую жидкость.

— Ну чего это... сразу отравиться-то... Нормальная самогонка! Проверенная! Ну, не хотите, как говорится — не надо,— обиженно пробормотал Петрович, помешивая угольки в костре.

— А что, Матвей Петрович, Снежный Человек не живет в этих местах? — поинтересовался Игорь, чтобы как-то снять возникшее напряжение.

— Какой еще Снежный Человек? — сразу заволновался старик.— Нет тут никого. Только нерпа ладожская. Вы вот, купаться если вечером вздумаете где — песни пойте или разговаривайте громко.

— Это еще зачем? — изумился Игорь.

— Ну как,— Петрович хитро сощурил глаза.— Нерпа то нынче наглая пошла — улов прямо из судков тащит! Снасти рвет, лень самой-то охотиться. Так рыбачки-то местные дюже злые на нее! А внешне она больно уж на людей похожа — глазастая! Неровен час, пловца за нерпу примут. Да, не разобрав, веслом по голове и у... — дед опасливо покосился, на сделавшую страшное лицо Светочку.— Короче, получить можно сильно. А потом уже будут ли разбираться — чего это нерпа так ругалась, когда ее по голове били? Народу-то мало тут — на нашей стороне вообще никого.

— Ну-у, это же скучно так жить! Одному в глуши. А так бы телевидение у вас все время гостило, репортеры. Продукты привозили, да и напитки поцивильнее, чем Ваша эта самогонка,— подала голос Светочка из своего клетчатого укрытия.

— Да на черта мне сдалось ваше телевидение! — еще больше забеспокоился Петрович.— Вон я читал прошлый год в журнале. Нашли в тайге одну семью — Лыковых. Стали к ним приезжать, телевидение там, из газет люди. Так, почитай, всех уже в могилу свели, своим вниманием! Одна Агафья осталась, да и то болеет, говорят. А не трогали бы их — может, по сию пору, все были бы в целости.

— А Ваша семья давно здесь живет? Чем родители занимались? — похоже, Светочка решила собрать досье на старого отшельника.

— Давно, и отец тут жил, и дед. Отец лесником был, мать по хозяйству. Перед войной отец ногу сильно повредил на охоте — в расщелину провалился. Дали инвалидность, в армию не взяли. Когда финны снова пришли — они его так лесником и оставили. И мы тут, при нем, остались с матерью.

— Матвей Петрович, а что это за камень такой забавный у вас на самом краю скалы стоит? — вспомнил Игорь про свою вечернюю находку.

— Этот камень называется СЕЙД,— Петрович важно поднял палец кверху.— Вы с ним аккуратнее. К ним с уважением надо. Он, считай, чуть моложе, чем сама матушка-Земля!

— А как Вы его на маленькие камешки поставили? Чем? И для чего он?

— Никто его никуда не ставил. Он сам пришел к нам. Раньше он в другом месте был — на острове. Там жил когда-то старый НОЙД — шаман по-вашему. Никто не знает, откуда он там взялся — но все, кто эту землю завоевывал — уважали его и боялись. Он никому вреда не причинял — и они его не трогали. Давно умер. Лет двести назад.— Игорь и Светочка удивленно переглянулись.

— А прадеды мои, вроде как, взялись камень тот беречь.— Петрович откинул палочкой из костра чадящее полешко.— Это — особенный Сейд. Белый. В нем живут духи предков.

— Кто? — Игорь, даже поперхнулся «Риохой». — И зачем они там живут? — с легкой усмешкой спросил он. Игорь терпеть не мог всякие такие антинаучные сказки.

— Ну как зачем? — Петрович сделал вид, что не заметил улыбок на лицах гостей.— У человека век короткий. Не все успевает увидеть, постичь и по наследству передать. А камень общее знание хранит, когда надо может помочь, направить.

— А когда надо? — Игорь продолжал снисходительно улыбаться. Забавный старик!

— У мужчины вешки поворотные в жизни есть, когда он выбор свой должен правильно сделать. Первая — в семь лет, потом в двадцать восемь и последняя — в сорок восемь. Древние считали, что в дни, когда возраст этот наступает — лучше ночь возле Белого Сейда провести. В одиночестве. Все так делали — и отец мой, и дед. И брата отец повез, когда его седьмой день рождения настал. Только вот не повезло ему.

— А что случилось? — Огонь, осветил красивое лицо Светочки. В широко открытых глазах был неподдельный интерес.

— В тот день,— продолжал Петрович,— на Ладоге случился сильный взрыв. Что-то упало в воду. Остров весь огнем пылал. Белый Сейд — вдребезги разнесло. Да и братишка пострадал. Остались только эти вот камешки. Отец мой собрал их и сюда привез. А через какое-то время он снова появился на своем старом подпоре. Прям вот так вот, с утра встали — а он стоит тут. И деревья все в лесу переломаны в его ширину. Так что мне и ездить никуда не пришлось, как время пришло. Тут он. Жаль только мне везти некого — детишек нет у меня.— Петрович грустно посмотрел на пламя костерка.

— А у брата вашего?

— И у него нет.

— А это, у какого народа так принято? Ну, с камнями детей оставлять?

— У саамов.

— А Вы — саам? — все не унималась любопытная Светочка.

— В паспорте «русский» написано было, когда графа такая в нем была. Но отец говорил, что среди предков и саамы были, их еще лопарями называли. Вообще, отец мой людей на породы не любил разделять. Разве что так, для сохранения традиций. И нам не велел. Все по одной земле ходим. Значит, все одинаковые.

Сам-то, как узнал, что из Ленинграда деток по Дороге жизни увозят — спасают, значит, от голода — наладился через финские и немецкие посты время от времени туда через озеро ездить — дежурить. Очень он детишек любил — всем им пытался помочь чем мог. Там, ежели машина в полынью уходила — колонне нельзя было останавливаться. Даже если кто тонул, не останавливались — приказ! А он их вытаскивал — кого мог, и к нашим санитарным палаткам отвозил, в Осиновец. Много жизней спасенных на его счету...

— Так до Дороги жизни-то еще пол-озера отсюда проехать надо! — Игорь, уже не в первый раз испытал непреодолимое желание поставить «старого вруна» на место.— Как же он, блин!

— Да аэросани у него были,— снова складно отпарировал Петрович.

Игорь только головой покачал. Эти аэросани, если даже они и были — в самом Ленинграде бы слышно было! А уж чтобы через посты незаметно проскользнуть — об этом и речи быть не могло! Ну чего связываться со старым-то человеком. Видать, хочется ему отца героем помнить. Его право — им-то чего! Послушают — не развалятся. Его папа тоже, бывало, как начнет «байки» травить — не остановишь.

— Матвей Петрович, а у женщин во сколько лет такие «вешки» поворотные бывают? Ну, когда изменяться можно? — поинтересовалась Светочка.

— А бабы,— Петрович вежливо кашлянул в кулак,— женщины, то есть — уже готовые рождаются. Надо только мужа правильно выбрать да детишек рожать. Не спорить с природой-то. А сами они от рождения и до смерти одинаковые.

— Ага,— язык Игоря уже немного заплетался.— Если стервой родилась — так ею и умрет!

— Ну что вы ерунду говорите такую! — Светочка обижено посмотрела на них.— Что же, женщины совсем, что ли, не изменяются?

— Ну почему же! — Петрович хитро сощурил глаза — Меняются! А как же! Вначале титьки маленькие. Потом такие большие, красивые вырастают. А к старости все обратно сморщивается. Очень даже меняются!

Игорь откинулся на траву и громко захохотал. Петрович, тоже трясся от смеха, похрюкивая в бороду.

Светочке перестал нравиться разговор. Отряхнувшись от сосновых иголок, она встала и, надувшись, побрела в сторону туалета, одиноко стоявшего на краю поляны. Через какое-то время из леса, со стороны, куда ушла Светочка, послышался громкий гул.

— Эх ты! Чтоб тебя! Сейчас приду.— Дед, перестав смеяться, резко вскочил.

— Это что? — заволновался Игорь.

— Не боись! Это — птицы шумят. Птицы лесные. Все нормально.— Петрович быстро посеменил в ту сторону, откуда все еще раздавался шум.

«Неправильный он какой-то. Живет, вроде, один в лесу, а ни собаки у него, ни кошки. Странно все это...» — подумал Игорь. «Да, черт с ним! Завтра та-акую поедем красоту смотреть! Не до дурацких мыслей будет! Да и Светка завтра начнет свои купальники демонстрировать. Или наоборот, все снимет!» — Игорь мечтательно закатил глаза, представив голую Светку на фоне своего шикарного катера.— Красота какая! Картинка, как в рекламе — «Жизнь американских миллионеров».— Он втянул воздух, и ему показалось, что он уже слышит, томный аромат парфюма, приятно смешивающийся с запахом новой, кожаной обшивки.

Истошный женский крик оборвал похотливые мечтания Игоря. Он вскочил и бросился по тропинке вслед за Петровичем.

* * *

Еще в туалете, Светочка услышала рядом гулкий странный вой, затем со стороны фьорда затрещали кусты. Стало как-то неприятно. Может, волки? Она перестала дышать и посмотрела в щелочку — никого не было. Она постояла еще немного. Было тихо. «Наверное, птицы»,— подумала Светочка и смело шагнула на тропинку. Вдалеке мерцал костер. Она быстро направилась к нему. Ей вдруг показалось, что кто-то смотрит на нее из глубины леса. Светочка ускорила шаг. Быстрее, еще быстрее! Какая-то большая тень мелькнула среди кустов. Опять все затрещало, потом снова раздался гул. Где-то совсем рядом зашевелились ветки. Светочка ускорила шаг. Ей уже стало не хватать воздуха, и перехватило горло. Собрав последние силы, она закричала. Неожиданно, из темноты, прямо на нее выскочил человек.

— Петрович, блин! Разве можно так неожиданно из кустов выскакивать? У меня чуть инфаркт не случился! — Светочка схватилась за сердце похолодевшими руками.— «Вот старый маньяк!» — подумала она: «Живет тут один в лесу — совсем одичал! Бр-р-р! Надо уже спать идти, а то напьются вконец оба! Скорее бы завтра! Уплывем вдвоем на острова!»

Глава 5. Камень

Светочку сморило в тот самый миг, когда ее красивая головка коснулась цветастой наволочки.

«Дитя мегаполиса. Наверное, получила кислородное отравление»,— усмехнулся про себя Игорь. Ему не спалось.

Белый камень на берегу был хорошо виден из их окошка. Сверху он чем-то был похож на гигантского бегущего дикобраза. Он чем-то притягивал к себе Игоря.

Он понимал, что история с камнем — всего лишь красивая сказка. Но она понравилась ему. Выпитая по случаю «Риоха» и предстоящая дата настраивали на мистический лад.

Ему вдруг захотелось его потрогать, прикоснуться щекой к шершавой поверхности. Интересно, а он холодный или теплый?

Игорь заботливо накрыл простыней загорелые плечи Светочки. Она что-то смешно пробормотала во сне и перевернулась на другой бок. Затем зачем-то, видимо, машинально надел очки и вышел на улицу.

Луны не было видно, лишь в тоненькой ниточке, парящей в небе, угадывались ее очертания. Завтра должно быть новолуние.

Игорь осторожно шел по тропинке к краю фьорда. Загадочный камень был все ближе, ближе.

* * *

Первый утренний лучик, который еще секунду назад робко выглядывал из-за горизонта, вмиг окреп и бесцеремонно начал прожигать тонкую кожу век сквозь стекла очков.

Игорь, ослепнув от внезапно нахлынувшего на него утра, замахал спросонья руками, пытаясь отбиться от щекочущего назойливого гостя. Белый камень, прижавшись к которому он проспал всю ночь, оставил на лице рельефные полосы. Камень оказался очень теплым и, судя по проведенной на нем ночи, даже удобным. Игорь спешно вскочил, отряхнулся и, пока никто не видел его, пригнув голову, на цыпочках побежал в сторону дома.

Светочка сладко спала, раскинувшись на цветастой кровати. В комнате приятно пахло сеном, которым были набиты подушки. Игорь тихо разделся и юркнул под нагретую ее роскошным телом простынку.

Продолжение следует

acdb

Федор Ошевнев

(г. Ростов-на-Дону)

КОНВЕРТ БЕЗ ОБРАТНОГО АДРЕСА

Ростовчанин. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Майор внутренней службы в отставке. Участник боевых действий. Член Союза журналистов России, член Союза российских писателей. В печати дебютировал повестью «Да минует вас чаша сия» на тему афганской войны («Литературная учеба», 1989, № 4). Публиковался в зарубежных журналах: “Edita” (Германия), «Процесс» (Чехия), «Новый свет» (Канада), «Лексикон» (США), «На любителя» (США), «Артикль» (Израиль) и других. В центральных российских изданиях: «Литературная учеба», «Молодая гвардия», «Приокские зори» (Тула), «Смена», «Мы», «Воин России», «Жеглов, Шарапов и К⁰», «Наша молодежь», еженедельнике «Литературная Россия». В региональных изданиях: «На русских просторах» (Санкт-Петербург), «Подъем» (Воронеж), «Петровский мост» (Липецк), «Звонница» (Белгород) и других. Автор девяти книг. Причислен к направлению «жестокого» реализма. Награжден медалями «За ратную доблесть» (за создание повести на тему афганской войны «Да минует вас чаша сия»), «За отличие в охране общественного порядка», «За отличие в воинской службе» I степени и другими, нагрудными знаками «Участник боевых действий», «За службу на Кавказе», «Знак Почета ветеранов МВД».

— Службу обозначаете! Былыми заслугами кичитесь! На них далеко не уедешь! — рубил воздух ладонью в такт хлестким «воспитательным» фразам командир учебного батальона подполковник Ушаков, распекая вытянувшегося перед ним в струнку подчиненного — командира учебной роты майора Ишова.— Лучшая рота! — брезгливо поморщившись, зло продолжил разнос комбат.— И лучшие сержанты, организовавшие лучшую ночную пьянку! Самоустранились от личного состава! Не живете жизнью подразделения!

— Да я, товарищ подполковник, с них семь шкур...— вклинился было в критический монолог Ишов. Но — напрасно...

— Молчать! Молчать, пока я вас спрашиваю! — едва не подпрыгнул в кресле Ушаков от неуместного оправдания.— Меня пустые словеса не интересуют! С людьми работать надо! Кропотливо! Методично! Тогда и пьянок в роте не будет, и вообще ЧП! А сейчас — засучайте рукава и шагом марш немедленно наводить порядок в подразделении!

И комбат довольно расслабился в кресле после ухода подчиненного, промаршировавшего строевым шагом до дверей кабинета.

Из дверей ротный вылетел пулей, через строевой плац пронесся снарядом, в казарму вломился гранатой с выдернутой чекой. «Взрыв» последовал незамедлительно...

* * *

Выходец из младших командиров, майор Ишов являл собой хрестоматийный типаж холерика, тяготеющего к психопату истероидного типа. По простоте душевной он сам однажды сознался комбату, что если не поорет в казарме хотя бы раз за полдня, то «зримо чувствует», как бразды правления уплывают у него из рук. Стоило же ротному самому попасть «на ковер» к начальству — пусть даже не за чьи-то, а за личные прегрешения,— как офицер немедленно спешил передать испорченное настроение своим подчиненным (обходное защитное поведение), восполняя энергетические запасы особенно громкими криками и порой доходя до рукоприкладства. К тому же изначально низкая культура — Ишов воспитывался в семье хронического алкоголика — и почти полное отсутствие сдерживающих центров никогда не позволяли майору признать собственную неправоту перед подчиненными, и даже самая невыгодная для него ситуация в таких случаях неизбежно и грубо выворачивалась им наизнанку.

Скажем, после «строгача» за опоздание на «тревогу» — а именно под ее прикрытием Ишов и ночевал у любовницы — ротный моментально вызверился на комвзводов и сержантов, их заместителей, обвинив всех скопом в нарушении порядка заправки солдатских постелей.

— Верхняя простыня должна складываться вдоль, а не поперек, как это, оказывается, уже месяц вытворяется в роте! И я только сегодня узнаю! — никого не слушая, на повышенных тонах упрямо долдонил он.

Наконец удалось напомнить ротному про устное распоряжение командира части об изменении порядка заправки, однако Ишов растерялся лишь на секунду, а в следующую завопил:

— Да что вы все ко мне с этими ср...ными простынями поприцеплялись? Я спрашиваю: когда в прикроватных тумбочках будет наведен должный уставной порядок?

Его-то, по «рекомендации» комбата, Ишов и собирался сейчас наводить. Причем во всей казарме единовременно. Итак...

* * *

«Взрыв» последовал незамедлительно. На головы наряда по роте обрушилась лавина ругательств: лексикон у ротного был небогат, но ярок.

— Почему, блин, дневальный на тумбочке не рапортует, а шепчет? Почему свободный дневальный, как сволочь, не стрижен, на ушах висит? Почему все опухли ото сна — к такой-то матери, заняться нечем? В казарме, блин, сплошная грязь, а они болтом груши околачивают! Почему пол ни хрена не намастичен? Бездельники! Скоты! Всех после наряда на «губу» засажу!

И по мере выплескивания бранных слов на солдат ротный вновь начинал ощущать себя великим руководителем, проникаясь осознанием собственной значимости: а как же — сто восемьдесят девять подчиненных, включая офицеров, и все обязаны беспрекословно ему повиноваться! — и цементировал щели в пьедестале царя и бога подразделения, который бесцеремонно пошатнул комбат.

Тр-рах! — слетел Ишов с этого пьедестала, поскользнувшись хромовыми сапогами на беспощадно намастиченном полу.

— Идиот! — чуть не с кулаками набросился майор на дежурного по роте, неловко поднявшись с желтоватых пахучих досок.— Чокнулись, блин, столько мастики в пол вгонять? Где экономия, мать вашу так?! А по тревоге побегут — друг друга покалечат?!

Наученный горьким опытом, ефрейтор молчал, с трудом сохраняя серьезный вид, поскольку изнутри его распирали и смех, и желание напомнить начальнику более раннее его высказывание относительно мастики и пола. Майора же, снедаемого злостью, переполняло острое желание немедленно излить ее на кого-то еще, помимо наряда по роте, и он прорычал:

— А ну, кто еще из бездельников в наличии?

— Так все ж в учебном корпусе, на занятиях,— осторожно ответствовал дежурный.— А старшина с каптерщиком на вещсклад ушел. Один Рязанцев в подвале паяет.

— Вот я сейчас проверю, какого хрена там этот Умелец наработал,— с угрозой не по делу пообещал Ишов.

Секунду помедлив, ротный быстрым шагом направился к лестнице, ведущей в подвал...

* * *

Рядовой Рязанцев в роте, да и во всей части, был единственным детдомовцем. Именно поэтому беседовали с ним по прибытии вчерашнего призывника в подразделение не только взводный, но и сам Ишов в паре с замполитом роты. Худощавый горбоносый солдат с асимметричным лицом и уныло опущенными уголками губ отвечал тоже уныло, односложно.

Найденыш. Младенцем на задворках вокзала подобрали. Родители не объявились — отправили в детдом. Там фамилии воспитанникам иногда давали по названиям городов страны: Москвин, Калужцев. Так и он свою получил. Окончил восьмилетку — направили в строительное ПТУ. Выучился на маляра-штукатура, но может и другое: класть кирпичи, плитку, по-плотницки, электриком. Полгода работал на заводе, жил в общежитии. Потом призвали на срочную.

И лишь услышав от замполита глупейший вопрос — из серии обязательных на первой беседе с солдатом: чем собираешься заниматься после армии (это при сроке-то службы в неделю!), рядовой неожиданно оживился и стал рассказывать, что очень хотел бы иметь Свой дом — то есть какой-то жилой угол, жену, детей и, естественно, работу. Только обязательно от нормы, чтобы можно было сверх нее сколько-то давать и за несколько лет как-то скопить на этот свой угол.

— Это ты про квартиру, что ли? — решил уточнить замполит.

— Не-е... Про частный угол,— разъяснил солдат.— Квартиры мне не дадут.

— Почему ты так думаешь? — удивился ротный идеолог.

— Я не думаю,— поскучнел Рязанцев, и уголки его губ опустились еще сильнее.— Знаю. Мужики на заводе все так говорили. Мол, тебе, из детдома, да одиночке, ни в жисть не дадут. Женатому только и с блатом. А женишься — куда идти? К чужому на постой? Там дети пойдут... Не-е, свой угол заработать надо. Хоть комнатешку...

— Ну и много детей-то в своем углу по «дембелю» настрогать распланировал? — с подковыркой поинтересовался Ишов, которому рядовой по неясным причинам, но сразу не поглянулся, а замполит от такого вопроса недовольно поджал губы, однако смолчал: начальнику, да еще армейскому, замечания делать чревато последствиями.

— Не меньше как трех,— серьезно, не почувствовав подковырки, заявил Рязанцев.— Не-е, может, четырех?

— Дурное дело нехитрое,— язвительно усмехнулся ротный, некстати вспомнив свое собственное детство, щедро сдобренное колотушками, коими отец-алкоголик от души оделял будущего офицера и двух его сестер, сроду не принося домой ни копейки.— Только потом-то чем рты прокормишь?

— Руки прокормят. А они — вот они,— протянул вперед ладони рядовой. Уже загрубелые, в мелких шрамах и неожиданно крупные.— Не-е... Прокормлю. Говорю — по-всякому работать могу.

— Это мы еще проверим,— с долей скептицизма заявил Ишов.— Шагом марш к старшине: в туалете плитка поотваливалась, пусть инструмент и фронт работы обеспечит. И смотри у меня... Умелец!

Но Умелец — как быстро и окрестили Рязанцева в роте — свои слова о «всякой работе» с блеском оправдал, и с тех пор старшина постоянно выдергивал бывшего детдомовца с учебных занятий, будто морковку из грядки: разного текущего ремонта в подразделении круглый год хватало и перехватало. К наукам же военным, а в особенности к политподготовке, Умелец относился с завидным равнодушием. Зато лучше всех заправлял «кирпичиком» постель, даже быстрее и ловчее сержантов наматывал портянки, умело стирал и гладил «хэбэ», без малейшей тени отвращения убирался в свою очередь в туалете. И никогда за время службы на ее тяготы и лишения никому не жаловался, как и вообще ни на что.

Был случай в первые дни службы: наглый здоровенный сослуживец из того же взвода стал отбирать у Рязанцева на обеде кусок хлеба — я, значит, не наедаюсь, а ты тощий, обойдешься. Так здесь детдомовец на открытый конфликт не пошел, а часть пайки компенсировал своеобразно: стал подходить к хлеборезочной уже после еды и просить вроде как добавку — горбушку. На третий день женщина-хлеборезка показала постоянного попрошайку дежурному по части, и тот вычислил, из какой роты рядовой, передав информацию замполиту подразделения. Будучи искушенным в солдатских взаимоотношениях, офицер отследил неуставную ситуацию и жестко пресек ее раз и навсегда.

После разборки в канцелярии роты солдат-здоровяк сунулся было в курилке к Рязанцеву — со своей разборкой: настучал, гад, значит! На что Умелец резонно возразил:

— Не-е... Я в жизни никого не закладывал! А вот ты — тормоз. Пайку-то мою при всех, нагляком, отнимал. А шакалы — они ж тоже не слепые. Тебя и взяли за задницу.

Но при крайних обстоятельствах детдомовец готов был принять бой.

Как-то его окликнул старослужащий из музвзвода:

— Эй, сюда! Я не понял, солдат! Бегом! Ты че, блин, туго всасывашь? — И несильно, больше для порядка, одной рукой ударил Умельца в грудь, а другой протянул ему свои грязные портянки: — Вечером прихожу в казарму и удивляюсь: они уже чистые и выглажены!

— Не-е...— не взял портянок молодой солдат.— Я тебе не чмырь!

— Ты че, салага, совсем охренел? — ухватил Рязанцева за ворот музыкант.— Че, службу, блин, понял?

Но детдомовец, накрыв его ладонь своей, неожиданно ловко вывернул кисть старослужащему и оторвал ее от кителя. После чего только и ответил:

— А че ж тут непонятного? «Деды», как ты, и в ПТУ были. Навалом. Тоже слабых по-всякому трахали.

— Так ты сильный, блин, да? Тогда готовься — ночью подымем; за базар, душара, ответишь! — пригрозил разозленный музыкант и собрался было уйти, отложив расправу над взбунтовавшимся наглецом до поры до времени.

Но тут Рязанцев его остановил:

— Не-е... Ты не убегай... Толпой-то вы мне по бороде быстро настучите — и разговора нет. Только я с тебя одного потом спрошу.

— Это как, салага? — даже развеселился музыкант.— Ну-ка, не понял...

— А просто,— пояснил Умелец.— Половинкой силикатного кирпича по «чердаку». У меня в ПТУ один крутой раз стипуху отнял, ну я ему назавтра полбашки и снес. Три месяца в «травме» отдыхал. А бил сзади — оно таким макаром вернее. И учти: я свое слово всегда держу!

— Ты че, опупел, что ли? — пошел на попятную «дед».— Тебя ж тогда посадят...

— Не-е... Замнут для ясности. Как в ПТУ. В случае же чего — тюрьма ли, армия, детдом — мне все едино. Везде своя камера, казарма или там спальня на десятерых. Подъем-отбой, невкусная жратва по распорядку. И без зарплаты... Не-е, мне терять нечего. А вот тебе...

Обескураженный музыкант молча убрался восвояси, и больше детдомовца никто под себя подмять не пытался.

С тех пор Умелец довольно счастливо и легко (на его взгляд) продолжал тянуть лямку солдатской службы — то подштукатуривая казарму, то беля ее изнутри, то ремонтируя нехитрую «военную» мебель: табуреты в спальном помещении, стулья и столы в ленинской комнате. В последние же дни переквалифицировался в электрика, изобретая пульт для дневального, где мыслилось свести воедино тумблеры тревожной сирены, вечернего и дежурного освещения, различных световых табло — формы одежды, уличной температуры — плюс туда же подключить телефон.

С паяльником в руке Рязанцев мараковал над замысловатым пультом в подвальной комнате-мастерской роты, а в это время в казарме, наверху...

* * *

Секунду помедлив, ротный быстрым шагом направился к лестнице, ведущей в подвал. Перейдя через порог примитивной мастерской, из потолка которой там и сям торчали водопроводные и канализационные трубы, а меж ними, посредине помещения, чужеродно нависала лампа дневного освещения, Ишов сразу углядел на самодельном столике, перед увлекшимся работой рядовым, початую водочную бутылку. Из горлышка поллитровки вился какой-то слабый дымок, но на эту деталь офицер внимания не обратил: вся его злость за ночную сержантскую пьянку, «разбор полетов» в кабинете комбата и дурацкое падение в казарме мгновенно выплеснулась в не контролируемый разумом поступок.

Ишов рванулся к бутылке с водочной этикеткой, словно взбешенный бык к красной тряпке, ухватил поллитровку ближе к дну и со словами: «Ага, сука, и ты такой же!» — резко плеснул содержимым стеклотары поперек лица удивленно поднявшего голову рядового. Плеснул и тут же доплеснул еще раз.

— А-а-а-а! — дико закричал Рязанцев, обхватив ладонями лицо.— А-а-а-а!

— Э-э, ты чего? — опешил Ишов и тут же испугался, замер, поняв, что именно он натворил.

В бутылке из-под водки была концентрированная соляная кислота. Ротный сам же ее и принес в этой самой стеклотаре, выпросив несколько дней назад в лаборатории горюче-смазочных материалов учебного полка. Из ядовитой техжидкости, растворяя в кислоте цинковые стружки, готовили необходимый для пайки хлористый цинк.

— Ну, ну,— засуетился вышедший из ступора Ишов, безуспешно пытаясь успокоить не перестававшего голосить, и все старался оторвать его плотно прижатые к лицу ладони от обожженных мест и выяснить, не попала ли кислота в глаза.

Химический ожог быстро дал серый, плотный на ощупь обширный струп, широкой полосой проходящий под глазными нишами, через переносицу. Брызги кислоты разлетелись и по лбу, и по щекам рядового. Облегченно вздохнув, наконец — глаза у него вроде не пострадали,— ротный потянул Рязанцева наверх, в казарму, к умывальнику.

— Ну, ты чего? Сейчас промоем — и все будет нормально,— уговаривал Ишов.— Ну, ведь не больно уже, правда?

— Не-е...— наконец отозвался солдат.— Жжет. Сильно...

— Сейчас, сейчас,— и майор приказал дежурному по роте звонить в санитарную часть, старшему врачу полка.

Минут через двадцать медицинский «уазик» увез пострадавшего в гарнизонный военный госпиталь, в кожное отделение. Там обожженное кислотой место быстро обработали слабым щелочным раствором и обильно смазали жидкой мазью с антибиотиками.

— И как же тебя угораздило? — спросил потом у Рязанцева хирург.

— Не-е... Это не я, это ротный. Из бутылки плеснул. Ни с того ни с сего. А там — кислота,— пояснил детдомовец.

— Он что, с ума сошел? — возмутился военврач.

— Да ладно,— примирительно махнул рукой Рязанцев и полуутвердительно спросил: — До свадьбы-то ведь заживет? — И тут же поморщился: — Жжет все-таки еще.

— Иди в палату, ляг на спину и постарайся заснуть,— посоветовал хирург, обходя вопрос о свадьбе. И взялся за телефонную трубку — сообщить руководству госпиталя о неординарных обстоятельствах травмы вновь поступившего больного.

Рядовой же, внутренне почувствовав неладное, впился в глаза врачу вопрошающим взглядом:

— Так у меня лицо заживет? Следы несильные останутся? Не-е, мне со следами никак нельзя, да?

Но хирург, ничего не ответив по сути, заторопил медсестру:

— Уводите, уводите больного...

Вот так, впервые за свою недолгую жизнь, Умелец оказался в достаточно комфортных условиях небольшой госпитальной палаты...

* * *

— Проходите, присаживайтесь,— произнес пасмурно-официально, указав Ишову на стул в торце длинного стола в своем кабинете, командир полка. Его заместители и старший врач части, присутствовавшие тут же, старались с проштрафившимся офицером взглядами не встречаться.

— Я давно замечал, товарищ майор,— ровным, бесцветным голосом заговорил комполка,— что ваши методы укрепления воинской дисциплины порой выходят за рамки уставов. Заметьте: учитывая личное рвение к службе и стабильно высокие показатели подразделения, вам многое прощалось. Да и защитник всегда был — ну прямо отец родной,— кивнул полковник в сторону потупившего взор комбата,— он же и учитель. Зря, что ли, во время оно в его взводе сержантом и начинали? Только чем закончили? Горькими плодами рукоприкладства, которые пожинать теперь всей части придется? Да вы хоть соображаете, товарищ майор, что совершили уголовное преступление и скоро будете беседовать со следователем военной прокуратуры?

— Да не знал я, клянусь, правда, не знал, что там не водка! — мрачно пробурчал Ишов, и сам прекрасно понимая шаткость этого аргумента.

— А следовало б поинтересоваться...— комполка сделал ударение на глаголе сослагательного наклонения.— Кстати, пусть даже в бутылке действительно оказалось бы спиртное, а солдат пьян, и это еще не повод и не право выплескивать алкоголь в физиономию нарушителю воинской дисциплины: дисциплинарный устав предусматривает достаточный перечень законных мер-взысканий. Так что отвечать будете по всей строгости закона — я уже и военному прокурору суть ЧП доложил.

— Так сразу? — Комбат тяжело оторвал взгляд от полированной столешницы.— А может, можно было... как-то...— и изобразил недвусмысленный жест, перекрестив над столом руки и быстро их разведя.

— Нет, нельзя,— спокойно возразил полковник и кивнул старшему врачу части: — Объясните.

— При средних и тяжких телесных повреждениях — скажем, когда у военнослужащего сломана челюсть, пробита голова или, как сегодня, серьезный химический ожог, руководство госпиталя обязано поставить в известность военную прокуратуру,— буднично сообщил тот.— Ее сотрудники проводят соответствующую проверку, и далее, по результатам последней, не исключается возбуждение уголовного дела. Наше шило в мешке никак не утаишь — оно налицо и на лице, так что товарищ полковник абсолютно прав в своем решении превентивно поставить в известность прокурора о... хм... ну, в общем, понятно. И еще. По наружным химическим ожогам я, конечно, специалист небольшой — наши пациенты чаще всякой дрянью внутренне травятся,— но ныне разговор особый. От обширного попадания на кожу концентрированных неорганических кислот лечатся месяцами, и, тем не менее, на теле навсегда остаются заметные рубцы. По науке и уголовному кодексу — неизгладимое обезображивание лица...

Минуту молчания нарушило шумное астматическое дыхание заместителя командира полка по МТО, и он быстро достал карманный ингалятор, жадно вдохнул порцию аэрозольной смеси. До Ишова наконец-то дошла вся серьезность его положения с перспективой попадания на скамью подсудимых, и майор-холерик, набычившись, вдруг вскочил со стула и с отчаянной жестикуляцией, на повышенных тонах, зачастил:

— Это что же мне теперь, из-за какого-то, значит, подкидыша...— и на секунду запнулся...— в тюрьму идти? В благодарность за все пятнадцать лет, что из сапог да из роты не вылазил? По-русски ж говорю: почем я знал!

— Молчать! — слегка приподнялся в кресле комполка.— Вам слова никто пока не давал! Что за хамство, товарищ майор?! Вот они, сержантские замашки в действии! Подкидыш! Да для суда какая разница! Ладно, сядьте пока да помолчите...

— Офицеру в руках себя держать уметь надо,— басом прогудел зам-астматик, наконец, отдышавшись.— А ты бутылкой махал — не думал, а теперь как паршивый кот: нагадил, и в кусты сбежать захотелось? Не по-мужски, не по-мужски...

— Анатолий, прекращай истерику! — сказал начальник штаба полка, пристукнув ладонью по столу.— Знал, не знал — не о том сейчас речь.

— О чем же? — вступил в разговор замполит полка, меж тем как Ишов медленно, горбясь, опустился на неудобный стул.

— О том, как из создавшегося положения достойно выйти,— пояснил начштаба.— Закон законом, но он ведь, по поговорке, что дышло... Да и с прокурором... Он, я в курсе, заядлый охотник. Вот выезд ему с обеспечением по полной программе и организовать. Когда у нас там сезон-то открывается?

— Сомнительно...— качнул головой комполка.— Впрочем, вы его лучше меня знаете, так что вам и карты в руки: честь мундира в любом случае попытаться спасти надо.

— А солдата? — вспомнил о пострадавшем замполит.

— А что солдата? — отозвался начштаба.— Подлечат его в госпитале — специалисты-кожники там хорошие...

Старший врач части беспокойно побарабанил пальцами по столу.

— Товарищи офицеры, вы, видимо, не до конца меня поняли...

— Отставить! — голосом и жестом остановил его комполка.— Напротив, все понятно, и солдату можно только посочувствовать. В отличие от другого нашего «героя». Эх-х! Моя бы воля — в порошок растер...— И полковник леденяще уставился на виновника экстренного совещания. Больше на нем выражение «неизгладимое обезображивание лица» никто не употреблял.

* * *

Вот так, впервые за свою недолгую жизнь, Умелец оказался в достаточно комфортных условиях небольшой госпитальной палаты. Если бы только быть уверенным в благополучном исходе лечения! И тогда — беспокоиться больше не о чем: кормят нормально, спать дают вволю, в домино и шашки играть можно, а телевизор — в соседней палате. Чего еще желать? Лишь бы лицо...

Лицо добросовестно обрабатывали жидкой серой мазью. Детдомовец было полюбопытствовал, из чего она делается, но, услышав незнакомые слова — «ферменты» и «гормональная терапия»,— махнул рукой: мол, ладно, вы свое дело знаете...

Однако через несколько дней лечения внимание к Рязанцеву стало ослабевать (оно, впрочем, и понятно: появились новые пациенты), хотя в перевязочную солдата вызывали регулярно. Сам Умелец теперь подолгу простаивал перед зеркалом, рассматривая ставший багрово-сизым струп, на ощупь остающийся твердым. Нет, зеркало отражением не радовало.

 Дважды к детдомовцу наведывался следователь военной прокуратуры, дотошно расспрашивал о происшедшем. Даже задал идиотский, на взгляд рядового, вопрос: а не возводит ли Рязанцев напраслину на начальника, не опрокинул ли нечаянно на себя ядовитую техжидкость сам?

— Не-е... Что ж я — дурной, себе лицо травить? — яростно запротестовал солдат и даже головой несколько раз отрицательно мотнул.— Это товарищ майор. Бутылку с кислотой сам принес, а потом забыл. И вообще: упади бутылка — ну, руку бы обжег. Не-е...— И без всякого перехода сменил тему: — А товарищу майору что будет? Ведь он же это... как его... рукоприкладство, ага?

— Разберемся,— туманно пообещал следователь-капитан.

...Рядовой Рязанцев и не догадывался, что вокруг него плетется заговор...

* * *

На двадцатый день явно незавершенного лечения, несмотря на протесты начальника кожного отделения, Умельца из госпиталя выписали — по личному распоряжению его начальника.

— Будешь долечиваться у нас в санчасти, а потом амбулаторно,— неохотно пояснил старший врач части, приехавший за рядовым.

— Это как? — не понял тот.

— В санчасть из роты ходить,— допояснил офицер.— Помолчал и еще добавил: — Ну, это потом, а пока еще в палате полежать придется...

Обширный химический ожог заживал плохо, гноился, мок. В санчасти вечно не оказывалось на месте дежурной сестры, а новую порцию мази забывали приготовить. К тому же вокруг лечебного учреждения кругами ходил старшина роты, вымаливая Умельца «ну хоть на часок», потому как «в подразделении сплошной завал», и диалоги старшего прапорщика и старшего врача учебного полка порой доходили до выражений, которым мог позавидовать даже майор Ишов.

Словом, прошло дней десять — и Рязанцев стал ощущать, как кожа под глазами стягивается, а сами глазные щели начинают деформироваться.

Именно тогда детдомовец впервые серьезно обеспокоился за будущее собственного лица. Вынимая из кармана синей пижамы восьмигранное зеркальце и критически вглядываясь в него, он со страхом отмечал, что...

Правая глазная щель расширилась, почти округлилась.

Левая, напротив, сузилась до щелевидной формы, словно у наций Востока.

Переносицу, в центре горбинки, пересекал глубокий и толстый рубец.

Рубцы поменьше и многочисленные точечные поднимались высоко на лоб и пятнали щеки.

Какое счастье, что Рязанцев хотя бы успел, когда Ишов плеснул в него кислотой, инстинктивно зажмуриться и сохранил глаза!

И тем не менее, Умелец хотел и продолжал верить, усиленно убеждая себя, что со временем следы химического ожога в большой мере сотрутся, загладятся.

Верил — пока не произошел инцидент в курилке...

Как и многие его сослуживцы, детдомовец страдал известной пагубной привычкой, отравлявшей легкие: приучился к сигарете еще в ПТУ, а позднее, работая на заводе (деньжата там появились поболе стипендии), уже дымил весьма основательно. В армии, на солдатском семирублевом денежном довольствии, которое к тому же постоянно реквизирировал на корню старшина — на приобретение утюгов, спортпринадлежностей, ткань для подворотничков и много иного,— с куревом у Рязанцева дела обстояли куда хуже. Так что на первых месяцах службы, в редкие минуты отдыха, Умелец чаще всего скромно подсаживался в уголок курилки, где остальные солдаты делились новостями из писем и разглагольствовали о райской жизни после «дембеля», при сем щедро изничтожая табачные изделия, и молча ждал.

Ждать он умел.

И порой его угощали целой сигаретой или оставляли солидный бычок — окурков Рязанцев не подбирал и из чувства своеобразной гордости сам сигарету никогда не просил. Но — не всякий раз фартило — порой безденежному солдату приходилось «натощак» слушать разговоры о Д о м е, которого в роте, да и во всей части, не было только у него одного.

...Взращенный без семейного очага и ласки порой всю жизнь потом чувствует себя ущербным...

В госпитале Умельцу с куревом было проще: многие офицеры, узнав о его несчастье, отмеченном на лице, охотно оделяли рядового сигаретой-другой, а вот в санчасти пришлось бы совсем худо, если бы только старшина роты не выдал Рязанцеву его «кровные» рубли — дендовольствие за прошедший месяц, освободив от какой-то очередной дани. Впрочем, эти невеликие деньги закончились как раз перед выпиской и возвращением в подразделение.

А накануне, на одном из построений роты, Ишов сам предупредил весь личный состав: «Если только какая б... на Рязанцева пальцем покажет или обзовет, или вообще — лично, вот этими руками придушу!» Увы, «отеческий» совет дошел не до всех: четверо самых крепких солдат в тот день втихую были засланы на мясокомбинат, зарабатывать колбасу для дня рождения комбата, и в казарму возвратились только к вечерней поверке.

Через сутки же один из этих крепких — тот самый здоровяк, который в начале призыва какое-то время отбирал у детдомовца хлеб,— похвалялся в курилке:

— Перед самой армией я отцу как следует рожу наквасил, когда он в очередной раз домой «на рогах» приполз. Ох, и мордовал: за все сквитался! И приду домой — с порога опять сразу неслабо в пятак получит! Пусть, гад, привыкает, кто теперь в доме будет хозяин!

— Не-е... Какой ты хозяин,— неожиданно для всех вдруг прервал угрожающий монолог здоровяка Рязанцев.— Тут родителя-то отдубасить маловато... Ты вот сначала С в о й Д о м заимей...— И мечтательно добавил: — Эх, если бы у меня отец был... Любой, какой-никакой, я б его никогда и пальцем не тронул.

— Ну, ты, подкидыш! — неожиданно взорвался в ответ на укор здоровяк.— Ты гля, как он хайло разинул! Твое дело сиротское: получил в рожу кислотой — и сиди, помалкивай!

— Ты че, офонарел? — ткнул его в бок сосед-ефрейтор.

— Он и так ни за что пострадал,— заступился за Рязанцева еще один солдат.— И вообще, разве не слышал, что ротный сказал...

— Да клал я, кто там чего сказал! — не дослушав, перебил защитников Умельца вконец разозленный здоровяк.— Ни за что, говоришь? А вот не хрена было по подвалам отсиживаться! В «учебке» — учись, а то ишь, хитрозадый, пригрелся под боком у старшины! И туда же: отец! У него! Пальцем не тронул! Зато мой предок чуть что — за ремень и годами не просыхал! Да я б такого родителя...— И окончательно добил детдомовца внезапной фразой: — А ты и сам-то теперь отцом навряд ли будешь!

— Это еще почему? — тихо вопросил Умелец.

— Это еще потому, как суродовали тебя — пусть и зазря, но до гроба, а за такого страхоидола... Да ну, ни одна дура зрячая не пойдет! — выплеснул всю злобу здоровяк и замолчал, поняв, что явно хватил лишку.

Молчали и остальные солдаты, перекрестив взгляды на Рязанцеве. Детдомовец медленно поднялся с лавочки и, сутулясь, тоже не сказав ни слова, с безвольно повисшими руками, побрел из курилки.

Из страха перед командиром роты все свидетели растоптанной мечты о Д о м е впоследствии долго об услышанном и увиденном не распространялись.

* * *

Рядовой Рязанцев и не догадывался, что вокруг него плетется заговор. Со стороны солдат — пока неосознанный, а вот со стороны офицеров...

Через день после того памятного для детдомовца эпизода в курилке, его вызвали в военную прокуратуру гарнизона.

В кабинете следователя-капитана, который некогда беседовал с рядовым в госпитале, над рабочим столом висели рядышком портреты двух Ильичей. Под ними важно восседал хозяин помещения, для солидности густо обложившийся всякими бумагами. Рязанцев осторожно примостился на полумягком стуле по правую руку военного юриста. Слева от него, напротив Умельца, рядком уселись майор Ишов, комбат и заместитель командира полка по политической части.

— Товарищи офицеры, товарищ рядовой! — начал отрепетированную речь следователь.— Напоминаю вам, что восьмого августа сего года, по телефонному сообщению из гарнизонного военного госпиталя о факте причинения военнослужащему телесного повреждения, была назначена прокурорская проверка и возбуждено уголовное дело. В результате проведенного мною расследования было установлено, что в тот день, около десяти ноль-ноль, командир учебной роты майор Ишов А.Н., находясь в подвальном помещении подразделения, выплеснул в лицо своему прямому подчиненному, рядовому Рязанцеву С.И., около ста пятидесяти миллилитров концентрированной соляной кислоты, открыто содержащейся, в нарушение установленного порядка хранения ядовитых технических жидкостей, в стеклянной бутылке с водочной этикеткой. Тем самым рядовому Рязанцеву был причинен обширный химический ожог верхней части лица, без ущерба для зрения. Впоследствии пострадавшего госпитализировали, и он находился на излечении в кожном отделении гарнизонного госпиталя в течение двадцати суток, после чего был признан годным к дальнейшей строевой службе без ограничений. Учитывая, что действия майора Ишова, виновного в причинении рядовому Рязанцеву химического ожога, вызвавшего впоследствии временную потерю трудоспособности, были совершены по неосторожности, то есть без прямого умысла, поскольку офицер не предполагал наличия в бутылке ядовитой технической жидкости, а стало быть, не преследовал цели унижения достоинства подчиненного и причинения ему увечья, упомянутые действия подпадают под статью 114 Уголовного кодекса РСФСР «Неосторожное тяжкое или менее тяжкое телесное повреждение», а так как период временной нетрудоспособности составил двадцать суток, то есть по продолжительности длился менее трех недель, химический ожог в данном случае следует отнести к категории менее тяжких телесных повреждений, за которые пункт второй вышеназванной статьи УК РСФСР предусматривает наказание исправработами на срок до одного года или общественное порицание...

Следователь выдержал паузу — опять-таки для солидности — и закончил речь:

— Однако, учитывая положительные характеристики командира учебной роты и ходатайство командования части, военный прокурор гарнизона счел возможным не привлекать майора Ишова к уголовной ответственности, но применить в отношении его меры общественного воздействия, направив постановление о прекращении уголовного дела в войсковую часть, где проходит службу офицер, для принятия решения по этому делу коллективом офицеров на суде офицерской чести.

Еще следователь пояснил, теперь уже обращаясь к Рязанцеву лично, что если тот не согласен с постановлением о прекращении уголовного дела, то вправе подать жалобу по инстанции.

Нет, не в характере детдомовца было кому-то и куда-то плакаться, хотя главное он уловил: за его изуродованное лицо ротный никакой ответственности, по сути, не понесет. Однако неоднократное рассматривание не заживших еще до конца шрамов и отталкивающе-безобразных глазных ниш настроило Умельца отнюдь не на лирический лад, и он решительно обратился к капитану:

— Не-е... Это, выходит, мне тоже можно в любого кислотой брызгать — и ничего? Ага?

На что следователь поморщился и нехотя ответил:

— Ну, я же уже объяснил: все решит суд офицерской чести.

...Суд офицерской чести ходатайствовал перед командиром полка об объявлении майору Ишову неполного служебного соответствия занимаемой должности. Выписка из приказа была официально вручена рядовому Рязанцеву в кабинете комбата.

Через две недели новым приказом командира полка «за высокие показатели в воспитании личного состава и большой вклад в наращивание материальной базы подразделения» проштрафившегося командира роты поощрили, сняв ранее наложенное взыскание.

В тот же вечер Ишов в канцелярии громко орал, по-всякому костеря Умельца, напрочь отказавшегося от очередной ремонтной работы и заявившего, что намерен в дальнейшем посещать все учебные занятия. В конечном итоге ротный объявил строптивому подчиненному два наряда вне очереди: «за пререкания и нетактичное поведение со старшим по званию». Через сутки в подразделение зашел комбат и, узрев детдомовца на месте очередного дневального, тут же устроил Ишову страшный разнос за то, что «дневальный на тумбочке — лицо подразделения, а ты, мать твою растак, урода на нее додумался засунуть!»

При этом подполковник не обращал внимания на открытую дверь из канцелярии в холл, где стоял сам «урод», и вовсе не старался снизить тон.

Дальше Умелец был обречен «летать» по нарядам, посыпавшимся на него как из рога изобилия: найти повод для наказания Ишову не составляло проблем,— и на долю детдомовца, как правило, доставалась самая тяжелая и грязная работа. И еще. Изменение внешности и перемена отношения к нему сослуживцев и ротного начальства вызвала у Урода закономерную перемену в отношении себя.

* * *

Попытки майора Ишова сплавить куда-нибудь подальше рядового, один вид которого вызывал у ротного душевный дискомфорт, неожиданно натолкнулись на жесткий запрет командира учебного полка.

— Даже и не мечтайте,— прищурив на секунду глаза, заявил он, когда Ишов и комбат сунулись было к полковнику с просьбой перевести детдомовца в другую часть.— Он у вас так до увольнения в запас и будет дослуживать — каптенармусом или еще кем, найдем. Лицезрейте, товарищ майор, ежедневно творение рук своих и не забывайте, что по вам три статьи Уголовного кодекса плачут: за ненадлежащее хранение ЯТЖ, за оскорбление насильственным действием подчиненного и за умышленное тяжкое телесное повреждение, выразившееся в неизгладимом обезображивании лица. Или что — ребенок, не понимаете, что следователь по указанию военного прокурора комедию ломал? А уговорить начальника госпиталя выписать пациента с недолеченными тяжелейшими химическими ожогами? А то, что старший врач части на подлог пошел: документально лечения в санчасти не оформлял? Идите, и не дай бог я когда-нибудь услышу, что вы вашего «крестника» в чем-то ущемили! Вы ему жизнь сломали, так я сломаю вам! И чтобы по этому вопросу больше никаких разговоров! Все ясно? Свободны!

После эдакой командирской тирады Ишов стал значительно осторожнее цепляться к Умельцу, зато распиравшую его злобу частично перенес на весь личный состав роты, еще более нещадно придираясь ко всему и всем. И солдаты это быстро почувствовали.

Вокруг детдомовца постепенно образовался вакуум общения. Никто не обращался к нему больше, кроме как по неотложной служебной необходимости. Никто не хотел делиться сигаретой. Никто не желал поддержать беседу о Д о м е — единственную мечту обделенного жизнью о послеармейском будущем. Даже командир взвода почти не опрашивал Умельца на занятиях. Даже старшина роты перестал без острой нужды пускать его в кладовую, ранее облагороженную мастеровитыми руками рядового.

А однажды утром, перед разводом на учебные занятия, к Ишову обратился сосед Рязанцева по койке: в казарме они в спальном помещении располагались сдвинутыми попарно.

— Товарищ майор, переведите меня куда-нибудь от этого урода,— попросил солдат.— Ну, каждый день при подъеме, да и вообще, невмоготу эту страшную рожу видеть...

И сначала заочно, а затем и в глаза Умельца перекрестили в Урода, совершенно искренне уверовав, что все беды в подразделении именно и только от него...

* * *

Изменение внешности и перемена отношения к нему сослуживцев и ротного начальства вызвали у Урода закономерную перемену в отношении себя. Первым признаком этого болезненного процесса стал первый воровато поднятый с одной из асфальтированных аллей части окурок. Теперь Урод собирал их, сначала стесняясь, а потом и открыто. Выкуривал же в одиночестве, облюбовав себе место в дальнем углу военного городка, под кустами за мусорной кучей.

Бог знает, о чем размышлял детдомовец, уединяясь ото всех в вечерние часы. Он уже не стремился следить за образцовой заправкой койки и чистотой одежды, по два дня не подшивал новый подворотничок, за что неоднократно принимал в свой адрес ругань старшины роты и командира взвода, Ишова и солдат-сослуживцев. Урода все они постепенно привыкали ненавидеть...

Выпускные экзамены в учебном полку по времени совпадали с серединой осени — «унылой порой, очей очарованьем». Однообразная монотонная жизнь в казармах заметно оживилась: уже известны были «хорошие» и «плохие» места, куда будут отправлять выпускников «учебки» для дальнейшего прохождения службы. И теперь солдаты вели бесконечные беседы на темы: «вот бы хорошо было попасть поближе к дому» или «здорово бы к родителям хоть на сутки по пути заскочить».

Урод слушал эти разглагольствования отрешенно: свою дальнейшую армейскую судьбу — каптерщика в роте Ишова, до самого дня «дембеля»,— он давно знал. Да и какой там из него был бы младший специалист, если половину времени обучения он ремонтировал казарму и лежал в госпитале и санчасти, а всю вторую половину «пролетал» из наряда в наряд.

Восьмигранное зеркальце детдомовец давно выбросил в туалет, а в бытовую комнату, где кругом висели большие настенные зеркала, старался заходить как можно реже, и если уж заходил — погладиться там или подшиться,— то на лицо свое совсем не глядел и радовался, что изуродованные щеки пока не знают бритвы. Но если подобным образом Урод и обманывал себя, то скрыться от взглядов сослуживцев он никак не мог.

...В тот вечер накануне последнего солдатского экзамена Ишов вновь заткнул Рязанцева в наряд по роте. Сам же допоздна засиделся в канцелярии: зашился с бумагами. И перед вечерней поверкой вышел в холл казармы, лелея тайную мысль: «оторваться» на ком-то из подчиненных, чтобы вновь поднакопить растраченную за день энергию. Скажи кто майору, что он — «грязный» энергетический вампир, тот бы очень удивился. Сарказм судьбы: на глаза ротному первым попался именно рядовой Рязанцев, убиравшийся в бытовой комнате. Урод и в зеркало-то вовсе не смотрел, но протирал полировку его рамы. Протирал-протирал да и остановился на минутку передохнуть, и как раз в эту минутку в бытовку заглянул Ишов. Гневу ротного не было предела.

— Ты! Урод хренов! — завопил майор.— Ты, сука, долго еще будешь морду свою по зеркалам изучать? Что, служба, блин, медом кажется, от безделья исстрадался? Или, может, жениться в роте вздумал — дом, дети, в казарме угол отдельный отгородить? Живо, скотина ленивая, тряпку в руки!

Помолчал, наблюдая, как детдомовец трудится, протирая полировку, и добавил, со смаком выговорив слово:

— Урод!

— Не-е... Это вы сами меня им и сделали,— звеняще тихо произнес Рязанцев, застыв с тряпкой в руке, и Ишов вдруг разглядел, с какой лютой, неугасимой ненавистью через зеркало смотрят на него из изуродованных глазных ниш блестящие глаза солдата. Безобразное лицо его побагровело, а глубокий, идущий через переносицу шрам побелел. От двери майор даже усмотрел, с какой страшной силой сжала влажную тряпку большая ладонь рядового: на пол часто закапала вода.

— Ладно-ладно,— пошел ротный на попятную, вспомнив обещание комполка в отношении «крестника»: кто его разберет, полковника, а вдруг перерешит да и отдаст прокуратуре на растерзание,— тебе же по-русски разъяснили: без умысла все получилось, нечаянно...— и осторожно притворил дверь в бытовую комнату.

Офицер-холерик не мог знать, что именно в тот момент, когда Рязанцев услышал из уст виновника его трагедии смачное оскорбление, в сознании солдата мелькнула мысль о суициде. Но как только детдомовец на мгновение представил себя висящим, с высунутым языком, в петле под потолком туалета, солдата передернуло, и он подумал: «Не-е... Почему я?»

...Через полчаса, сразу после окончания вечерней поверки, Урод постучался в дверь канцелярии роты.

— Какого еще? — недовольно отозвался уже было собиравшийся домой Ишов.

Обезображенный солдат вошел и молча прикрыл за собой дверь.

— В чем дело? — нахмурился ротный: визит Урода его подспудно обеспокоил.— Не видишь, я занят!

— У нас в детдоме говорили,— разлепил губы Рязанцев, не спеша приближаясь к Ишову,— говорили, товарищ майор...— И вдруг выхватил из ножен на поясном ремне штык-нож, обязательный атрибут дневального по роте, и резко ударил офицера в грудь, метясь в сердце. Под треск разрываемых тканей Урод закончил фразу: — За нечаянно бьют отчаянно!

* * *

— Да, я хотел убить ротного,— сразу сознался детдомовец на допросе у уже знакомого следователя военной прокуратуры.— Не-е, не раскаиваюсь. Наоборот, жаль, что не убил. А за что — сами знаете...

...Когда Урод замахнулся штык-ножом, Ишов стоял возле своего рабочего стола и частично сумел среагировать, начав уход от удара. Холодное оружие вначале скользнуло по кости, но затем глубоко воткнулось наискосок и вниз, посреди груди. Офицер упал на колени и истерично завизжал. Нет, в канцелярию не сунулась ни одна живая душа: мало ли что взбрело в голову полоумному начальнику! Собственные нервные клетки дороже.

Урод отпустил рукоятку штык-ножа, за которую тут же ухватился коленопреклоненный майор, силящийся вытащить клинок из собственного тела. Солдат помолчал, наблюдая за офицером, и повторил, со смаком выговорив слово:

— Отчаянно!

...И судил рядового Рязанцева военный суд за попытку умышленного убийства через подготовку к нему. И получил детдомовец от щедрот военных юристов семь лет лишения свободы.

* * *

— За нечаянно бьют отчаянно! Семь лет! Ну и дурак! — усмехался выписавшийся из госпиталя майор Ишов в кабинете комбата. Но тот радости лучшего ученика и подчиненного отнюдь не разделял.

— Считаешь, дешево отделался, да? Все ранением своим решил? Рано в литавры бьешь: ты еще этого фрукта увидишь. Мыслю, он и через семь лет тебя достанет. Хотя...

— Да ну, ерунда,— отмахнулся Ишов.— Тоже мне, Монте-Кристо из него делаете.

— Это ты ситуацию сам до пиковой довел,— возразил комбат.— А мы еще и помогли. Думать надо было...

— Поэт сказал про армию: «Не надо думать, с нами тот, кто все за нас решит»,— попытался свести разговор к шутке Ишов.

— Вот уж в корне не согласен,— пожал плечами комбат.

— Ладно, чего уж теперь,— вздохнул ротный,— раз оно случилось. Но я так рассчитываю, что уродская проблема ныне окончательно закрыта...

Но... Прошли-пролетели семь лет, и вот, в день рождения, ставший к тому времени комбатом подполковник Ишов получил на свое имя толстый почтовый конверт без обратного адреса и с надписью по краю, сбоку: «Осторожно, фото!»

Разодрав конверт, офицер вынул из него прекрасного качества цветной портретный снимок, наклеенный на плотный картон. Перед Ишовым предстало изуродованное лицо бывшего подчиненного. Минувшие годы сделали свое, и шрамы уже не столь явно выделялись на зажившей коже. Впрочем, глазные ниши так и остались деформированными.

Подполковник долго вглядывался в безобразно-отталкивающие черты. Рядовой из прошлого отвечал немым укором.

Внезапно Ишов яростно вскочил с кресла и, матерясь, стал рвать фотопортрет в клочья; прочный картон отчаянно сопротивлялся. На остатках снимка комбат истерично сплясал, выделывая хромовыми сапогами неуклюжие па. Настроение было испорчено мерзопакостнейшим образом.

...С тех пор каждый год, и именно в день своего рождения, Ишов вновь и вновь получает конверт без обратного адреса. Старший офицер точно знает, что именно окажется внутри, и ему до звериной злобы хочется порвать почтовое отправление, не вскрывая, но болезненное любопытство всегда берет свое. И вот уже бывший ротный долго всматривается в заученные черты, обезображенные химическим ожогом. Затем фотопортрет традиционно уничтожается.

Что ж, и в нынешнем году на личный праздник подполковник опять получил все тот же «подарок». Мрачно поглядев на знаковый конверт, Ишов приказал вызванному для «отеческой» беседы ротному выйти из кабинета и извлек из упаковки очередной фотопортрет. Показалось или нет, что глазные ниши изуродованного лица стали менее деформированными?.. А-а, какая, по большому счету, разница?

И комбат методично изодрал снимок в клочья, смахнув их в мусорное ведро. Потом вновь потребовал подчиненного в кабинет, и через несколько секунд из-за его дверей послышались знакомые «воспитательные» крики:

— Службу обозначаете! Былыми заслугами кичитесь! На них далеко не уедешь!

acdb

Виктор Хромов

(г. Москва)

КАК ЗДОРОВЬЕ АНГЛИЙСКОЙ

КОРОЛЕВЫ

Полковник в отставке. Член Российского союза писателей. Диплом финалиста литературной премии «Наследие».

Мне представляется, что жизнь — это

единый неразрывный день, в котором

прошлое, настоящее и будущее связаны

прочными нитями.

                  Н. М. Харламов «Трудная миссия»

Адмирал Харламов Николай Михайлович жил тремя этажами выше в доме на Крымском Валу. Этот дом и сейчас примечателен москвичам своим цоколем, отделанным великолепным темно-коричневым гранитом. К тому времени адмирал по возрасту ушел в отставку, но продолжал весьма активную общественную деятельность. Моего тестя Николая Васильевича с адмиралом связывала долголетняя совместная служба, а в последние годы — дружеские соседские отношения.

Как-то тесть принес с работы небольшую книжку с интригующим названием «Реквием каравану PQ-17». Чудовищная трагедия в истории Второй мировой войны, виновником который был Дадли Паунд, глава Королевского флота Великобритании, отдавший приказ: «Конвою охранения — рассеяться!» Бóльшая часть судов каравана союзников, шедших с военным грузом в Архангельск, была потоплена немецкими подводными лодками. И я снова и снова возвращался к жутким картинам «как со стоном умирали транспорты, а на их палубах танки и паровозы, словно обезумев, расшибали грузовые контейнеры». В книге несколько раз упоминался военно-морской атташе при посольстве СССР в Великобритании контр-адмирал Харламов.

Автор романа Валентин Саввич Пикуль, бывший юнга Северного флота, имел полное право назвать его «Документальной трагедией». Спросил тестя, — почему роман не столь известен, как того заслуживает? Он, как бы между прочим, заметил,— исторический роман всегда современен, но, к сожалению, бывает не в угоду дня. Что он имел в виду, я понял, когда стал свидетелем интереснейшего разговора.

Однажды, придя с работы, еще в прихожей услышал доносящийся из гостиной басовитый голос, который волнами растекался и заполнял все уголки квартиры. Заглянув в гостиную, увидел адмирала и тестя сидящими за столом, на котором стояла объемистая бутылка коньяка. Увлеченные разговором, они почти не заметили моего появления.

— Я несколько раз обращался с рапортом о переводе на действующий флот,— продолжал адмирал. Осенью сорок третьего посла Майского и меня вызвали в Москву. Готовлю отчет о работе миссии. Меня сильно беспокоит прошлогодний разговор с лордом Паундом. Погорячился, сказав этому старому, хитрому барсуку: «Союзники так не поступают!» Из-за его приказа на дно Баренцева моря ушло вооружение для целой армии, — помнишь, Николай Васильевич, — так необходимого нам в решающем сражении под Сталинградом. Но, как расценят этот разговор в Ставке? Ведь атташе не должен вмешиваться в дела посольства.

Вот с таким настроением покидал Лондон. Попрощался со своей Анной Антоновной, подержал на руках Коленьку. Сказал Танюшке, чтобы слушалась маму.

По приезду в Москву остановился в гостинице. Майский получил назначение — стал заместителем наркома иностранных дел. В тот вечер я должен был с ним встретиться, но меня неожиданно вызвали в секретариат Сталина.

Пока ждал машину, мне позвонил Ворошилов. Он знал меня еще по Севастополю, когда я командовал крейсером «Ворошилов».

— Товарищ маршал, не могу сейчас к Вам прибыть. Меня к Сталину вызывают.

— А...— протянул Климент Ефремович, и в трубке сразу же раздались короткие гудки. Это озадачило.

ЭМКа остановилась у Спасской башни. Умытая дождем брусчатка, зубчатые стены Кремля и голубое небо. Увижу ли я это снова?

Поскребышев (секретарь) проводил в кабинет. Сталин кивком ответил на мое приветствие. Медленно расхаживал вдоль стола. Тягостное молчание. Подошел ко мне и с густым грузинским акцентом произнес:

— А как здоровье английской королевы?

Дорогой Николай Васильевич, что я ответил, не могу вспомнить, и по сей день. Сталин усмехнулся. Жестом указал на стул. Раскурил трубку. А я почувствовал себя капитаном, сумевшим во время шторма «выбросить корабль на берег».

— Вот что, товарищ Харламов, сейчас мы не можем удовлетворить вашу просьбу о переводе на действующий флот. Мы отозвали посла, и одновременный отзыв главы военной миссии будет неправильно понят союзниками. Придется вам еще поработать на этом посту.

— В Англии много сторонников второго фронта. Главный противник — Черчилль.

— Как Черчилль ни брыкается, рано или поздно он вынужден будет открыть второй фронт. Ваша задача — ускорить это дело.

Разговаривали с четверть часа. Сталин вышел из-за стола:

— Советское Правительство присвоило вам звание вице-адмирала.

А вот погоны мне вручили только через год, после открытия второго фронта, точнее — после первого десанта союзников в Нормандии.

Николай Михайлович был прекрасным рассказчиком. Его баритон, временами оттягивающий в басы, и безупречная дикция завораживали.

В гостиной напольные часы пробили «склянки».

Адмирал поднялся. Да простит читатель за романтику, в этот момент он казался капитаном, стоящим на мостике этакого непотопляемого и вездесущего рейдера.

Провожая гостя, тесть кивнул в мою сторону, — тут интересуются, отчего роман Пикуля малоизвестен?

Николай Михайлович, с профессиональным изяществом дипломата, ответил:

— Молодой человек, а как вы считаете, — все ли «спокойно в датском королевстве»?

Прошли годы. Тревожное предчувствие не обманывало мэтра российской дипломатии. Вскоре в Россию пожаловала «Наша подружка»^*, и в холодные воды Атлантики, эту извечную колыбель всех флотов мира, продолжая «трудную миссию», вышел большой противолодочный корабль «Адмирал Харламов».

Василий Бабушкин-Сибиряк

(г. Назарово, Красноярский край)

СЕРБИЯНКА

Потомственный сибиряк в четвертом поколении, из староверов. Работал в тайге на реке Ангаре егерем, лесником, сейчас пенсионер. Образование высшее. Женат, три дочери и внучки. Пишет о жизни тайги, о животных, об экологии и сибиряках. Печатался в российских и зарубежных журналах и газетах. Печатается под псевдонимом, настоящее имя — Гусев Василий Кузьмич.

В ночь на 12 июня 1999 года российские десантники вступили на территорию Косова. Сербское население встречало российских солдат цветами, как спасителей и освободителей.

В семь часов утра 12 июня 1999года колонна ВДВ России заняла аэродром «Слатина» и организовала на нем круговую оборону.

Оставим политикам и историкам разбираться, искать оправдания войскам НАТО и действиям российского руководства, но двести шесть русских солдат оказались достойными памяти своих отцов, освобождавших Югославию от гитлеровского фашизма.

Они доказали, что не было предательства русского народа к братьям сербам, а то, что Россию предали саму, истории еще предстоит доказать.

Среди этих десантников был молодой парень из Сибири Антон Сапожников. Он служил в миротворческих войсках еще всего год и никогда не думал, что судьба вот так запросто сможет осуществить его детскую и юношескую мечту побывать в Сербии.

Антон родился перед началом того времени, названным перестройкой и которое оказалось страшнее второй мировой войны, так как принесло не только распад страны, голод и нищету, но и страшную разруху в душах людей.

Отца Антона Отечественная война успела отметить. Его призвали на фронт в сорок четвертом, и он получил боевое крещение в Югославии.

 Вместе с югославскими партизанами наши войска взяли в окружение выходившие из Греции части армий «Е». Были бои с большими потерями с обеих сторон. В одном из боев отца Антона ранило. Второе ранение он получил уже в Германии, был отправлен домой и Победу встретил в госпитале.

Антон был младшим в большой сибирской семье, а младшим всегда достаются поблажки и от родителей, и от старших братьев и сестер. В восьмидесятых годах жизнь в Сибири была хорошей. Жили все в достатке, не было разделения на «богатых» и «бедных».

Многодетным семьям полагалась помощь от советской власти, хотя многие ей и не пользовались. Был случай в селе, где жили Сапожниковы. Одна из матерей, у которой муж не «просыхал от пьянки», пришла в сельский совет просить помощи и председатель сорвавшись от ее постоянных просьб и жалоб на жизнь, сказал:

— Вы со своим мужем достали всех, вам государство помогает постоянно, одевает, кормит детей, но вы сами тунеядцы, вы даже огорода своего не имеете, не хотите работать, пьете, зачем вы тогда плодите нищету.

Уже на другой день председателя по жалобе этой матери сняли с должности, а жаль мужик, он был прямой и справедливый.

Детство у Антошки было таким же, как и у всех мальчишек, выросших на Ангаре. Обязанности по дому — прополка, окучивание картошки, покос, заготовка дров и многое другое.

Ленивых в деревне не любят, поэтому дети с детства знают, что такое труд.

И конечно каждый мальчишка на такой большой реке рыбак. Одни с детства привыкают ставить сети, самоловы с лодки, их этому учит отец или старший брат. Другие уходят с ночевками на таежные речки, впадающие в Ангару, где под грохочущими перекатами стоят темноспинные хариусы, шевеля радужными хвостами в струях прозрачнейшей воды.

А еще есть в деревенской жизни одна замечательная сторона, это праздничные гулянки. Нет, на них собираются не для того чтобы напиться, а просто отдохнуть от повседневных забот, почувствовать себя моложе, выбросить из себя вместе с лихой песней или пляской что то закисающее внутри.

И не важно, какой это праздник, чей-то юбилей, проводы в армию, свадьба или просто отмеченный праздником листок календаря.

На таких гулянках всегда самый знатный гость — гармонист, так уж пошло исстари. Пусть иногда его заменяет патефон, потом проигрыватель, после магнитофон, но без гармошки настоящей гулянки не бывает.

Отец Антона умелый гармонист. На своей гармошке русского настроя он может подобрать незнакомую мелодию и сыграть любую плясовую.

С раннего детства Антошка с упоением слушал игру отца на гармонии и сам пытался что-нибудь изобразить.

Больше всего он любил, как отец играет «сербиянку». Крохой он просил отца сыграть ему сербиянку перед сном вместо сказки. А когда мама рассказывала ему сказки на ночь и в них была прекрасная принцесса, Антошка всегда ей подсказывал:

— И ее звали — Сербиянка!

Становясь старше, Антошка научился от отца игре на гармошке, играл плясовые, но все одно сербиянка была его любимой мелодией. Ему нравилось даже само слово сербиянка, оно каталось во рту, как шарик, и было такое теплое и домашнее.

Нравилось, как пляшут гости у них в доме сербиянку, выстукивая каблуками по половицам дроби и выпевая под гармонь частушки.

У каждого было по десятку своих любимых частушек, которые никогда не повторялись, создавали особый и каждый раз новый сценарий пляски.

У отца любимой частушкой была

Сербиянка, сербиянка,

сербиянка модная

Бери ложку, ешь картошку

не ходи голодная.

Мама Антона в девках была очень бойкой и знала множество частушек. Иногда она, смеясь, рассказывала:

— Папка ваш был первый парень и жених на деревне, пришел с фронта грудь в медалях, чуб кудрявый выпустит из-под фуражки, глазами, как жеребец, молнии метает на девок, а уж как играть на гармошке станет, то тут любая красавица готова за ним, куда скажет, пойти.

Мне, чтобы завоевать и отбить его у подруг, пришлось так плясать в молодости, как сейчас ни одна девка не пляшет.

Гармонист, гармонист

Я тебя уважу

Твои кудри расчешу

Вазелином смажу.

Уже в школе Антон играл на гармошке и баяне и знал всю историю танца сербиянка.

Сербиянка балканский танец, и в Россию его завезли цыгане, а до него была кадриль, которая постепенно видоизменялась, в нее вводились свои фигуры, и мелодия сербиянки сразу вписалась в этот танец.

Начиналась кадриль с приглашения на танец, тройка из парня и двух девок приглашала парня, отсюда (три притопа, два прихлопа). Тройка отходит спиной на место а парень идет за ними и все это под припев частушек

Сербияночку плясать

Надо осторожно,

Не коси глаза на девок,

Оступиться можно.

Дойдя до «стенки», парень начинает выделывать коленца, потом выбирает подругу, и они отходят.

Сербияночку плясать

Нужно соображение.

Сначала — дроби, дроби, дроби,

А потом — кружение.

Антон пробовал играть сербиянку и на баяне, но звучала она и оживала только под гармошку. Что-то родное и близкое жило в этом цыганском ритме. Может, привлекала в нем именно русская удаль, рвущаяся с мелодией из груди и заставляющая ногами стучать так, словно пытаешься проломиться куда-то в неведомое.

А слова частушек нужны были только для того, чтобы выкинуть вместе с ними из себя тревогу и беспокойство, скапливающееся где-то под сердцем от непонимания своего человеческого существования.

Быстро летит время, омывая собой нашу жизнь, меняя многое на совершенно иное. Так отошли с поколениями отцов и дедов их танцы, а на смену им пришли другие. Но все одно прорывается иногда сербияночка под гармошку сквозь визгливые завывания и гром нынешней музыки далеким отголоском прошлого.

И тогда рождается в душе услышавшего ее человека нечто родное и вечное, неуловимое и зовущее куда- то в другой мир, мир мечты и недосягаемых новых чувств.

Вот и Антона время сделало юношей и отправило на встречу с самостоятельной жизнью. На проводах в армию не обошлось без гармошки, пляски и частушек. Сербиянку играл и отец Антона, и он сам, плясали все.

А больше всех Ирка Самохина. Ох, и настырная девка, со школьных лет не отстает от Антона. У Антона к Ирке простые дружеские чувства, как к сестре, если достанет можно и послать, но даже сестра может обидеться, а Ирка нет.

На гулянке, когда играл Антон, Ирка плясала перед ним и так била дробь, что звенел хрусталь в стенке, на плечах у нее цветной платок, концы которого она зажала в кулаки, раскинув руки словно крылья, этакая сказочная птица.

Ты пляши, пляши, пляши,

Ты пляши, не дуйся,

Если жалко сапоги,

То возьми, разуйся

Пропела ей мама Антона. У Антона еще не было любви к девушке, для него любовь представлялась этакой мечтой, недосягаемым чувством. Ему иногда снилась прекрасная принцесса, которую мог бы полюбить, но никогда он не видел ее лица, она всегда стояла к нему спиной. Прощаясь, Ирка сказала Антону:

— Я буду ждать тебя, сколько бы ни пришлось…

— Ты чего, дурочка, не вздумай, если подвернется хороший жених, выходи замуж.

— Нет, я все равно буду ждать...

А потом армейская жизнь, учебка. Когда Антону предложили пойти в миротворческие войска, он согласился. И вот он десантник и находиться в Косово. Он увидел, как живут сербы, увидел их девушек сербок, которых по привычке звал сербиянками.

Кровь, слезы, война, беженцы и полнейшая неразбериха в том, чья правда правдивей. А самое главное — грязные люди, пытающиеся на всей этой войне нажиться. Их Антон научился определять сердцем. И когда пришлось стрелять в людей, торгующих человеческими органами, стрелял без сожаления: это были нелюди — вампиры.

Однажды около их блок поста остановились табором сербы-беженцы. Уставшие голодные дети, осунувшиеся, придавленные неизвестностью взрослые вызывали сострадание.

Полевая кухня десантников принялась готовить ужин для беженцев. Антон со своим другом из Омска пошли в табор. На одной из повозок Антон увидел футляр с гармошкой.

Он попросил хозяина показать гармошку. Тот стал рассказывать, что это гармонь русского капитана, воевавшего здесь в сорок четвертом. Мой отец был проводником у советской роты, провел солдат через перевал, и те ударили фашистов с тыла, рассказывал он. После того боя капитан подарил отцу гармонь, но, правда, никто из нас на ней играть не научился.

Антон вынул гармошку из футляра, пробежал пальцами по клавишам, проверяя, не западает ли где, и рванул сербиянку.

Моментально вокруг собрался круг зрителей из десантников и беженцев.

Гармошка, соскучившаяся за столько лет по пальцам гармониста, звучала, нет, пела, а Антон выводил немыслимые коленца.

Сербиянка, сербиянка,

Ты и впрямь красавица,

Только грустная ты очень

Это мне не нравиться.

Пропел Антон, а его друг, ударив беретом о землю, кинулся плясать вприсядку.

И тогда из толпы беженцев вышла девушка. Она сбросила платок с головы на плечи, концы зажала в кулаки, раскинула руки и поплыла в танце вокруг лихого десантника из Омска.

И что-то случилось с Антоном. Он вдруг увидел в танцующей сербиянке Ирку Самохину. И почувствовал, что очень соскучился по ней, что ему так не хватает ее настырного внимания. И тогда он пропел:

Сербиянка, сербиянка,

В танце ты как птица,

В тебе вижу свою милку,

Или все мне сниться.

А вечером Антон написал письмо Ирке Самохиной, в котором признался, что скучает по ней.

acdb

Игорь Карлов

(г. Подольск Московской области)

КАК БЫ НЕ ТАК

Лауреат всероссийской литературной премии «Левша» им. Н. С. Лескова.

«Старый Арбат» — ароматные слова, словно утренний кофе отпускника, проснувшегося рано (без будильника, по привычке, по привычке уработавшейся ломовой клячи), но непосредственно по пробуждении вспомнившего, что спешить некуда, можно понежиться в постельке, а вместо того, чтобы второпях давиться растворимой бурдой, пытаясь очередной дозой кофеина понудить организм к производственной активности,— заварить себе чашечку крепкого тягучего напитка и выпить небольшими медленными глотками. В такие-то вот внезапно неспешные минуты, до слезы ясно осознав, что впереди у тебя двухнедельная вечность, исполненная безмятежной неги, и можно поистине насладиться кофе, постичь умом своим, для чего Господь спустил на землю усеянные небольшими зеленоватыми зернышками ароматные кусты, для чего вразумил людей сушить, обжаривать и молоть эти зернышки.

Что же касается Арбата, то и его прелесть сполна раскрывается тоже утром. Не в лиловых сумерках, пронизанных первыми вспышками неоновых искр центрового гламурного безумия, и не в пору ночной ресторанно-таксистской свистопляски, и, само собой, не днем, когда нескончаемая толпа, достигнув верхнего экстремума в своем бесконтрольном размножении, сродственном размножению раковых клеток, начинает пухнуть, подниматься, как дрожжевое тесто, затапливать все пространство узкой улицы по вторые-третьи этажи домов... Нет, утром, утречком, в конце лета. Не самым даже ранним утром, когда уже вовсю трудится районное отделение банка сбережений, тогда как расположившиеся по соседству магазинчики, сами названия которых есть антоним бережливости, только лишь позевывают дверными проемами, нехотя раздвигают жестяные веки витринных жалюзи. Именно, утром, когда первые торговцы сувенирами начинают раскладывать на прилавках аляповатые безделушки, ожидая интуристов, ошалевших от московского широкого разгула и потому нежадных; когда уличные художники еще не успели повсюду расставить и развесить свои картинки — хитрые силки на несостоявшихся Джоконд из провинции. Утором, когда патентованная метла дворника-таджика уже взвихрила с мостовых предписанное управдомом количество пыли, которая теперь стоит в воздухе, подрагивает в розовато-золотистых солнечных лучах, помогая высветить, подчеркнуть столичные объемы да средневековую кривоколенность окрестных кварталов. Конечно же, утром, когда интеллигентски рефлексирующую арбатскую тишину бесцеремонно загоняет в подъезды визгливый, чудно интонированный диалог (впрочем, не так странен пронзительно громкий разговор, как его участники: непостижимым образом явившаяся из диких степей в центр мегаполиса скифская каменная баба с плоским круглым ликом — но, разумеется, живая, наиживейшая, поминутно поправляющая на грубо вытесанных грудях и ягодицах фанерные листы с меню ближайшего ресторана — и раздающий рекламные листовки негр). Итак, говорю я вам, утром, когда лениво разбредаются по своим рабочим местам на панели странные персонажи, словно бы явившиеся из отлетающих в небеса тревожно-томительных снов горожан: позевывающие зазывалы в костюмах а-ля рюсс, потрепанные бутафорские пираты, церемониймейстеры в камзолах и сбившихся набок париках, склонные к педофилии гигантские поролоновые куклы... Словом, в тот час, когда Арбат находится в руках своих профессиональных хранителей, а праздно-любопытной публики пока, к всеобщей радости, мало.

Лишь краткой утренней порой можно причаститься ко вкусу песенно-текучей асфальтовой реки и ее многочисленных притоков: увидеть новыми глазами знакомые еще по школьным хрестоматиям здания; в очередной раз придирчиво оглядеть изваяния-новоделы и новоделы-постройки, чтобы в очередной раз убедиться, насколько болезненно приживаются они на древней почве; в подробностях рассмотреть открыточные фронтоны с пленяющими неброской прелестью башенками, балкончиками, барельефами, розетками... Казалось бы, именно с этой целью — увидеть воспетую бардом улицу — не поддающееся исчислению количество экскурсантов, понукаемых бездушными погонщиками-гидами или неорганизованных, самочинно-залетных, ежедневно ныряет в бесконечную арбатскую толкотню. И что же? Как идущий на нерест лосось, вклинившись между тысячами столь же целеустремленных тушек, столбенеет в неподвижности, не двигаясь и мешая двигаться собратьям, так и запрудившие все видимое городское пространство шленды препятствуют друг другу совершить предписанный путеводителями променад по Арбату.

Прогулка здесь днем есть ритуальное убийство времени. В толпе, то влекущей тебя на стремнину, то затягивающей в водоворот, то прибивающей к бережку у стоячего затона, как ни старайся, смотришь либо себе под ноги, либо в затылок впередиидущего. Тут уж не до видов из рекламных брошюрок: невозможно остановиться даже на миг, чтобы пристальнее вглядеться в красоту достопримечательных мест, ибо людской поток по своему произволу несет тебя — щепку. Редкий смельчак найдет в себе силы противостоять течению, упрямым островком застыть, скажем, неподалеку от «Праги», чтобы вдоволь налюбоваться мидовской высоткой, которая сквозь легонькое марево московской пыли кажется колоссальной сказочной скалой, где в потаенных пещерах обитают маги, вершащие судьбы мира...

А наутро Арбат вновь выглядит милым, чистенько прибранным, необыкновенно просторным, словно детская, на пороге которой замер ее хозяйчик, вернувшийся после долгих каникул, замер на секундочку, чтобы оттенить момент превращения обустроенного заботливыми родителями уютного мирка в фонтанирующий нестройными звуками бедлам.

Пройдитесь в покойный ранний час по почти безлюдной улице! Вы убедитесь, что Арбат по-прежнему перетекает из прошлого в будущее, и на несколько минут сами окажетесь сопричастниками творящегося волшебства. Происходит это так. Сперва к обыденным, ординарным звукам просыпающегося города примешиваются явственные, но долетающие словно бы из другого измерения шумы: то заставит насторожиться возникший из ниоткуда по-военному четкий стук каблуков, то начинает нервировать надоедливое шарканье за спиной, то вдруг напугает надсадное отхаркивание невидимки в двух шагах от вас; едва уловимый стук колес свадебного экипажа Пушкина сливается с тихим перебором гитары Окуджавы и разбитным оркестром, играющим мелодию из «Принцессы Турандот»... А затем к слуховым галлюцинациям добавляются видения: по незримой меже между шумом и тишиной, между хаосом и космосом скользят фантомы миллионов прохожих (им предстоит непременно материализоваться уже через несколько часов), смешиваются с призраками бывших здешних обитателей, которым вовеки не обрести плоти. Неприкаянные тени живших некогда по соседству домовладельцев, литераторов, полярников упорно ищут своих былых пристанищ — и не могут найти: сменены замки, заложены прежние окна, прорублены новые двери...

 Вот и в «папанинском» доме вместо парадного, в старое время доступного для немногих избранных, ныне зияет почти не закрывающийся проем — недорогая кафешка ждет гостей: нагулявших аппетит прохожих, привычных к тяжелой пище командировочных, прикормленных постоянных посетителей... Среди них, завсегдатаев забегаловки, выделяется странноватая старуха — не то полоумная пенсионерка, не то одно из привидений, шагнувшее сюда с арбатской мостовой, не то ряженая, вроде профессиональных уличных зазывал...

На первый взгляд — и впрямь комедиантка, переодевшаяся в барахлишко «из подбора», чтобы жестоко разыграть публику. Кто другой надумает влезть в вызывающе колоритные обноски горьковских босяков из стародавних постановок? Кто еще, кроме язвительной клоунессы, в летнее время обуется в карикатурные войлочные чеботы?

Но стоит несколько минут понаблюдать за старухой, как станет понятно, насколько чуждо ей стремление к эпатажу. Ее собранная из случайных вещей экипировка по-своему продумана. Кофтенку (кажется, серую? или болотного цвета?) и юбку (вроде бы клетчатую? или в полоску?) почти не видно под добротным кардиганом, считавшимся лет тридцать назад супермодным. Сей предмет гардероба, далекий от современных трендов, но прекрасно сохранившийся, носится постоянно и явно напоказ, с тайной целью отвлечь внимание от венчающего наряд и также несменяемого (однако, к сожалению, изрядно траченного молью) головного убора — фантасмагорической шляпки, напоминающей одновременно и рыцарский шлем, и рог единорога...

Если бы кто задумал устроить аллегорический маскарад, эту старуху пригласил бы непременно. И, явившись на костюмированный бал, она была бы безошибочно узнана в первую же минуту. В первую же секунду несколько злорадно-азартных голосов одновременно воскликнули бы: «Я тебя знаю, маска! Ты — Одиночество в старости».

Ну, что ж... Ну, да, одиночество в старости...

А ведь чуть ли не вчера «одиночество» и (тем более!) «старость» казались столь далекими, столь чуждыми понятиями, что разобраться, кроется ли за ними какой-нибудь реальный смысл, помог бы разве лишь словарь. Только вот кто в чудесную весеннюю свою пору готов сменить потрепанный плащ первооткрывателя вселенной на мантию заучки, постигающего мироздание по словарным статьям? Кто променяет трещащий под натиском шторма капитанский мостик на скрипучее кресло книжного червя, дабы отыскать в залистанном глоссарии точное толкование абстрактных существительных? Да нет таких!

Посему все унылые словечки из старперского лексикона до времени мирно полеживают под толстыми обложками пыльных фолиантов, как стальные чушки в снарядных ящиках. Но настает час, и с мстительным торжеством обрушиваются на голову несведущего человека холодно посвистывающие согласными термины, оглоушивают, контузят.

Знать бы об этом молоденькой учительнице, торопливо пробегающей мимо заставленных книгами стеллажей школьной библиотеки! Знать бы, почувствовать бы опасность... Как бы не так!.. Беспечно потряхивает она локонами, с вызовом постукивает каблучками, гордо подергивает плечиками. В те давние годы она была энергична и чуточку заносчива. Ее окружали сотни юных веселых лиц. Ни старческая дряхлость, ни страх тоскливого молчания наедине с собой тогда не тревожили ее.

Напротив, перед молодым специалистом, сразу по окончании института принятым на работу в одну из лучших столичных школ, открывались блестящие перспективы: она, несомненно, добьется выдающихся успехов на учительском поприще, возможно, даже станет педагогом-новатором; всегда будут рядом творческие, интересные люди, настоящие друзья, с которыми так здорово проводить время в турпоходах по самым красивым местам страны; обязательно сложится чудесная, словно с картинки, семейная жизнь... Зачем же вникать в суть неприятных слов, особенно тех, которые никогда не будут иметь к ней ни малейшего касательства? Зачем излишними копаниями в смыслах сбивать ритм неуклонного поступательного движения вверх, ритм, столь удачно заданный при самом начале карьеры?..

Теперь же только и осталось: одиночество, старость... Теперь старуха не поручится, что в оны дни именно в ее жизни напряженная «рабочая» тишина уроков перемежалась шумными переменами. Теперь кажется, что не она, а кто-то другой душными июньскими вечерами с видом чуть уставшего от пылких откровений, однако все еще благосклонного наставника выслушивал излияния теребящих новенькие аттестаты прожектеров. Теперь ей уже не вспомнить, отчего выступление на очередном педсовете представлялось безмерно важным, чуть ли не определяющим в судьбе; с какой стати колкое замечание коллеге делало героем дня; с чего вдруг предъявление завучу вполне умеренных претензий по организации учебного процесса обретало в глазах окружающих черты сознательного диссидентства. Теперь уже невозможно объяснить себе, почему дочь, зачатая вне брака, некоторое время добросовестно, но безуспешно пытавшаяся называть папой едва знакомого мужчину, в итоге так и выросла в неполной семье? Когда и каким образом эта забавная девчушка успела превратиться в дородную тетку с дурным, злым глазом? Как это так получилось, что даже с ней, пусть не самым симпатичным, зато единственным родным человеком, старуха за последние пять или шесть лет не обмолвилась ни словечком?

Теперь случайные люди в арбатском кафе стали ее семейным кругом... Нет, скорее, классом, которым она по привычке пытается руководить. И вот, если кто-нибудь из посетителей вдруг начинает кричать в телефонную трубку или в разговоре переходит на повышенные тона, самозваная классная дама, с годами не утратившая железную хватку блюстителя школьных уложений, немедленно вскидывается на смутьяна. «Давай-давай!» — провокационно подначивает она распоясавшегося подопечного, и первые же звуки ее хорошо поставленного, хотя чуточку надтреснутого, голоса убеждают: перед нами опытнейший специалист (так первые аккорды сонаты свидетельствуют о мастерстве композитора).

Эх, если бы за столиками собралась публика, способная (пусть и не в полной мере) оценить виртуозность дидактических пассажей! Знатоки насладились бы симфонической соразмерностью строгости и сарказма, вложенных в прозвучавшие слова. Ценители воздали бы должное маэстро, тысячекратными повторениями одних и тех же сольфеджио добившейся удивительной интонационной выразительности буквально каждого звука. Доки по части тонкостей школьной жизни, догадались бы, что за годы непрерывного педагогического стажа исполнительница достигла такой мощи воздействия на слушателей, что могла одной-единственной фразой обескуражить самого опасного хулигана в районе. Однако в шумливой столовке никому нет дела до талантов какой-то посторонней бабки, даже тем, к кому она непосредственно обращается. И уж, конечно, никто не соглашается играть роль провинившегося школяра, а потому вместо благоговейного уважения старуха встречает в лучшем случае безразличие...

Но, несмотря на явное пренебрежение окружающих, отставная училка продолжает наседать на расшумевшегося гостя. Самоуважение профессионала обязывает ее достойно завершить начатое, а профессионал не может не знать основополагающего правила чтения нотаций: развитие темы не менее важно, чем гармония и тональность. Поэтому старуха, не теряя темпа, переходит ко второй части назидательной импровизации. «Давай, громче давай! А то на улице тебя не слышат!» — настойчиво теребит она возмутителя спокойствия, который, не прекращая беседы, раздраженно машет рукой на зануду, отворачивается, скорчив страдальческую мину, невольно начинает говорить спокойнее, тише. Прекословщице же только того и надо! Губы ее чуть вздрагивают, кривятся, опускаясь уголками вниз — это старая сдерживает улыбку. Она вновь добилась своего, хотя и отмахивались от нее как от назойливой мухи! И, уже отходя прочь, торжествующая победительница, желая, чтобы последнее слово даже формально осталось за ней, бросает побежденному: «А то давай еще громче. Внизу тебя тоже не слышат!»

Впрочем, «внизу», в подвальном помещении кафе, сейчас некому прислушиваться даже к самым громким разговорам. Там, в закрытом по утреннему времени пивном зале, пока пусто. Лишь через несколько часов начнут собираться любители пенного напитка, раздражая и одновременно ввергая в соблазн абсолютное большинство «верхних» едоков, у которых нет ни времени, ни возможности предаться обстоятельному алкогольному гедонизму: успеть бы насытиться, пока не закончился короткий перерыв на службе. Эти праведники поневоле, тоскливо-завистливым взглядом проводив решительно направляющихся в хмельную преисподнюю счастливцев, с напускным равнодушием отводят глаза, с еще большим остервенением пускают в ход механические молотилки челюстей, заглатывая огромные, не прожеванные как следует куски.

Начиная с обеда, только успевай делать замечания! Старуха разворачивает воспитательную работу со всем энтузиазмом бодрящегося вопреки возрасту ветерана. Жаль, нет уже прежних сил: спустя краткий срок накатывает непреодолимая (хотя и приятная!) усталость, которую, надо полагать, испытывает честно отстоявший смену сознательный пролетарий. Стало быть, пора возвращаться в пыльную свою комнатенку. Зато потом весь вечер, проходящий в бестолковой суете с чайником вокруг телевизора, и позже, ворочаясь на узком жестковатом матрасике, с удовлетворением вспоминает старуха недоуменное лицо какого-нибудь выпивохи, имевшего несчастье у нее на глазах расслабленной походочкой подняться из гамбринусова подполья и нетвердыми шагами направиться к выходу. Сколько же гневных инвектив обрушилось на его голову! С какой интенсивностью изливался на него праведный гнев! Бедолаге оставалось одно — быстренько ретироваться, даже не пытаясь огрызнуться в ответ на внезапные нападки, затеряться в кишащих народом переулках, раствориться в исподволь густеющих сумерках.

Хотя на Арбате приходится быть бдительной в любое время суток. Не единожды на глазах самоотверженной воспитательницы разыгрывалась весьма огорчительная и утомительно однообразная сцена: в неурочный ранний час не протрезвевший после вчерашнего клиент вламывается в кафе, начинает требовать пива, сетовать, что ему-де не дают как следует отдохнуть. Подобных наглых пришельцев терпеть никак невозможно! Старуха с горячностью одного из лучших бойцов комсомольского оперотряда немедленно встает на защиту установленных правил, клеймит позором и выдворяет дебошира. Законность торжествует! Надолго ли?..

Ах, если бы только пьяницы вели себя в общественных местах неподобающим образом! Существуют еще бездомные — особая категория нарушителей. Вот кто цинично, нагло игнорирует любые этические нормы. Вот на кого не найти управу! Отставная шкрабина испытывает к окрестным бомжам и бомжихам почти классовую ненависть: заделались, понимаешь, какой-то новой арбатской знатью! Пробуждаются, когда солнце чуть ли не в зените, и вот лезут из смрадных щелей на свет божий, вот уродуют лицо столицы! Этакими барами фланируют по центру, точно обозревая, все ли благополучно в их вотчине. Плюс ко всему, как будто подражая праздношатающемуся городскому дворянству прошлых веков, завели всяческую живность! Один вонючий аристократ разгуливает в окружении своры дворняг, другая светская дама с подбитым глазом прижимает к груди котенка... Да еще объясняет сердобольным прохожим, что ему, видите ли, надо свежей рыбки купить, сшибает рублишки на прокорм вшивого вымеска...

Тут иной пожилой человек, всю жизнь самоотверженно работавший на государство, рыбные деликатесы разве во сне увидит, а какие-то антиобщественные элементы... мало того что сами жируют, так еще взялись котят откармливать! Устроились в жизни, ничего не скажешь! Добро бы шастали по помойкам, не показываясь на глаза честным людям, искали пропитания себе и прирученным ублюдкам в мусорных баках, нет — на предприятиях общепита антисанитарию разводят!

Центровые подзаборники, действительно, чувствуют себя вольготно в старухином кафе. Заходят они сюда смело, деловито прохаживаются между столиками, с панибратской развязностью обращаются к самозабвенно жующим гражданам. Любой мало-мальски сочувственный ответ, благосклонный кивок или даже заинтересованный взгляд служат бродяге сигналом к основной фазе обработки клиента: в просительный монолог подпускаются жалобные детские нотки, до того чистые, до того искренние, что отказать несчастному в незначительной сумме просто невозможно. Как бы ни контрастировал с видом немолодого уже, крайне неопрятного приставалы тон вымаливающего игрушку ребенка, примитивный, в общем-то, психологический прием в большинстве случаев оказывается действенным — застигнутый врасплох едок чаще всего раскошеливается. Осторожно, дабы не замарать одежду лоснящимися от жира пальцами, извлекает он из карманных глубин свой лопатник, бегло осматривает содержимое разверстого, будто для потрошения, портмоне и, сдерживая отрыжку, протягивает нищему бумажку или горсть монет.

Психологи-практики с окрестных свалок прекрасно изучили нашу, откровенно сказать, примитивную натуру: набивший брюхо человек подает легче и щедрее... Когда расслабляющее ощущение избыточной сытости разливается по телу, утроба полностью подчиняет нас себе, превращая в бесхарактерных тугодумов. В голове, отяжелевшей от аморфных наплывов полусна, лениво ворочаются банальные, пошлые мыслишки: «Питаться-то всем надо, а я уже утолил голод, признаться, даже переел, так что поделюсь с нищебродом, чтобы тот поскорее свалил отсюда, не портил мне аппетит своим отвратительным обличьем и неприятным запахом...» Побирушка — живое воплощение расхожей сентенции о том, что не стоит зарекаться от сумы — точно рассчитал! Послеобеденный брезгливый гуманизм обязательно заставит сытого мелкой подачкой откупиться от навязчивой демонстрации вида чужой нужды...

 В какой все-таки своеобычный клубок сплелись в этом кафе говорящие и слушающие, жующие и пьющие, жарящие и парящие, раз за разом пересчитывающие деньги существа, не то паразитирующие друг на друге, не то поддерживающие удачный симбиоз! Возможно, у кого-нибудь картины подобного сосуществования низших организмов вызывают неприятие, чуть ли не омерзение, но отставленная от места учительница следит за жизнедеятельностью простейших с отстраненностью видавшего виды натуралиста. Она деловито фиксирует реакцию одноклеточных на погружение в размягчающее волю, парализующее разум пресыщение, отмечает, как они ведут себя под воздействием выжимающего дешевые слезки заискивающе-лукавого убожества...

Когда в НИИ вечности и вечного покоя будут подводить итоги поставленного над всеми смертными эксперимента, отчет пожилой естествоиспытательницы тоже подошьют к делу. Старуха выступит экспертом по пустым разговорам, скучным грешкам, постыдным глупостям, наивным хитростям и первобытной заурядности. А экспертное заключение готово уже сейчас (осталось только подпись поставить): никто из подопытных не выдержал длительного облучения повседневностью, что обусловило крайнюю степень их несчастности в ходе проведенного исследования.

 Из-под набрякших старческих век внимательно следят за каждым из нас помутневшие от времени и горестных впечатлений жизни глаза: и за теми, кто с низкопробными ужимками выклянчивает себе пропитание, и за теми, кто кичится поданным грошиком, забыв, что за столом нельзя прикармливать животных да неимущих — потом не отделаешься. Построже надо с попрошайками, построже...

Старуха, было дело, пыталась прямо объяснить все это неразумным своим подопечным, призывала в помощники администрацию кафе, пылая благородным негодованием, изгоняла бомжей из помещения. И всякий раз после подобного инцидента ее подлавливали на улице решительно настроенные оборванцы мрачного вида, в грубой форме объясняли, что не стоит вести себя так безоглядно спесиво — может плохо кончиться. Нескольких вызывавших приступы тошнотворного страха разговоров оказалось достаточно, чтобы чертова перечница прекратила свои выпады, хотя по лицу остававшейся безмолвной свидетельницы продолжающихся безобразий было видно, что примириться с происходящим она так и не смогла.

Однако есть еще одна причина столь жгучей ненависти защитницы универсального порядка к бездомным. Как ни трудно признаться в том себе самой, в глубине души она осознает, что неказистым одеянием да чудаковатым поведением до тождества напоминает побродяжку. Не обидно ли: люди с абсолютно разными судьбами, с полярными взглядами, с несравнимым отношением к миру, с несхожими привычками в конце жизненного пути приходят к одинаковому итогу! Вот чего категорически не может понять и принять старуха. Оттого и злится.

Единственное, что примиряет въедливую пенсионерку с вселенской несправедливостью, — возможность повелевать основной массой посетителей кафе. По крайней мере, воображать, что повелевает. Особенно же приятно командовать иностранными туристами, порой заглядывающими на огонек. Иноземцев старуха моментально берет под свое покровительство, общаясь, правда, исключительно при помощи мимики и жестов, поскольку языков не знает... Да и к чему? Скромные потребности представителей рода человеческого без всяких слов понятны любому и в любой точке планеты. Энергичным жестом направишь забугорников в очередь к раздаче, покажешь, с какой стороны подходить к кассе, — и уже можешь считать себя субъектом международной деятельности, этаким дипломатом-любителем.

Впрочем, нечасто зарубежные гости соблазняются стряпней поваров недорогой закусочной. Втянут ноздрями любопытных носов доносящийся с кухни чад, поглядят на неубранную посуду на столах — и помашут рукой отрицательно. Тогда старуха смекает: забрели в поисках туалета. Милостиво дозволяя приезжим приобщиться к достижениям отечественной сантехники, она указывает расположение мест общего пользования с тем величественным видом, с каким, должно быть, некогда государыни-императрицы жаловали чужестранцев русскими титулами. И провожает интуристов столь же царственно, сопровождая легкий наклон головы доброжелательной, хотя все же несколько высокомерной улыбкой: мол, помните наше беспримерное гостеприимство и великое к вам снисхождение... Как ни редки такие минуты, они дарят волнующую возможность ощутить себя классной дамой в мировом масштабе, а это дорогого стоит.

Но большую часть дня старуха проводит в непрестанном мельтешении, как бы генерируя вокруг себя завихрения суеты. Двери кафе не успели распахнуться, а знакомая всем работникам фигура в неказистой шляпке и неизменном кардигане уже маячит на пороге. Все начинается с покупки чашки чая и долгой оживленной беседы с официантками, которые, не прерывая разговора, играючи убирают посуду, оставшуюся после немногочисленных пока посетителей. Темы для обсуждения у подружек известные: о парнях, о том, как прошло вчерашнее свидание, о девичьих обидах, о сердечных неурядицах... Тут старая учительница имеет непререкаемый авторитет: какими бы запутанными или драматичными не представлялись ситуации, переживаемые неискушенными в любовных делах разносчицами, обязательно придет ей на память аналогичный случай, произошедший с одной из бывших учениц. И за каждой назидательной историей последует проверенный житейским опытом совет, которому молодайки внимают, словно словам оракула.

В ответ на пристальное (даже с легким налетом мистики) внимание девушек консультантка-доброхот старается по-своему отблагодарить их: то подскажет, в каком магазине продукты подешевле, то возжелает передарить выданную на кассе вместе со сдачей дисконтную карту на одну поездку в такси: «Мне-то ехать некуда, а вам пригодится...» Но как бы убедительно старуха ни просвещала товарок относительно выгоды и удобства отлаженной системы скидок, официантки, сдерживая улыбки, упорно отказываются принять столь щедрый подарок — самим девать некуда бесполезные картонные прямоугольнички, сотнями валяющиеся в подсобке.

Так и катится день. Еще несколько раз старуха с чашкой кипятку подходит к кассирше, получая с чеком еще одну скидочную карту, одноразовый пакетик чая (он будет использован дважды!), сахар, конфетку за счет заведения. Весь ее рацион и состоит преимущественно из чая да даровых конфет. Впрочем, она настолько своя здесь, что персонал сквозь пальцы смотрит на то, как из-под знаменитого кардигана извлекается порой на свет божий завернутое в целлофан яблочко... Пусть уж старая поточит зубки, ничего страшного. Не гнать же ее! Предстоит длинный рабочий день, когда может пригодиться каждая пара рук, сколь бы немощны они ни были...

Да, да, в суматошный обеденный час, когда харчевня забита до отказа, когда забегавшиеся официантки перестают справляться с грудами громоздящихся повсюду столовых приборов, престарелая активистка тоже берется за дело: то сметет в мусорный бак объедки, оставленные кем-то из посетителей, то соберет на поднос использованные чашки-миски, то отнесет к окну посудомоек несколько тарелок... Зачем?..

Старуха понимает, конечно, что слишком слаба и медлительна, что почти незаметен ее вклад в общий трудовой порыв. Да ведь дело не только в желании помочь приятельницам! Беспрестанная, хотя и лишенная практического смысла, хлопотня — это ее пропуск в мир энергичных, занятых, полезных для общества людей, это оправдание ее теперешнего существования. Так пусть же дребезжит на весь зал грязная посуда на подносе, дрожащем в дряблых руках, обсыпанных старческой «гречкой». Пусть звякает на весь дом, на весь Арбат! Пусть грохочет неуверенной морзянкой на всю Москву, пусть разнесет по всему свету послание одной из малых мира сего: «Я есть, я существую!»

Ежедневно отправлять в эфир свой писклявый позывной — потребность, не меньшая, чем потребность в пище и воде. Отними у старухи рожденный суетой звон бытия, и что останется? Лишь горечь былых потерь... Тогда уж лучше лечь да помереть. А помирать ей никак нельзя, ведь, пока есть она, есть и бывшие ученики, и новые знакомцы из кафе, и заполонившие Арбат гуляки, и интуристы, и даже бесчинствующие бездомные. Без нее — что же будет со всеми этими людьми? Что произойдет с дешевой, но нужной же для чего-то забегаловкой? Устоит ли сам «папанинский» дом?..

...Двери кафе безостановочно распахиваются и закрываются, впуская алчущих или провожая утоливших голод. За мелькающими створками (словно бы на сеансе оптического театра) видно прерывистое движение оживленной улицы: то пропылит пара сапог, догоняющих метлу, то пролетят куда-то стоптанные кроссовки подросткового размера, то вспыхнут черным бриллиантом безукоризненно чистые штиблеты столичного франта... А иной раз терпеливому наблюдателю выпадет случай узреть восхитительное зрелище — легкий ход двух пар обнаженных женских ног.

Две подружки-соперницы плывут по мостовой, что по подиуму, ступают павами две амазонки из таинственного племени Девушек Из Центра... До сих пор остается загадкой, каким образом приживаются и взрастают на нашей суровой почве сии эфемерные существа (вполне вероятно, инопланетного происхождения). Про них вообще известно немногое... Ну, например, что пешком те куколки практически не передвигаются, поскольку их нижние конечности предназначены природой для иных функций... Если же все-таки возникает необходимость пройти небольшое расстояние, то шествуют они почему-то всегда попарно. Кроме того, путем многолетних наблюдений установлено, что надменные красавицы ведут ночной образ жизни, а куда скрываются и где обитают в дневное время — опять неведомо...

Надо полагать, в ареале центровых девчонок происходит жесточайшая видовая борьба, поскольку они всеми силами стремятся устранить любой намек на собственную индивидуальность, непременно мимикрировать под общий стандарт. Чтобы выжить и оставить потомство приходится действовать грубо, цинично, исходя во всех поступках из двух основных постулатов, простых, зато накрепко засевших в модно причесанных головках: украшать мир — наша миссия на Земле; наша свирепая, доходящая до едкой мелочности меркантильность — производная от нашей миссии, неизбежный и объяснимый побочный эффект.

Знаменосицы собственной непреложной правоты, прелестницы мерно чеканят шаг по старинной мостовой, словно бы на параде в честь окончательного торжества обезличенной красоты, которая, вопреки предположениям классиков русской литературы, оказалась абсолютно индифферентна к морали. Идут, словно пишут, упиваясь властью над царством мужчин, и при каждом шаге профессиональной чаровницы общепринятые представления о границах приличий причудливо смещаются, игриво колеблются вместе с подолами коротеньких юбчонок.

И не оторвать глаз от матового сияния молодой кожи голых ног, открытых любопытно-бесстыжим взорам до самых нежных, самых сокровенных изгибов и оттого кажущихся еще длиннее! Ножки записных красоток (это даже на взгляд можно определить) упруги и чуть прохладны. Похожи на косые лучи августовского солнца, еще способного на томную страсть, однако утратившего былой испепеляющий задор и легкомысленно сдающегося победительнице-осени. Хотя от нее-то, как подсказывает вдруг пробившийся родничком холодок в сердце, милости ждать не приходится: деспотичная владычица уже примеряет свой златотканый багряный халат — торжественное облачение для дней чудовищных казней, когда падут миллионы и миллионы безвинных листьев.

Ну, что ж... Шагайте, девушки, шагайте... Вы, похоже, уверены, что знаете, куда заведут вас ваши длинные ноги... Вы, верно, полагаете, что античной лепки ножки долговечнее каррарского мрамора... А устойчивее ли власть вашей мимолетной красоты, чем ваш высоченный каблук? А найдется ли в конце вашего пути хотя бы одно местечко, где вам разрешат присесть в кругу собеседников, откуда вас не прогонят, несмотря на то, что вы бестолковы и неприглядны, словно пугало?

acdb

                                    ОБРАЗЫ И ТРОПЫ ПОЭЗИИ

Игорь Лукьянов

(г. Борисоглебск)

НОВЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ

 Русский поэт Игорь Лукьянов. Автор тринадцати сборников стихотворений. Член Союза писателей России. Лауреат всероссийской литературной премии имени «Левша» им.  Н. С. Лескова, постоянный автор «Приокских зорь».

                 * * *

                                     В этот город торговли

                                     Небеса не сойдут.

                                                          Александр Блок

В черте буржуазного шика —

И звуков его, и огней

Порою до боли безлика

Россия сегодняшних дней.

Все схвачено цепкостью быта,

Где идол для многих — комфорт.

И будто бы все поизбыто,

Чем русское сердце живет...

                 * * *

Не кривите физиономий,

Что чужой, как апрель январю,

Что не кланяюсь в пояс мамоне

И любовью к баблу не горю.

И плевать на наследников ярых

В мире всех торгашей и менял

Тех, которых Спаситель из храма

В гневе Божьем кнутом выгонял.

                 * * *

                                    Жаль мне себя немного

                                    Жалко бездомных собак

                                                            Сергей Есенин

Мне жаль и себя, и собак.

Мне жаль, что исчезла эпоха

И с нею — «прямая дорога»

В рабоче-крестьянский кабак.

Там грели сердца за гроши.

Но нынче — иные буфеты,

Где нет и в помине души

Есенинской болью пропетой —

Где нет и в помине любви

К ненастному отчему краю.

И бесится песня чужая

Чужой похотливой крови.

                 * * *

Союз хулите

                               не на шутку.

Но кем он был —

                               вам не достичь.

— Чего ж вы врете,

                               проститутки! —

Кричит

                               сквозь мавзолей

                                                     Ильич...

                 * * *

Не знав сердечных угрызений,

Легко меняют эти люди

Суровый пафос обличений

На подлый пафос лизоблюдства.

Не стоит их клеймить презреньем.

От дней Господнего творенья —

У них такое назначенье,

У них такое назначенье...

                 * * *

Среди молчунов и крикливых

Под свист паровозный хрипой

Мы пили советское пиво

В дыму привокзальной пивной.

Бутылки в наклейках смазливых

Смели ту пивную мою.

Печально... Но я не о пиве.

Его я не очень люблю.

  ОПТИНА ПУСТЫНЬ

О, светлая Оптина пустынь

В лесном заповедном краю.

Грехи и душевную усталь

Я храмам твоим предаю.

И всею душой богомольца

Уверен в бессилии зла,

Коль есть надо мною под солнцем

Святые твои купола...

           ПЛЕСЕЦК

Сосна, как шпиль на круче,

На круче ледяной.

И северные тучи —

Над северной тайгой.

Не из варягов в греки,

Бурливы и ясны,

Прут северные реки,

Вальцуя валуны.

И по соседству где-то

Верша огонь и гром,

Выносит ввысь ракеты

Известный космодром.

                 * * *

Я твердо взял

                               из дней армейских дальних,

Что нет у нас

                               реальности другой —

Забыться

                               в благодати тихой спальни,

Проснуться

                               под сирены

                                               грозный вой.

Банально мыслим

                               и живем банально

В ладу с собой

                               и часто — не в ладу.

Одна на всех —

                               железная реальность

Всему на свете

                               подведет черту...

                 * * *

В концертном зале

                               верткая попса

Поет на все, стараясь голоса.

И вторит ей

                               рукоплесканья гром.

А мне б,

                               как встарь

                                               за дружеским  столом

Полдневного

                               пустого кабака

Всем существом

                               Ивана-дурака

Послушать,

                               как шарманкой

                                               о былом

Грустит метель

                               за мартовским окном.

                 * * *

Главное, чтобы с мели —

Стронулось, понеслось.

Или к какой-то цели,

Или же так — на авось.

Главное, чтобы случилось

То — где и кровь, и пот.

И впереди счастливый

Или летальный исход...

                 * * *

Всерьез иль между делом —

Я знать бы не хотел —

Где, за каким пределом

Последний мой предел...

За этим поворотом

Иль вон за той верстой

Навек затихнет кто-то,

Что был когда-то мной...

                 * * *

Красный шар

За серебряный лес уходил.

Над заснеженным лугом —

Суровое небо.

Словно был и не был,

Словно жил и не жил...

И любил эту явь,

Но не больше,

                               чем небыль...

                 * * *

Застынь

во мне

тяжелое молчанье,

Собою

суетливость

придави

глухого озлобленья

и отчаянья,

когда вокруг —

ни веры,

ни любви.

Когда вокруг —

блистает

глум прокудливый.

Цветами зла

расцвечены пути.

Спаси меня,

угрюмость

неподкупная,

чтоб я

по-русски мог

свой крест нести...

                 * * *

                          Памяти матери

Средь забот и говорильни

Снилось счастье — день за днем.

Отоснилось...

Холм могильный.

Крест...

Закатный блеск на нем.

И мужик,

Идя сторонкой,

Под вороний грай окрест,

Душу тронув самогонкой,

Скажет вдруг —

Красивый крест...

                 * * *

Я в глазах у зверья

находил человечность —

пониманье,

уступчивость,

преданность дому.

Их люблю за наивность.

Их люблю за беспечность.

Неспособность полнейшую

к замыслу злому...

Потому в непогоду

или после попойки

рад я видеть

в угрюмые эти часы,

как, сощурив глаза,

где-нибудь на помойке

блудный кот благодушно

смеется в усы...

                 * * *

Когда резвилась русская стихия,

Мой «жигуленок» враз грузовиком

Он вытащил

                               и запросто,

                                               кивком

Простился,

                               как и принято в России,

Где никогда

                               в словес излишний жар

Не оформляют то,

                               что здесь исконно.

Ведь дар добра,

                               он, как и всякий дар,

От Бога,

                               а не от мудрости законов...

           МЕДЫНЬ

Маневры. Станция Медынь.

С платформы в поле

Полным ходом

Шла техника.

Дымилась стынь.

И служба не казалась медом.

Среди калужских деревень

Ревели бронетранспортеры.

Держалась воля, как кремень

В морозом спаенных просторах.

Сверкала даль.

Синела синь.

И были валенки — по пуду.

Зима. Учения. Медынь.

Твои снега я не забуду

                 * * *

                          Геннадию Луткову

Все на потом в душе моей

Ей ничего сейчас не надо.

Среди тяжелых этажей

Благоуханье снегопада.

И я, подняв на небо взор,

Внимаю светлому явленью,

Летящему наперекор

Всемирному грехопаденью

           ЛЕДОХОД

                          Геннадию Залетову

Рвались к речке ручьи напролом.

Никогда не забыть эти воды,

Где дрожали во дни ледохода

Окна в стареньком доме моем.

Вижу домик по детству плывет,

Парусами белеют березы.

Навернулись у бабушки слезы,

Оттого, что гремит ледоход.

                 * * *

И какие тут

уместны силы.

И какой

уместен опыт тут.

Коли те,

что улыбались мило,

мило улыбаясь

предадут.

Жизнь идет.

Несется скорый поезд.

Выпекают хлеб.

Играют гимн.

Жизнь идет.

Одних

                               спасает

                                               совесть —

Божий дар,

                               неведомый другим.

                 * * *

                           Юрию Савинкову

Это было давно и правда...

Среди праздников. Среди буден.

Это было давно когда-то

И уже никогда не будет.

Что имел - я уже не имею,

С кем мечтал - нет на свете уж многих.

И сквозит обреченно время

Дрожью луж вдоль пустой дороги...

                 * * *

Зимой на березу слетались щеглы.

На ветки, седые  от инея.

За ней огороды пусты и белы...

И небо холодное синее.

Все было отрадно для детской души,

Что виделось ей за избушкою.

И, может, поэтому в зимней глуши

Легко я заучивал Пушкина.

acdb

Владимир Резцов

(г. Калининград)

ПЕСНЯ О ГРИШКЕ ОТРЕПЬЕВЕ

         III. ДЕЖАВЮ^*

1. Сказание о геростратах

         Новочеркасск

...От нужды — не из охальства

Шел толпой к начальству люд:

«Ты разуй глаза, начальство,

Как рабочие живут:

Втрое снижены расценки,

Цены — ввысь. Как дальше жить?

Нас уже приперли к стенке:

Хлеба, мяса не купить!..»

Но приспешник свинопаса

Нагло бросил: «Вашу мать!

Не графья! А нету мяса —

Будь любезен ливер жрать!»

Кто-то крикнул: «А по роже?!

Ах, вы ж, красные князья!

С нами этак-то негоже!

Так с рабочими нельзя!

Мы тебе напомним, парень,

Кто здесь главный гегемон!..»

Брошен метко первый камень.

Град камней возглавил он...

Ох, не вовремя глумливый

Принаглел, не в добрый час,—

Гнев великий, справедливый

Охватил рабочий класс,

Своего дождавшись часа.

Пассажирский поезд, стой

И плакат «Хруща на мясо!»

В дальний путь возьми с собой!^*

Пусть повсюду все узнают,

Кто о том не знал еще,

Что над нами вытворяет

Этот вражий сын Хрущев!

Нам ли, Разина потомкам,

Новых бар ярмо сносить!..

Был протест казацким, громким,

И другим не мог он быть.

Накалялась обстановка.

Кровь казачья горяча.

Полохнула забастовка,

И с портретом Ильича

Горожане шли к горкому.

А законченный урод

Из Кремля велел главкому

Танки двинуть на Народ.

«Как же это так? Свои же...—

Изумился генерал^**:

— Впереди врага не вижу...»

И давить людей не стал.

Но над ним, как коршун, Плиев^***:

«Исполнять,— кричит,— приказ!..»

За дела его лихие

Прокляни его, Кавказ...

Так, герой войны когда-то,

Плиев дал команду «пли!».

Застрочили автоматы,

И десятки полегли...

То не яблоки, не груши

Вниз посыпались с ветвей,—

То тела детей, а души

Превратились в голубей.

Перепуганная стайка

Устремилась в небосвод:

«Милый боженька, узнай-ка

Что Хрущев стрелял в Народ!..»

«...Что он дал приказ сегодня

Убивать людей войскам!..»

«...Что безжалостно он отнял

Нас у наших пап и мам!..»

«...По вине Хрущева рано

Суждено нам умереть...»

«...Мы росли на радость мамам,—

Нам не дали повзрослеть...»

«...Покарай убийцу! Что же,

Пусть сполна ответит тать!..

Почему ж ты медлишь, боже?..»

Видно, некому карать...

Но зато была расправа

Над несчастными людьми,

Что Хрущеву так по нраву —

Просто медом не корми!

Там, где «удаль» показали

Фрол Козлов^* и Микоян,

Развернулся сей хозяин,

Безнаказанностью пьян.

Не имел к Народу жалость

Злой и мстительный пострел:

Сотня в тюрьмах оказалась,

Семь попали под расстрел.

Стал кровавым воскресеньем

Тот субботний день тогда.

Но народоизбиенье

Утаили на года.

По-хрущевски — шито-крыто.

Расстарался КГБ...

Но недолго же, Никита,

На вершине быть тебе!..

                 * * *

Все до времени сходило

С рук отпетому хамлу —

Небрежение к кормилу

И ботинком по столу...

Дальше грянули Карибы^*.

На зловещей их волне

Перейти черту могли бы,

Быть бы ядерной войне.

Но как только пережили

Страх животный в пору ту,

Меж собой вверху решили:

Хватит, ну его к шуту!

Заигрался, мол, бедняга,

Надо ж делать что-нибудь...

И на пенсию во благо

Предпочли шального пнуть^**.

Пожурили — между прочим,

Но остался невредим

И за то, что наворочал,

Не подсуден, не судим.

Пожалели? Если честно,

Там была иная суть:

Ворон ворону, известно,

Глаз не выклюет! Ничуть!

(Продолжение следует)

acdb

Стивен Ули

(г. Кельн, Германия)

СТИХОТВОРЕНИЯ

Стивен Ули (Steven Uhly) — поэт, писатель, переводчик немецко-бенгальского происхождения. Родился в Кельне в 1964 году. После окончания школы учился на переводчика в Валенсии, затем изучал немецкую, испанскую и португальскую филологию в Кельне, Боне и Лиссабоне. Два года возглавлял Немецкий федеральный университет в г. Белен (Бразилия). Занимался преподавательской деятельностью в университете Порту-Алегри и Мюнхенском университете Людвига-Максимилиана. На данный момент живет с семьей в Мюнхене. Переводит поэзию и прозу с испанского, португальского и английского. Роман Стивена Ули “Adams Fuge” был удостоен премии «Туркан», а роман “Glückskind” стал немецким бестселлером и был экранизирован Михаэлем Верхевеном в 2014 году.

           ЛЮБЯЩИЕ

Давай с тобой рассоримся,

пока все воздвигнутое не обрушится.

Все полные счастья улицы,

все залы ожидания, все дома свиданий,

каждое отдельное помещение.

И когда мы с тобой разобщенно

будем пробиваться сквозь вязкий

свет нашей любви,

то быть может тогда мы осознаем,

насколько велика и сокрушительна она,

насколько она безысходна.

СПЕЦИАЛЬНОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ

Смерть торгует усталостью

и после продажи дает о себе знать.

Я себя ни в чем не виню,

у товара хорошая цена.

Скажу больше: он станет еще дешевле

со временем.

Нужно лишь научиться ждать.

    МОЛИТВА В КОМЕ

Днями напролет дни, тихие, громкие

дни полные вечеров полных смеха,

дни полные молчания в переполненных автобусах.

По-прежнему холодно, весна отдалена на один градус,

город сжат до одного квартала,

плечи высокоприподняты,

улицы сужены

до тупиков.

              СЕМЬЯ

Мы вывели друг друга гулять

на окрестное поле.

Пять человек,

каждый на привязи у другого.

Ни один из нас не был свободен,

ни один из нас никуда не исчез.

Чудесный день.

             НОЯБРЬ

У ноября

плешь в ветвях,

одежда сброшена на землю,

дыхание болезненно.

Мы желаем всем животным счастья

и покупаем подарки

на Короткий День.

            ЛЮБОВЬ

Любовь нельзя назвать домом,

скорее это открытое море.

Долгое время держал я себя взаперти

чтоб ненароком не перевернуться на лодке.

Я потерял множество лет

пока не научился мыслить по новому.

Теперь я живу вплавь

и в лодку садиться больше не желаю.

       ПОЛУРАСПАД

Смерть

поравнялась с бортом

уже довольно давно.

Порой мне кажется,

что она понемногу

приближается.

Порой я боюсь, что она

внезапно выхватит меня

прямо с палубы.

Но она держит свой курс.

И я все пытаюсь выяснить у

секстанта своих предчувствий:

когда же мы с ней пересечемся?

Перевод с немецкого Ала Пантелята

Ал Пантелят (г. Харьков, Украина) — поэт, переводчик. Основатель творческого объединения «Письма на бетонных стенах» и организатор благотворительного фестиваля на стыке искусств “Silence a Noise”. Родился в 1989 г. в Харькове, где и получил диплом переводчика с немецкого и английского языков. Проходил стажировку в Граце (Австрия).

Стихи и переводы публиковались в таких периодических изданиях как «ДетиРа», «Крещатик», «Новый берег», «Новая юность», «Окно», а также сетевых литературных ресурсах «Сетевая словесность», “Litcentr”, “Pegasov”, «Верлибры и другое», «ЛітРАЖ». Один из авторов поэтических сборников «Разноточие» и «Вулична поезія».

Лауреат журнала Окно (2015). Участник Летней академии в Литературном Берлинском колоквиуме.

acdb

Вика Щербакова

(Санкт-Петербург)

8 лет

 ТУЧКИНЫ ШТУЧКИ

Плыли по небу тучки.

Их было четыре штучки.

С первой по третью — люди.

А четвертая — верблюдик.

Верблюдик уплыл в небо,

Человек растаял бесследно,

Лишь двое в небе остались —

И долго там обнимались.

Потом с них дождик закапал,

Как будто бы он заплакал...

Ведь нельзя обниматься вечно

В небе двум человечкам.

Капли попали в речку,

И эти два человечка

Снова встретились вместе,

Просто в другом месте.

 ЛЮБИМЫЙ МИШКА

Жил на свете мишка — новенький совсем,

Полюбился мишка в нашем доме всем.

Милым был тот мишка. Милый, черный нос,

Милая ромашка, что он в лапах нес.

Но проходят годы — мишка стал стареть.

Нос уже ободран, жалким стал медведь.

Но не позабуду мишкиных хлопот.

Пусть на свете мишка много лет живет!

Я залезу в мамину швейную коробку.

Там возьму наперстки, нитки и иголку.

Мама, не ругайся, что взяла без спроса.

Мишке очень трудно нюхать мед без носа!

На бока потертые я из лоскуточков

Сделаю красивые, яркие цветочки.

Вместо носа пуговку черную пришью.

Мишка снова новенький! Я его люблю!

    РУССКИЕ СКАЗКИ

Прочитала сказки я,

И узнала для себя,

Что в лесу полно чудес!

Прямо сцена, а не лес!

Белки песенки поют,

Гуси по небу снуют.

Хитрая лиса живет —

Всех обманывает, врет!

В самой чаще дом стоит.

У него труба дымит.

В доме бабушка Яга.

Костянущая нога!

Ждет она к себе гостей,

Но никто не ходит к ней.

Бабка Ежка варит суп,

О полено точит зуб.

Но не чтобы есть детей.

Просто, в чаще — скучно ей!

          МЯГКИЙ ЕЖ

Никто не дружит с ежиком в лесу.

Все любят зайчиков, пушистую лису.

Никто не хочет ежика обнять,

И ласково к себе его прижать.

Всем страшно, что его иголки

Колючие, как веточки у елки.

В свой день рожденья он один сидел,

И песенку хорошую запел.

На звуки вылез на полянку крот.

И ткнулся ежику в живот.

«Ты кто такой? Красиво ты поешь»

Ему ответил ежик: «Просто Еж!»

И крот сказал ежу: «Ты милый,

пушистый, мягкий и красивый».

Тут стало ежику приятно,

А крот ушел к себе обратно.

Не бойтесь уколоться об ежа.

Колючий он на вид, но мягкая душа.

Ольга Артемова

(п. Медвенка Курской области)

Ольга Викторовна Артемова родилась в селе Долгое Золотухинского района Курской области. Закончила Курский государственный педагогический институт. Заведует музеем имени Д. Я. Самоквасова в Медвенском районе Курской области.Член Союза писателей РФ. Стихотворения О. Артемовой публиковались в журналах «Подъем», «Молодая гвардия», «Начальная школа», «Русский писатель», газетах «Российский писатель», «Петербургская газета», «Труд» («Труд-Черноземье»), в региональном еженедельнике «Юго-Восточный экспресс», в др. Является победителем Всероссийского конкурса «Парус одинокий», посвященного 200-летию со дня рождения М. Ю. Лермонтова (организатор — «Учительская газета»). В соавторстве с сестрой Натальей с циклом очерков «Герои, которых мы знали» вошла в короткий список участников конкурса, посвященного 70-летию Великой Победы, сетевого литературного журнала «Камертон». Трижды Ольга становилась лауреатом областного конкурса имени К. Д. Воробьева на лучшее журналистское произведение на военно-патриотическую тему. Победитель областного конкурса «Малый бизнес Курской области — глазами прессы». В 2009 году в Курском отделении Союза писателей РФ вышла книжка ее стихотворений «Быть собою». В 2010 году — общий с сестрой сборник стихотворений «Родники». С 2004 по 2008 год в издательстве «ЭКСМО» у Ольги и ее сестры Натальи вышло 12 совместных книг под общим псевдонимом.

                 * * *

Нас воспитывала честность мамы,

Простота и светлый ум отца,

Игры допоздна у «нашей ямы»,

Тускари вздыманье до моста.

Милый сад — подарок деда Гриши.

Дед погиб на фронте в тридцать лет,

Но стучит по деревенской крыше

Яблоком тугим его привет.

Нас растили строго и ревниво

Старых книжек стройные ряды,

Гул комбайнов на колхозной ниве,

Школьные заполненные дни.

Снежные, искрящиеся зимы,

Церковь — до креста не долететь! —

Льющийся над детским нашим миром

Из ее разбитых окон свет.

                 * * *

Из памяти так много стерто лет.

Они ушли. Кто в рубище, кто в глянце.

И время их зацеловало след.

А этот день, простой, со мной остался...

Звенит заботой трудною коса.

Из сада льется вечера прохлада.

И как-то очень близко небеса,

И в жизни больше ничего не надо.

Как только слышать голоса родных:

Отца и матери, сестры и брата —

И светом наполняться, как родник,

И ничего не ведать об утратах.

                 * * *

Добро пожаловать в мою печаль!

Располагайтесь в ней совсем как дома.

Наверно, вам уже немного жаль,

Что столько лет мы не были знакомы?

Вон там в углу спит утренний туман.

А вот звезда навек сложила крылья.

Здесь побывал пустых надежд обман

И умерли напрасные усилья.

В гостиной вместо дорогих ковров

Шуршат тихонько золотые листья.

А в душе из серебряных оков

На вас захочет майский дождь пролиться.

Стучится в двери позабытый день.

Грачи влетают в окна и жар-птицы.

И почему-то пахнут, как сирень,

Прочитанные в юности страницы.

Здесь поутру я выбегаю в снег —

Такой, как в детстве, без распада меты.

И долгим эхом сад тревожит смех

Людей, которых в мире больше нету.

Здесь громок стук растраченных минут.

Тут снам одним и тем же повторяться:

На цыпочки опять я привстаю —

И не могу никак достать до счастья...

                 * * *

Будешь моей неизбывной радостью.

Будешь печалью моей затаившейся.

Звуком шагов в обеззвученной старости.

Песней, не складно, но все же сложившейся.

Будешь ручьем и первой проталиной,

Желтым листом над рощею нищею.

Горном, в котором судьба переплавлена.

Чистой водой и простой самой пищею.

Лето упорно зима погребает.

Тихие сны видят мудрые люди.

Только ребенок где-то гадает:

Любит — не любит. Будешь? Не будет...

                 * * *

И лишь Господь нас примет всех:

Ненужных, жалких, осужденных,

Богатством, славой обреченных,

Приживших боль и тяжкий грех.

Нас, средь которых нет святых

И даже добрых слишком мало,

Он встретит, может, чуть устало,

И все-таки не как чужих.

                 * * *

Цветет в оврагах мать-и-мачеха,

Хотя Москва сулит морозы.

Цветет! Лишь чуточку взлохмачена,

Ведь у земли свои прогнозы.

На грязной деревенской улице

Ни смеха детворы, ни гама

И лишь старуха грустно щурится,

Как рвется марта телеграмма.

В Москве погода переменчива.

Там — новый курс, аэродромы,

А маленькая эта женщина

Весь век у поля да у дома.

Где жизнь была то мать, то мачеха,

Где песни пелись у колодца...

Где все татарником захвачено

И скоро песня захлебнется.

                 * * *

Я не ищу сочувствия у вас,

Но в ожиданье близкого покоя

Покорно принимаю жизни власть,

Как белый снег и небо голубое.

И в этом безнадежном декабре,

Где не мятежный, а мертвящий ветер,

Так благодарна, Господи, тебе,

Что даже я жила на этом свете.

acdb

Наталья Артемова

(п. Медвенка Курской области)

Наталья Викторовна Артемова родилась в селе Долгое Золотухинского района Курской области, вблизи одного из красивейших мест Соловьиного края — Коренной пустыни. Закончила Курский государственный педагогический институт. Работает главным специалистом-экспертом отдела ЗАГС Администрации Медвенского района Курской области. Член Союза писателей РФ. Стихотворения Н. Артемовой публиковались в журналах «Подъем», «Молодая гвардия», «Начальная школа», «Русский писатель», газетах «Российский писатель», «Петербургская газета», «Труд» («Труд-Черноземье»), в региональном еженедельнике «Юго-Восточный экспресс», др. Н. Артемова является победителем Всероссийского конкурса «Парус одинокий», посвященного 200-летию со дня рождения М. Ю. Лермонтова (организатор — «Учительская газета»), лауреат Всероссийского литературного конкурса «Герои Великой Победы». В соавторстве с сестрой Ольгой с циклом очерков «Герои, которых мы знали» вошла в короткий список участников конкурса, посвященного 70-летию Великой Победы, сетевого литературного журнала «Камертон». Заняла I место в областном конкурсе авторских сценариев, разножанровых литературных произведений «Наша слава и наша память», посвященном 70-ой годовщине Победы в Курской битве. В 2009 году в Курском отделении Союза писателей РФ вышла книжка стихотворений Натальи Артемовой «Где плачет иволга». В 2010 году — общий с сестрой Ольгой сборник стихотворений «Родники». С 2004 по 2008 год в издательстве «ЭКСМО» у Натальи и Ольги Артемовых вышло 12 совместных книг под общим псевдонимом. Сестры работали в жанре психологический детектив.

КАРТИНКА ИЗ ДЕТСТВА

Господи, как же вернуть эти дни!

Медленно-медленно день уплывает,

Снегом январским весь мир укрывает,

Топится печка. Мы в доме одни.

А ожидание льется рекой.

Возле окна мы сидим молчаливо,

Робкое сердце немного пугливо

Сумерек зимних впускает покой.

Пляшут веселые тени от печки.

Воздух за окнами кажется синим.

Как они счастливы вечером зимним,

Господи, эти твои человечки!

              СЕСТРЕ

Время пройдет — все забудется,

Так не печалься, не плачь,

Пусть твое сердце не студится

В тяжкие дни неудач.

Выйдем с тобой, где за вишнями

Горбится старый плетень.

Видишь, как золотом вышитый,

Этот сияющий день.

Видишь, уже над крыжовником

Снова хлопочет пчела

Маленьким скромным садовником,

Мир охраняя от зла.

                  * * *

Научите меня рисовать.

Научите — и я нарисую

Тополей изможденную стать,

Монастырь и дорогу сырую.

И себя в полинявшем платке —

Русской бабой на этой картине

И закат... И, как угли, в руке

Опаленные гроздья калины.

                  * * *

Что ты хочешь? Друг друга кляня,

Мы ножами уже не по пьянке.

Так зачем же мне снится страна,

Где весной по оврагам фиалки?

Где ласкает истерзанный снег

Хлипкий ветер в орешнике сером,

И прозрачный, невидимый смех

По березовым рощам рассеян.

Там, где верно и трепетно ждать,

Глядя вдаль через колкую сечу,

И потом, задыхаясь, бежать

Журавлям, самым первым, навстречу.

Так, чтоб ветер холодный трепал,

Рвал и путал весенние звуки,

Чтоб пуховый платок не спасал

Побелевшие плечи и руки.

И живя лишь мечтой о тебе,

Позабыв все былые раздоры,

С замираньем ловить на себе

Восхищенно-веселые взоры.

Вот и все. Только это лишь сон.

А ведь снилось мне самое русское —

Рыхлый снег и заката огонь,

Медный крест под холщовою блузкою.

                  * * *

Так велико могущество тепла,

Что, кажется, еще одно усилье —

И ты поверишь, что печаль прошла,

Душа очнется и расправит крылья.

И выйдешь в сад, встревоженный весной,

С последним снегом, потемневшим, грузным,

И рассмеешься громко над собой,

Над всем прошедшим, жалким и ненужным.

Таким ненужным, что настанет миг —

И сердце оторвется от причала

И поплывет, как паруса двойник,

Как лоскуток цветного одеяла.

А на земле останется одно

Больное тело, полное печали,

Слепое тело, где уже давно

Усталости положено начало.

Но, может быть, в заветный час тепла

Оно захочет тоже пробужденья.

Оттаявшая черная земля

Ему надеждой станет и спасеньем.

                  * * *

Там, на горе, старенький дом,

Окна закатом расцвечены в нем,

Старая елка плывет над землей,

Время прошито зеленой иглой.

Если на сердце невзгоды дождем,

Вспомнится елка, маленький дом.

Зябнет-горит на ресницах слеза,

Плачут и плачут о чем-то глаза.

                  * * *

Разве мы много просим у Бога:

Чтобы была нам посильной дорога,

Чистому сердцу от неба напиться,

Ясной душе не скудеть, не мутиться.

Чтоб не растаяли в полдень, как тени,

Запахи слов и июньской сирени,

Чтоб и в конце, как сладчайшую новость,

Жизни читать оскудевшую повесть.

Чтобы любимым глазам не ослепнуть,

Чтоб в человека верой окрепнуть,

Чтобы судил Он всех мудро, но строго.

Разве мы много просим у Бога?

acdb

Елизавета Баранова (Весина)

г. Тула

СТИХОТВОРЕНИЯ

Родилась и живет в городе Тула. Кандидат технических наук, доцент. Работает в Тульском государственном университете на кафедре «Информационная безопасность». Стихотворения пишет с детства. Написано более трехсот стихотворений пейзажной, любовной, философской, гражданской и духовной тематики. Также пишет в жанре крупной поэзии — написана «Поэма о дожде». Увлекается написанием венков сонетов. Пишет прозу. Является автором романа «Гармонические колебания» и нескольких литературных эссе. Автор трех книг: «Моменты истин» (Тула, 2011 г.), «Гармонические колебания» (Тула, 2011 г.), «Закон звезды» (Москва, 2013 г.). Имеет публикации стихотворений в журналах и альманахах Тулы, Твери, Москвы, Московской области и Санкт-Петербурга. Победитель различных конкурсов стихотворений. С 11 февраля 2013 года член Московской городской организации Союза писателей России. В 2013 году МГО СПР награждена медалью имени М. Ю. Лермонтова. В 2014 году награждена медалью, выпущенной к 60-летию МГО СПР.

                 * * *

В царстве мертвых стихов

Тишина,

                               тишина.

Ночь ауканья сов

Лишена,

                               лишена.

...Пруд стеклянный — окно

В цепенеющий мир...

В царстве мертвых никто

Еще не говорил.

В царстве мертвых стихов

Что ни строчка — тоска.

...Ив за косы не смог

Ветер злой оттаскать.—

Нет у ветра ни сил,

Нет у ветра ни слов...

Это кто сотворил

Царство мертвых стихов?

Поднялась выше гор

Кладезь умерших рифм.

Здесь прошел Полный Вздор,

Строфы все умертвив.

Только пепел и прах —

Их сухой суррогат.

Слово ценящий — прав,

Пустослов — виноват.

В царстве мертвых стихов

Темнота,

                               темнота.

Новый образ — не нов,

Фраза та, да не та,

От метафор — зола,

Смысл не вызрел — усох.

...А не я ль возвела

Царство мертвых стихов?

                 * * *

Зимние сумерки.

Детство мне вспомнилось —

Время, когда всех рассудит по совести

Та — неподдельная светлая подлинность,

То, без чего остаемся мы вскорости.

Школа.

Калитка со мною обмолвилась

Словом скрипучим.

Какое привольное

Время, когда далека еще молодость,

Зрелость не близко, а старость — тем более!

Тянет дымком...

На морозе щекотится

Ветер, играя цветными помпонами.

Ель повзрослевшая — вечная школьница —

Просится в класс через стекла оконные.

Близятся праздники.

Скоро каникулы —

Ими на четверти жизнь разграничится.

Ель дожидается, чтобы окликнули

И похвалили,

                               как хвалят отличницу.

Санки срываются с горки.

Накатаны

Горка и жизнь.

Превращаются взрослостью

Игры — в дела,

А слова непонятные

В то, что с годами осмыслится полностью.

Сад постарел,

Преисполнился мудрости...

Шаг — я за тою — святой — территорией

Школьного сада,

                               и детва,

                                               и юности,

Ставших давнишней

                               волшебной историей.

                 * * *

Слушать песни скрипучих телег

Выхожу к переспелым колосьям.

Попросилась ко мне на ночлег

Перехожая странница — осень,—

Попросилась ко мне на порог,—

Закручинилась сразу крушина,

Как меня жить под чертополох?

Осень выгнать из дома решила.

Ах, беда ты моя — не беда!

Ах, ты горе мое — не горе!

...Продырявит собою арба

Небо сочное и голубое.

Собирать по оврагам пойду

Черной ночи березовый деготь.

Только хочется в небе арбу,

Дотянувшись, рукою потрогать,

Только тянется в гору обоз,

Только в след мне ругается осень,

И поют крестовины колес,

И шумят межколесные оси.

Мне себя согревать —

                               горевать

Под тележные песни и крики.

...И грустят, опустев, погреба

В ароматах сухой костяники.

                 * * *

Ночь. Англетер...
...Выбрана самая
Злая из мер — 
Самоизгнание, — 
Кто-то внутри
В яростном приступе
«Сдайся — умри», —
Шепчет неистово.

Ночь. Коридор 
Тонок, как лезвие... 
Прыгнув во двор, 
Кошкой облезлою 
Жмется луна 
К холлу гостиницы, —
Кискнешь, она
Сразу откликнется.

Ночь. Сочинил 
«Друг, до свидания».
Голос в ночи 
Воспоминанием — 
Речка, межа,
Детство, Рязанщина...
...Мысли спешат
В сторону кладбища...

Ночь. Видит сон
Старая ключница, — 
Стая ворон
Черных ей чудится,
Косами взрыт 
Луг — ей мерещится,
Плачет навзрыд
Где-то помещица.

Ночь. Пересуд
Между консьержками:
Двое идут
В номер — не мешкают;
Первый стучит,
Дверь отворяется, —
Будто, свечи
Дрогнуло пламяце.

Ночь. У луны
«Мяу» — не липово. 
Освещены
Раны убитого.
Прочит расстрел
Эта история.
...Ночь — Англетер,
Утро — Астория.

                 * * *

Ваших душ я легонько коснусь,

Поиграю, о нет, не на нервах,

Словно ветер, взлетевший на куст,

Рассвищусь на свирели, во-первых,

Расшумлюсь на рожке, во-вторых,

Разыграюсь на дудочке, в-третьих...

А еще — самый лучший свой стих

Расскажу, ваши чувства заметив.

Перегуд,

                               перелив — от крыльца

И до самого неба — лучисто —

Стихотворная песня чтеца

Сумасбродного резво помчится!

...Не играю, когда, онемев,

Загрустят луговые гвоздики,

А играю, как только во мне

Быть счастливой желанье возникнет,

И как только задобрит зарю

Солнцелик, улыбнувшись елейно, —

Я играю и песни пою

На стихи своего вдохновенья.

Пусть мотивы известны уже,

И стихи — пусть — не трели,

                                                               а трельцы,

Но легчает с чего-то в душе,

И мягчает с чего-то на сердце.

Каждый трепетный вздох мне не чужд —

В нем моя отразилась безумность.

...Я коснулась сейчас ваших душ,

Будто,

                               бережно

                                               тайны

Коснулась.

acdb

Нина Гаврикова

(г. Сокол, Вологодская область)

Нина Павловна Гаврикова родилась и живет в городе Сокол Вологодской области. Работала художником-оформителем на предприятии, после перестройки кладовщиком. Сейчас на пенсии по инвалидности. Входит в состав ЛиТО «Сокол» и МСТС «Озарение». За заслуги перед организацией МСТС «Озарение» награждена грамотой и медалью. Руководитель детского литературного клуба «Озаренок» в Соколе. Победитель областного конкурса «Золотая Юнона» (Женщина года 2015) в номинации «Сердце отдано детям». Пишет стихи и прозу.

ЗИМА СЕДАЯ С ВОЗРАСТОМ СОЗВУЧНА

               (Триолет)

Старею, милый, знать пришла пора.

Зима седая с возрастом созвучна.

Не радует желанное вчера.

Старею, милый, знать пришла пора.

В ячейках памяти лишь искры от костра,

Закаты дней сложу в сундук поштучно.

Старею, милый, знать пришла пора.

Зима седая с возрастом созвучна.

            СЧАСТЬЕ

Одна по улице бредешь,

А на душе опять тоскливо.

С утра то снег, то снова дождь

И кто-то плачет сиротливо.

Сидит котенок на крыльце,

Бездомный и голодный кроха.

Где счастье? В этом вот жильце!

Поверь, что все не так и плохо.

     ОСЕННИЙ ДОЖДЬ

Осенний моросящий нудный дождь

Меланхолично капает на стекла.

Теплом и светом привлекают окна.

А куртка тонкая насквозь промокла,

Пронзает тело внутренняя дрожь.

В зеркальных лужах отраженье ног

Прохожих редких, спутников случайных.

Крик журавлей пронзительно — прощальный.

Берез продрогших диалог печальный,

Что в этом мире каждый одинок...

Наступит скоро зимняя пора,

Рассыпавшись, как сахарная пудра,

Прикроет землю, это ей не трудно.

Природа поступает очень мудро,

Капель с небес закончит до утра.

  ПОСЛЕДНИЙ ШАНС

Красивые слова приходят с болью,

Как жизнь однообразна и сера.

Но мир преображается с любовью,

Врываясь в душу с дождиком, с утра

Твержу слова, как мантры заклинаний:

— Не жить мне без тебя! — в который раз

Прокручиваю вихрь воспоминаний.

Хочу использовать последний шанс.

Ведь время для любви не безгранично.

Оно торопится, считая день за днем.

Зачем была холодной и циничной?

Давай рискнем, сначала все начнем?

             ЛЮБОВЬ

Любовь, как паутиночка тонка,

Как луч надежды, мнимо иллюзорна.

Она легка, как в небе облака,

Блуждает, одинока, беспризорна.

Одно мгновенье — оборвется нить,

Как сон, вдруг растворится эфемерный,

Конечно, сложно чувства сохранить,

Великая любовь — восторг безмерный!

Но без любви на свете не прожить,