ОРДЕНА Г. Р. ДЕРЖАВИНА  ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ  И ПУБЛИЦИСТИЧЕСКИЙ ЖУРНАЛ  ОСНОВАН В 2005 ГОДУ

2017 — 2(47)

СОДЕРЖАНИЕ

Произведения публикуются преимущественно в авторской редакции; мнение «ПЗ» не всегда совпадает с мнением автора. Рукописи принимаются отпечатанными с приложением файла на CD-RW-диске и публикуются с фотографиями авторов. Редакция присланные материалы не рецензирует, а только сообщает о своем решении. Рукописи не возвращаются. Требования к рукописям — см. последнюю страницу. Гонорары авторам и авторские экземпляры не предус­мот­рены. По электронной почте материалы принимаются: проза — markingennady@yandex.ru; поэзия — sensei419@yandex.ru; заказ журнала — elisafine@yandex.ru

Адрес редакции: 300025, Тула, а/я 920; e-mail и телефон главного редактора: priok.zori@mail.ru; (4872)25-47-42

Главный редактор Алексей ЯШИН (Тула), член Правления Академии российской литературы

Зам. главного редактора — ответственный секретарь Яков ШАФРАН (Тула)

Зам. главного редактора — зав. отделом прозы Геннадий МАРКИН (Щекино)

РЕДАКЦИОННАЯ КОЛОНКА

ОН ЛИХО НОСИЛ КОРОНУ КОРОЛЯ ПОЭТОВ

(Литературный фон творчества Игоря Северянина)

Я — русский сам, и что я знаю?

Я падаю. Я в небо рвусь.

Я сам себя не понимаю,

А сам я — вылитая Русь!

Игорь Северянин «Бывают дни...»;

ночь под 1930 год

¨ Советская средняя школа являла собой уникальную комплексную систему образования и воспитания. В последней ипостаси прежде всего морально-нрав­ст­венного, а уж потом шли заповеди «Морального кодекса строителя коммунизма», в чем не было ничего плохого — даже нынешние СМИ, в чем угодно ищущие соринку «совка», даже (это не юмор!) в постановке «Аиды» на советской оперной сцене, в этой части помалкивают по двум веским причинам: во-первых, общепризнанно, что «Моральный кодекс» суть другими словами, в современной терминологии, из­ложенные Христовы заповеди блаженств Нового Завета, а сейчас наши власти крепко задружились с православной церковью; во-вторых, уже во всемирном масштабе за­тверждено, что советская школа на то время стояла на порядок выше Запада — Вос­тока (это по Гёте: «Западно — Восточный диван»...); даже американский президент <имя рек> это на заседании Конгресса признавал; а как им, нашим родимым СМИ, даже сейчас, во время противостояния России со всем западным миром, ослушаться Самого дяди Сэма и всея возлюбленной ими «цитадели демократии»? А вообще-то говоря, советскую школу довел до мыслимого совершенства Иосиф Виссарионович, объединив в ней старые классическую гимназию и реальное училище.

...Ну-у, преамбула это, что называется, к слову. А слово-то, кстати, библейски бывшее вначале, в том, что литературу в советской школе преподавали блестяще и емко, давая полезный для образования и воспитания уклон в классику: русскую, советскую и зарубежную — прежде всего европейскую. В отечественной литературе поэзия занимала достойное ей место. До сих пор в памяти «записан» почти весь «Евгений Онегин» — и даже от уроков немецкого языка «Лорелея» Гейне, понятно дело, на языке первоисточника...

Но вот с чем нам не повезло, так это с русскими поэтами Серебряного века! Все они in summa были печально знаменитой «комиссией Луначарского — Крупской» занесены в проскрипционные списки, изъяты из школьных программ и библиотек. Даже в крупных, ранга областных, их книги были переведены в книгохранилища, а «библиотечные карточки» на эти издания изъяты из общедоступных каталогов: алфавитных и тематических... И только с конца 50-х — начала 60-х годов, когда о списках наркома просвещения и жены и друга Ильича подзабыли, «серебряновековцев» стали скромно издавать, но преимущественно в составе знаменитой «Библиотеки поэта» (большая и малая серии). И даже здесь для них полагалась самая нижняя «тиражная планка», то есть 10...15 тысяч экземпляров. Это сегодня такой тираж полагается умопомрачительным, но для сплошь читающей Советской страны — капли в море. Главное, купить их в магазине было невозможно: книжные коллекционеры и профи-перекупщики к прилавкам не подпускали, а в библиотеках мигом образовались годичные записи-очереди. Понятно дело, что архиэпатажный Игорь Северянин был недосягаем... в смысле возможности чтения его стихов. А «в голосе» его слышать стало возможным, когда фирма «Мелодия» выпустила первые грампластинки вернувшегося в СССР Вертинского: его поэзо-романсы на стихи Северянина: «Это было у моря, где лазурная пена...»

В определенном смысле мне повезло по части стихов нашего выдающегося «эго- и просто футуриста», носившего титул «короля поэтов» и прекрасного классика русской поэзии — после 1918-го года, когда он, его же словами говоря, повернулся к онегинской стопе. Начало знакомства с поэзией «серебряновековцев», Северянина в том числе, дала наша учительница литературы (таких сейчас нет!), имевшая в свои неполные сорок лет редкостное тогда звание Заслуженного учителя РСФСР, созда­тельница замечательного школьного* драмтеатра, которая читала — наизусть — на уроках стихи Анненского, Бальмонта и, конечно, Северянина, даже не оговариваясь насчет «эго» и пр. «Вырастите, сами все оцените», — напутствовала она нас.

Второе знакомство, уже при чтении книг Северянина, произошло, когда в последние два года учебы в школе я по вечерам работал электриком в Доме офицеров флота (ДОФ) Полярного — «зарабатывал» двухгодичный трудовой стаж, дававший серьезные льготы при поступлении в вузы; не потому, что плохо учился, скорее наоборот, но на годе нашего выпуска завершался первый эксперимент (сейчас начался второй, но уже по «мериканскому» образцу...), хрущевский, с 11-летним обучением. И в этот год мы, одиннадцатиклассники, и бо́льшие числом десятиклассники одновременно сдавали экзамены (ЕГЭ тогда даже постояльцам Кащенки после укола «серой» не снились) на аттестат зрелости. Соответственно, и конкурсы в вузы ожидались двойными. Было о чем позаботиться «на всякий случай».

Гарнизонная, до 1960-го года флотская, библиотека Полярнинского ДЭКАФ’а**, как по старой памяти — Дом командиров флота — называли в городе тогдашний ДОФ, располагала солидным фондом как современных, так и староизданных книг — см. год основания Полярного, ранее — Александровска в честь императора Александра III. Мне, как незаменимому (адмиралов и каперангов в стенах ДЭКАФ’а много наблюдалось, но электрик в смену — один) сотруднику в/ч <такой-то>, ибо Дом офицеров по табели о рангах числился войсковой частью, вход в библиотеку являлся «беспошлинным». Так впервые в жизни довелось читать стихи Северянина по прижизненным изданием его поэз в выцветших от времени тоненьких брошюрах... «Она вошла в моторный лимузин, эскизя страсть в корректном кавалере...» — Все тогда прочитанное накрепко осело в памяти. Да его эпатажные, ранние стихи не запомнить невозможно.

...Третье «явление» Северянина пришло после переезда из арктического Заполярья в кондово-русскую Тулу. Во-первых, тамошняя «Буккнига» тех лет давала возможность даже на студенческую стипендию и далее на зарплату молодого специалиста приобретать «за рупь — пятьдесят» до- и послереволюционные поэтические сборники с непременным участием Северянина; во-вторых, вошедши в тульский «интеллигентский клуб», получил записи упомянутых выше «библиографических карточек», по которым получил возможность в читальном зале областной библиотеки читать книги Северянина из книгохранилища. Кстати, не я один: в этом самом зале разные люди — от студентов и преподавателей вузов до рабочих парней «от станка» и работниц швейной фабрики переписывали его стихи в толстенькие тетрадки... Было же время увлеченно читающей страны!

Уже совершенно неудивительно, когда сочинял свой первый роман «В канцелярии», вышедший на исходе нашей славной советской страны в Приокском книжном издательстве*, вспомнил о Северянине вот по какому случаю. Один из персонажей романа — учрежденческий поэт — по сюжету должен был разнообразить действие чтением своих «доморощенных» стихов. Сам я, то есть автор романа, стихов никогда не писал и — доселе — не помышляю об этом, поскольку хорошо еще в юношеские годы накрепко запомнил слова своего отца, моряка-североморца и стихийного философа, участника войны в Арктике, явно где-то им прочитанные: поэтами не становятся, ими — рождаются. Как же быть с самодеятельным учрежденческим поэтом? А-а, не боги горшки обжигают — и «выдал» на страницы книги несколько стихотворений «за того парня». Конечно, стихами они считаться не могут — это обрамленная в <приблизительную> рифму проза. Опять же не обошел Северянина, написав сонет.

Кумир мой добрый — Игорь Северянин.

Его поэзы в памяти лежат.

Они скандалят, дразнят и... грустят.

Он — музы господин и полонянин.

Искусство покорив шестью томами

Напетых небом, улицей поэз,

Из благ земных не сделал он протез,—

Бродя в стране поэзии ночами.

Здоровый русский дух в век катаклизмов

Под лозунгом эго- и футуризмов

Он выплеснул, иронии дитя!

Ненужной стала маска Шантеклера.

«Стареющий поэт» с особым флером

Он написал, совсем уж не шутя.

...Поскольку в рукописи того романа я, что называется, разохотился сочинять стихи «за того парня», даже венок сонетов «Вечноуходящему» вставил, то добрый мой редактор издательства <за седьмой рюмкой> порекомендовал ограничиться этим «венком» и еще парой сонетов: «Остальные не пропадут — в другой рóман вставишь!» И, действительно, они по сюжету и тональности вписались в другой роман**, где главная героиня книги Лера читает прижизненное издание книги Северянина с автографом, данным ее бабуле «Юной Виктории: победи жизнь!», что в тринадцать лет мимоходом, но разговаривала с королем поэтов на его выступлении в Политехническом музее. Рекомендуя еще восьмикласснице Лере почаще перечитывать поэзы Северянина — Лотарева, как была подписана та книжка, бабушка, правда, оговаривалась: «Читай не вразброд, листая, а последовательно по годам. Тогда проследишь весь путь становления из великолепного стихотворного хулигана выдающегося русского поэта». И, чуть помедлив, добавляла: «К сожалению, не ставшего поэтом советским. А жаль».

К чему, собственно говоря, этот предшествующий «личностный» монолог? — А к тому, что, во-первых, историческое время довольно сжато, не грех поделиться с читателем; во-вторых, мы ненавязчиво, опосредованно уже очертили особенности восприятия самобытной, очень своеобразной поэтической музы Северянина как его современниками, так и людьми сегодняшними, что шагнули в зрелом творческом возрасте от реалий советского времени к нынешнему нашему бытию... будь не к ночи оно помянуто. Но — ближе к теме!

¨ Выдающийся советский ученый-историк, фактический создатель науки этногенеза, наконец, сын двух таких значимых поэтов Серебряного века, как Николай Гумилев и Анна Ахматова, а потому и сам (генетически) не лишенный поэтического дара, Лев Николаевич Гумилев писал (1942 г.):

Вверху луна бежит неудержимо,

Внизу бежит подземная вода.

Уходят вдаль года, года проходят мимо,

И часто мнится — навсегда.

Также бóльшую часть XX века мнилось, что Серебряный век навсегда остался где-то в давних прошлых годах. Нет, конечно, никогда не забывались поэты того времени, что создали новую славу русской поэзии на рубеже веков и чуть далее — в годы десятые и двадцатые. Но про сам феномен Серебряного века, как великого явления Новейшей русской культуры, стыдливо умалчивали во всяком официозе, порой даже и литературном.

Льва Гумилева вспомнили вовсе не «к слову»: в его концепции этногенеза ключевая роль отводится пассионарности; по-русски, значит, — пламенности, в смысле внезапного распространения, взрыва активности действия... как пламенеют душой. Опять же из советской школы помним бессменного руководителя испанской компартии 30—60-х гг. (в московском изгнании) Долорес Ибаррури с прибавкой к имени — Пассионария.

Пассионарные взрывы (активности, расцвета, достижения тех или иных вершин отдельного человека или этноса) пронизывают всю дальнюю и нынешнюю историю: от великого переселения народов в Евразии первого тысячелетия н.э. и натиска монголо-татарской орды на Европу и Среднюю Азию до нынешней глобализации империализма, сомнительную честь присутствия в каковом процессе мы имеем место быть...

Пассионарность сродни электрическому разряду в физических явлениях: сначала достаточно долгий процесс зарядки, например, статического электричества в грозовых облаках, затем мгновенный разряд («... Громокипящий кубок с неба, смеясь, на землю пролила», — как это поэтично определил наш классик), а потом — долгое затишье, что Лев Гумилев назвал периодом стагнации, увядание пассионарности.

Дробясь во временны́х процессах социальной эволюции человечества, пассионарность охватывает этнос, то есть народ, нацию, государство, во всех субъектах его жизнедеятельности: от войн и революционных потрясений до морально-этических мотиваций, культуры, изящных искусств и литературы, что и есть предмет нашего внимания. Но как раз последние, в том числе литература, в названном временнóм дроблении либо отстает, либо опережает пик собственно социумной пассионарности: опять же войны, революции, «Drang nach Osten» (это у тевтонов) и «Drang nach Westen» (у Чингизхана)... «Drang nach Rubland» — это сейчас у НАТО и «лично Пентагона». Такое отставание-опережение, как реакция рефлектирующей образно-худо­жест­венной (суммирующей) мысли социума на это самое пассионарное движение орд, армий, геополитических сдвигов, знамен всех расцветок и лозунгов — от алых знамен исламских халифатов с VII века до красных знамен XX века и так далее — также диалектически социально обусловлено. Опять же продолжим пример для каждого человека «понятный на себе»: гроза — это резкая смена атмосферного давления, на что даже сверхнакаченные анаболиками и прочими допингами современные $, € и Р — «спортсмены-профи» реагируют. Даже матерые чиновники, в сорокоградусную жару щеголяющие в «дресс-кодовых» пиджачных тройках, и те порой смахнут со лба росинку пота... Но вот рядовой человек, коего в советские времена именовали «наш непростой советский человек», а нынешние СМИ, как плевком сквозь гнилые зубы, обозначают «обывателем», ощущает эту перемену в атмосфере повышением или снижением «SIS/DIA/PULSE» либо до грозы, либо во время «громокипящего кубка», а может и опосля...

Резюме: в пассионарном движении любого этноса литературная пассионарность обычно не совпадает по времени с периодом «взрыва знамен» и прочих «liberte, egalite, fraterne»...

В европейской истории знаем мощную пассионарность всего искусства и литературы эпохи Возрождения: она надолго растянулась по времени, но ее обусловила неизбежно грядущая смена общественно-экономических формаций (по диалектике Гегеля с последующими Марксом — Энгельсом): от почти тысячелетнего западноевропейского феодализма Средних веков Европа готовилась к прыжку в капитализм. Здесь итальянская, а вскоре и испанская, затем английская и германская литературы, предчувствуя этот скачок-прыжок, опередили его в духовной мысли, дав человечеству величайший «набор» своих гениев и провидцев.

В первой половине XIX века, уже века торжествующего на Западе капитализма, в унисон ему расцвела классическая литература Англии и Германии; чуть позже тот же пассионарный взрыв этой музы видим по ту сторону океана.

...А вот кратковременный феномен конца XIX — начала XX вв. скандинавской литературы, прежде всего в малочисленной по населению, кормящейся только ловлей селедки (тогда нефтяных платформ в Норвежском море не было), Норвегии, давшей миру Бьёрнстерне Бьёрнсона и «нобелиста» Кнута Гамсуна*, сложно объяснить: тысяча с лишком лет прошло с тем пор, когда пассионарные скандинавские викинги, объевшись сушеным мухомором**, грабили всю Европу, основывая свои государства на Сицилии и в других местах Европы. И прошедшие тысячу лет норвежцы тихо и мирно ловили селедку, поставляли в Европу тресковую ворвань*** и имели добрых, невоинственных королей, к именам которых приписывались все новые и новые римские цифры...

А великолепная латиноамериканская литература XX века с ее знаменными именами Пабло Неруды, Борхеса и Габриэля Гарсиа Маркеса с нобелевским романом «Сто лет одиночества»? — Куда ее по части пассионарности отнести? — Правильно, к ожесточению борьбы со «старшим братом», который, уже не довольствуясь Панамским каналом, «банановыми республиками» и отторгнутыми у Мексики нефтеносными штатами (официальное название этой страны: Мексиканские Соединенные штаты...), пожелали иметь чилийскую селитру и медь, аргентинское серебро и мясо, венесуэльскую нефть, кубинские сигары и проституток и так далее.

...Сложнее в (формальных) определениях с литературой русской. Она расцвела только в XIX веке, когда пассионарный наш натиск по части территорий и воинских успехов уже «вчерне» был завершен: империя раскинулась от Варшавы и Гельсингфорса (нынешних Хельсинки) до Аляски и Северной Калифорнии в Новом Свете, считанные годы оставались до покорения Кавказа Ермоловым — вспомним Лермонтова:

...И, испытанный трудами

Бури боевой,

Их ведет, грозя очами,

Генерал седой.

Идут все полки могучи,

Шумны, как поток,

Страшно медленны, как тучи,

Прямо на восток...

А «на подходе» был уже Михаил Дмитриевич Скобелев, присоединившийся к России всю Среднюю Азию... заодно и сведший владения Оттоманской империи в Европе до одного города Константинополя — Стамбула. И тот был готов «взять наутро», если бы не фронда Европы, пригрозившей Александру Второму-Освободи­те­лю (двойному!) «новым Крымом»... Господи, сколько же «крымов» еще впредь России уготовано?

Таким образом, Золотой век великой русской литературы, то есть почти весь XIX век, был, с одной стороны, запоздалым в части предыдущей этно-государственной пассионарности, а с другой — предшествующим явлению миру новой России — скоропрошедшей капиталистической, а затем социалистической. Писатели, особенно (настоящие) поэты, как и женщины, предчувствующие в короткий, восхитительный момент зачатия кого и в каком качестве они подарят миру, все знают и чувствуют наперед.

Соответственно, расцвет русской поэзии суть прерогатива XIX—XX веков. Сначала — Золотой век: от Пушкина и Лермонтова до Тютчева и Фета, а ему на смену и явился Серебряный век. Символичны и сами устоявшиеся наименования этих «великих творческих эпох» (берем в кавычках, ибо это название цикла книг Ромена Роллана): золото — металл, сочетающий в себе основательность великолепия, но по своим физико-химическим свойствам — пластичный, а пластика есть основа изящных искусств; серебро, напротив, при всем своем «лунном» завораживающем цвете и благородной изысканности есть металл звончатый.

Нет, конечно, далеко не все «серебровековцы» поражали и восхищали своих читателей, а особенно — слушателей в Политехническом музее и других залах ристалищ звонкоголосой музы «столиц и университетских центров» — своей эпатажностью и «ананасами в шампанском»! Даже наоборот. Самый выдающийся поэт Серебряного века, надеюсь, что здесь я не одинок во мнении, Иван Бунин — классический, академический поэт, своей русскостью образов и троп лирической поэзии ничем не уступающий великим поэтам Золотого века. Тоже академист, но уже поэт-стилист Валерий Брюсов и также выдающийся стилист Николай Гумилев... а стилизатор Михаил Кузмин, а акмеисты со своим главой — Анной Ахматовой? И директор Царкосельского лицея Иннокентий Анненский со своими «тремя голубями Царского села» (в их числе и Ахматова с Гумилевым)? — Ведь все они бесконечно далеки от «ананасов»... хотя бы Гумилев-путешественник написал «Озеро Чад».

Но были и поэты-эпатажники: Давид Бурлюк и «ничевоки», имажинисты Александр Кусиков и Вадим Шершеневич* с его «Песней Песней»:

Соломону — первому имажинисту,

Одевшему любовь Песней Песней пестро

От меня, на паровозе дней машиниста,

Верстовые столбы этих строк.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Как гоночный грузовиков между,

Мой любовник мужчин среди.

Мной и полночью восславленный трижды,

Он упрямым любовью сердит.

(И так далее, 19 июля 1919 г.)

Но ведь символистом себя называл Александр Блок, а имажинистом Сергей Есенин!

...В том-то все и дело, что эпатажный слой поэзии Серебряного века относится к междуреволюционному (1905—1917) и послереволюционному (1917—1925) периодам. Поэтому последний порой выделяют в литературоведении в сугубо отдельные периоды, называемые «ранним послереволюционным» или «ранним советским». Своеобразие этого слоя поэзии Серебряного века обусловлено как судьбоносными для России и всего мира событиями, так во многом и смещением акцентов в русской поэзии, впрочем, начавшимся еще в ранние 1900-е годы, а именно: заканчивался соб­ственно величественный, освежающий, но и несколько ностальгический (особен­но — Иван Бунин) Серебряный век поэтического творчества с его обилием имен, что называется, первого ряда.

¨ Вот в такой период окончания «классики» Серебряного века и вошел в русскую поэзию Игорь Северянин, когда революционные потрясения 1905-го года вызвали смятение в творческой среде, а в поэзии расцвели эпатажность и эклектизм, правда, скорее в позитивном значении этих слов. Появились поэты под знаменами самых экзотических «измов» (см. выше). Но ведь это было не скопище многочисленных «дадаистов», имена которых давно забыты! Это Имена с большой буквы, а не те, про которых зло сказал Маяковский «Кудреватые митрейки». Справедливости ради: столь обиженный пролетарским трибуном-«главарем» Леонид Кудреватых стал добротным русским и советским поэтом, писал хорошие стихи, дожил чуть ли не до 90-х годов, написал замечательные мемуары — воспоминания о том интересном времени, где с большим уважением говорит о своем обидчике... Вот так-то!

...И не один Кудреватых отказался от модных «измов», перегорел ими и стал просто хорошим поэтом в силу данных природой (напомним: поэтами рождаются, а не становятся!) способностей. Очень скоро отказались от постулатов символизма Блок и Брюсов, а какие-такие имажинисты и акмеисты выдающиеся русские поэты Есенин и Ахматова? И Игорь Северянин сразу после окончания революционных бурь, оказавшись в «лимитрофной» Эстонии, отказался от своего футуризма — да еще с приставкой «эго»! — Это как нынешние торгово-спекулятивные «маркеты» с приставками от математики: «супер», «мега», «гипер»...

Кстати, с футуризмом в русской поэзии описываемого ее периода несколько сложнее: это была чистая переимчивость «с европейского»; известно, что русский человек часто прельщается «славными бубнами за горами», порой доходя до «смеси французского с нижегородским»... Так и футуризм нанесло на Россию со стороны Италии от родоначальников этого стиля поэтов Маринетти и Д’Аннуцио; помните у Маяковского: «Фиуме спьяну взял Д’Аннуцио» (в Первую мировую войну последний командовал ротой и отбил у австрияков этот славный итальянский город...).

Кстати, мэтр футуризма в русской поэзии Владимир Владимирович («Мы — иллюминаторы новых городов») оказался единственным, кто последовательно отстаивал свое право отказа от силлабо-тонического стиха и перехода в доминирующую ритмику, где рифма суть логически-смысловой вывод из стихотворной строки. Что ж, имел право, потому и стал Владимиром Маяковским... Резюме: если бог даровал поэтический талант, то он и проявится, а всякая групповщина «измов» — это всего лишь детская болезнь, помноженная на специфику эпохи.

В целом в данном отношении и ранний послереволюционный период советской уже поэзии нес в себе черты символизма, модернизма, даже декаданса 1900—1910-х годов. Также шумел в зале Политехнического Давид Бурлюк, демонстрировал приверженность символизму Андрей Белый... и Саша Черный, так рано покинувший этот мир, торил свою тропу. Оставались и истовые акмеисты и имажинисты. Многих из них каноническое литературоведение относит к поэтам «второго ряда». А вот о «постэгофутуристическом» Игоре Северянине, перешедшем в 20—30-е годы к классической русской стихотворной форме, как-то все забыто... Таким был литературный фон, в ареале которого вступил в поэзию и творил Игорь Северянин.

Игорь Васильевич Лотарев (1887—1941), известный всем как Игорь Северянин, что неверно, ибо его настоящий псевдоним есть Игорь-Северянин, где «Северянин» вовсе не псевдоним-фамилия, а (географическое) определение к имени «Игорь», появился на свет в Петербурге. Отец его служил военным инженером, штабс-капитаном 1-го железнодорожного батальона, по-нынешнему говоря, служил в железнодорожных войсках. По всей видимости, такой разъездной по всей стране род занятий отца и стал причиной развода родителей в девятилетнем возрасте будущего поэта — и даже коронованного «королем поэтов». Столь же явно поэтические гены он унаследовал по линии матери — из дворянского рода Шеншиных, то есть Игорь Северянин находился в не столь уж далеком родстве с Афанасием Афанасьевичем Фетом (Шеншиным). Сначала он живет с отцом в Череповце, где и окончил четыре класса реального училища. К этому времени Василия Петровича Лотарева переводят по службе в Манчжурию, куда дотянулась до русских военно-морских баз на Дальнем Востоке Порт-Артура и Дальнего (Даляня) железнодорожная ветка Транссиба. Вслед за отцом семнадцатилетний Игорь Лотарев, еще не Северянин, также едет в 1904 году в Манчжурию, откуда возвращается в Петербург в самый канун Русско-японской войны, где с этого времени (отец умер в тот же год) живет с матерью в Гатчине, общаясь со столичной художественной элитой, с которой водила дружбу его мать — по своему дворянскому происхождению и памяти родства с А. А. Фетом.

Первые опубликованные стихотворения Игоря Лотарева (под «не прижившимися» к нему псевдонимами...) относятся все к тому же 1904-у году и тематически посвящены событиям Русско-японской войны: «Гибель «Рюрика», «К предстоящему выходу Порт-Артурской эскадры» и пр. Крестными отцом и матерью в мир большой поэзии Игорь — уже — Северянин называл известного поэта старшего поколения Константина Фофанова и Мирру Лохвицкую: в этих именах объединились классика и модернизм Серебряного века.

...Не помню названия той тоненькой книжки прижизненного издания поэз Северянина, что читал в юные годы, обнаружив ее на полках библиотеки ДОФ’а Полярного, но всего их числом в три с половиной десятка, за свой счет и тиражом в сто экземпляров (это как у современных... ну-у, назовем их по традиции поэтами) издал Северянин, начиная от времени благословения его в страну поэзии Константином Фофановым. Но подлинная, отчасти скандальная, слава пришла к нему с начала 1910-х годов, когда Северянин с сыном Константина Фофанова и тоже «шумевшим» тогда поэтом Грааль-Арельским (понятно, псевдоним) декларировал новое литературное направление эгофутуризма. Лев Толстой, как сообщает современная русская «Википедия», так отозвался на «Хабанеру II» (это где «Вонзите штопор в упругость пробки,— И взоры женщин не будут робки!..»): «Чем занимаются, чем занимаются... И это — литература? Вокруг — виселицы, полчища безработных, убийства, невероятное пьянство, а у них — упругость пробки...» Но молодая Россия в межреволюционный период рукоплескала новой звезде на поэтическом небосклоне. А уж и классик Серебряного века Федор Сологуб (помните его «Нюрнбергского палача», а из прозы «Мелкого беса»?) взял Северянина под «свое крыло», написав восторженное предисловие к его первой большой поэтической книге «Громокипящий кубок» (1913).

Начинаются совместные выступления и турне, говоря современным языком, Маяковского и Северянина по всей Европейской России. А в начале 1918-го года в Большом зале Политехнического музея из вышедших в финал Северянина и Маяковского первый был выбран королем поэтов, а Владимир Владимирович всего лишь вице-королем; разгневанный поражением, Маяковский не принял «вице-венок»... Даже Константин Бальмонт поопасался соперничать с Северяниным и не приехал на поэтическое состязание.

Но времена изменились, с этого же года Северянин оказался в Эстонии и до своей кончины в 1941-м году в России уже не бывал. В первые годы жизни вне России Северянин гастролирует по всей Европе, включая Париж, пишет все новые и новые стихи, к окончанию жизни становясь классическим русским поэтом — без эго- и просто футуризмов.

¨ С «Громокипящим кубком», имевшим семь изданий за два года, завершилась «самиздатовская» (см. выше) пора поэтического становления Северянина. Пришла всероссийская слава. И классики позднего Серебряного века, хотя и с оговорками («салонный эротизм», «чуждый жизни эстетизм», «приторное жеманство»...) в общем-то единодушно отмечали рождение новой поэтической звезды: уже упомянутый выше Федор Сологуб с его восторженным предисловием к «Кубку»; и Брюсов то хвалил молодого поэта, то окидывал его «холодным взглядом»; Александр Блок, достаточно сдержанный в оценках поэтов молодой поросли на закате (классического) Серебряного века, после появления «Кубка» отозвался о Северянине в том смысле, что автор поэз временами ему очень даже нравится, и вообще — «это настоящий, свежий, детский (выд. нами. — А. Я.) талант».

После «Громокипящего кубка», в самом символическом названии которого Северянин объявил себе продолжателем творческой линии русской поэзии тютчевско-фетовского периода, поэт стал непререкаемым кумиром в среде, для которой, собственно, и пишутся стихи: читающей России. Особенно в женской ее части:

Шуршат истомно муары влаги,

Вино сверкает, как стих поэм...

И закружились от чар малаги

Головки женщин и хризантем...

(«Хабанера III», 1911)

«Детский талант» в определении Блока — это вовсе не снисходительное уничижение, но констатация того непреложного факта, что Северянин стремительно вошел в олимпийцы русской поэзии как «иронии дитя» (см. выше), став знаменитостью — «повсеградно оэкранен» и «повсесердно утвержден»,— еще не утратив распахнутую всему миру изначально творческую душу ребенка, еще не обременивши себя осторожной человеческой мудростью и знанием, многость которых несет многие печали... Отсюда и пресловутый гедонизм, в чем то зло, то по-отечески наставительно упрекали поэта его более умудренные, или в равные с ним годы жизни уже утратившие качество поэтической детскости, коллеги по литературному цеху. Да и не такое это уж и ругательное определение: гедонизм (от греч. gedwne — удовольствие) есть учение, полагающее содержанием и смыслом жизни чувственные радости. То есть это обычное состояние ребенка или уже повзрослевшего человека, сохранившего детскость (повторимся) души, детского восприятия мира. А настоящий поэт именно в таком качестве этот мир видит, воспринимает, главное — отображает в своих творениях. Другое наименование гедонизма — эпикурейство прямо указывает на то, что вся мировая литература зиждется на двух, вроде как противостоящих (это действие диалектического закона единства и борьбы противоположностей), началах всех искусств: воспевание человеческой радости от изумления бескрайностью мира и осознание трагичности личного бытия. Для европейской литературы здесь предшественники из античных времен: гедонистическая поэзия Греции и Рима, а в (диалектический) «противовес» ей — оракулы и хо́ры древнегреческой трагедии.

...Как говорится, ничто не ново под луной. Сама русская поэзия начиналась с отчетливо выраженной гедонистической линии: от Державина до Языкова; понятно, не миновала она и юного, даже молодого Александра Сергеевича.

Выше уже достаточно было сказано о литературном фоне творчества Северянина, в том числе и о воспреемстве Серебряным веком поэзии литературных традиций века Золотого, и все это было увязано с последствием уже прошедшего и с предчувствием наступающего нового пассионарных периодов в ареале русского этноса. Все вроде как укладывается в очерченные рамки феномена Северянина. Да еще «большим плюсом» здесь детскость взрослого поэта... Заметим, что обычно при литературоведческой оценке творчества как Северянина, так и многочисленных представителей поэтических «измов» начала XX века, часто склоняются <Ф.И.О. не называем, но их было и есть много> к утверждению, что все эти «измы», а Северянин, равно как Бальмонт, Маяковский, Кузмин, в особенности, суть «реабилитирующая реакция» на самодовлеющую реалистичность и даже рационалистичность русской литературы, поэзии в том числе, второй половины XIX века, то есть с доминантой разночинно-демократической. Вроде как похоже на истину, но... как-то все притянуто — к той же «рационалистичности».

Мы не выходим в настоящей «Колонке» за рамки заданной (самому себе) темы о литературном фоне. Тем более, что о стихах Северянина уже «плещется» целое море исследований. И главное: такого цельного в своем творческом самовыражении поэта подвергать скрупулезному литературоведческому разбору — с цитированием его блистательных поэз, с примериванием на них отработанных этим самым литературоведением клише-штампов — есть задача неблагородная. Северянина надо просто читать; у кого «руки не доходят» до его книг, тот может, перелистнув страницу этого номера журнала, прочитать minimum minimorum из его обширного, впечатляющего поэтического наследия.

И напоследок задайте себе вопрос: какой Северянин — эгофутурист времени первой половины своего творческого пути, или классический русский поэт 20—30-х годов в (невольной, чисто случайной) эмиграции, в наибольшей мере по духу, стилю, содержанию своих произведений соответствовал своей эпохе? — Подсказка очевидна: королем поэтов он по праву был в первый «июльский полдень»:

Хохот, свежий точно море, хохот, жаркий точно кратер,

Лился лавой из коляски, остывая в выси сфер,

Шелестел молниеносно под колесами фарватер,

И пьянел вином восторга поощряемый шоффэр...

(«Июльский полдень. Синематограф», 1910)

...И уж точно ясно: современной торгово-воровской, умоущербной эпохе «первого натиска» глобализма и тот, и другой Игорь Северянин глубоко чужд. И сам бы он на нее вполне нефигурально плюнул.

acdb

К 130-ЛЕТИЮ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ

ВЫДАЮЩЕГОСЯ РУССКОГО ПОЭТА

ИГОРЯ СЕВЕРЯНИНА

(ИГОРЯ ВАСИЛЬЕВИЧА ЛОТАРЕВА, 1887 — 1941)

СТИХОТВОРЕНИЯ

ХАБАНЕРА II

Синьоре Za

Вонзите штопор в упругость пробки,—

И взоры женщин не будут робки!..

Да, взоры женщин не будут робки,

И к знойной страсти завьются тропки.

Плесните в чаши янтарь муската

И созерцайте цвета заката...

Раскрасьте мысли в цвета заката

И ждите, ждите любви раската!..

Ловите женщин, теряйте мысли...

Счет поцелуям - пойди, исчисли!..

А к поцелуям финал причисли,—

И будет счастье в удобном смысле!..

* * *

Я хочу умереть молодой...

Мирра Лохвицкая

И она умерла молодой,

Как хотела всегда умереть!..

Там, где ива грустит над водой,

Там покоится ныне и впредь.

Как бывало, дыханьем согреть

Не удастся ей сумрак густой,

Молодою ждала умереть,

И она умерла молодой.

От проезжих дорог в стороне

Есть кладбище, на нем — островок,

И в гробу, как в дубовой броне,

Спит царица без слез, без тревог,

Спит и видит сквозь землю — насквозь,—

Кто-то светлый склонился с мечтой

Над могилой и шепчет: «Сбылось,—

И она умерла молодой».

Этот, грезой молящийся,— кто?

Он певал ли с почившей дуэт?

Сколько весен душой прожито?

Он поэт! Он поэт! Он поэт!

Лишь поэту она дорога,

Лишь поэту сияет звездой!

Мирра в старости зрила врага —

И она умерла молодой.

РУССКАЯ

Кружевеет, розовеет утром лес,

Паучок по паутинке вверх полез.

Бриллиантится веселая роса.

Что за воздух! Что за свет! Что за краса!

Хорошо гулять утрами по овсу,

Видеть птичку, лягушонка и осу,

Слушать сонного горлана-петуха,

Обменяться с дальним эхом: «Ха-ха-ха!»

Ах, люблю бесцельно утром покричать,

Ах, люблю в березках девку повстречать,

Повстречать и, опираясь на плетень,

Гнать с лица ее предутреннюю тень,

Пробудить ее невыспавшийся сон,

Ей поведать, как в мечтах я вознесен,

Обхватить ее трепещущую грудь,

Растолкать ее для жизни как-нибудь!

ЭТО БЫЛО У МОРЯ

Поэма-миньонет

Это было у моря, где ажурная пена,

Где встречается редко городской экипаж...

Королева играла — в башне замка — Шопена,

И, внимая Шопену, полюбил ее паж.

Было все очень просто, было все очень мило:

Королева просила перерезать гранат,

И дала половину, и пажа истомила,

И пажа полюбила, вся в мотивах сонат.

А потом отдавалась, отдавалась грозово,

До восхода рабыней проспала госпожа...

Это было у моря, где волна бирюзова,

Где ажурная пена и соната пажа.

ИЮЛЬСКИЙ ПОЛДЕНЬ

Синематограф

Элегантная коляска, в электрическом биеньи,

Эластично шелестела по шоссейному песку;

В ней две девственные дамы, в быстро-темпном упоеньи,

В Ало-встречном устремленьи — это пчелки к лепестку.

А кругом бежали сосны, идеалы равноправии,

Плыло небо, пело солнце, кувыркался ветерок;

И под шинами мотора пыль дымилась, прыгал гравий,

Совпадала с ветром птичка на дороге без дорог...

У ограды монастырской столбенел зловеще инок,

Слыша в хрупоте коляски звуки «нравственных пропаж»...

И с испугом отряхаясь от разбуженных песчинок,

Проклинал безвредным взором шаловливый экипаж.

Хохот, свежий точно море, хохот, жаркий точно кратер,

Лился лавой из коляски, остывая в выси сфер,

Шелестел молниеносно под колесами фарватер,

И пьянел вином восторга поощряемый шоффэр...

МОИ ПОХОРОНЫ

Меня положат в гроб фарфоровый

На ткань снежинок яблоновых,

И похоронят (...как Суворова...)

Меня, новейшего из новых.

Не повезут поэта лошади,—

Век даст мотор для катафалка.

На гроб букеты вы положите:

Мимоза, лилия, фиалка.

Под искры музыки оркестровой,

Под вздох изнеженной малины —

Она, кого я так приветствовал,

Протрелит полонез Филины.

Всем будет весело и солнечно,

Осветит лица милосердье...

И светозарно-ореолочно

Согреет всех мое бессмертье!

КЕНЗЕЛЬ

В шумном платье муаровом, в шумном платье муаровом

По аллее олуненной Вы проходите морево...

Ваше платье изысканно, Ваша тальма лазорева,

А дорожка песочная от листвы разузорена —

Точно лапы паучие, точно мех ягуаровый.

Для утонченной женщины ночь всегда новобрачная...

Упоенье любовное Вам судьбой предназначено...

В шумном платье муаровом, в шумном платье муаровом —

Вы такая эстетная, Вы такая изящная...

Но кого же в любовники! и найдется ли пара Вам?

Ножки пледом закутайте дорогим, ягуаровым,

И, садясь комфортабельно в ландолете бензиновом,

Жизнь доверьте Вы мальчику в макинтоше резиновом,

И закройте глаза ему Вашим платьем жасминовым —

Шумным платьем муаровым, шумным платьем муаровым!..

МОРОЖЕНОЕ ИЗ СИРЕНИ!

Мороженое из сирени! Мороженое из сирени!

Полпорции десять копеек, четыре копейки буше.

Сударышни, судари, надо ль? Не дорого можно без прений...

Поешь деликатного, площадь: придется товар по душе!

Я сливочного не имею, фисташковое все распродал...

Ах, граждане, да неужели вы требуете крем-брюле?

Пора популярить изыски, утончиться вкусам народа,

На улицу специи кухонь, огимнив эксцесс в вирелэ!

Сирень — сладострастья эмблема. В лилово-изнеженном крене

Зальдись, водопадное сердце, в душистый и сладкий пушок...

Мороженое из сирени! Мороженое из сирени!

Эй, мальчик со сбитнем, попробуй! Ей-Богу, похвалишь, дружок!

ЭПИЛОГ

(Я, гений Игорь Северянин...)

Я, гений Игорь Северянин,

Своей победой упоен:

Я повсеградно оэкранен!

Я повсесердно утвержден!

От Баязета к Порт-Артуру

Черту упорную провел.

Я покорил литературу!

Взорлил, гремящий, на престол!

Я — год назад — сказал: «Я буду!»

Год отсверкал, и вот — я есть!

Среди друзей я зрил Иуду,

Но не его отверг, а — месть.

«Я одинок в своей задаче!» —

Прозренно я провозгласил.

Они пришли ко мне, кто зрячи,

И, дав восторг, не дали сил.

Нас стало четверо, но сила

Моя, единая, росла.

Она поддержки не просила

И не мужала от числа.

Она росла в своем единстве,

Самодержавна и горда,—

И, в чаровом самоубийстве,

Шатнулась в мой шатер орда...

От снегоскалого гипноза

Бежали двое в тлен болот;

У каждого в плече заноза,—

Зане болезнен беглых взлет.

Я их приветил: я умею

Приветить все,— божи, Привет!

Лети, голубка, смело к змию!

Змея, обвей орла в ответ!

Я выполнил свою задачу,

Литературу покорив.

Бросаю сильным наудачу

Завоевателя порыв.

Но, даровав толпе холопов

Значенье собственного «я»,

От пыли отряхаю обувь,

И вновь в простор — стезя моя.

Схожу насмешливо с престола

И, ныне светлый пилигрим,

Иду в застенчивые долы,

Презрев ошеломленный Рим.

Я изнемог от льстивой свиты,

И по природе я взалкал.

Мечты с цветами перевиты,

Росой накаплен мой бокал.

Мой мозг прояснили дурманы,

Душа влечется в примитив.

Я вижу росные туманы!

Я слышу липовый мотив!

Не ученик и не учитель,

Великих друг, ничтожных брат,

Иду туда, где вдохновитель

Моих исканий — говор хат.

До долгой встречи! В беззаконце

Веротерпимость хороша.

В ненастный день взойдет, как солнце,

Моя вселенская душа!

УВЕРТЮРА

(Ананасы в шампанском!..)

Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!

Удивительно вкусно, искристо и остро!

Весь я в чем-то норвежском! Весь я в чем-то испанском!

Вдохновляюсь порывно! И берусь за перо!

Стрекот аэропланов! Беги автомобилей!

Ветропросвист экспрессов! Крылолет буеров!

Кто-то здесь зацелован! Там кого-то побили!

Ананасы в шампанском — это пульс вечеров!

В группе девушек нервных, в остром обществе дамском

Я трагедию жизни претворю в грезофарс...

Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!

Из Москвы — в Нагасаки! Из Нью-Йорка — на Марс!

ДВУСМЫСЛЕННАЯ СЛАВА

Моя двусмысленная слава

Двусмысленна не потому,

Что я превознесен неправо,—

Не по таланту своему,—

А потому, что явный вызов

Условностям — в моих стихах

И ряд изысканных сюрпризов

В капризничающих словах.

Во мне выискивали пошлость,

Из виду упустив одно:

Ведь кто живописует площадь,

Тот пишет кистью площадной.

Бранили за смешенье стилей,

Хотя в смешенье-то и стиль!

Чем, чем меня не угостили!

Каких мне не дали «pastilles»!

Неразрешимые дилеммы

Я разрешал, презрев молву.

Мои двусмысленные темы —

Двусмысленны по существу.

Пускай критический каноник

Меня не тянет в свой закон,—

Ведь я лирический ироник:

Ирония — вот мой канон.

ПОЭЗА О СТАРЫХ РАЗМЕРАХ

О вы, размеры старые,

Захватанные многими,

Банальные, дешевые,

Готовьте клише!

Звучащие гитарою,

И с рифмами убогими —

Прекраснее, чем новые,

Простой моей душе.

Вы были при Державине,

Вы были при Некрасове,

Вы были при Никитине,

Вы были при Толстом!

О вы — подобны лавине!

И как вас ни выбрасывай,

Что новое ни вытяни —

Вы проситесь в мой том.

Приветствую вас, верные,

Испытанно-надежные,

Округло-музыкальные,

Любимые мои!

О вы — друзья примерные,

Вы милые, вы нежные,

Веселые, печальные,

Размеры-соловьи!

ПОЭЗА ПРАВИТЕЛЬСТВУ

Правительство, когда не чтит поэта

Великого, не чтит себя само

И на себя накладывает вето

К признанию и срамное клеймо.

Правительство, зовущее в строй армий

Художника, под пушку и ружье,

Напоминает повесть о жандарме,

Предавшем палачу дитя свое.

Правительство, лишившее субсидий

Писателя, попавшего в нужду,

Себя являет в непристойном виде

И вызывает в нем к себе вражду.

Правительство, грозящее цензурой

Мыслителю, должно позорно пасть.

Так. отчеканив яркий ямб цезурой,

Я хлестко отчеканиваю власть.

А общество, смотрящее спокойно

На притесненье гениев своих,

Вандального правительства достойно,

И не мечтать ему о днях иных..

ПЕРЕД ВОЙНОЙ

Я Гумилеву отдавал визит,

Когда он жил с Ахматовою в Царском,

В большом прохладном тихом доме барском,

Хранившем свой патриархальный быт.

Не знал поэт, что смерть уже грозит

Не где-нибудь в лесу Мадагаскарском,

Не в удушающем песке Сахарском,

А в Петербурге, где он был убит.

И долго он, душою конквистадор,

Мне говорил, о чем сказать отрада.

Ахматова стояла у стола,

Томима постоянною печалью,

Окутана невидимой вуалью

Ветшающего Царского Села...

МОЯ РОССИЯ

И вязнут спицы расписные

В расхлябанные колеи...

Aл. Блок

Моя безбожная Россия,

Священная моя страна!

Ее равнины снеговые,

Ее цыгане кочевые,—

Ах, им ли радость не дана?

Ее порывы огневые,

Ее мечты передовые,

Ее писатели живые,

Постигшие ее до дна!

Ее разбойники святые,

Ее полеты голубые

И наше солнце и луна!

И эти земли неземные,

И эти бунты удалые,

И вся их, вся их глубина!

И соловьи ее ночные,

И ночи пламно-ледяные,

И браги древние хмельные,

И кубки, полные вина!

И тройки бешено-степные,

И эти спицы расписные,

И эти сбруи золотые,

И крыльчатые пристяжные,

Их шей лебяжья крутизна!

И наши бабы избяные,

И сарафаны их цветные,

И голоса девиц грудные,

Такие русские, родные,

И молодые, как весна,

И разливные, как волна,

И песни, песни разрывные,

Какими наша грудь полна,

И вся она, и вся она —

Моя ползучая Россия,

Крылатая моя страна!

ЛЕВ ТОЛСТОЙ

Он жил в Утопии. Меж тем в Москве

И в целом мире, склонные к причуде,

Забыв об этом, ждали, что все люди

Должны пребыть в таком же волшебстве.

И силились, с сумбуром в голове,

Под грохоты убийственных орудий,

К нему взнести умы свои и груди,

Бескрылые в толстовской синеве...

Солдат, священник, вождь, рабочий, пьяный

Скитались перед Ясною Поляной,

Измученные в блуде и во зле.

К ним выходило старческое тело,

Утешить и помочь им всем хотело

И — не могло: дух не был на земле...

ПУШКИН

Есть имена как солнце! Имена —

Как музыка! Как яблоня в расцвете!

Я говорю о Пушкине: поэте,

Действительном в любые времена!

Но понимает ли моя страна —

Все эти старцы, юноши и дети, —

Как затруднительно сказать в сонете

О том, кем вся душа моя полна?

Его хвалить! — пугаюсь повторений...

Могу ли запах передать сирени?

Могу ль рукою облачко поймать?

Убив его, кому все наши вздохи,

Дантес убил мысль русскую эпохи,

И это следовало бы понять...

ДОСТОЕВСКИЙ

Его улыбка — где он взял ее? —

Согрела всех мучительно-влюбленных,

Униженных, больных и оскорбленных,

Кошмарное земное бытие.

Угармонированное свое

В падучей сердце — радость обреченных,

Истерзанных и духом исступленных —

В целебное он превратил питье.

Все мукой опрокинутые лица,

Все руки, принужденные сложиться

В крест на груди, все чтущие закон,

Единый для живущих, — Состраданье,

Все, чрез кого познали оправданье,

И человек — почти обожествлен.

ФЕТ

Эпоха робкого дыханья... Где

Твое очарованье? Где твой шепот?

Практичность производит в легких опыт,

Чтоб вздох стал наглым, современным-де...

И вот взамен дыханья — храп везде.

Взамен стихов — косноязычный лопот.

Всех соловьев практичная Европа

Дожаривает на сковороде...

Теперь — природы праздный соглядатай —

О чем бы написал под жуткой датой

Росистым, перламутровым стихом?

В век, деловой красою безобразный,

Он был бы не у дел, помещик праздный,

Свиставший тунеядным соловьем...

ФОФАНОВ

Большой талант дала ему судьба,

В нем совместив поэта и пророка.

Но властью виноградного порока

Царь превращен в безвольного раба.

Подслушала убогая изба

Немало тем, увянувших до срока.

Он обезвремен был по воле рока,

Его направившего в погреба.

Когда весною — в божьи именины,—

Вдыхая запахи оверной тины,

Опустошенный, влекся в Приорат,

Он, суеверно в сумерки влюбленный,

Вином и вдохновеньем распаленный,

Вливал в стихи свой скорбный виноград.

ИГОРЬ СЕВЕРЯНИН

Он тем хорош, что он совсем не то,

Что думает о нем толпа пустая,

Стихов принципиально не читая,

Раз нет в них ананасов и авто.

Фокстрот, кинематограф и лото —

Вот, вот куда людская мчится стая!

А между тем душа его простая,

Как день весны. Но это знает кто?

Благословляя мир, проклятье войнам

Он шлет в стихе, признания достойном,

Слегка скорбя, подчас слегка шутя

Над всею первенствующей планетой...

Он — в каждой песне им от сердца спетой,

Иронизирующее дитя.

В ДЕРЕВУШКЕ У МОРЯ

В деревушке у моря, где фокстрота не танцуют,

Где политику гонят из домов своих метлой,

Где целуют не часто, но зато когда целуют,

В поцелуях бывают всей нетронутой душой;

В деревушке у моря, где избушка небольшая

Столько чувства вмещает, где — прекрасному сродни —

В город с тайной опаской и презреньем наезжая

По делам неотложным, проклинаешь эти дни;

В деревушке у моря, где на выписку журнала

Отдают сбереженья грамотные рыбаки

И которая гневно кабаки свои изгнала,

Потому что с природой не соседят кабаки;

В деревушке у моря, утопающей весною

В незабвенной сирени, аромат чей несравним,—

Вот в такой деревушке, над отвесной крутизною,

Я живу, радый морю, гордый выбором своим!

БЫВАЮТ ДНИ

Бывают дни: я ненавижу

Свою отчизну — мать свою.

Бывают дни: ее нет ближе,

Всем существом ее пою.

Все, все в ней противоречиво,

Двулико, двоедушно в ней,

И дева, верящая в диво

Надземное,— всего земней.

Как снег-миндаль. Миндальны зимы.

Гармошка — и колокола.

Дни дымчаты. Прозрачны дымы.

И вороны,— и сокола.

Слом Иверской часовни. Китеж.

И ругань-мать, и ласка-мать...

А вы-то тщитесь, вы хотите

Ширококрайную объять!

Я — русский сам, и что я знаю?

Я падаю. Я в небо рвусь.

Я сам себя не понимаю,

А сам я — вылитая Русь!

СТАРЕЮЩИЙ ПОЭТ

Стареющий поэт... Два слова — два понятья.

Есть в первом от зимы. Второе — все весна.

И если иногда нерадостны объятья,

Весна — всегда весна, как ни была б грустна.

Стареющий поэт... О, скорбь сопоставленья!

Как жить, как чувствовать и, наконец, как петь,

Когда душа больна избытком вдохновенья

И строфы, как плоды, еще готовы спеть?

Стареющий поэт... Увлажнены ресницы,

Смущенье в голосе и притушенный вздох.

Все чаще женщина невстреченная снится,

И в каждой встреченной мерещится подвох...

Стареющий поэт... Наивный, нежный, кроткий

И вечно юный, независимо от лет.

Не ближе ли он всех стареющей кокотке,

Любовь возведший в культ стареющий поэт?

acdb

К 100-ЛЕТИЮ ВЕЛИКОЙ ОКТЯБРЬСКОЙ

СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

Алексей Яшин

(г. Тула)

КАТЕХИЗИС ИДЕАЛИСТА:

РОМАН-РАЗМЫШЛЕНИЕ^*

ФИЛОСОФСТВОВАНИЕ О ЦЕЛИ ЦИВИЛИЗАЦИИ

И ЭВОЛЮЦИИ ВООБЩЕ

И слава бывшему богу, как ерничают наши агитпроповцы, что мне не суждено увидеть достижение нашей цели. Но как притягательно в редкие часы ничегонеделанья этак вольнолюбиво поразмышлять о высших целях человечества. В чем они? Понятно, не в накопительстве, не в проклятой частной собственности. Ах, какая же зараза! Но биология дело серьезное. Мы тридцать пять лет прилагали и сейчас прилагаем неимоверные усилия для искоренения частнособственничества. Да, мы заставили этот инстинкт уйти в глубокое подполье человеческого мышления. А чтобы загнать его туда пришлось ввести государственную собственность на все. Без какого-либо исключения. Оставив только ничтожное число единоличных крестьян и мелких ремесленников. Почему оставили? Во-первых, есть люди, где-то один-два на сотню населения, у которых аллергия на коллективный труд. Наказывать их вроде не за что, а переубедить нельзя. Пускай их! Во-вторых, в нашей огромной, неравномерно населенной стране есть места, где и колхоз не из кого организовать, и «холодный» сапожник один на два десятка верст. Единоличники поневоле, так сказать. Да, еще некоторым зубным врачам дозволено по патенту сверлить-работать. Но это мировая привилегия зубодеров.

Но вот загнать-то загнали в подполье, в подсознание, как говорил давным-давно академик Бехтерев, но как закрепить? Для этого и ста лет явно недостаточно. А без закрепления будет постоянно довлеть угроза контрреволюции.

Несомненно, одна из целей цивилизации и вообще развития, эволюции человека и есть избавление, полное уничтожение в себе частнособственничества. То есть, на самой вершине своего совершенствования человек вернется в каком-то смысле в свое детство. Это как старики впадают в детство. А человечество-то начинало свой путь с сугубо, хотя и родового, племенного, но коллективизма и общинной собственности. Даже при феодализме это в определенной степени соблюдалось, ибо князья, графы, бароны и прочие поместные властители владели замками и землями с пахарями, городами с ремесленниками и купцами, но это была не частная собственность на все, но предтеча собственности государственной. То есть, человек докапиталистический, как и наш социалистический, тем более будущий, коммунистический, твердо стоял на ногах и думал головой, на то ему природой и даденной. Но человек капиталистический, особенно в высшей его империалистической стадии, есть полный идиот, у которого все естественное наглухо перебито одной лишь жаждой накопительства любым путем. Этот их business не щадит никого: если надо — сестру в публичный дом продаст, отца в тюрьму посадит, мать в богадельню сдаст, друзей предаст, тем более перед убийством не остановится человек капиталистический. Значит, он стоит на голове, а думает желудком ненасытным. Сам я придумал или читал-слышал? А-а, неважно.

Вот почему у нас ни-ка-кой частной собственности быть не может. Ведь уже после НЭП’а правая оппозиция, профсоюзники, Томский со своей компанией, даже всегда державший нос по ветру власти Бухарин, что-то вякали насчет пользы ограниченной частной инициативы, строго контролируемой собственности. Дескать, надо дать послабление в мелочной торговле, ширпотребовском ремесленничестве... Да-да, дай только поблажку: коготок увяз — всей птичке пропасть.

Но все же, говоря высоким философским штилем: какова цель цивилизации и самооправдания существования человека? Философия, философия... Она тоже такая разная. В революционно-подпольной молодости все мы были поглощены, целиком охвачены марксизмом с его немецкими корнями и — в определенном смысле — ветхозаветным, иудейским фатализмом. Последнее не только и не столько от раввинского происхождения и воспитания Маркса. Просто к середине прошлого века классическая германская философия, которая по провидческим словам классика вместе с Людвигом Фейербахом подошла к своему концу, исчерпала свой доселе могучий потенциал. Как это ни покажется странным, но эта классическая философия мощно взрастала в Гейдельберге, в Кенигсберге, вообще в «Германии туманной», когда имела определенную свободу выбора. А как только Гегель все расставил по полочкам, все свел к железной логике диалектики, все расписал в своих многотомных философских энциклопедиях логики, религии, права и так далее, то свободы выбора-то и не стало. Приток свежих умов упал. Это как у нас в первые послереволюционные годы: поначалу — вольница, все в восторге в революцию идут: братишки в бушлатах, перепоясанные пулеметными лентами, мастеровые в чуйках и с винтовками, пехота, только что было дезертировавшая с позиций, бывшие местечковые обитатели из-под Пинска, Рошалей, Лохвиц, Витебска, из Одессы и Кишинева в кожанках, при маузерах. Затем централизованное укрепление законопорядка, дисциплины — и каждый уже при своем деле: субординация, четкие команды и их исполнение. Новая власть пришла и укрепилась надолго. Вольница закончилась.

Вот Гегель повязал германскую философию логикой — и иссякла классическая философия. Но опять же природа не терпит пустоты, а по-русски: свято место пусто не бывает. Поэтому взятый германскими умами мыслительный разгон растекся ручьями и ручейками: от европеизированной каббалы до ницшеанства. Из этой невообразимой мешанины немецкой классики и хаоса волюнтаристских надстроек вышел в первой четверти двадцатого века и наш пролетарский марксизм-ленинизм, и германский нацизм, да и итальянский фашизм.— Все те философские практики, которые история и избрала для проверки жизненности той или иной вариации социализма.

А старейшие философские традиции Франции и Англии уже к последней четверти предыдущего века выродились в идеологическую служанку — и проститутку по совместительству — буржуазного строя, а в Англии и Северной Европе — в самого зловещего, потребительско-на­ко­пи­тельского протестантского, особенно кальвинистского, капитализма.

Самая молодая, невезучая и доселе невостребованная третья отрасль европейской философии, конечно, русская. Точнее — русский космизм: от Розанова, Федорова, Флоренского до активных участников создания нашей советской науки — Константина Эдуардовича Циолковского из патриархальной купеческой Калуги и академика Вернадского.

...Конечно, масса всяких восточных философий, черт ногу в них сломает. Тогда уж и всякую эзотерику следует воспринимать и космогонические фантазии Жоры Гурджиева... его «Беседы Вельзевула со своим внуком» до трети страниц так и не смог дочитать. Пусть их восточные люди и исповедуют, эти восточные философии. Вот Мао Цзедун заменил конфуцианство марксизмом, но когда-нибудь наряду с Марксом и Лениным уживется в Китае и воскресший Конфуций. Как в Японии 20‑х—40-х годов древний синтоизм не мешал спускать на воду авианосцы и бомбить Пирл Харбор. Словом — кесарю кесарево, а нам бы в своей европейской корзине разобраться.

Как же наши-то, европейские философы трактуют цель и оправдание создания природой человека?

Германская диалектика с историческим материализмом Фейербаха и опирающийся на них наш марксизм-ленинизм отвечают на этот сакраментальный вопрос просто: совершенствование человека во времени бесконечно, финальной цели не имеется, а само совершенствование — движение регулируется тремя правилами диалектики Гегеля. И все. Наш упрощенный во всех отношениях марксизм, что называется для широких и неискушенных в умственных упражнениях масс, за цель декларирует построение коммунизма по раннему, несколько фантазирующему Марксу: деньги переплавим на золотые унитазы,* от каждого по способности, каждому по потребности,** никаких классов кроме школьных, полная гармония интеллектуального и физического труда... словом, и возляжет волк рядом с овечкой. Этого пока нам достаточно. А мне? Поздно на старости лет начинать философствовать. Да еще если пока не собираюсь уходить с хозяйства на территории 1/6 части суши и вообще трети мира с соцлагерем.

Поручить нашим ученым умам в академических ермолках? Лаврентий возьмет под козырек, засекретит, соберет их на полном гособеспечении в спецакадемгородке и — так они такого наворотят, по привычке оглядываясь на «Краткий курс», что чертям в аду и ангелам в раю станет тошно. Разучились на академпайках и руководящих указаниях от ЦК думать.

В оплоте классической философии, в разделенной Германии не до умствований. В нашей неметчине народ бодро строит социализм. Благо это им-то несложно, уже один при фюрере построили, навыки имеются, только и пришлось антураж слегка сменить: фольварки в кооперативы сельскохозяйственные переименовать, полицию в фольксполицию, заводы-бетрибы в фольксбетрибы, «Майн кампф» заменить на «Капитал» и полные собрания сочинений Ильича и мои. Впрочем, мои еще не все напечатаны, политиздат только до двенадцатого тома дошел.

А западные немцы настолько запуганы оккупантами, особенно французскими — за их позор во Второй мировой, только-только по репарациям расплатились, а теперь Израилю, созданному мною — как же я обмишурился? И на старуху бывает проруха — пожизненную контрибуцию выплачивают, так что им еще долго не до философствований будет.

О протестантской философии накопительства ничего сейчас, даже по прошествии почти ста лет с момента ее буржуазного переоформления, нового сказать нельзя: служанка, проститутка и наемный адвокат. Этой псевдофилософии доллара и фунта стерлингов некогда и незачем размышлять о цели цивилизации и предназначении человека. Главная задача этих «филозофов» — обоснование безудержного накопительства. Тьфу! Противно о них и думать.

Проще антибуржуазным, маловлиятельным западноевропейским течениям. Те же экзистенциалисты: уже под сто лет от Кьеркегора, которого в семинаристские еще годы читал, и доморощенного Льва Шестова до нынешних Хайдеггера с сотоварищи — им все яснее ясного: путь человека в никуда. И нечего голову ломать. Сейчас же во Франции их молодая поросль появилась, литературная: Сартр, Камю, их единомышленники. Что ж, в литературной, беллетристической форме легче головы людям дурить.

Не особо размышляют о предназначении человека в чем-то схожие с экзистенциалистами и левые нынешние европейские марксисты: Георг Лукач и Маркузе. Все то же у них от смыс­ла слова «экзистенца» — существую и достаточно этого. Только с добавкой: существую и борюсь. Но борьба без цели — это главный лозунг Троцкого. И получается, что дело Иудушки живо не только в старых его кадрах в Европе, Америке и тайных у нас, но его по сути пропагандируют и левые марксисты? Нд-а-а, пора бы товарищу Торезу активизировать своих идеологов. И Тольятти следует со своими коммунистами-анархистами поработать. С ума сойти с таким хозяйством. Это я о себе.

Куда ни кинь взгляд в историю — нынешнюю, прошлую и даже будущую,— всюду натыкаешься на сплетенные Иудушкой паучьи сети. Вот и с русскими философами, особенно космистами. Ведь именно он, паскуда, уговорил уже больного и не совсем понимающего в реалиях политической жизни Ильича организовать «философский пароход». Грех некоторый на мне, не до философов было, текучка заела, тоже согласился тогда. Дескать, попутчиков малонадежных с возу — кобыле легче.

А вот еще в конце тридцатых и в конце сороковых все чаще стал вспоминать о том пароходе. Ведь если двое лишь из оставшихся в стране, да и то не из «громких» имен, так сказать, младшего поколения,— Циолковский и Вернадский — так много нам пользы принесли? Да-да, практической и научной пользы, не пустопорожнего разглагольствования. Константин Эдуардович, будь он в двадцатые-тридцатые помоложе и не потеряй слух, да отбрось свою провинциальную скромность, будь настойчивее, боевитее, так опередил бы самого Вернера фон Брауна. И не немцы бы Лондон и Ковентри своими «фау» забрасывали, а мы Берлин, Гамбург и Киль.

А провидческий гений Владимира Ивановича в части созданной им теории биосферы и ноосферы — то есть будущего человечества — еще не пришло время оценить. Не говоря уже о созданной им практической науке биогеохимии. Ха-ха, молодец такой был Вернадский, в чем-то на Павлова похожий. Этот демонстративно крестился в советских присутственных местах и на пиджак вешал вперемежку советские и царские ордена, а Владимир Иванович как до революции, так и после нее работал себе и работал, совершенно искренне особо не замечая какой строй за окном его лаборатории и кабинета. Ни разу в своих книгах не то что осанну советской власти не воспел, а слова «материализм» не употребил! Уважаю работающих, мыслящих и не лебезящих перед властью людей.

Как же он замечательно в научной прессе припечатал этого идиота, академика Деборина, попробовавшего залаять на него! И кто же Деборину команду дал? Для того мы и держим таких идиотов от общественных наук, чтобы они лаяли на настоящих врагов, а не на полезных, хотя бы и независимых людей.

И не вышли Иудушка из страны цвет нашей философской, общественной, естественнонаучной мысли, так сейчас бы не пришлось содержать на повышенном жалованье эту орду бездельников, карьеристов и — подозреваю — скрытых троцкистов, угодливых, лицемерных, держащих кукиш в кармане. Презент, Деборин, Берг... По-фински прямолинейный Куусинен, хотя Отто Вильгельмович и хороший человек.

А наши философы, останься они в СССР, презирая в душе троцкистских выкормышей и дельцов от общественной и иной науки, составили бы здоровую, патриотическую альтернативу марксизму. Не враждующую, а как это у западников говорят? — Да, конструктивную альтернативу. В конце концов и наш кондовый марксизм ума бы набрался у наших философов, и они бы «подтянулись» к диалектике. В итоге к сегодняшнему дню мы бы впервые в истории России-СССР имели бы философскую, естественно-философскую научно-практическую школу мирового уровня. Конечно, марксизм-лени­низм — самое передовое учение на планете, но... несколько однобокое.

Все, все наперед тогда знал Троцкий, в уме ему не откажешь. Умный враг — семижды враг. Вот и обрезал нашу науку по самым вершкам и корешкам. Как же он ненавидел наш народ! Нет, надо со временем как-то увековечить Рамона Меркадера. В том числе и за долгую мексиканскую тюрьму.

Вот кто задумывался, нет, постоянно думал о цели цивилизации, о предназначении человечества, так именно наши космисты. Особенно Николай Федорович Федоров. Надо же? — Скромнейший служитель в Румянцевской библиотеке... Такими они и были: и Федоров, и Циолковский, и другие. Как вчера было: доставили по его распоряжению из управления КВЖД только что изданную в Харбине «Философию общего дела». Отложил на пару дней все дела и читал.

...А лет через пять попался в руки сборник работ Вернадского о биосфере и ее будущем. Но домыслить тогда не позволило наступившее тревожное время, потом война... словом, не до выяснения цели эволюции было, выжить бы стране.

Цель же человечества Федоров и Вернадский определяют вполне ясно, научно и основательно, хотя и каждый по-своему. Федоров литературно, Вернадский сугубо научно, хотя и замечательным русским языком, без псевдонаучных выкрутас, без наукообразия того же Деборина и Презента.

Во многом эта цель гармонирует и с марксистской идеологией. Только в марксизме — коммунизм, а у космистов — общее дело. Впрочем, это одно и то же. Главное — в достижении цели она не оправдывает средства ее достижения. Потому и общее дело, потому коммунизм. И нет разделения на прошлое, нынешнее и будущее. Даже самое далекое — не то что по векам и тысячелетиям, но и по миллионам лет. Будущее это каким-то образом смыкается с прошлым; жизнь на Земле не имеет начала и конца в обыденном понимании. Но это в случае, если человек выйдет в космос. Даже не в прямом смысле, хотя это и не исключается, но осознает себя частью общего для всех жизней во Вселенной космоса. Как это Циолковский называл? — Да, животный космос.

Для буржуазной же науки, даже для лучших ее представителей, скорее свойственны финализм, то есть, окончание рода человеческого на Земле, завершение, так сказать, его биологической и социальной миссии. Здесь вариантов столько, сколько думающих о финале голов. От космической катастрофы вроде стократ увеличенного тунгусского метеорита до всемирной бойни N-ской мировой войны до последнего бойца. Это как Гитлер в апреле-мае сорок пятого требовал: до последнего мальчишки-фауст­пат­ронника из гитлерюгенда.

Наиболее умные из них все больше склоняются к вырождению человечества снова в обезьян. «Голыми мы в этот мир пришли, голыми и уйдем»,— библейское. А медики напирают на пандемию абсолютно смертоносного вируса. Кстати, селекционированного самим же человеком. А ну их, эти страсти, не к ночи будь вспомянуты! Да еще и сам с простудой, быть может, вирусной...

А завидую я все-таки, хотя и втихомолку, всем этим мечтателям а академических шапочках-ермолках, что за пожизненное повышенное жалованье, квартиры в «высотках» и ордена к юбилеям в свое удовольствие размышляют о светлом будущем. Наши-то все больше напирают на правоту марксизма-ленинизма-сталиниз­ма... бог с ними, пусть мое имя используют; да хоть имя Ворошилова, веселого Булганина — главное чтобы без упоминания Троцкого было.

Вот уйду на пенсию и определюсь академиком по разделу мечтаний-раз­мыш­ле­ний о будущем человечества!

РУССКАЯ, СОВЕТСКАЯ НАУКА.

КОСМОС И БЕСКОНЕЧНОСТЬ МИРА

Мечтать не вредно, как говорят в Одессе. Особенно на всем готовом. Может, это и есть одна из земных, материальных, так сказать, причин того, что в средневековой Европе большинство ученых-мечтателей по совместительству являлись монахами, священниками? Даже епископами, как Николай Коперник. А что не мечтать? — Амуничка казенная, харч тоже, даже не всегда постный, есть и дни разговения. И для организма польза.

Астрономия и космогония — самые мечтательные из наук. В Курейке, в седьмой своей ссылке, нашел у сожителя — Якова Свердлова тонкую книжку, брошюру, кажется, из серии «Жизнь замечательных людей»*, о Блезе Паскале. Сугубый практик по жизни, Яков Мовшезович сам удивлялся: как и где она попала в его дорожно-каторжный сундучок? Но разъяснила хозяйка их избы Перепрыгина: дескать это не нынешний ее постоялец Яков книжку привез с собой, а лежала она у нее в доме от давнишних «постояльцев» — еще после японской войны и бунтов на материке: Слава-эсдэк и Ваня-эсер**, что часто ругались «за политику»...

В брошюре — комментированная автором биография Паскаля и некоторые его изречения-афоризмы. Особо запомнилось: «Меня страшит бесконечность и тишина бездонного космоса».

Сразу живо вспомнилось далекое, а с другой стороны — по медленности и тягучести ссыльного времени,— вроде и не очень время юности, когда после исключения из семинарии работал подсобником вычислителя-наблюдателя в Тифлисской физической обсерватории. Год с небольшим работал, пока по мою душу охранка с обыском в обсерваторию не нагрянула. Так началась моя подпольная жизнь...

Часто приезжавшие из Москвы, Харькова и Новороссийского университета приват-доцен­ты и профессора, особенно летом, с интересом на меня посматривали, узнав что Сосепо — несостоявшийся поп, изгнанный из семинарии по политическим своим увлечениям. А один из харьковских доцентов даже подарил ему втихую пару книжек, кажется Кропоткина и что-то народовольческое.

Как-то прочитал ему пару своих, пятилетней давности, еще семинарских стихов. Особенно доценту Карпухину понравилась строфа:

Ты, как всегда, в серебряном сиянье

Без устали над сумрачной землей

Плыви, пронзая тучи мирозданья

И разгони туман и мрак густой.

«Мечтатель ты, Иосиф. И поэтом будешь значимым. Космическое у тебя мышление. Это замечательно. Работай и дальше в обсерватории: наука, поэзия... и революция, конечно,— все это хорошо совместимо. Главное — чаще смотри на звезды, сопоставляй преходящее, часто суетное земное и вечное небесное».

...Когда в тридцать восьмом Лаврентий разгребал навороченное пьяницей и извращенцем (а ведь из слесарей, из самых пролетариев!) Ежовым, то работал рьяно. Понятно, что и себя старался показать на новом месте, но мой приказ в первую очередь вернуть из лагерей и тюрем ученых, конструкторов, инженеров и армейских командиров исполнял скоро и толково. По два-три раза на день приходил со списками на освобождение и возвращение по прежним местам работы и службы.

В одном из списков по научной части остановил карандаш напротив фамилии Карпухин: те же инициалы, из Харькова.— И утвердил, далее не читая, весь список, хотя Берия и лопотал что-то о сомнительных, но умолк на мои слова: «На добро добром отвечают». Без пояснения.

Но уже скоро мне пришлось любоваться звездами только во время ссылок, а когда они закончились, то и вовсе времени на них не осталось. Не космос и бесконечность мироздания, а наука, дающая практический выход, без которой стране не устоять в этом, уже конечном, злобном и агрессивном мире — вот что меня занимает уже тридцать с лишком лет. Словом: практика есть критерий истины. Истины выживания, истины построения социализма. Пусть даже в отдельно взятой стране. Не по Марксу. Впрочем, уже и не в одной. Хотя бы даже, исключая Китай и Корею с Вьетнамом, остальной наш соцлагерь — европейский — и держится нашей волей и штыками. В чехлах, правда. И дай бог их оттуда не вынимать. Это как опытная мать тщательно пеленает свое дитя, пока не подрастет немного и научится своими ручками-ножонками владеть. Чтобы себя же случайно не поранить.

От прежнего режима мы получили добротную науку, и за предельно короткий срок лапотная Россия семимильными шагами догоняла невообразимо далеко вырвавшуюся вперед Европу и Америку. Чего стоят открытия Менделеева, Попова, Доливо-Добровольского, Умова, математиков Бугаева, Лузина, Цингера и Некрасова. Тогда же взяли научный разгон Вернадский и старший из братьев Вавиловых — жалко не уберегли в военное лихолетье. Сам не досмотрел. Благодарить мы здесь должны императоров Александров — Второго и особенно Третьего. Серьезно они помогли, не зная об этом, будущей советской стране! Создали сеть университетов, научных центров. Мы вот, исходя из идеологических установок, все пишем про промышленную отсталость царской России. Но так ли это на самом деле? Когда немцы в пятнадцатом году применили под Верденом газы, то русская химическая промышленность за год с небольшим построила или перепрофилировала около ста заводов, где наладили серийное производство боевых отравляющих газов и выдали «на гора» несколько миллионов противогазов! А в Туле за такой же срок соорудили огромный завод, который уже в шестнадцатом году покрыл потребность фронта в пулеметах-«мак­симах».

Это как развеселившийся раз в застолье Клим предложил тост за Николая Второго, создавшего революционную ситуацию в стране.*

Но все же нам в науке и технике пришлось начинать почти с нуля. Особенно в технике, в индустрии. Уже не семимильными, но семижды семимильными шагами начали мы подготовку кадров инженеров и ученых — одновременно с разворачиванием индустриализации СССР.

Были, конечно, и досадные потери: сразу после революции, в безвременье Гражданской, в базарно-мелочные годы НЭП’а не сумели закрепить, оставить в стране многие светлые умы. Те же Сикорский и Зворыкин создавали в Америке вертолет и телевизор. Много глупостей и внутри страны допустили из-за малой грамотности руководителей-выдвиженцев. Из грязи в князи. Отсюда и недальновидность, и комчванство, и просто человеческая глупость.

Недавно вот читал доклад, подготовленный Минсвязи по развитию радиовещания и массового телевидения. По последнему запросил уточняющую справку от Псурцева с изложением истории вопроса. Любопытную справку принесли. Оказывается, одновременно со Зворыкиным в СССР инженер Катаев** создал практическое телевидение: сначала электромеханическое, затем электронно-лучевое. И только война и послевоенные напряженные годы восстановления страны позволили США вырваться в этой области вперед. Впрочем, не намного и не надолго.

Но и Катаева на первых порах никто у нас слушать не хотел: пустяки, мол, детская забава. Заинтересовался я тогда первым советским телевизором — электромеханическим. Велел Поскребышеву позвонить в Минсвязи. Но там руками развели: дескать, Катаев сделал только один, опытный работающий экземпляр. А где он? — Никаких письменных свидетельств не сохранилось.

А через полгода после того проводил у себя в Кремле коллегию оборонщиков по новой технике. В завершении ее рассказал для нравоучения об истории с первым нашим телевизором. Присутствовавший свадебным генералом Воро­шилов, как бывший наркомвоенмор — вот святая кавалерийская простота! — воскликнул:

— Так я его у Катаева в начале тридцатых забрал. Для испытаний.

— И как испытывал?

— А отвез на дачу и из комнаты по нему смотрел: кто входит во двор.

— Так его в музей связи надо сдать.

— Да там что-то в нем сломалось, велел адъютанту в сарай отнести.

— Ну и?..

— А потом сарай перестраивали, все барахло прежнее выбросили.

...Вот и работай с такими новаторами в использовании достижении науки!

От прежнего же режима достались нам крупные ученые в фундаментальных знаниях. К тому же преданные советской власти. Или принявшие ее искренне, без барской снисходительности, спеси и фордыбаченья, без показной независимости того же Ивана Петровича. Хотя Павлов — свет науки, его ум и дела на-амного перевешивают и царские ордена на сюртуке, и чуть ли не молебны с хоругвями перед физиологическими съездами.

А были, да и посейчас трудятся, крупные ученые, что сами активно революцию делали, в Гражданскую на позициях, на партработе. Вот под Царицыным в восемнадцатом встретился с Штернбергом. Он кумом меня в шутку назвал, узнав об обсерваторской моей короткой работе. Сам-то уже известным астрономом был и геофизиком. Не только в России, но и в Европе его знали. Как сам рассказывал: прославился он в их научном мире своими исследованиями по движению земных полюсов: географических и магнитных. С конца прошлого века, между тем, в нашей партии, а в семнадцатом руководил в Москве военно-техническим комитетом, в Гражданскую — не последний человек в политбюро Красной Армии.

Жаль, рано умер Павел Карлович, в конце войны простудился: воспаление легких. В память о верном товарище и большом ученом поддержал присвоение его имени Астрономическому института Московского университета. Сколько таких светлых людей у нас было. И сейчас есть.

Конечно, наш агитпроп не устает подчеркивать: советская наука — наше создание, а царская? — Да так себе: три-четыре громких в Европе имени. Но так надо. Пока надо было. Теперь другое время пришло, пора собирать по-библейски камни. Наконец-то после войны восстановили в правах слово «русский», начали и уже не первый год восстанавливаем имена и дела великих и выдающихся русских ученых. Хватит их делить на наших и не наших, советских и царских. Власть и политическая система меняются, а страна, ее народ теми же остаются. Только последний глупец или парткарьерист не понимает или не желает понимать этого.

Однако и о достижениях советского периода в науке, в индустрии мы должны говорить с гордостью, даже несколько хитрить: дескать, царевы министры ушами хлопали, а мы вот, молодцы такие, в считанные годы лампочку Ильича, почитай, в медвежье углы продвинули, БАМ почти построили, да война помешала.* Транссиб опять же в Среднюю Азию ударно построили, на Кольском полуострове крупнейшее в мире месторождение апатитово-нефелиновых руд разработали. Да мало ли чего еще?

Старшие же поколения и историки науки и техники знают, а народ пока рано еще оповещать, что вовсе мы не на голом месте страну индустриализировали. План ГОЭЛРО, включая все разведочные работы, сложнейшие расчеты и проекты десятков электростанций, не комиссия Глеба Кржижановского в считанные месяцы разработала, а много лет в 1910-х годах назначенная царским правительством комиссия дотошно разработала. Кстати, с активным участием Кржижановского. И Красина тоже.

Как и проект и изыскания по БАМ’у и Транссибу тоже после Японской войны были выполнены. Но как и нам Отечественная, так и царю Империалистическая помешали все пораньше сделать. И Ферсман еще до революции апатиты открыл.

Конечно, проекты одно дело, а их реализация совсем другое. Но ведь умно и дотошно разработанный проект — это половина дела. Так негоже нам от всего бывшего до нас отрекаться, используя его на всю катушку.

Но вот чисто советские достижения — так это машиностроение, танковая техника и вообще вооружение, большая химия, а особая гордость наша — авиация. Про атомную бомбу и не говорю. Военный флот еще требует много внимания и затрат, но и он скоро уже станет океанским: с линкорами и авианосцами. Зато давно действует Главсевморпуть, руководимый человеком-легендой Иваном Папаниным. «Самый северный еврей планеты!» — Таким заголовком пестрели западные газеты после дрейфа СП-1 в Ледовитом океане.

...А все эти достижения стали возможными при сочетании опыта выдающихся старых русских ученых и инженеров, хотя бы и немногочисленных по сравнению с Европой и Америкой, и энергии молодой, уже советской поросли. Совершенно верно, разумно и вовремя мы, еще не оправившись от разрухи Гражданской, взялись за всеобщую грамотность, за рабфаки, а главное — за десять лет, даже меньше, удесятерили число институтов. Главное — впервые в мире опробовали — и убедились в своей правоте — совершенно новую, нашу советскую систему высшего образования: вместо классических университетов специализированные институты: политехнические, отраслевые технические, физические, медицинские, педагогические, институты культуры. Только такой крутой поворот и позволил нам в кратчайшие сроки насытить страну специалистами для скорейшей индустриализации, подготовки к круговой обороне, качественного скачка в сельском хозяйстве, в культурном развитии.

...Ишь расхвалился, расхвастался! Знать, действительно страна расправила крылья.

Когда, величьем Родины взволнован,

Ты трепетал от ликованья весь,

Твои звучали песни так, что словно

Их пели людям ангелы с небес.

Распелся, товарищ Сталин. А оттого распелся, что сейчас, в середине века, СССР в самом прямом и полном смысле ни от кого не зависит, а для полного равенства с миром капитала чего не хватает? И много, и не очень-то по сравнению с совершенным: не хватает по количеству атомных бомб, авианосцев и линкоров, первой водородной бомбы в мире и межконтинентальных ракет. Но все это уже активно проектируется, делается. Курчатов и Королев под опекой Лаврентия, который хоть черта из-под земли приволочет, если только понадобится, Келдыш, Яковлев и Туполев работают без отпусков. Скоро и первый спутник в космос выйдет, а спецы Королева и Челомея уже кабину под космического летчика на ватмане вырисовывают! Уже реальны первые атомные электростанции, ледоколы и подводные лодки.

Скоро совсем и людей от пуза накормим: в ВАСХНИЛе не только ломают словесные копья лысенковцы с вейсманистами-морганистами. Хватит нам с деревенского мужика три шкуры драть. И так на нем выехали в тридцатые годы и в войну тоже. Селекция, разумная кооперация, ирригация и мелиорация, выверенный севооборот — все уже пошло на село. Но, конечно, страна наша выстояла только благодаря индустриализации, первым пятилеткам. Не отрицаю — сталинским пятилеткам, не скромничаю...

Нет, чего-то утаиваешь, хитришь, товарищ Сталин! Не только энтузиазм освобожденного народа, мудрость партии и твоя, не такая уж пустая, голова сделали индустриализацию. Помогли нежданные-негаданные внешние обстоятельства и нечеловеческое напряжение всей страны. Проститутка-история первое как бы забудет, а за второе приклеит мне ярлык тирана и кровопийцы.

Это уже не мечтательная наука, это суровая практика.

ВЕЛИКИЙ ПЕРЕЛОМ:

ИНДУСТРИАЛИЗАЦИЯ И КОЛЛЕКТИВИЗАЦИЯ

Да, в великом переломе две составляющие: внутренняя и внешняя — по отношению к СССР. Хорошо бы, конечно, если только вторая была. Увы, пришлось все соки из страны, прежде всего из крестьянства, вытянуть. Но без этого пришла бы погибель всей стране, всей нашей великой идее социального государства. А разве иначе бывает, бывало в истории становления нового строя? Это как подросший, оженившийся мужик в деревне, что наследует отцово хозяйство, если он не младший сын. Нужно отделяться, рубить себе избу, не один год маяться в отхожем промысле, собирая на коня, корову, другое обустройство. Опять же целину распахивать на неуродном месте, опять же по два раза в год телегу за телегой навоз возить. И много чего другого. Кажется мужичку: все, силы иссякли, сердце вот-вот остановится, рухну не дойдя до порога. Но вот осилил же, устроил хозяйство, унавоженный суглинок сам-шесть урожай дает, дети подрастают, а поп Исидор каждый год за серебряную полтину очередного младенца в купель окунает. Расправил мужик плечи, а ведь молод еще — и работается уже легко, и в жизни смысл появился.

Тогда с души прогонит тучи

И мрак, который в ней царит,

Надежда силою могучей

И к жизни сердце возродит.

Так у людей бывает. Всегда: мужик ли ты хлебопашец, поэт, ученый... даже чиновник-вы­жига, взяточный судейский, даже вор. К добру ли, к злу человек себя готовит, но обязательно проходит тяжелый путь становления. Хм-м, что-то ты, товарищ Сталин, добро и зло в категориях уравновешиваешь? Или вспомнил знаменитую диссертацию Чернышевского? Скорее всего, недавно просмотренную книжку по современной буржуазной этике, что в Академии наук по отобранному мною списку издали для служебного пользования. Да, в этой их этике, как и у Чернышевского, и добро, и зло одинаково имеют градации от посредственного до в высшей степени превосходного.

...Тяжело крестьянам пришлось в годы перелома, но разве остальным в стране легче было? А тут еще подряд два засушливых года в Поволжье и на Украине.

Сколько мы тогда продебатировали в Совнаркоме и в ЦК: как облегчить эту нагрузку на крестьян, без хлеба которых никакую индустриализацию не вытянуть, начав не закончить. Много было как умных, так и глупых предложений высказано. Сам перечитал труды Чаянова, Несмеянова, земских авторитетов в области землеустройства, севооборота, сельхозкооперации. Не раз и не два устраивал встречи с ведущими учеными ВАСХНИЛ и «Большой академии». Правильную установку с самого начала — не хвастаюсь — отстоял; надо исходить из решения двуединой задачи (хотя по народной мудрости за двумя зайцами не угонишься): сделать сельское хозяйство товарным и высвободить для строек пятилетки индустриализации миллионы бывших крестьянских рабочих рук.

Отрицательный результат — тоже результат. Так говорят люди науки. Такой полезный нам отрицательный результат, за исключением минимально-достаточного заселения Алтая и Приморья, дала столыпинская реформа: и русский мужик не тот, и климат другой, нежели в Европе и Америке, поэтому единоличное сельское хозяйство даже при мощной господдержке (а где ее было тогда взять?) у нас не выйдет на товарный уровень. Это ведь Столыпину многократно говорили земские кооператоры. И в царевом правительстве тоже разумные люди нашлись, отговаривали царя. Но перевесила необходимость заселения востока страны. Здесь Николай вспомнил завещание своего умного отца, так решительно начавшего русскую экспансию на Тихом океане. В кои-то века достался России умный царь, заявивший: в Европе нам делать нечего, надо поворачивать в восточную сторону. Правда, Николашка и загубил все достижения Александра Третьего...

Итак, только общинная кооперация с агрономией и механизацией, гарантированной государством.

Но и здесь мнения разделились: взять за образец земскую кооперацию, сочетающую индивидуальное, получастное с определенной плановостью, регулируемой в рамках Госплана? Или пойти путем полной коллективизации-обобществления? — Поставленной изначально задаче отвечал только этот путь. Как по каждой его отдельной составляющей, так и по их совокупности. Заодно решалась и некая сверхзадача: социальная гармония двух основных советских классов, рабочих и крестьян. Тем самым оба класса становились пролетарскими: индустриальным и сельскохозяйственным.

Вместе с тем переход к полной коллективизации-обобществлению, в отличие от земской кооперации с элементами планирования, был очень ответственным для исполнителей и психологически сложным для крестьян. Но в итоге общинный тысячелетний дух русского народа победил все сомнения и прямое противодействие кулачества. Теперь дело было за тракторами, заводы для производства которых строили высвободившиеся, излишние в коллективизированном сельском хозяйстве, крестьяне.

...Нелегко, не легче коллективизации, даже намного труднее, далась нам индустриализация. Может, она и заглохла бы еще до конца пятилетки, но неожиданная помощь пришла оттуда, откуда мы ее не то что не ждали, но и во сне помыслить не могли. Кстати, наш агитпроп по сию пору об этом наглухо молчит. Так надо, так патриотично. И мне бог велел рта на этот счет не раскрывать до поры до времени.

Придет это время — то ли мы с довольной усмешкой, а может, временно пришедшие к власти троцкисты — со злобой и паскудными ухмылками будут говорить одинаковое: империалисты помогли нам создать советскую индустрию!

Здесь надо отдать должное, как ни странно звучит от меня это признание, Троцкому с Ильичем. Когда Конгресс САСШ принял рекомендации своим промышленникам (сам закон приняли позже) о выводе с территории Штатов вредных химических производств, в первую очередь азотно-туковых, то владелец концерна «Петролеум оксидентум» Арманд Хаммер живо вспомнил еще нью-йоркское знакомство с проворным Левой Троцким, который теперь в советской России при живом Ленине играл первую скрипку. Списался или созвонился с ним по трансатлантическому кабелю и предложил серьезную сделку.* Сделка сделкой, но Ильич сразу понял пользу проекта для разрушенной Гражданской войной страны.

Дальше началась торговля Хаммера с Ильичем под дирижерством Иудушки. А «ценитель русской культуры» зачастил из-за океана в Москву. Азотно-туковое производство — это взрыв­чатка, удобрения и много чего другого вплоть до моющих бытовых средств. А в начале этой цепочки стоит вредное для всего окружающего производство азотных химикалий в огромном объеме. Это тяжелый химический синтез. А тонкая химия, получение готового про­дукта — уже вне территории СССР.

У Хаммера — готовые проекты комбинатов, строительные и начально-эксплуа­та­ционные инженерно-технические кадры и — главное — оборудование. У нас — ни того, ни другого, ни третьего, и денег ни копейки-цента. Договор о разделе продукции едва не на вечные времена — это половина оплаты. Еще четверть — хаммеровский кредит. А оставшееся — будьте так добры! Капиталист слезам и обещаниям не верит.

«Хрен возьмешь с тарелки деньги у попа!» — Присказка еще семинарская. Но заводы Хаммера ведь только начало; стократ больше средств потребуется на полную индустриализацию. А бедной стране не жить. Никогда я не осуждал даже в мыслях Ильича, все его окружение, даже Троцкого в той ситуации, за единственно возможное принятое решение: обобрать церковь, музеи, реквизициями и «торгсинами» взять все ценности у населения. Некоторое утешение, что церковь сама себя высекла, став со времен патриарха Никона лакеем самодержавия, музеи со временем заполним произведениями нового, советского искусства, а ценности имеются среди населения лишь у представителей бывших эксплуататорских классов. Не до дипломатических церемоний и интеллигентского сюсюканья. И не хочу себя перед потомками оправдывать, что решение было принято без моего решающего участия. И кто я тогда был-то? — Второстепенный нарком по национальностям, а тогдашняя должность генсека она и была бумажно-секретарской.

Реквизиции, реквизиции... Но разве на погорелом месте, собираясь ставить новую избу, хозяйка не продаст свои скромные драгоценности: обручальное колечко, монисто, что муж к свадьбе подарил, да перешедшие ей от матери серебряные сережки с простенькими лазоревыми камушками? И никогда потом мужа не попрекнет этим, а тот постарается и колечко новое, и сережки ей купить. Так-то и здесь.

...Никому стороннему, почти всему руководству партии и правительства ни тогда, ни сейчас, а может, и в долгом будущем и в голову не придет: почему, начав с Хаммера вовлекать капиталистов в нашу индустриализацию, мы это дело вроде как замедлили до конца двадцатых голов? Но ведь не вроде, а действительно замедлили. И это, не выпячивая свою роль, уже при мне было. Все-таки тогдашняя старая большевистская гвардия еще в почетных царьков не превратилась; еще троцкисты не подставили под расстрельщиков Ежова наших выдающихся марксистов-экономистов. А те сумели убедить руководство страны, что из анализа тенденций в деятельности капиталистического мира в Европе, но особенно в Америке, опирающегося как на законы Маркса, так и выкладки современных авторитетных западных экономистов, следует: гениально предугаданный Марксом, первый в истории, мировой кризис империализма вот-вот грянет. И опять же по Марксу: кризис перепроизводства, как внешняя сторона медали, будет следствием более глубокой причины — финансово-спекулятивной, перекашивания всемирной капиталистической системы из-за обострения неравномерности ее развития. А причина последней — выход из этой системы 1/6 части мира, СССР и неопределенность результатов мировой бойни.

Дело-то нехитрое ждать удобного момента. Любой разумный хозяин это туго знает: собираешься избу рубить — перекантуйся с семейством в холодной времянке со слабо греющей буржуйкой, но дождись когда цены на лес, кровельную щепу-драпку, гвозди и другую строительную халду-бурду собьются до доступных.

Так и получилось к первой пятилетке. В Америке депрессия, Европа в унынии, а три страны, пользуясь невероятно удачным моментом, спешно становятся на ноги. Это все кажется случайным совпадением, но нет, это сама история ставит опыт на СССР, Германии и Италии в выборе пути к социальному устроению общества.

Но у немцев и итальяшек своя свадьба, пока нас не касающаяся (ох, как еще коснется скоро!), а мы вовсю кризис капитализма использовали. Все к нам из Америки за терпимые деньги потекло: безработные в САСШ высококлассные инженеры пароходами в Ленинград и Одессу прибывают, а за ними население целых поселков при крупнейших стройках пятилетки — техники и рабочие с многолетним стажем работы в ведущих корпорациях Америки.

Банкротящиеся фирмы мировой известности идут на любые уступки, соглашаются на недопустимо низкие проценты при неприлично долгих сроках погашения кредитов. А в итоге самолетами с посадками в Париже в Москву в Генплан доставляют тонны технической документации. В портах того же Ленинграда, Одессы, а также Мурманска, Архангельска и Владивостока разгружаются сотни тысяч тонн металлоконструкций.

А в это время на местах будущих новостроек тоже сотни тысяч пока еще неквалифицированных рабочих, недавних крестьян, как муравьи с лопатами и тачками, сравнивают холмы, роют под фундаменты котлованы площадью с городские кварталы, строят бетонные заводы огромной производительности.

Сталинградский тракторный, Магнитку, Днеп­рострой строят американцы. С американским же оборудованием. Но и мы не лыком шиты, не в колонии живем: возрожденные царские еще заводы, тот же Ленинградский металлический и десятки, сотни других реконструируются, начинают выпуск своих уже гидротурбин для ГЭС, турбин для ГРЭС, доменного оборудования, сталепрокатных станов, кузнечно-прессового оборудования и всевозможных станков для машиностроительных заводов, выпускающих тракторы, автомобили, танки, дальнобойные орудия, самолеты, крейсера и подводные лодки.

Все продумано, все в Генплане просчитано: первая пятилетка — первая волна, у капиталистов учимся, их технику используем; вторая пятилетка — уже запущены в ход «заводы заводов», основа нашей будущей индустриальной самодостаточности. Так от «американского» Бобрикстроя, будущего Сталиногорска*, Сталинградского тракторного, турбин Днепрогэса мы скорыми шагами перешли к уже собственной индустрии.

...Особо благодарить империалистов, США и Антанту не будем; мы стократ «переблагодарили» их в Отечественную войну; потом за ними должок был за интервенцию Гражданской и содержание на коште белой контрреволюции, за экономическую блокаду двадцатых, и еще один сейчас впрок должок набрали за «холодную войну». Квиты, господа империалисты. Нам же оправдываться не в чем. Маркс и Ленин так нас учили: использовать для построения социализма любую трудность, промашку капитализма, даже порой идя им на уступки, если таковые в настоящем и будущем не угрожают нам чрезмерными сложностями и возможностью военной или ползучей реставрации частнособственничества.

РОЛЬ ЛИЧНОСТИ В ИСТОРИИ:

ОТ ПЕРВОГО ЛИЦА

Я далек от мысли, что индустриализация и коллективизация есть лишь заслуга руководства ВКП(б) и Совнаркома. Тем более исключительно моя. Это был подвиг всего нашего народа, в котором еще живо горело воодушевление революционных и военных лет. Нет, конечно, революционное наследие и сейчас действует, и еще долго будет действовать. Но я имею в виду именно воодушевление. А по человеческой природе воодушевление не может длиться вечно. Рано или поздно оно, не меняя своей сути и побуждающей идеи, переходит в более спокойную форму. Что, в свою очередь, означает: идея настолько закрепилась, что стала привычной. А о привычном уже не задумываются, руководствуясь им в обыденной жизни.

Народ народом, но теоретики князь Кропоткин и Прудон, сугубый практик Нестор Махно, что называется, от первого лица показали: анархия не мать порядка, но надуманная химера. Личность в истории закономерна. Я уж от первого лица могу это засвидетельствовать.

Почему-то у историков, да и в разговорах на коммунальных кухнях, если там все бабы не переругались, и никакие разговоры не ведутся, принято сравнивать выдающихся личностей, даже разнесенных во временных эпохах. Ладно, бабы и слабопохмеленные мужики в линялых майках в коммунальных квартирах, но историки-то? Ученые мужи в академических званиях и с окладами?

Когда в различных собраниях достаточно узкого круга руководства возникал этот вопрос о сравнении «степени великости», я всегда говорил о глупости, неправомерности такой постановки вопроса. Поскольку же никак не удавалось найти емкое, как физическая или математическая формула, краткое обоснование этой глупости, то я просто переводил разговор на другую тему. Если разговор шел за столом по какому-нибудь поводу, то ограничивался шуткой: мол, славны бубны за горами, но у нас в дуду дудят.

Незадолго до начала войны в приватной беседе со Ждановым после обсуждения дел серьезных тоже возник вопрос о сравнении исторических личностей. Андрей, хорошо разбиравшийся в искусстве, в музыке тоже, привел удачное сравнение, суть которого в следующем.

Жданов, по его словам, недавно на отдыхе в Крыму крутил ручку приемника и «поймал» запись второго концерта для скрипки с оркестром ре-минор Генриха Венявского. По всей видимости настроился он на Би-Би-Си, а понимая наполовину разговорный английский, Андрей Алек­сандрович из предваряющих пояснений диктора понял, что это запись тридцать пятого года Лондонского симфонического оркестра, а солист — тогдашняя знаменитость Яша Хейфиц.

По словам же Жданова, общавшегося по делам службы с ленинградскими и московскими музыкантами и композиторами, в том числе с Прокофьевым и Шостаковичем, излюбленная тема спора у них — кто лучший скрипач: Паганини или Хейфиц? То есть, кто из них «второй Паганини» или первый, в смысле второй, Яша Хейфиц? Но как их можно сравнить? — Хейфиц — вот он со своей чарующей скрипкой: в лучших концертных залах Европы и Америки, на граммофонных пластинках, на радио. А о Паганини только письменные свидетельства его современников, заромантизированные истории его жизни у Стендаля и нашего Виноградова.

На первый взгляд может показаться: да, отзвучавшую музыку никак нельзя сравнить с живой, сегодняшней. Более повезло представителям других художеств — от скульптуры и архитектуры до литературы. Если, конечно, сохранились памятники этих художеств.

Вроде бы есть основание для сравнения личностей в политике, военном искусстве. Но так ли это? Ибо мы судим о прошедшем по результатам, действие которых ощущаем и сейчас. Самое существенное — великие государственники, политики и полководцы если и оставили после себя письменные откровения, то посвятили их второстепенным — для нас, понятно — сторонам своей деятельности. Наполеон в своих мемуарах, что сочинял на Св. Елене, написал некое подобие комментированной тактики встречного боя... А наш великий Александр Васильевич? — Оставил после себя десятистраничную «Науку побеждать», в которой все подчинено одному лейтмотиву: «Пуля дура, штык молодец!» И еще пару сотен писем, что издала наша «Академия».* А там в основном переписка со своим родственником, карикатурным литератором графом Хвостовым о домашних делах, прошения Румянцеву и Потемкину о пенсионе для семей погибших при штурме Измаила младших офицеров и записки интендантам о нехватке гречки для солдатского котла и скорейшей доставке «трех бочек аглицкого темного пива»...

А жизнеописания великих людей у историков — от античности до наших времен? Те же «Жизнь двенадцати цезарей» Светония? Совершенно верно и горько написал его римский коллега Тацит... еще с семинарских лет в памяти отпечаталось: «Если историк льстит, чтобы преуспеть, то лесть его противна каждому, к наветам же и клевете все прислушиваются охотно; оно и понятно: льстец мерзок и подобен рабу, тогда как коварство выступает под личиной любви к правде».

Итак, вроде остались сочинения самих великих в истории, тома их жизне- и подвигоописаний историков, но... при их чтении не возникает ощущения соприсутствия с этими великими, с их мыслями и устремлениями. Получается взгляд со стороны в глубь веков. Пусть даже немногих десятилетий — все одно, нет достаточной базы для взаимного сравнения.

Пожалуй, единственное исключение — Ма­киавелли, его великолепный «Государь», одна из полутора десятков моих настольных книг. Кстати, когда придет время плевать на мою могилу и мои дела, припомнят мне востроглазые щелкоперы этот изящно изданный «Академией» томик Макиавелли. И, разумеется, изданный перед войной «для служебного пользования» «Mein Kampf», который я заставил проштудировать все наше партийное руководство и наркомов. Даже лихих кавалеристов Буденного с Ворошиловым.

Эти г...нюки — имею в виду, конечно, щелкоперов — с каждого свободного клочка газетной бумаги будут кричать: смотрите, потомственные жертвы сталинизма, у кого брал уроки иезуитства в политике и кровавой жестокости бывший «отец народов»? — У прожженного нравственного изувера Макиавелли и всемирного убийцы Гитлера!

Что ж, они всегда на срочной службе, труженики второй древнейшей... И вооб­ще — глупейшее занятие сравнивать по чинам и количествам выигранных сраже­ний — в кабинетах и на поле боя — личностей истории. Опять же говорю от первого лица. Поэтому мы и используем для агитпропа и политпросвета определение отцов марксизма: личность, вне всякого сомнения, есть непременный атрибут движения истории, но не фатально и индивидуально предопределенная личность, наделенная от бога или дьявола (это о Троцком в первую очередь) некими сверхкачествами (а это из фантазий Гитлера), а недюжинная личность, проявившая себя в нужном качестве в нужное время и в нужном месте. Под местом понимаются исторические, политические, экономические и прочие обстоятельства.

Правда, при этом не уточняется: как эта личность себя поставила в нужное время и место? Если речь не идет, конечно, о явных ставленниках, марионетках и прочей шушере. Да этого народным массам и знать не надо. Они смотрят со стороны и снизу вверх, а запахи кухни, тем более политической, им не следует ощущать. Для их же пользы и непоколебимой уверенности в своем Вожде.

Для себя же отмечу два, нет... три существенных момента для формирования и утверждения личности в истории. Во-первых, реализация таким самовыдвиженцем раз и навсегда поставленной сверхзадачи. Во-вторых, опять же самоосознание своих способностей — ума и человеческих качеств — решения этой сверхзадачи. Наконец, и в-третьих, правильное избрание стратегии, оперативного искусства и повседневной тактики борьбы за власть. Ибо только реальная власть позволяет свершиться исторической личности.

Еще одно существенное неудобство в жизни такой личности: он должен иметь даже не два, а три лица. Одно для «ширпотреба», для масс, ведомых этой личностью. Второе для ближнего окружения и при жизни этой личности. Наконец, третье — самопотаенное, а значит, и самое реальное.

Итак, для масс и ближней истории, пока и тебя не оболгали завистливые преемники власти, вырабатывается каноническая биография. Собственно, это даже не биография, а утвержденный коллегиально документ истории. Вот и моя официальная биография обсуждалась на том историческом пленуме «вблизи» XVIII съезда ВКП(б), где было принято решение о героизации и идеализации имени «Сталин», которое с того времени стало уже не просто моей второй фамилией — после Джугашвили,— но отделилось от меня и стало символом. И к съезду, к его 60-летию такая биография была издана.*

Как и имя «Сталин», так и эта официальная биография, собственно говоря, отделилась от меня, стала символом, объединяющим народ.

Эта официальная биография, естественно, должна поддерживаться постоянными «вливаниями», публикациями различного уровня: от передовиц в «Правде» и «Известиях» до академических трудов. Но — все в русле канонизации. Здесь пример подал в тридцатых годах Лаврентий. Кто ему написал этот доклад размером со средней толщины книгу — неважно. И также не имеет значения, что в это время, в середине тридцатых, он явно выслуживался: крылья у него подросли, пора настала из захолустного Тифлиса перебираться в Москву. Но книга получилась убедительной... как убедительным является хорошо закрученный роман.

Итак, требуется второе лицо личности в истории: для ныне живущего ближнего окружения. Это лицо даже сложнее держать, как говорят китайцы. Тот же Лаврентий, кавалеристы Ворошилов с Буденным, почти весь состав ЦК партии и совнарком. Это сейчас. Но тридцать лет назад, когда я еще только шел к власти хозяина в стране, и в первые десять лет реальной власти окружение было другое: Троцкий, Киров, Фрунзе, Каменев с Зиновьевым, молодой еще Жданов, Орджоникидзе, Дзержинский и Менжинский, в среде военных чинов — Тухачевский, Блюхер, Егоров, Якир...

Перед ними еще можно было держать естественное свое лицо — ведь соратники, связанные накрепко друг с другом; неважно, что многие из них стали врагами — не моими, а советской власти в первую очередь. И они меня звали Кобой. Зачем же что-то корчить из себя перед ними? Это как в дворовой стайке пацанов один начнет важничать. И что с ним сделают? — Правильно, воспитательно морду набьют либо отвернутся насовсем. Но для нынешнего окружения, хотя в нем и остались из старой гвардии, лицо-то приходится именно держать, дистанцироваться не только внешне, на людях, но и в неформальном общении. Этого требует взятая мною на себя нелегкая роль исторической личности.

Это такая же игра, как игра политическая, дипломатическая и всякая иная. Наконец, реальное, самопотаенное лицо. Увы, здесь историческая личность беднее последнего нищего, который и вовсе не прячет своего лица перед всем миром людей. А для играющего роль исторической личности это табу. Даже наедине с самим собой, в своем кабинете: вдруг преданный Поскребышев без доклада — он имеет на то разрешение — войдет, или кто даже с докладом, но я-то не успею надеть на лицо маску вершителя судеб трети мира, а?

Это не самоирония, не смех, а действительность. Только в самых что ни на есть потаенных мыслях, как сейчас, когда даже Старостин, Туков или Матрена Бутусова не посмеют, проходя коридором, даже взглянуть, не поворачивая головы, боковым зрением в сторону приотворенной двери в его комнату. Нет, не маскировка, не игра в прятки с самим собой. Просто ты уже не принадлежишь самому себе, и твое, вроде, лицо и не твое, а ты сам всего лишь его носитель. Такой живой памятник получается!

К черту эти шарады с лицами! И нечего петлять: первое, второе, третье... Все одно с усами и оспинами, со слегка рыжеватыми, увы, год от года редеющими волосами. Вот твое лицо-монумент, товарищ Сталин, повторенное в десятках, может, сотнях гранитных памятников на высоких пьедесталах по всей стране — от Владивостока до западных границ, а с севера на юг — от столицы Северного флота Полярного до Закавказья. Отштамповано в тысячах гипсовых бюстов по ленинским комнатам военных частей и красным уголкам заводов и фабрик, в аляповатых же бюстах во всех парках и скверах, в миллионах портретов — от сельсоветов и колхозных правлений до кабинетов министров и маршалов. Так надо. Историческая личность не должна быть суеверной и спокойно относиться к существованию миллионов отпечатков своего лица и фигуры в длиннополой кавалерийской шинели, разнесенных по огромной стране.

Не надо путать понятия: роль личности в истории, канонизированной исторической личности, и личности, на которую история взвалила непосильную тяжесть ответственности за ход истории в масштабах не только огромной страны, но в определенном смысле и за ход мировой истории на определенном этапе ее движения. И остаться символом для будущего.

Роль конкретного человека в истории — это и есть то самое «в нужное время и в нужном месте», но сюда плюсуются еще и человеческие качества. Причем такие, которые из обычного человека делают личность. Другое дело сов­сем — канонизированная историческая личность. Это уже монумент. Если первое — Наполеон с момента осады Тулона и до «ста дней», то второе — тот же Наполеон по сей день, начиная со Святой Елены и после Луи-Филиппа.

А третий — это ваш покорный слуга. Лихой вояка-политик Наполеон здесь не подходит. История, вообще говоря, на него не взваливала какой-либо непосильной тяжести. Она могла и «подождать» другого, быть может, и более умного, более проницательного в военно-полити­ческой стратегии человека. Но Бонапарт, любимец удачи до определенных пределов, например, стен московского кремля, брался за власть по-кавалерийски, хотя и был артиллеристом, вовсе не предполагая взваливать на себя эту самую непосильную тяжесть. Да и власть-то ему дуриком досталась. После заявки о себе под Тулоном и военно-познавательного путешествия к египетским пирамидам только ленивый на его месте не разогнал бы переругавшийся Конвент — некое подобие нашего Временного правительства Львова — Керенского — и вот он Вождь революционной Франции. И понеслось! Понятно, что его направляли масоны, коим время пришло начать разрушение европейских монархий. Тайное мировое правительство впервые стало явью. Хотя и конспиративной. А Наполеон стал предтечей Троцкого — всего через век.

А вот я добровольно взвалил на себя тяжесть непосильную. И это большая удача, что почти осилил ее, достиг вершины могущества советской страны: на верфях Николаева и Ленинграда заложены первые наши линкоры, а в ленинградских ЦКБ уже проектируют авианосцы. Атомные бомбы запущены в серию, на выходе водородная бомба. В космосе уже побывали наши собаки*, в самом конце пятидесятых — начале шестидесятых Королев планирует и полет человека. Нашего, советского человека!

И власть мне никто добровольно не давал, а я ее особо и брать не хотел: отторопь брала от предчувствия ответственности, тяжести шапки Мономаха и проклятий мне от будущей проститутки-истории... Даже от большинства будущего советского народа. Советского ли в той дальней перспективе?

Трудно, сложно даже не я шел к власти, а власть проверяла, ощупывала меня и выталкивала вперед, выделяя из сонма робких, опасливых, своекорыстных, бесшабашно отважных, слишком доверчивых, книжно-умных и просто дураков. Но был один враг-соперник, к тому же настроивший против меня уже глубоко больного Ильича, действительно умный, проницательный и энергичный. Настолько в нем эти качества являлись в совершенном виде, что, не задумываясь, уступил бы ему узкую, не для двоих, тропинку к высшей власти, тем более, что при хвором Ленине он ею уже практически обладал, но при условии уверенности: эти качества он всецело употребит для блага страны, ее народа и построения советского социализма.

Но вот эту-то уверенность Лейба дезавуировал своими делами: непоколебимая уверенность во всемирной революции и ее перенесении из России; несостоятельность этого к концу девятнадцатого года после поражения советской власти в Германии, Венгрии и Прибалтике, понимали уже многие. А Троцкий все митинговал. И всех настораживала его постоянная конфликтность; жить он не мыслил без фракционной борьбы и оппозиционности. Его перманентная революция и движение без обозначенной цели — главное, ввязаться в драку, а там как получится — все заставляло очень серьезно задуматься: а на чью мельницу льет Иудушка воду?

...Не хвастаюсь, не горжусь и с собой унесу, что одним из первых для себя раскрыл сущность этой мельницы. Оправдываться не привык, тем более на будущее; все одно проститутка-история все сведет к примитивной борьбе за власть между мною и Троцким. Умные-то люди всегда истину будут знать и помнить, но на одного умного, самодостаточно мыслящего, приходится с десяток, если не больше, кутят с пеленой на глазах, что ориентируются в ходьбе только на размахиваемый мамкой хвост.

Конечно, не я один дошел до истины. Все же в двухсотмиллионной стране, не говоря уже о всем мире, умных людей достаточно. Особенно среди писателей таких провидцев много встречается. Хм-м, на этот счет мало уважаемый нашим агитпропом Андрей Платонов** с юмором писал, что-де и среди интеллигентов иногда попадаются — этого отрицать нельзя — на редкость умные люди... А вот уважаемый мною Булгаков, при всех его странностях и закидонах, так прямо писал, что Троцкий — Антихрист. Хорошо, Лаврентий разрабатывает еще не напечатанное и меня просвещает.

Антихриста не Антихриста, но исполнителя некой тайной силы. Может, ее масонством правильнее именовать, сионизмом? — Вот это и есть то тайное правительство, выпущенное в плавание по миру Французской революцией. Так и получается, что с самого начала я не только ответственность за будущее страны взвалил, но и противопоставил себя мировому Антихристу, его тайному, а где надо, и очень даже явному воинству.

...Личность — история — человек с его силой и слабостями. От первого лица говорю, а значит не лукавлю.

ИУДУШКА ТРОЦКИЙ:

СМЕРТЕЛЬНАЯ СХВАТКА; ВРАГ ЗАТАИЛСЯ

Будущие историки — наши, не зарубежные, те давно нас треплют,— когда агитпроп потеряет нюх, или контра временно к власти придет, будут без конца издеваться: и это народная революция? — Пролетарская и крестьянская, вызревшая в недрах руководящего чаяниями масс РСДРП? А на самом деле ее сделали две группки профессиональных политиков, что давно забыли как выглядит русский рабочий или крестьянин, а всю войну отсиживались подальше от военных позиций. Одна группа прибыла с разрешения кайзера в пломбированном вагоне через Германию, а потом и нейтральную Швецию. Другая же припутешествовала на трансатлантике из Нью-Йорка. Одну — с Ильичем во главе — благословил, снабдив и деньгами, Вильгельм Второй, другую — с Троцким — наверное, напутствовали американские банкиры и раввины. Едко историки-щелкоперы говорить и писать будут, да еще если такие козыри на руках!

...И попадут пальцем в небо, исключая роль РСДРП: мы, конечно, большую работу провели и перед революцией девятьсот пятого года, и перед Октябрьской, но это мелочь по сравнению с делами эсеров. Они — истинные творцы обеих революций, а Первой — почти единственные исполнители.

Насчет же пломбированного вагона и нью-йоркского парохода... Сам-то с собой могу быть откровенным: те и другие прибыли на готовенькое, но лихо возглавили уже все подготовленное. Конечно, свою толику внесли в бочку пороха, а факелы вовремя взяли и подожгли ее.

Если с «пломбированными» все ясно: заграничное руководство русским революционным движением, вне России в девятьсот десятые годы оказалось, вообще говоря, не по своей воле. А вот тайну нью-йоркского парохода, скорее всего, навсегда унес с собой Троцкий. Такие люди, а более всего их хозяева, имеют не то, что многовековой, но и многотысячелетний опыт сугубой конспирации. То есть, мы, как го­ворится, «не вхожие» в тот таинственный круг, можем видеть только результаты их таинственной целенаправленной деятельности. Несомненно, приглядевшись зорко, и методы, и, так сказать, технику их деяний правильно охарактеризовать можно. Но цель этих действий, главное направление стратегии? — Увы, все это за пределами знания людей вне того таинственного круга. То есть, неведомо всему населению Земли за исключением микроскопических долей процента от него. Да-а, стратегию нам познать не дано, но основы их тактики и оперативного искусства со временем приоткрываются. Порой и не грех поучиться у них этой тактике и оперативности... Без их пакостной первоосновы, конечно.

Как называть тех, кто насылает на мир, на нас в том числе, сонмы этих иуд вроде Троцкого? Особенно активно и агрессивно они шлют их в мир после знакового для них события — Великой Французской революции. Ими же совершенной. Но и задолго до нее эти посланцы ада наличествовали. Тот же родоначальник имени — Иуда Искариот. В средние века это розенкрейцеры, в восемнадцатом веке — масоны. В нашем же столетии их склонны называть сионистами. Но в том смысле, что они не отождествляются с собственно еврейским народом, даже не всегда сами семитского происхождения. А евреи-то как раз у них в наибольшей кабале, чем другие нации. Такой вот парадокс. Когда пресловутый «еврейский вопрос» потеряет свою остро­ту — не зря я им воссоздал Израиль! — где-нибудь в двадцать первом веке этих таинственных исчадий ада и слуг Антихриста другим именем будут отмечать. Например, сверхлюдьми. Но не гитлеровским Uebermensch, что неблагозвучно, а по-американски: супермен, что то же самое.

Вечно изменяясь — это явление остается самим собой. То, что сионистов — в широком и конспирологическом понимании этого слова — не следует, не нужно и неправильно отождествлять со всем еврейским народом, это не мое лукавство, а обоснованная, выверенная наша позиция. Мы ее и не скрываем. И Голде Меир, когда она приехала после создания Израиля к нам (мы сразу обрадовались — благодарить!), Молотов ей четко объяснил нашу позицию: мы четко отличаем понятия вашего сионизма, как символа воссоздания еврейского государства, алии по-вашему, и мирового сионизма — наднационального, а по сути интернационального течения, скорее, заговора со скрытой целью в среде крупнейшего финансово-спекулятивного олигархата. Это и Маркс предвидел, но по раввинскому своему происхождению поопасался как-то терминологически связать его с еврейством. Ибо все великие и выдающиеся умы ветхозаветного народа постоянно держат в голове несчастную судьбу Баруха Спинозы...

А окрестить всех без разбора евреев сионистами — не в смысле алии — это такая же глупость, как приписывать братьям-украинцам некую генетическую вредность. А они не более вредны и упрямы, чем великороссы. Хрущ как-то за доброй чаркой привезенной из своей командировки в Киев перцовой горилки дурачился. Дескать, вот в ВАСХНИЛ’е Трофим Лысенко все бьется по вопросам генетики с внучатыми племянниками Вейсмана и Моргана, а лучше бы все они помирились, выпили вот такой горилки и занялись исследованием генетической вредности моих хохлов. А знаете, товарищи? Ведь они, вопреки сложившемуся поверью, очень не любят сало, а едят. Едят, черти! До косопузия и ожирения жирнющую грудинку лопают, лопают. А почему едят? — Так они начали его хрумкать назло басурманам — туркам и крымчакам.

А для них, как вы сами хорошо знаете, для мусульман-то, свиньи и собаки есть самые оскорбительные твари. Если у них два аула поругаются вусмерть, так по ночам лазутчики к своим врагам пробираются и собачью голову к воротам аульной мечети приколачивают. Наши же козаки еще до Богдана Хмельницкого, когда в основном не ляхов, а турок с крымцами лупили, как осадят бусурманскую крепостцу, усядутся на рвы, куда стрелы и пули не долетают, вынут из сум шматы сала, кусают его, от противности горилкой запивая, гогочут. Мусульмане не выдержат, выбегут из ворот — тут им и карачун!

...Вот тот же Никита — шут шутом гороховым, а ведь себе на уме? Не потому что хохол, конечно, а ведь троцкистом партийным был. И хотя вроде искренне с ними расплевался, к нам по доброй воле перешел, полезных дел побольше глупостей — и на том спасибо — сделал в серьезном масштабе... а ведь рано или поздно снова в нем троцкистское нутро проявится. Троцкизм — зараза похуже моровой язвы. Причем не только в отношении нас, большевиков, в отношении СССР — страны, которой он почти-что овладел, но не удержался, потерял от ощущения всевластия осторожность, и был пинками изгнан.

А вся дальнейшая деятельность Троцкого, которого буквально распирало и рвало блевотиной бесконечных статей, брошюр и речей, направленных даже не столько против СССР, сколько против самой идеи, самого факта реального существования социализма в его советской, коминтерновской форме? И его паскудный IV Социнтерн! — Он по-прежнему выполнял социальный заказ невидимых хозяев. Впрочем, уже к середине тридцатых годов некоторые из них «засветились».— Прежде всего ультрареакционные круги САСШ, связанные с самой верхушкой империалистической финансовой олигархии.

Много было у нас, у нашей страны врагов в короткой сравнительно истории СССР. Не меньше и сейчас осталось. И еще больше будет: внешних и внутренних. Да-да, классовая борьба усиливается по мере приближения к победе социализма. Но почему именно Троцкий, троцкизм был и есть нашим главным, смертельным противником? Да потому что Иудушка — это тот же поп Гапон, но во всемирном масштабе. Если попа того эсеры запросто нашли в домике между станциями Озерки и Шувалово Финляндской железной дороги и повесили, то за Лейбой пришлось охотиться долго и изощренно: от штурма мексиканских коммунистов*, бывших интербригадовцев в Испании, до итоговой, тщательно продуманной на Лубянке операции Рамона Меркадера.

Убийство политического противника — край­ний, христиански порицаемый шаг, но сколько, а главное чего нужно ждать? Иудушка не евангельский Иуда Искариот, у него своя правота, которая запрещает ему подыскать подходящий осиновый сук... Есть ситуации, которые, как у повздоривших гусар, требуют дуэли со смертельным исходом одного из них.

Опять же будущие наши историки-борзо­писцы, а западники уже давным давно, все сведут для обывателя к личной вражде двух претендентов на главенство в стране. Все мерят по себе! А очень умные из них в ту же дуду дудят, ибо выполняют социальный заказ своего «агитпропа». Наедине с самим собой не лукавит даже дипломат уровня Меттерниха, не говоря уже о грубом и прямолинейном, как в сердцах с подачи Иудушки и по-бабски мнительной Крупской говорил Ильич, кавказце Сталине... Конечно, пресловутая «кавказская гордость», точнее — закавказская, нашептывала: хватит обитаться в кресле второстепенного наркома по нац­вопросам или писарчуком-генсеком. И никакая это не кавказская гордость... всегда раздражало меня: дескать, верблюд двугорбый, индеец с перьями в ушах, а кавказец гордый!

Во-первых, голова на плечах работает и здоровья еще на десяток Куреек хватит, значит работать могу долго и плодотворно. Во-вторых, какие-никакие, но заслуги имею: почти двадцать лет на подпольном положении, тюрьмы, семь ссылок, участие в пленумах и съездах четко на стороне правоты Ильича; кропотливая, выматывающая организационная работа, самая низовая, самая сложная. И при этом нужно иметь стратегическое мышление. Ничего не хочу сказать об Ильиче, руководстве партии — у каждого свои обстоятельства, своя роль в подготовке революции. Но я не то что десятилетиями, а и неделями в безжандармной загранице не живал. Берлинское пиво и французские вина не смаковал в беседах о будущем новой России. На средиземноморском курортном Капри с Горьким и молодым итальянским социалистом Бенито Муссолини в шахматы не играл.

Безо всякой обиды, конечно, но... Заслуги и в советской стране никто не отменял. И так ли я стремился к высшей власти? — Если и шел на встречу с ней, то только по той причине, что враги сопротивлялись, а друзья по партии расступались. Иные даже по робости, но не меня боялись, а опасались идти в верховные: не справятся, не удержатся. Многие же просто по характеру и воспитанию своему спокойнее, увереннее чувствуют себя на вторых ролях. Осознают: здесь они полезнее общему делу, нужнее стране.

Но главный импульс — это упорное сопротивление врагов — и врага из врагов Троцкого. Сопротивление дает истинному бойцу азарт. Главное же в азарте — не подменить цель мотивом.

Троцкий — вечно живая миллионноголовая гидра. Вроде бы центральную голову отсекли в смертельной схватке, но остались другие, в том числе и у нас затаились. Все же тайное становится явным; проявится рано или поздно и гидра троцкизма. Вот что тревожит меня. И не только меня. Известно: исторически гнездо троцкизма у нас свилось в Ленинграде, расползшееся при Зиновьеве,— ведь и Мироныч, и Андрей Александрович* остро чувствовали запах этой гидры. Может, и острее чем я за грудой дел, за кремлевскими стенами, так сказать. Главное — бесстрашно и деятельно эту гидру изводили. Увы, за что и поплатились жизнью: Кирова «сработали» грубо и демонстративно, Жданова более хитроумно.

Они срубили у той гидры несколько сотен голов из миллионов, а троцкисты — всего две из десятка лишь моих верных и надежных... Счет явно неравный, как говорит свихнувшийся на своем футболе-хоккее Васька.

Уже тридцать с лишком лет все пытаюсь четко оформить, как с юности привык, кратко и ясно прежде всего для себя: в чем смертельная опасность троцкизма? В чем его неиссякаемая сила? Почему мы не можем сразу и решительно его уничтожить,— не физически, что проще, хотя и не комильфо, а идейно, морально — и в глазах всего народа, при его полном, искреннем одобрении? Как, например, мы отмежевались от других наших союзников по подготовке революции, по Гражданской войне: меньшевиков, эсеров, анархистов, различных радикальных группировок? Размежевались не по причине стремления к полному единовластию, а потому что стремились увести страну от раздрая, от бесконечной фракционной борьбы-междусобойчиков. Мы бы и потерпели это подобие королевского польского сейма — все же соратниками были,— но сами поставлены внешними и внутренними врагами в такие условия, что малейшее замедление, малейшее отклонение от четкого курса на скорейшее построение социализма могло все едва начатое погубить. Не до либерализма.

Правда, особого греха на душу нашей партии (не обо мне речь, я тогда всего лишь рядовым руководителем значился) Ильичу брать не пришлось. Анархисты на совести наркомвоенмора. Да эти лихие головы не то что с Троцким, но и со своим идейным прародителем князем Кропоткиным горшки бы побили. Особенно махновцы после Крыма. Такая у них судьба: анархия хороша в словесных баталиях интеллигенции — что-то вроде острого соуса пикан или сыра пармезан за обедом. А на практике она нежизнеспособна. Только в России и то лишь среди матросов, очумевших от воли после корабельного мордования офицерами-остзейцами, а также в Диком поле среди его колоритного, гуляйпольского населения, народный анархизм сумел пару-тройку лет погулять и помереть с шиком презрения к суматошной русской жизни.

Вроде левые эсеры одно дело с нами свершали, но круто отвернулись сразу после Октября и стали врагами. Несдающимися. Впрочем, их понять — опять не для агитпропа — можно: революцию они подготовили и фактически сделали, а тут их оттерли от главных ветвей власти. А как бы мы себя в их шкуре повели? Это из категории тех вопросов, про которые говорят: история разберется, кто более прав. Опять же надо держать в голове, что за эсерами, начиная с «Черного передела», едва не полста лет целенаправленной, прекрасно организованной борьбы. И не столько на страницах листовок и подпольных газет, отпечатанных за границей, сколько в самой гуще народа, а если надо, то с револьвером и бомбометанием.

А если смотреть глубже, то наши пути с ними все одно должны были разойтись после революции. Причина же взаимной непримиримости сугубо идейная, политическая: мы сделали ставку на пролетарскую диктатуру, они — на крестьянскую Россию. И все этим сказано. Эсеровская модель народного, крестьянского социализма не просто противоречила учению Маркса — Ленина, но и самой диалектике перехода от капиталистической формации к социализму. Тем самым, отстранив эсеров от руководства и реальной власти, мы спасли страну от реставрации капитализма, пусть даже в мелкобуржуазной форме, и расчистили путь к реальному социализму. Как люди в основном умные, уже в начале двадцатых годов многие эсеры искренне приняли нашу правоту и «разоружились».

Про меньшевиков и говорить нечего. Все эти Церетели и Аксельроды с сотоварищи имели голос в пору дореволюционной кружковщины и мало кого представляющих заграничных съездов вроде бы единой РСДРП. После революции на меньшевиков просто внимания не обращали, даже если они и пытались о себе напомнить в пору бурной фракционности.

Но вот троцкисты — это явление совершенно иного порядка.

СОЮЗ РЕСПУБЛИК В СССР —

МИНА ЗАМЕДЛЕННОГО ДЕЙСТВИЯ

Нарисуем такую, диковатую вообще-то, кар­тину: на одну условную сторону поставим нашу партию и ведомый ею СССР, всех былых попутчиков и союзников — от анархистов до правых эсеров, наших врагов-белогвардейцев, врагов чужеземных — от белочехов в Сибири до антантовских интервентов в Одессе, Баку, Мурманске, Архангельске, Владивостоке, японцев в Приморье и китайских милитаристов в Маньчжурии... Все же представим такую невероятно живописную картину. А на другой условной стороне — Троцкого с его клевретами и последователями. И придем к совершенно уж сумасшедшей мысли, достойной, на первый взгляд, постояльцев Кащенки, но тем не менее убедительной и в основе своей верной. Даже диалектически выверенной, а именно: все действия первой условной стороны по-человечески понятны. Хотя у каждого своя правота — она же неправота для другого. Извечная история; уже не проститутка.

Но «троцкистская» сторона действует непонятно, запутанно и с неведомыми целями — для всех непонятными и пр. То есть, для нас, для наших союзников и попутчиков, а также для белого движения и впоследствии эмиграции в Берлине, Праге, Париже, Белграде и Харбине. Непонятны их действия и для Антанты. На Уолл-стрите, может, и понятны, но там деньги и секреты в невскрываемых сейфах хранят. Патентованных. Такое впечатление создается, что Троцкого и троцкизм породили внеземные силы. Истинно Антихрист! Как все же Булгаков-то писал? — Да-да в том смысле, что Троцкий еще молод, но мерзостнее тысячелетнего дьявола. И являет он собою лик сатаны, а настоящее имя его Аполлион, что по-гречески значит губитель.

Верно, все верно сказал Михаил Афанасьевич. Потому я его в числе немногих и выделял среди пишущей братии. Главное, независимый, но без контры и тухлого либерализма, а с другой стороны — поталантливее будет многих из верноподданных льстецов.

...Все же, хотя и без истины в последней инстанции, вывод-то не такой уж ясный и простой, как бы хотелось: троцкизм — это почти правдоподобно маскирующийся под социалистическое движение козырный ход высшей иерархии транснационального финансового империализма с масонской подоплекой, стремящейся к полному господству над миром путем разрушения или предельного ослабления крупнейших держав мира, исключая США с ее западноевропейскими клевретами-натовцами. Это сейчас.

Да! Именно так. Не иначе. Но зачем понадобился такой, слишком уж экзотический, требующий огромных денежных, временных и прочих затрат? А затем, что не все сделаешь войнами, даже мировыми, денежными подкупами власти и даже целых народов, политическими уступками и послаблениями. Далеко даже не все. Особенно если речь идет о СССР, опекаемых нами странах народной демократии в Европе, восточных соцстранах. Говоря же шире, речь идет о мировом социалистическом движении. Вот истинная суть троянского коня троцкизма. И его мощные деньгами и влиянием прародители и вдохновители. И уже совсем просто, зная истину, объясняется неутолимое стремление самого Троцкого к мировой революции с перманентным ее развитием. Отсюда и странный — в свете диалектики — лозунг троцкизма: главное не цель, а движение.

...Здесь же и кроется величайшая опасность многоликого троцкизма. Прогнозируя длительную схватку с нами, Иудушка в короткие годы своей почти полной власти и влияния на увядающего Ильича успел заложить немало мин замедленного действия. Вроде тех боевых, что использовали в Империалистической ловкие на хитроумные штучки немцы. Пакостные штучки в честном бою.

Вот такую долговременную мину успел заложить Лейба в форме союза республик при создании СССР.

Не только я, но и другие товарищи из руководства ВКП(б) и РСФСР были несколько удивлены новыми нотками в голосах Троцкого и его сподвижников. Именно тогда, уже начиная с двадцатого года, Ильич поставил вопрос о форме объединения советских республик в единое государство, де-факто, конечно, уже имевшее место быть. Вопрос с государственно-юридичес­кой стороны ставился следующим: единое государство должно территориально, географически и геополитически^*, используя только что появившийся в Европе термин, стать воспреемником царской России; при декларированном равенстве всех входящих народов негласно, что называется «не называя по имени», ведущей должна стать великорусская нация в самом тесном культурно-этническом союзе с Украиной и Белоруссией. Самым сложным оказался вроде бы второстепенный момент: форма учета фактора многонациональности населения страны. Тем более, что при царях как-то все само собой обходилось, не акцентировалось, сложностей не доставляло. Это показала, кстати говоря, Империалистическая война: даже не подлежащие воинской повинности мусульмане Северного Кавказа, Причерноморья и Нахичевани, нынешнего Азербайджана, действительно добровольно всю войну сражались в составе Дикой дивизии и ряда других формирований.

И в Гражданскую этих же кавказцев без особых усилий 11-я Красная армия замирила. Единственное восстание в шестнадцатом году подняли казахи, когда десять тысяч их поверстали в стройбат на прокладку мурманской железной дороги.

В решении этого-то вопроса в проекте создания СССР мне пришлось участвовать напрямую: как наркомнацу. Причем в тесном контакте с руководством Украины, Белоруссии, Закавказской Федерации и Туркестана. И даже они, вроде как «по представительству», тот же Петровский, заинтересованные в сохранении де-юре титульности национальностей своих республик, с удивлением отмечали новые лейтмотивы в песнях Троцкого.

Действительно, этот певец всемирной революции, не хуже как Киплинг — певец британской империи, над которой не заходит солнце, еще не отойдя от проектов советизации Польши, Прибалтики, Турции и Персии, не говоря о Европе, продолжая твердить о скорой Мировой советской социалистической республике, где нет, говоря библейскими словами, «ни еллина, ни иудея», а есть только пролетариат и малосознательное пока крестьянство, вдруг поддержал чисто теоретический лозунг о праве наций на самоопределение.

Уже и Ильич о нем несколько вяло и неуверенно вспоминал, оговариваясь, что практика — критерий истинности. Кстати говоря, вне всякого сомнения Ильич был прав — и похоже даже несколько гордился этим — с отделением Финляндии, которую он сам отпустил, и Польши: баба с возу — кобыле легче. Другое дело Прибалтика — почти закрыла нам «окно в Европу». О Финляндии уже мне в тридцатых годах пришлось сожалеть: слишком лихо Ильич подмахнул жалованную грамоту финским парламентариям, не помыслив в суете первых послеоктябрьских дней о будущих стратегических интересах СССР. А надо было бы ему даже в той суете-спешке выслушать мнения военных и промышленных специалистов. Они много чего знали наперед.

...Расхлебывать же пришлось мне. Тяжелой военной кампанией отбирать от «Финляндии по-ленински» Выборг и острова на входе в Финский залив — плацдарм обороны Ленинграда и всего Северо-Запада, дождавшись договора с Рейхом. А вот Петсамо с выходом Суоми к Баренцеву морю, нынешние Печенгу, Никель и Заполярный, мы миром с Маннергеймом получили только в сорок четвертом. А в тридцатых годах пришлось в неимоверных усилиях разрабатывать норильский никель — металл войны и тяжелой промышленности, химии тоже, вместо того, чтобы с десятикратно меньшими затратами ресурсов и времени, при действующей мурманской железной дороге, при мягком гольфстримовском климате (на 70-й широте!) и незамерзающем море наладить производство никеля и многих других полиметаллов в Петсамо! Маху дал Ильич. Вместо нас северофинским никелем почти всю войну питалась немецкая промышленность вооружений... Миром с Германией перед войной вернули и Прибалтику. Польша же она и есть Польша — сплошные хлопоты в любом ее политическом качестве.

Но как Иудушка вцепился в это исчерпавшее себя, уже полузабытое право наций на самоопределение? Зная прекрасно его прагматизм, лихо маскируемый революционной разухабистостью, мно­гие наивные решили: поддерживая союзный характер будущей политической организации страны, Троцкий ищет себе союзников в лице республиканских руководителей. Отчасти так и было, но только через два-три десятилетия начали проясняться истинные причины столь резкого поворота всемирного интернационалиста к такой решительной защите права наций на самоопределение. При этом, извиваясь ужом, порой и полностью противное этому говорил, а истинные свои намерения доводил окольно, через клевретов.

Сам же Лейба в то время как бы растроился, в трех лицах представал. Одно лицо по-деловому обещало республиканским руководителям максимальную их полноту власти в своих гетманствах, княжествах и ханствах. Здесь он обрел союзников.

Другим же ликом сатаны в необязательных ситуациях туманно вспоминал об интернациональном единстве будущей советской страны и приоритете общего советского, социалистического перед узконациональным, местечковым, центробежным.

Но наибольшее коварство исходило от третьего ликоявления Антихриста: дескать, страна наша уже есть единой, навсегда останется фактически такой, социализм советский нерушим, никому и в голову из нормальных людей не придет требовать какой-то самостоятельности и отделения. А республиканское союзное устройство — всего лишь формальность*, скорее нужная не нам, а для примера зарубежным пролетариям и трудовому крестьянству, изнывающему под гнетом капитала. И принятая нами политическая форма государственного устройства будет зовущим маяком для них. То есть, на самом деле, чисто формальное право на отделение на деле тотчас обернется правом на вступление в СССР других государств, становящихся социалистическими, число которых... Здесь Иудушка, извернувшись вокруг себя семикратно, садился на своего всемирно-революционного конька, с которого его сбить уже невозможно.

...Хм-м, добровольное вступление. Дождешься. Это Прибалтика с ее лимитрофами, Западная Белоруссия и Украина, Закарпатье со Львовом и Бессарабия добровольно вступили? Хорошо без войны, воспользовались мы ловко и вовремя германско-польской войной, а Антонеску поскрипел вставными зубами, но стерпел: другой расклад в Европе наступил в тридцать девятом году. Даже ничейную Туву в сороковых годах из-за ее урановых залежей заняли при ворчании аборигенов. Хотя и числилась, как и Монголия, за нами по разряду народной республики.

Я же до последнего настаивал только на культурной автономии, но слишком малую — по сравнению с Троцким и Зиновьевым — роль я тогда исполнял. Пришлось в итоге и мне состорожничать и рукоплескать образованию СССР в троцкистском варианте. Говорят, грузины люди по натуре вспыльчивые, оттого грубые, неуживчивые с соседями, а потому не могущие вести тонкой политики. Хм-м, будь у меня тогда побольше силенок, не гляди без оглядки в рот слабеющему Ильичу лучшие мои сподвижники Фрунзе и Орджоникидзе, так и можно было бы вместо «права на самоопределение» провести мою культурную автономию. А это мною была задумана большая хитрость. На пользу стране в будущем, конечно.

Ту же Украину, подначенную националистами от Грушевского до Петлюры на «самостийность и незалежность», с полным правом и даже поддержкой всего ее населения легко было развести, раздробить на пяток этих самых автономий: от русского Донбасса и вообще Новороссии до присоединенных в тридцать девятом Прикарпатья и Закарпатья. Пара десятков лет таких автономий — и никто, никто уже не вздумает поднять знамена с лозунгом единой и неделимой Украины.

То же самое со Средней Азией: разбить Туркестан по границам бывших ханств, эмиратов и оазисов. А вот Закавказскую Федерацию следовало бы сохранить как единое культурно-автономно-территориальное образование. Учитывая христианско-мусульманскую перемеживаемость ЗСФСР, историческую неуживчивость и взаимное недоверие закавказских народов и племен, различный их культурно-цивилизацион­ный уровень, можно бы было вечно играть на этих противоречиях в рамках некой наднациональной культурной автономии, конечно, без — упаси бо­же — конфликтов. И твердо при этом знать: никогда они друг с другом не договорятся в таком серьезном деле как попытка отсоединения от СССР. Да такая мысль вряд ли у здравых людей в Закавказье появится, учитывая наши хорошие отношения в двадцатые годы этом вопросе. Как тот же Стендаль: «Все итальянцы певцы и предатели». А уж Ницше, даже со скидкой на его клиническое сумасшествие? — «В других частях света есть обезьяны, а в Европе есть французы».

Но почему-то принято именно русских именовать черносотенцами. Впрочем, это-то как раз понятно: кличку эту для русских распропагандировали Троцкий, ненавистник русских, и отчасти Ильич, тоже, как сложный полукровка, не всегда объективно отзывавшийся о титульной нации: до революции и после ее.

Глупый и недальновидный сравнивает нации по их недостаткам, а умный — по достоинствам. Это я перефразировал своего первого серьезного учителя жизни, семинарского отца Ираклия. Только он поучал нас в части ненужности сравнивания верований. Жора Гурджиев особенно грешил этим.

Самой историей суждено было русскому народу стать главенствующим на 1/6 части суши. Но и здесь наш народ оказался ни на кого в мире не похожим. Везде — главенствующий народ командует, распоряжается другими, ему подчиненными. Не говоря уж о европейских колониальных империях. И только русский народ, направляя другие нации в составе единого государства — не метрополии с ко­ло­ния­ми! — остается равным с ними, а то и добровольно проигрывая им в материальном плане. Так было при царях, а сейчас мы и вовсе активно цивилизуем все сто с лишком «языков», приближая их к себе, к Европе. Впрочем, заговорился, Европа теперь нам не указ.

А то, что агитпроп и учебники истории по троцкисту Покровскому продолжают и сейчас горячиться об эксплуатации самодержавием окраинных народов, это пока нужно. Чем дальше будем уходить во времени от царей, тем меньше будем и говорить об этом. В тридцатые годы мы уже поправили основное: убрали из пропаганды и образования злобные определения русского народа как черносотенца, самодержавного холопа, помогающего царю эксплуатировать несчастные народы и племена окраин. Более того, агитпроп ограничился просто определением угнетающего народы самодержавия. Обобщенно все народы, что подразумевает и эксплуатируемый русский народ. Так пока надо.

Детски доверчивый наш народ в революции слишком дословно принял лозунг об отречении от старого мира. Да еще Гражданская война пролитой кровью отринула далеко недавнюю историю России. Но главный вклад здесь внесли, конечно, Иудушка с сотоварищи. Отсюда и предельный максимализм. А у пролеткультовцев до полного идиотизма доведенный: сбросим Пушкина с корабля истории!

Но в учебниках-то и в горячительных митинговых речах можно и несложно от всего отречься, считать что и человек, хомо сапиенс, появился в природе в октябре семнадцатого года. По старому стилю, по юлианскому календарю. И вообще хомо сапиенс — выдумка империалистов, а после мамонтов сразу, минуя эволюцию Дарвина, на свет явился хомо советикус в матросском бушлате, перепоясанном пулеметными лентами от «максима» выделки Патронного и Оружейного заводов в Туле...

На деле же даже диалектические законы отрицания отрицания и качественного скачка действуют только при условии непрерывности движения истории. Это и есть гелелевско-марксова спираль непрерывного развития, где каждый последующий виток суть повторение предыдущего, но на более высоком уровне развития.

Потому-то мы и наломали немало дров в двадцатые годы и в национальном вопросе, отринув напрочь громадный опыт царской России — первопроходца в этом непростом деле.

Взять ту же Среднюю Азию, Туркестан. До начала тридцатых годов Ворошилов целую армию гонял за басмачами. У нас уже Днепрогэс и заводы-гиганты строят, сельское хозяйство на индустриальный путь поставлено, вся страна учится в школах и институтах, а там, в песках, дикость и кровь, Средние века. По утрам рота красноармейцев окружает кишлак, ставят в шеренгу всех дехкан, велят штаны спустить. У кого зад красный, потертый — значит басмач, всю ночь на коне скакал. Им выйти из шеренги — и под расстрельные дула трехлинеек. А к вечеру уже все мужики кишлака в басмачах.

Здесь и мы в Кремле затылки начали чесать, вспоминать «проклятое прошлое», как Александр Третий замирил Туркестан с его Геок-Тепе, Бухару и Коканд и накрепко к империи присоединил. Рецепт оказался простой. Пара образцовых сражений, взятие Геок-Тепе, и вот уже туркмены дают Белому царю клятву в верности, а рота текинцев в чалмах и полосатых халатах, с саблями наголо перевозится в Петербург и становится личной охраной императора. В Геок-Тепе, в Бухаре, Хиве и Коканде вовсе без крови продолжает править свой хан или эмир с гаремами, визирями и нукерами, гнущими спины дехканами. Как и сто, двести, две тысячи лет назад.

Более того, ханы и эмиры получают от Белого царя генеральские погоны на халаты, визири — полковничьи. Ханы и эмиры к своим юбилеям награждаются из Петербурга орденами Российской империи, только — с учетом политкорректности — сделанные по спецзаказу: кресты на них заменены восьмиконечными звездами, одинаково почитаемыми христианами и мусульманами. Эмир же бухарский в ответ шлет питерским министрам и военачальникам свои, бухарские звезды. Каждая размером с десертную тарелку.

Все довольны. Ханы и эмиры царствуют лениво — ибо воевать друг с другом теперь Белый царь не велит, да и надоело все сражаться из-за тщедушных оазисов со времен Чингисхана и Тамерлана. Доволен и император: подбрюшье государства обросло солидным брюшком Средней Азии, куда уже не сунется алчная до чужого «англичанка». А в самой бывшей азиатской глухомани жизнь закипела: строятся шоссе и проектируется Турксиб (здесь цари не успели построить), возникают новые города с русским населением, крепости на границах с Персией и Афганистаном. Азиатские купцы — уже постоянные участники главнейших русских ярмарок, а наши — русские и татарские — налаживают плантации хлопка, который тысячами пудов везут в Иваново-Вознесенск. Готовый же текстиль, ситец, штапель и сатин продается во всех лавках Бухары, Хивы, Коканда...

Тысячами устремились в Азию, особенно в Бухару, из опостылевшей «черты оседлости» евреи; на новых местах они крепко берут в свои руки мелочную и магазинную торговлю, аптечное дело, живописно оживляя прежде дикие и пустынные городки. Жизнь кипит, все — азиаты разных национальностей, русские по гражданской и военной службам, приосанившиеся бывшие местечковые евреи, местные, русские, татарские оптовые купцы — довольны. И никаких никому национальных споров, разногласий и разночтений.

...Вот этот опыт удачный вспомнили мы в Кремле и порешили на малом Совнаркоме принять за образец стахановский. По-стахановски (заврался, Стаханов тогда еще не прославился) закончить басмачество в Туркестане, а главное — отсечь английскую агентуру и ихний форин-офис, без денег и посулов которого басмачество бы и не появилось.

Короче говоря, через «степной телеграф» довели до каждого главбасмача в пределах запланированных среднеазиатских республик и областей: либо вы со своими нукерами переходите на службу советской власти, оставаясь в правах руководителей на территориях влияния, или мы пошлем для отработки бомбометания Красный воздушный флот и армию, усиленную танками.

Одновременно командированные по своему ведомству муллы из Казани обрабатывали тамошних своих коллег, окормляющих басмачей. Главное — всех убедили в серьезности наших намерений и бесперспективности надежд на посулы англичан.

И случилось почти чудо. Через самый короткий период басмачество как класс исчезло. Как в тумане растаяло. Бывшие курбан-баши и алибек-ханы, в Казахстане старшие и младшие султаны, люди по-азиатски сметливые на практическую выгоду, мигом обменяли свои маузеры с дарственными надписями от короля Георга на партбилеты и должности первых секретарей обкомов и горкомов, облачились в европейскую одежду. Для контроля над ними и реальной работы вторыми секретарями и председателями облисполкомов поставили командированных партийцев и специалистов из центра. Как шолоховских двадцатипятитысячников. Кстати, и «тысячни­ков» — партработников, агрономов, инженеров и хозяйственников туда же достаточно направили спешным порядком выводить Азию из феодализма в социализм. Турксиб и новостройки первых пятилеток довершили дело преобразования.

Главное, все хорошо в Москве продумали. Не оставили без работы начсостав и рядовых бойцов-нукеров бывшего басмаческого войска. Коль скоро они в своих воинских упражнениях подзабыли дехканское дело, то поверстали в милицейские. Даже писарей и толмачей не забыли: создали из них народную интеллигенцию. А наиболее задумчивых и мечтательных произвели в акыны и исторические сочинители. Когда Горький организовал Союз писателей СССР, то из них же и местные, республиканские союзы собрали. Сейчас уже заматерели, галстуки повязали, бостоновые костюмы надели. Кто-то уже в классики записался, на лацкане имеют звезды Героев соцтруда. Трехтомниками к юбилеям уже брезгуют, заявки на полные собрания поэм и исторических романов про эпоху халифата и борьбу с басмачеством — так сказать, из первых рук — в Гослитиздат направляют. Толстые журналы редактируют.

Кстати, зарубку в памяти: надо позвонить Фадееву, пусть по линии Союза писателей и кураторов из ЦК и Верховного Совета разберутся с азиатскими писательскими организациями: все ли там в порядке, надо кого поддержать, а кто левизну-правизну дают с намеком на национализм — тех пожурить, а то и намекнуть на несоответствие принципам интернационализма и соцреализма.

...Все же с Азией проще: и народ там в основе своей земледельческий, да и в одной орде батыевой довольно вместе пожили. Другое дело Кавказ, особенно Северный. Проще намного с Закавказьем. Христианские Грузия и Армения достаточно цивилизованы, да и мы поработали там еще до революции хорошо. И Баку — интернациональный город, почти что колыбель революции в Закавказье. Здесь тоже начали с царского опыта замирения, да еще как успешно! Истинно по-стахановски. Три царя полвека с лишком кавказскую войну вели, а наша 11-я армия за полтора года все решила с минимальными потерями. С обеих, что главное, сторон. Своих надо щадить, даже если порой тот за кинжал хватается. Нам с ними дальше вместе жить, а главное — воевать против внешнего врага. Потому и с наградами в одиннадцатой армии не щедро было: не беляки ведь, не Антанта*, а свои заблудшие, да еще подначенные агентурой той же «англичанки» зло...чей, грузинскими меньшевиками, нахичеванскими мусаватистами и даже дашнаками. Вот уж где политика выше национальных, тем более религиозных интересов! — Это о дашнаках.

И другой, уже универсальный царский опыт на Кавказе использовали: хотя там царьков еще при Втором и Третьем Александрах мягко от власти отстранили, заменив русскими генерал-губернаторами, но тоже сделали реверанс. Но втихую: местные и так знают, а сторонним это ни к чему. На Кавказ люди отдыхать приезжают, альпинисты на Эльбрус там... Их на экскурсию ведут на местный винзавод, представляют им директора Джанибекова, Героя соцтруда, депутата и так далее. Джанибеков смущается, поправляет галстук, что-то говорит о соцсоревновании. Ушли растроганные экскурсанты из Челябинска, премированные за это самое соцсоревнование месячной курортной поездкой. А к директору винзавода с низкими поклонами вошли на планерку начальники цехов и бригад: «Дозволь войти, уважаемый Исмаил Джанибек-хан, окажи нам милость тебя лицезреть и потревожить нашими глупыми докуками?» — «Заходите и по делу говорите. А ты, парторг хренов, опять не по чину себе долю на складе готовой продукции пробовал установить?» — Опустил долу глаза парторг, трепеща перед гневом Джанибекова — из старейшего княжеского рода Кавказа.

И так далее. Свои тонкости — от царева опыта — в Закавказье, особенно в Грузии. Захапали сколько могли: Мингрелию и Аджарию, Абхазию и Южную Осетию через Серго Орджоникидзе и других московских земляков. И меня в неудобное положение в годы нацнаркоматства не раз ставили. А-а, уж Грузию-то с ее аппетитами, раздрайством и малоуживчивым с чужаками характером, вне всякого сомнения на меня спишут.

Восток — дело тонкое, а Кавказ, полу-Европа, полу-Азия,— дело не только сверхтонкое, но еще и дикое. И долго таким будет. Главное, гордятся своей дикостью: Дикая дивизия, дикая красота гор... Все же Закавказье — это почти цивилизация. С местным колоритом, разумеется. Опять же кое-на-что глаза приходится закрывать. Для общего дела и блага. А вот с собственно Кавказом царского опыта уже не хватает: век другой, страна и вовсе другая.

Еще с Серго в свое время долго головы ломали и вроде правильную стратегию нашли. Условно разделить Кавказ на три зоны по преобладающему характеру населения и промышленно-сельскохозяйственной ориентации. Проще всего с Осетией: народ православный и незазнобистый, более всего почетным считают службу в Красной Армии. О сепаратизме и не помышляют. Следует там хорошо поставить образование и сельхозобрабатывающую промышленность. Другое там проблематично развивать. Южную Осетию с основной, Северной, смысла соединять никакого: хребтом разделены, никакой естественной связи. Это уж им исторически не повезло. Дело далекого будущего.

Вторая зона — Дагестан. Тем тоже неплохо: аварцы и даргинцы по своей численности, географии и предприимчивости там полностью правят бал. И, главное, крепко помнят клятву аварца Шамиля, данную царю в плену: никогда больше с русскими не воевать! Поэтому прикаспийский Дагестан, аварский и даргинский, индустриализовать по-серьезному, вплоть до машиностроения военного... А все эти мелкие горные народцы, вроде лакцев и табасаранцев, пусть живут ремесленничеством, сельским хозяйством и фольклором.

Третья зона и главная зубная боль: Чечня, Ингушетия, кабардинцы с балкарцами, адыги и черкесы... Особенно первые; эти вайнахи и сами-то чужаки на Кавказе. Академик Мар точно доказал, что по языку они из арабов и пришли на Кавказ из Иордании, когда все долины здесь уже были заняты. Только горы остались. Отсюда и характер у них сложился такой: воинственный, жесткий, нацеленный на добычу у соседей. А как иначе, если на горах ничего не растет, даже деревья на дрова надо по ночам в долинах воровски спиливать и к себе в аул поднимать.

До войны мы много чего перепробовали в этой зоне: чем занять полезным, ликвидировать все их бесконечные раздоры и исторические обиды. Определенных успехов достигли. Но, увы, война, как химическая лакмусовая бумажка, все наши недочеты выявила. Наши недоработки и упрощенный подход как раз к этой части Кавказа. Разумеется, их и крымцев выселение в Казахстан было необходимой и оправданной мерой. Правильнее — заслуженным наказанием. Иначе бы советский народ нас не понял, память миллионов и миллионов погибших возопила бы. Таковы войны двадцатого века, тем более — войны идеологические. Здесь либо мы их, либо они нас. Они нас — под корень! Поэтому и массовое предательство должно быть наказано. Даже если и невиновные пострадают. Иначе нельзя было. Даже если мы в лице выселенных народов и нажили еще бóльших врагов, чем они нам стали во время предательства. С другой стороны важно посмотреть. Допустим, заменили бы мы массовые выселения наказанием предателей по факту. Их бы много набралось. А не больше бы мы эти народы таким массовым, но уже уголовным наказанием ожесточили? Вот в чем, вот в чем вопрос-то. В итоге выселением мы смягчили приговор явным предателям и пособникам немцев. Точно также мы поволжских немцев в прямом смысле переселением в Сибирь и Казахстан спасли. Спасли от неизбежности возможного выбора. Подумайте? — Гитлеровцы все же переходят на другой берег Волги под Сталинградом, занимают Энгельс, ставят своим соплеменникам выбор: принять германское подданство и влиться всем от восемнадцати до пятидесяти лет в дивизии вермахта, или под расстрельные дула? Поволжские немцы все это прекрасно поняли и зла на Кремль не держат... Но и нам ведь в дальнейшем это все расхлебывать.

Здесь царский опыт с массовыми переселениями поляков после очередных их восстаний в Сибирь не работает. Поляки, при всей их исторической вздорности характера, европейский народ и даже славяне. В итоге они ассимилировали, даже повысили общий культурный уровень сибирского населения России. А кавказцы не смешиваются с аборигенами. Но ведь пройдет время, уже другие их поколения вырастут. Что-то они по-новому поймут, обида — с их точки зрения — поутихнет. Рано или поздно будут они возвращены на Кавказ. Но все равно это тоже мина замедленного действия. Особенно у вайнахов, особенно у чеченов. Ингуши, все же, более толерантны, да и к торговле склонны. А торговые нации к войнам и бунтам не привычны. Хотя бы ради своей торговой выгоды и возможности этим заниматься и жить.

...Ведь более или менее массовые выселения были проведены и в отношении западных украинцев. Но это скорее для их же пользы, чтобы отсечь от бандеровцев. Да и выселяли их в Центральную Россию, в промышленные города, где после войны была огромная нехватка рабочих рук. Давали им подъемные, строили целые пригородные поселки. Назад они сами уже не поедут, активно ассимилируются.

Но в отношении всей Украины в целом царский опыт тот, насильственный опыт русифицирования, запрета преподавания родного языка, то есть, малороссийского говора, близкого к южно-русскому диалекту, нам не подходит. И население, как в той же Франции или Италии, и выраженное разделение по географии проживания и историческим корням...— словом, здесь вопрос может быть решен только и одновременно с преобразованием СССР в Советскую Россию.

Другие народы и нации страны тоже внимания требуют, но скорее в сторону их цивилизования и подтягивания к общему уровню страны.

«ЗАПАД ЕСТЬ ЗАПАД, ВОСТОК ЕСТЬ ВОСТОК»:

НАШИ СФЕРЫ ВЛИЯНИЯ; ПРОДОЛЖИТЬ ЭКСПАНСИЮ

АЛЕКСАНДРА III НА ВОСТОК

Твоя любовь к народу негасима,

И крепче этих уз на свете нет:

И в гордом сердце каждого грузина

Тебе воздвигнут памятник, поэт!

— К чему это я вспомнил свое юношеское? А-а, стихи посвящены Эристави, а этот князь-поэт, как и Редьярд Киплинг, тоже размышлял о соотнесении Запада и Востока, говоря об отчизне своей, Грузии. Когда-то и моей. Но и сейчас Восток и Запад я «делю» по Эристави, хотя он и князь, то есть, по агитпропу «эксплуататор трудящихся масс». Правда, на Кавказе далеко не все массы перетрудились. Раньше и сейчас. Опять же местный колорит: большинство пуп свой на непосильной работе надрывать не хотят, а потому довольствуются — и вполне искренне — малым, но достаточно необходимым. Здесь грузины марку держат выше всех. Чем-то они на русских в этой нестяжательской философии похожи. Может, по причине одного и того же византийского православия? Только русским судьба-история и достаточно необходимого никогда не давала, и пуп надрывать всегда велела. Грузии проще — с трех сторон горами закрыта от мира, а после Георгиевского трактата «дружескими штыками» русских и четвертую — от персов — закрыли. Вот и расслабились.

А Эристави и Киплинг, действительно, с разных колоколен на границу Востока и Запада смотрели. Наш агитпроп ловко слямзил у серьезных исследователей-лите­ра­туроведов, своих и зарубежных, основной лейтмотив «певца английского империализма»: Запад — суть обобщенная метрополия, среди которых главная — Англия, которая кнутом и пряником приобщает дикарей всего мира к цивилизации. Восток же, следуя давним и отжившим свое традициям, неразумно порой сопротивляется. Иногда поэтому приходится и сипаев привязывать к стволам пушек и разрывать на части, и миллионы «боксеров» в Китае полным интернационалом колонизаторов, даже Россия туда по глупости Николашки сунулась, перестрелять и перетопить. И много всяких других чудес наворотить.

Но это в крайнем случае, или когда торопиться надо: чтобы конкуренты по колонизации дорогу не перешли. Но чаще срабатывает пряник, то есть, деньги и должности в колониальной администрации. Очень туземцы уважают блеск золота и чиновничьи мундиры!

Вот все это и воспел Киплинг, романтик колониализма. И талантливо, сукин сын, воспел! Нашим домотканым Демьянам Бедным и европейски лощеным Эренбургам до него тыщу верст шагать и не дошагать...

Мы же Запад и Восток не противопоставляем друг другу, но объединяем. Ибо сами есть Евразия. Здесь мы опять же, но в условиях социального государства, продолжаем — вольно ли, невольно? — традицию прежней, царской России. Ибо она не являла собой классическую колониальную империю хотя бы потому, что у нее не было заморских территорий. А в единой территории, той 1/6 части света, не было как такового деления на метрополию, колонии и доминионы. Даже ту же автономную Финляндию сложно доминионом было назвать. Хотя финны имели свой сейм, чеканили свою монету, пели свой гимн. Таковыми же не являлись среднеазиатские ханства и эмираты. Аналоги же африканских и азиатских колоний вообще трудно было отыскать.

Совсем смешно: если условно разделить Российскую империю по Уралу на Запад-Вос­ток, то получится, что Восток, то есть, Сибирь и Приморье, исключая малочисленные реликтовые племена, являются самыми русскими этнически (?!).

В СССР же даже смешно говорить о противостоянии или различии Востока и Запада. Особенно после Отечественной войны — великого перемещения промышленности и людей.

То есть говорить о западно-восточной специфике (это как «Западно-восточный диван» у Гёте...) в сегодняшней нашей стране есть заведомая глупость. Или враждебные происки извечных наших врагов-троцкистов. Про западную пропаганду и говорить, что против ветра...

Но вопрос о Востоке-Западе и у нас имеется, но в другом смысле: о наших сферах влияния, приоритетах, как любит выражаться Куусинен — подцепил где-то словечко! Эти сферы есть у нас на Западе и Востоке. Даже и на Юге, если иметь в виду Иран* и Афганистан. Даже на Севере, в Арктике — баренцбургские концессии «Арктикугля» на Шпицбергене.

Оставим в стороне Юг и Север — это чисто экономическое, деловое. Конечно, далеко не без этого и на Западе-Востоке, но в современном устройстве мира понятие сферы влияния прежде всего созвучно с политикой и идеологией. Здесь перефразируем Киплинга: «Запад есть запад, восток есть восток, но их соединил Советский Союз». Не в рифму, конечно, не в ритм, зато справедливо и конкретно. То есть, после войны мы сделали реальностью уже не одну страну, хотя бы и самую большую в мире, но систему социализма.

Это, конечно, замечательный удар по мировому капитализму. В определенной степени мы встали на путь марксовой теории о всемирности перехода к социализму. Точнее, с учетом реальности сегодняшнего дня, мы «притянули» Маркса к практическому исполнению его умозрительных предначертаний. Тем самым убедились и других убедили: марксизм не догма, а вечно живое учение! То, что раньше являлось плакатным девизом, сейчас стало рабочим руководством к достижению цели.

Конечно, не просто нам дались сферы влия­ния на Востоке, но вот Запад — через большую кровь и, как бы сказал профессор Коновалов из «кремлевки», через ущемление всех наших нервов. И если кровь литься закончилась, то нервы и сейчас напряжены. Неизвестно, сколько это напряжение будет длиться, сколько нервов постоянно будет защемлено почище всяких остеохондрозов. Это не только к Коновалову относится...

Европа, Европа... Даже Восточная, Южная, почти вся в «сумме» славянская и православная; или славянская, но не православная, как Польша, Чехословакия, часть Югославии; или православная, но не славянская, как Румыния; или не та и не другая: ГДР, Венгрия, Албания. Очень ненадежные союзники. Во-пер­вых, до осознания будущности социализма они не доросли, исключая наших немцев. Социализм мы им, прямо и честно говоря, навязали. А так они только-только после Первой мировой войны, после обретения своей местечковой самостоятельности в результате разрушения континентальных монархий, почувствовали вкус мелкомещанского частнособственничества, необременительного для самих себя полукомфортного существования в роли «санитарного кордона». Так бы они и после Второй войны жили-пожи­вали, умело подыгрывая соседям — по карте географической — справа и слева, но мы им подкузьмили.

Во-вторых и в силу первого, все они тотчас сели нам на шею, особенно в части сырья и энергоресурсов. Да еще мы вынуждены освободить их от бремени расходов на вооружение и содержать на свой же кошт полуторамиллионную Советскую Армию на их территории.

В-третьих, что, пожалуй, наиболее серьезно и непредсказуемо: все эти восточные страны соцлагеря, неважно, славяне-неславяне, православные-неправославные, исторически и геополитически, даже этногенетически, не ориентированны на Россию. Именно даже не СССР, а Россию в ее ближней и дальней судьбе-истории. Опять же исключая Восточную Германию и югославскую Сербию.

Про Польшу и говорить нечего — вечная «еще Польска не сгинела, но дала уже душок». А душок этот — патологическая неприязнь ко всему русскому — как имперскому, так и просто национальному. Головы гонористых поляков гложет обида за все сразу: дошли до Кремля в Смутное время, но не удержались; сто с лишним лет в составе Империи с многочисленными разгромами бунтов и восстаний; советско-польская война по инициативе Троцкого, пакт Риббентропа — Молотова. Да мало ли чего еще? По-человечески их, поляков, можно понять: пепел Клааса жжет сердце и душу... Понять можно, но нам от этого не легче.

Ладно, Посполитая с ее гонористыми пановьями сама пятьсот лет золупалась на Россию, но вот с мадьярами нехорошо получилось. И все вина недалекого умом «властителя слабого и лукавого» Александра Первого, что после блестяще проведенной Кутузовым и его славными генералами кампании 1812—14 годов позволил лисе Меттерниху завлечь себя в Священный тройственный союз. В итоге русским армиям ни за что, ни про что пришлось не раз колошматить венгров за их попытки, вполне обоснованные, отсоединиться от опеки Габсбургов. И за это нажили себе кровных врагов, кстати, самых верных союзников Рейха в войне против нас. Достаточно вспомнить двухлетнее сражение со Второй венгерской армией за Воронеж. Правда, всю эту армию и уничтожили под корень. Опять — понять можно, но и от этого не легче.

Про румынов и говорить нечего. Как-то наловчились они любую войну начинать на одной стороне, заканчивать на противоположной. Вот даже несовершеннолетнему Михаю-королю при­ш­лось орден Победы дать... А за пакт 39-го года они поставили Гитлеру две вполне боеспособные армии. Проще с Чехословакией; не зря Энгельс чехов называл славянскими немцами. Сложнее с Югославией, пока там Тито. Но и без него не проще будет. Хм-м, надо же: умудрились в своей истории из одного народа, из сербиян, сделать по конфессиональным признакам целых три! И все друг друга ненавидят.

Эх, что тут говорить! По-своему прав Мао Цзедун, что советовал мне больше смотреть в восточную сторону; дескать, европейские союзники предадут при первом удобном случае. Мудрый Мао прав, хотя, как истинный китаец, и здесь хитрит в свою сторону.

Восток — дело тонкое, как говорил император Александр Третий. Но там нет исторической неприязни к нам. Опять же там руководитель — обязательно Вождь. И такие там хорошо подобрались: сам Мао, Ким Ир Сен и Нгуен Ай Куок.* Многажды умен и хитер по-азиатски Мао Цзедун. И правильную стратегию избрал; во многом и нас послушался еще в тридцатых годах. Не имел того влияния, что генералиссимус Чан Кайши — а кто в Китае знал тогда о КПК? Зато у всех на устах и в умах был Гоминьдан, особенно после Наньчанского восстания**? — Мао со своей 8-й армией всю войну 30—40-х годов с японцами отсиживался на Севере, в горах Синьцзяна, экипируясь и вооружаясь поставками из СССР, за что расплатился, не имея, правда, тогда никакой власти в стране, с нами в сорок третьем году Тувой. А сам избрал тактику той обезьяны, что следит с высоты дерева за смертельной схваткой двух зверей, чтобы потом добить обескровленного победителя. Что и сделал, с нашем помощью, с Чан Кайши, почти два десятилетия противостоявшем японским милитаристам-захватчикам. Загнал ос­татки Гоминьдана на Тайвань.

Мао слишком многим нам обязан, во многом и сейчас от нас зависит. Так что полтора-два десятка лет с Китаем хлопот не будет. Но не больше. Может и меньше. Слишком долго Поднебесная прозябала в уничижении, а потом ее полумиллиардному населению понадобится новая территория... какому полумиллиардному? Уже, скорее всего, миллиардному. А такая территории есть только на севере от Великой Китайской стены. Но какое-то время у нас в запасе имеется, однако уже сейчас надо стратегически мыслить в отношении Китая.

Мао Цзедун, едва провозгласив Народную Республику, понемногу, но все увереннее начал наглеть, в частности, в отношении Порт-Артура и всего Квантунского полуострова. Хотя в договоре о тридцатилетней аренде сорок пятого года все четко оговорили, но в пятидесятом и в прошлом годах добились-таки не мытьем, так катаньем китайцы совместного военного базирования. И на своих географических картах уже не Порт-Артур ставят, а Люйшунь, как эта деревенька до 1898-го года именовалась... Востро ухо с этими азиатами надо держать. Тем более — своими азиатами!

И проще, но одновременно сложнее с нашей Кореей. Все-таки Ким Ир Сен — капитан Советской Армии из небольшого гарнизона в Хабаровском крае и берет пока «под козырек», но слишком прямолинеен, упрямый как истинный кореец. А ему надо ведь вышибать американцев с Юга страны, а это он сейчас неаккуратно делает, все надеясь на халяву: нашу, китайскую. Потом надо учитывать и национальный характер корейцев. Это типа наших сибиряков: тоже от ссыльных из средневекового Китая на полудикий тогда полуостров родословную ведут.

...Мы вот Кима из Хабаровска в Корею привезли, а американцы Ли Сын Мана: советский капитан против мелкого американского лавочника. Вот так и делается рукотворная история в наше время.

Надежнее всех старый коминтерновец Нгуен; впрочем теперь он уже Хо Ши Мином зовется. И правильно. Это как светский человек, переходя в монахи, изменяет свое имя, так и революционеры должны делать: был Джугашвили — стал Сталин. Символика таких переименований очевидна: как монах отрекается переменой имени от грешного, мелкого, суетного в прежней жизни, так и революционер, становясь Вождем, уже не прежний человек с его слабостями и неровностями характера, но человек-символ. И массам не нужно слишком много знать о его бывшей, тем более нынешней личной жизни.

Товарищ Мао, конечно, пальцем в небо попал, говоря мне об ориентации на Восток. Сами с усами, хм-м, знаем с начала прошлого века, с русской Аляски и Калифорнии. Но окончательно своей госполитикой, геополитикой эту стратегию России обосновал и провозгласил Александр Третий. Совершенно верно он понял: будущее — и даже настоящее — России не на Западе, не в Европе, органически нас не приемлющей, но на Востоке.

Наш агитпроп об этом разумно помалкивает, чтобы быка красной тряпкой не дразнить. Вернее, быков: троцкистов, американских империалистов, опять же наших нынешних дальневосточных союзников. Начало же у императора Александра было великолепным; даже по инерции этот натиск на Восток, в Тихоокеанский бассейн продолжался и в первые годы по воцарению Николая. Какой энергией тогда все дышало? — КВЖД и протекторат над Манчжурией и Кореей, база Тихоокеанского флота в Порт-Артуре и Дальнем, само становление нашего флота на Дальнем Востоке. Но и Александр не на пустом месте начинал. Те же Аляска и Калифорния... Жаль не удержали. Но здесь не было резона сталкиваться лбами с САСШ, набирающими большую силу. Кстати, впервые тогда Россия столкнулась с главной силой капитализма — деньгами, которыми американцы купили за уступку Русской Америки императорских министров и даже великого князя Константина!*

А экспедиция русских военных кораблей и захват Сандвичевых островов во времена колонизации Аляски и Калифорнии? Правда, их оттуда быстро вышибли те же американцы. А вот Александр Третий действовал умнее: сначала Манчжурия, Порт-Артур, Корея. В это же время разведка Генерального штаба активно «прощупывает» Филиппины и голландскую Индонезию. Как это наш агитпроп в школьных учебниках трогательно сочиняет про бескорыстного путешественника-этнографа Миклухо-Мак­лая? — Полковника генштаба, главы русской резидентуры в Индонезии... Еще раз повторюсь.

Все испортил Николашка Кровавый. Не сомневаюсь, что хотя его ритуально и расстреляли с семейством в Ипатьевском доме по приказу Троцкого его клевреты — но это их манера со времен Французской революции эффектно завершать разрушение империй,— однако, может, и придет время, не при мне, конечно, когда те же последыши Лейбы будут умилительными слезами-соплями портретики Николая обливать. В истории масонства и тайного мироправления и не такие «чудеса» случались.

Испортил же своей глупостью именно в том смысле, что поддался на провокации Японии и начал неподготовленную войну на поражение, но даже не дал себе труда подумать или выслушать умных людей из политиков и военных: а кому это было нужно? Конечно, ни Японии, которая тогда тоже статистом оказалась, ни кайзеру, на которого все пробовали свалить. Не допер, последыш романовский, что это руководимая исподволь Америкой Антанта готовит из России мальчика для битья, источник пушечного мяса для ее геополитического столкновения с германскими государствами и предписанного мировым масонством уничтожения последних трех империй континентальной Европы. В итоге лишились всех достижений России на Дальнем Востоке за прошлый век.

Нам пришлось все начинать заново. Все утраченное вернули в сорок пятом. Не удалось из-за американской бомбы Хоккайдо взять. Но может, это и к лучшему. Все одно море стало нашим внутренним. По сравнению с царем Александром Александровичем мы продвинулись намного дальше — это про сферы влияния: Китай, северные Корея и Вьетнам. К сожалению, натиск на тихоокеанские острова и архипелаги теперь невозможен: США там утвердились накрепко. Поэтому двигаться надо в Индокитай: Лаос, Камбоджа, Таиланд — вот направление «главного удара». Средства? — Как говорится, деньги наши, идеи — Маркса и Ленина, солдаты — китайские. Отчасти могут быть и вьетнамскими.

Даже оставляя аппендикс Сингапур-Малай­зия англо-американцам, его так просто не возьмешь, все равно стратегическая цель осуществима: включить в свою сферу через Китай, Индокитай и собственно Индию, а также Иран, практически всю Азию. Это уже большая стратегия: две трети населения мира — вместе с СССР и Восточной Европой — и бóльшая половина суши. Также Индийский океан и солидная полоса Тихого от Берингова пролива до пролива Моллукского, причем полоса, определяющая экономику и геополитику Тихоокеанского бассейна в Старом свете. Но сколько это нам стоить будет? Все азиаты — и узкоглазые, и индийские арийцы — все деньги всему на свете предпочитают. Особенно Индия нам будет дорого стоить. Во сколько один Бхилайский проект обойдется? — Никаким чаем и слонами для зоопарков они с нами не расплатятся. Вот на днях сюда, на дачу, приедет их посол: чего опять сверх договорного попросит?

Это наша важнейшая задача по расширению сферы влияния на Востоке на ближние два десятка лет. Говоря языком агитпропа: расширение мировой системы социализма. Китай в этой нашей стратегии играет двоякую, увы, полярную роль. С одной стороны, социалистическая Поднебесная — стержень нашей азиатской, обходной по океанам, стратегии. С другой — надо очень осторожно вести китайскую политику, ибо уже через не очень далекие годы Китай возьмет курс на свою, единодержавную роль в мировой политике.

Лучше пока голову не забивать. Нужные службы уже все прослеживают. Даром хлеб с маслом или икрой у нас не едят.

acdb

Владимир Резцов

(г. Тула)

ПЕСНЯ О ГРИШКЕ ОТРЕПЬЕВЕ^*

III. Дежавю

Сказание о геростратах

(Продолжение)

Отец застоя**

Десять лет страну губивший

Поневоле вахту сдал.

Кукурузвельта сменивший

Восемнадцать лет проспал.

Не осмыслено былого —

Жирный минус, а не плюс:

Ведь без «подвигов» Хрущева —

Нет, не рухнул бы Союз!..

Но вникать не захотел он

Во вчерашний произвол:

Должных выводов не сделал,

Нужных мер не произвел.

Да и в будущее, впрочем,

Он избрал ущербный путь.

О соратниках хлопочем:

Чтоб не вышло что-нибудь,

В Конституции*** клевретов

Он прикрыл с Вождем вразрез.

Номинально — Власть Советов,

В жизни — власть КПСС.

Мыслил крайне неглубоко,

Хоть имел в душе добро.

Жизнь приемля однобоко,

Он дряхлел с Политбюро.

Ордена любил, что в сумме

Нагибали до земли.

Тихо жил и тихо умер...

Или... тоже — помогли?..

Без руля и без ветрил

Вышла власть геронтократов

Боком Родине моей.

Щедро сыпались награды,

Лился патокой елей.

В забытье ментальной лени

Обозначился откат:

Маркса верное ученье

Перевернуто в догмат.

Тем, чему учил их Сталин

(«Без теории нам смерть!»),

Утруждать себя не стали,

И добра не будет впредь.

Дом еще казался новым,

Но несущая стена

Управленьем бестолковым

На корню повреждена.

Нужен зодчий был, могущий

Для страны спасеньем стать

И заделать брешь в несущей,

Все отладить, залатать.

Не случилась бы погибель,

Да смышленых не нашлось,

И косыгинское «прибыль»* —

Предпоследний в крышку гвоздь...

Что творилось повсеместно...

Утверждение молвы

Справедливо: как известно,

Рыба тухнет с головы.

Верно! Тщетны все потуги,

Коль под шляпой нет мозгов.

Ловкачи и аферюги

Разводили стариков.

Те, хозяйствуя не мудро,

На мякину поведясь,

Экономику абсурда

Сотворили. Отродясь

Свет не знал такого чуда:

Из Донбасса на Кузбасс

Поезда с углем,— оттуда...

Поезда с углем в Донбасс!

Лес в Сибирь бесстыдно гнали,

А сибирский — встречь ему.

За такое попадали

При Вожде на Колыму!

Как при бешеном Никитке,

Крытых токов дефицит.

Хлеб родится, но убытки...

Он сгнивает и горит.

Сверху план — дымят заводы,

А товару сбыта нет...

Так рулили сумасброды

Год за годом много лет.

Бестолковщина крепчала,

И в Кремле крепчал маразм

Безначального начала.

Для врагов такой соблазн...

Кто есть кто

Да... Советскую систему —

Кто по дурости крушил,

Ну, а кто-то дяде Сэму

Тайно душу заложил.

Но у властного кормила

Дурень ворогу сродни.

Ужасающая сила,

Если рядышком они!

Вот кто денежки Народа

Прахом по ветру пускал!

Но дельцов такого рода

Штат Лубянки не искал,

Не притягивал к ответу,

Дел на них не заводил,

Не защелкивал «браслеты»,

За решетку не садил.

Где уж там! Еще Никита

Комитет всерьез подмял:

Тот щитом для партэлиты,

А не для Народа стал.

До шпионов ли, однако?

Есть работка поважней:

Где тут мыслящий инако

И крамола на вождей?

Комитетскими лихими

Круг вельможных охраним.

Что шпионы? Бог бы с ними.

Что Народ? Да черт бы с ним!

А меж тем сквозь поры, щели

Резиденты ЦРУ

В КГБ самом засели,

Поприжились ко двору

И устроили потеху!

Председатель знал о том^*,

Но не стал чинить помеху,

Запустил измену в дом.

Со спецслужбою такою

Безнаказанно вполне

Любо стежкой воровскою

Изменять родной стране!

Этим делом краснобаи

В высших сферах занялись,

Но, друг дружку лобызая,

Словом «ленинцы» звались.

На словах, однако, чей бы

Ни громить оппортунизм,

Не по Ленину — по Лейбу

Понимали коммунизм.

В жутком старческом маразме

Руководство так себе

Не во вред Отчизне разве

Помогало шантрапе?

«В духе интернационала»

Уходили деньги влет

За кордон кому попало,

Обделяя свой Народ.

Гниль

Как пустые заклинанья

Нынче лозунги ЦК,

Как предмет для осмеянья:

Ведь Народ не слеп пока!

Он без устали трудился,

Добрый труженик Народ,

И в труде своем добился

Небываемых* высот.

Беспримерен окрыленных

Вдохновенный мирный труд...

Что ж беднее побежденных

Победители живут?

Почему, за что опала?..

И, нашептывая гиль,

Ядом души разлагала

Диссидентской стаи гниль.

«Зря поверили в идею.

Коммунизм — химера, ложь.

Ценно то, чем я владею;

Что мое, того не трожь!

Что там «родины-отчизны»?

Раньше думай о себе**.

Нет богатству укоризны,

Укоризна голытьбе.

Вон как западные немцы

Процветают! Вы же тут,

У себя, как отщепенцы:

Чем одарены за труд?

Жены ваши как одеты?

Где наряды от кутюр?

Ничего в продаже нету,

Даже с шорохом купюр.

А фарцовщиков* гоняют —

Тех, кто благо вам несет.

Так-то вами управляет

Коммунячий корогод!

Сами жрут деликатесы,

Вам же — лаптем щи хлебать.

Нет партийным интереса

Ваше пузо ублажать!

Не раскатывайте губы

На партийный каравай!

Им плевать на ваши судьбы,

Каждый сам себя спасай.

Колбаса исчезла с мясом

И доступна меньшинству?

Выше ноздри и с приплясом

За колбаской дуй в Москву!

Вам дворяне не по нраву?

Ну, а эти лучше, что ль?

Да такие ж точно, право,

Даже хуже, вот в чем соль.

Те хоть были костью белой,

Эти в прошлом — рвань и сброд,

Бесшабашный, оголтелый.

Он и сбил с пути Народ.

Что, буржуи кровососы?

Эти тоже кровь сосут

И жируют. Вы же босы,

Но: «Даешь ударный труд!»

А качать права рисково:

Вмиг тебя за это — хвать!..

Дайте нам свободу слова,

Чтоб совок* критиковать!

Вольный выезд за границу,

Где красивой жизни рай,

Где свободны, словно птицы,

Индивиды,— подавай!

Дайте право жить богато,

На валюту сняв запрет!..

И... хоть капельку разврата...

Что-то как-то секса нет...»

Сразу видно, что эстеты!

Либералы! «Соль земли»!

Люди творческие где-то,—

Всех тусовок короли!

Так сказать, интеллигенты —

«Совесть общества» и «цвет»...

И... влияния агенты —

Кто осознанно, кто нет.

Многих сам Хрущев когда-то

Отпускал из лагерей.

Между ними бородатый

Правдолюб из-за морей.

«Александр Исаич! Боже!

Современный Лев Толстой —

На него во всем похожий!»

(Если только бородой...)

Среди них такие — что ты! —

Стихотворцы-мастаки...

Словесами патриоты,

А душою — червяки!

В светлом чувстве на коленах

Кто-то клялся до икот

«Комиссарам в пыльных шлемах»,

А потом: «Стреляй в Народ!..»**

При царе — борцы со старым,

При Советах — за царя.

Ох, гнилыми их недаром

Называл Ильич! Не зря!

Лучше за сто лет не стали

И, поймавши свой талан,

Кропотливо продвигали

Подлый даллесовский план*.

“Herba mala cito crescit”** —

Мигом сорная трава

На худом взрастает месте,

Как по воле волшебства.

Полуправдой, полуложью

В деле хитром, непрямом,

Преуспеть вполне возможно,

Если действовать с умом.

Складно врешь, антисоветчик,

Только врешь, не обессудь:

Коммунист и партбилетчик —

Не одна и та же суть!

Тот, в ком совесть и отвага,

Ведал, что такое честь!

А другой за чин и блага

Норовил ужом пролезть.

Разве родственник боярам

Славный старый фронтовик?

Партбилет носил недаром,

С ним он шел на вражий штык!

То вельможи-стариканы

Долг и честь спустили вниз,

И у нас, в Союзе, кланы

Бонз партийных завелись;

По стране распространились —

По республикам, краям;

С криминалом закружились

На потеху всем чертям.

Знали, знали все на свете,

Как резвились их сынки.

Но за шалости за эти

Деток трогать не моги!

Непорочны, как иконы,

И безгрешны, как генсек.

Все равны перед законом,

Но они — равнее всех.

Дескать, мы в особом роде,

Ну а вы пигмеи там...

И растет, растет в Народе

Глухо ненависть к верхам.

Диссидент словцо закинет —

Добивает, в сердце бьет.

И Народ не тот уж ныне:

Тот — а вроде и не тот.

Что-то в душах покачнулось.

От речей Народ устал.

Слово с делом разминулось —

И померкнул идеал.

Между душами глубоко

Бороздой пошла межа.

Притащилась издалека

Частной собственности ржа.

И проклятые мыслишки

Так и долбят день за днем:

«У одних во всем излишки,

Мы что ж лапу-то сосем?

На работе, как пропеллер,

Все-то попусту верчусь.

Почему я не Рокфеллер*,

Богатеть не научусь?

Он банкир, а я что, хуже?

К черту ваш коллективизм...»

Зверь дремавший вновь разбужен,

И — даешь капитализм!

И — давай! наверх! по трупам!

По родительским костям!

Горе слабым, горе глупым!

Всех, кто против,— по частям!..

Братство с Равенством зароем

В ров поглубже и венцом —

Демократию построим

«С человеческим лицом»!..

Вновь в цене бульдожья хватка.

Но не каждый лиходей:

Если в доме нет достатка,

Кто ж охотник до идей?

Так замкнуло многих граждан

На мирке своих квартир.

Обезумели однажды,

Потеряв ориентир...

Люди! Душу сохраните!

Принесут немало бед

Обывательщины нити,

Как сказал Большой Поэт*!..

Расправа

А вверху такая свалка —

В руководстве чехарда:

Катафалк за катафалком

И поминок череда.

Только справили поминки —

Тут же новая метла

Под себя шерстит былинки,

Беззаботно весела.

Налицо иные лица.

Часть из них за много лет

Воспитала заграница

(Вам от Даллеса привет...).

Банда серых кардиналов

Да прозападных «кротов».

И любой из них, шакалов,

Услужить врагу готов!

Словно черт им помогает

Сколотить Отчизне гроб!

До сих пор в глазах мелькает

Этих «лиц» калейдоскоп.

Вот канадского фасона

Теоретик в кураже

И карельского масона

Ставропольский протеже —

Богом меченный иуда...

...Сонм людей своекорыстных,

Перевертышей кагал,

Подлых, на руку нечистых,

Власть Советскую свергал.

Во главе генсек, плетущий

Невесть что. В своем вранье

Начертал он курс, ведущий

В никуда, в небытие.

Знал бы кто, о чем он грезит,

Где свою оставил честь...

И жена без мыла лезет

В то, во что не надо лезть!

Рукоплещет ей заморский,

Что в Америке, обком:

Нрав имея прокурорский,

Та вертела муженьком.

И вертелся муж неслабо.

Он — изменник, не дурак —

Карты нашего Генштаба

Сдал врагу за просто так!*

«Все твое, о друг мой новый!

Веселися и ликуй!» —

А на лысине багровый

Люциферов поцелуй...

Враг опешил: «Что за действо...

Ты с ума не соскочил?!»

За похожее злодейство

Павлов пулю получил!

За закрытыми дверями

(Кто не пьян, включай мозги!)

Стали нашими «друзьями»

Вдруг заклятые враги!

Но лиха беда начало,

А потом иди вразнос:

Мол, идея измельчала,

Не пора ль ее под снос?

«Наш девиз — свобода слову!..

Нет, мы за социализм,

Только принять за основу

Нужно мнений плюрализм».

И пошла — «свобода мнений»!

Так, Хрущева превзойдя,

СМИ в садистском озверенье

Снова топчут прах Вождя.

Всюду фильмы о разврате.

Чтоб пополнить книжный шкаф,

Продается на Арбате...

Опус Гитлера «Майн кампф»!

Оскорблен советский воин.

Лют на Армию навал.

То злодей — из кривды скроен —

«Новым мышлением» звал!

Восхваляется безмерно

Строй буржуйский без конца.

Проникает эта скверна

В неокрепшие сердца...

«Надо начать перестройку,—

Гнул свое пятнистый тать: —

Прекратить в стране попойку

И консенсус отыскать».

Нашу Родину кошмаря,

Он — предатель, не дебил —

В антиводочном угаре

Экономику добил!

Деньги — разве что по блату.

Как живешь, рабочий люд?

Кое-где уже зарплату

Унитазами дают.

Суть недобрая в новинах.

Виноградник — под топор.

В продуктовых магазинах

Мяса нету с давних пор.

Там одни пустые полки

Или детские горшки.

И в Народе ходят толки:

Реформатор без башки.

Нет, она была на месте,

Но душа его черна.

Он с подельниками вместе

Зло творил не с бодуна.

Люди Меченого бойки

В состязанье, кто ловчей.

У «прорабов перестройки»

Деловитость палачей.

До развязки недалече:

Не идут дела на лад.

Чем заносчивее речи,

Тем скромнее результат.

Впрочем, кто к чему стремился.

Как-никак еще в застой

Класс богатых проявился,

Расшатав рабочий строй.

Привилегий поднахапав

И недвижимости впрок,

Захотелось тихой сапой

Узаконить сей порок.

«Только как? — вздыхал отступник.—

Предпосылок вроде нет.

Ведь буржуй у нас преступник,

Вне закона мироед...»

Гложет душеньку досада...

А виной — социализм!

Чтоб свалить... состряпать надо...

Рукотворный катаклизм!

Для «удобства» населенья

Дефицит изобрести

И до градуса кипенья

Простодушных довести.

Вот тогда сказать по ходу:

Все, товарищи, тупик,—

Лгал в семнадцатом Народу

Самый главный большевик!

И захочется тупицам

Дело Ленина проклясть.

Словно зверь, толпа взъярится:

«Не хотим Советов власть!»

И посыплется Советский,

Самый справедливый, строй.

Возвернется мироедский.

Братство с Равенством — долой!

«Разве ровня мне рабочий?

А мужик — какой он брат?» —

Вот как мыслил, между прочим,

Разжиревший партократ!

Скоро станет он банкиром

И в плантаторы попрет;

Возомнив, что правит миром,

Будет грабить свой Народ...

И в республиках неладно,

Где пошел на брата брат:

Независимость парадно

Возглашают все подряд.

Там вражда в махровом цвете

И мятеж на мятеже.

И Прибалтика, заметьте,

Не Советская уже!

Братству общему неверный,

Над Отечеством глумясь,

Секретарь рескома первый

Где-то хан, а где-то князь.

Ты прислушайся, вития!

По Союзу там и тут:

«Чемодан — вокзал — Россия!»

Русских гонят и клянут.

Кровь рекой в Таджикистане,

В Карабахе... Времена...

Вся страна, как на вулкане...

Ты искал консенсус?! На!!!

Разворот событий адов

Под знаменами беды.

Это все твоих «прорабов»

Геростратовы труды!

Дядя Сэм снимает пенки,

Вы же — счастливы взахлеб!

Взять бы вас да к теплой стенке,

Расписав зеленкой лоб!

Проклинаемыми всеми

Будьте все до одного!

Вы, отрепьевское семя!

Вы, иудино родство!..

Пал Союз Советский скоро.

Но не сам распался он,

А убит кремлевской сворой!

Четвертован! Расчленен!

В черный август черным летом

Власть Советов умерла...

Где же был Народ при этом?!

Где же Армия была?!

Ведь она — Рука Отчизны.

А Народ? Народ — Душа,

Без которой в этой жизни

Жизнь не стоит ни гроша!

Но на что рука способна,

Если нету головы...

Без нее душа подобна

Темной ноченьке, увы...

Злой зимою сброд негодный,

Воровской являя нрав,

В Беловежье Всенародный

Референдум растоптав*,

Ту страну, что нету лучше,

Разрубил, как рубит кат.

И погиб Союз могучий,

На республики разъят,

Через гнусное коварство,

Буйный бред башки хмельной.

Так вонзило партбоярство

В сердце нож стране родной,

Убивая в изуверстве

То, что жить должно века!

И не выдержало сердце

Старика-фронтовика...**

acdb

КРУПНЫЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ

ЖАНР

Игорь Нехамес

(г. Москва)

БОРОДАТЫЕ БОГИ

Киноповесть

Действительный член Академии российской литературы, действительный член Академии гуманитарных наук России, член Московской городской организации Сою- за писателей России, член Союзов журналистов России и Москвы, кавалер орденов М. В. Ломоносова и В. В. Маяковского, М. Ю. Лермонтова и Г. Р. Державина, лауре- ат литературных премий имени А. А. Фадеева и имени К. М. Симонова, лауреат пре- мии литературного агентства «Московский Парнас», лауреат премии «Золотая осень» с вручением ордена С. А. Есенина. Лауреат премии «За лучшую детскую кни- гу» 2011—2012 гг. с вручением медали имени С. Я. Маршака, лауреат премии «Золотое перо Московии» Московской областной писательской организации, лауреат Золотого диплома имени Ф. И. Тютчева, лауреат II степени второй Международной олимпиады искусств Международной федерации искусств под эгидой ЮНЕСКО в России, лауреат премии «Серебряный крест», лауреат Всероссийской премии имени П. Л. Проскурина, дважды лауреат Всероссийской литературной премии «Левша» им. Н. С. Лескова. Автор 17 прозаических и поэтических книг.

Аннотация киноповести «Бородатые Боги»

Чернобыльская катастрофа, которая случилась 26 апреля 1986 года, не пощадила никого: ни работавших на четвертом энергоблоке сотрудников, ни тех, кто проживал в 30-километровой зоне, ни тех, кто жил в сотнях и тысячах километров от этого места. Среди пострадавших оказались и дети.

Ни одна страна в мире не сумела обеспечить комплексное массовое лечение подвергшихся радиационному излучению. Только Республика Куба обеспечила реализацию этого грандиозного проекта.

Евгений Иванович Чазов, министр здравоохранения СССР на тот период, провел переговоры.

Всего кубинские специалисты обеспечили излечение 24 471 больного, исчисляя с 29 марта 1990 года по 1 июня 2014 года, из них 20 419 — дети.

Киноповесть рассказывает о судьбе подростка, жителя одного из райцентров Брянской области, которому было десять лет на дату аварии. Кубинские медики вылечили и его, и всех остальных детей, проживавших в ряде областей РСФСР, Белоруссии, Украины и ряда районов Молдавии. Все они выжили.

Эта киноповесть — свидетельство совместного подвига кубинских медиков и советских детей, зримый символ дружбы между нашими народами.

Раннее хмурое утро. Начало марта. По Брянской области идет пассажирский поезд. Разнокалиберные вагоны: несколько вагонов начала 60-х годов, два — современных купейных, остальные — вагоны 70-х годов. Всего состав насчитывает 14 вагонов.

Сначала — панорамная съемка движущегося состава, затем камера приближается.

Съемка в вагоне.

Развязный молодой мужчина лет 30-ти с наколкой на пальцах правой руки «Толя» в светло-голубых джинсах и тельняшке подходит к купе проводника и тихонько стучит. Дверь с грохотом открывается и он видит заспанное лицо проводницы.

Проводница: Ну чё тебе надо?

Пассажир: С добрым утром, любезная! А на станции Тихая пристань поезд останавливается?

Проводница: Да, минутная остановка. Может, кто сядет.

Пассажир: Слушай, а если я выйду на этой станции?

Проводница: Да иди хоть к черту. И какая только муха тебя в задницу укусила. Вон, до нашей узловой станции райцентра еще полтора часа. Поспать не дал.

Пассажир: Может, это меня неистребимый поездной клоп укусил, а не муха? (осклабился мужчина).

Проводница (ласково хлопает его по ноге ладонью): Вон у тебя какие джинсы импортные. Модные, тугие. Ни один клоп не пролезет.

Они оба довольные друг другом хихикают. Мужчина приблатненной походкой, сторожко ступая, идет в свое дальнее купе, а проводница, тяжко вздохнув, надевает на свои отекшие ноги короткие сапожки, берет тряпку, желтый флажок и идет в тамбур. Поезд начинает медленно притормаживать.

Проводница открывает дверь, поднимает площадку. Мужчина дышит ей в спину.

В это время поезд вдруг резко тормозит. Проводница профессионально успевает ухватиться за поручень, а мужчина бьется плечом в стену тамбура, охает и слегка приседает. Из вагона слышны недовольные вскрики пассажиров.

И вдруг раздается визгливый женский голос:

— Этот Толя у меня чемодан украл, сволочь!

Полуодетая женщина лет 27 бежит по коридору к тамбуру. От этого выкрика мужчина мгновенно привстает, подобно пружине, отталкивает проводницу и пытается выпрыгнуть на землю. Чемодан бьет проводницу по колену. Ей больно, но она успевает ухватить его за рукав пуховика. Чемодан с грохотом летит по ступенькам и падает на землю. Мужчина кубарем скатывается с лестницы и падает ягодицами на чемодан. Выскочившая в тамбур пассажирка самозабвенно кричит, протягивая вперед руки:

— Вот он, вот он, вор! Украл мой большой желтый чемодан!

Проводница свистит в свисток. Попутно нажимает на какую-то кнопку в тамбуре. Раздается звук сирены. Мужчина хватает чемодан за ручку и, прихрамывая, начинает удаляться от вагона. Но уже поздно. Из других вагонов выскакивают несколько проводников — мужчин и женщин. Раздается милицейская трель дежурного милиционера, который сопровождает состав.

Мужчина понимает, что с чемоданом ему не убежать, с досадой отбрасывает его назад и сбивает с ног преследующего его одного из проводников. Вслед ему слышится ругань. Мужчина успевает пробежать еще шагов тридцать, как вдруг слышит сопение позади себя и один из преследователей хватает его сзади за воротник. Оба падают, но борьба не завязывается. Мужчина раскидывает руки, лежа на спине, и примирительно кричит:

— Сдаюсь, сдаюсь. Ваша, сволочи, взяла.

Несколько мужчин рывком поднимают его на ноги, а проводница бьет его по щекам и громко кричит:

— Я двадцать один год работаю проводником, я — ударник коммунистического труда! У меня четыре вымпела за хорошую работу в купе висят! У меня было пять начальников поездов и никто никогда мне и замечания не сделал! А тут такой гад попался!

Один из проводников хватает проводницу за руки и примирительно говорит:

Проводник: Ну все, Тамара, все! Мы сейчас доедем до узловой станции райцентра и сдадим его в линейное отделение милиции. А твоей вины-то никакой нет. Если такие псевдопассажиры появляются.

Процессия идет обратно к поезду. Проводница всхлипывает, камера крупно показывает ее лицо. Она смахивает ладонью слезы, потом достает из кармана салфетку и вытирает лицо. Понемногу успокаивается.

Возле вагона стоит обворованная пассажирка и радостно вопиет.

Пассажирка: Поездного вора поймали. Гаденыша ведут.

Она радостно выхватывает из рук одного из проводников свой чемодан. И тут же, прямо на земле, открывает его. Там женские вещи, несколько отрезов ткани и еще всякая мелочь.

Пассажирка: Я в Египте две недели была. Подарки везу. По простоте душевной ему рассказала, а он спер. Я так теперь волнуюсь, что весь отдых насмарку пошел.

Ей помогают поднять чемодан, заботливо поддерживают, когда она взбирается обратно в вагон. Начальник поезда связывает задержанному ноги и одновременно объясняет свои действия двум проводникам из других вагонов и проводнице.

Начальник поезда: Когда поймали кого, то первым делом надо на грудь опрокинуть и ноги связать, чтобы не убежал никуда, а уже потом руки за спину завести и тоже крепко связать.

Задержанного мужчину буквально забрасывают в вагон. Он, падая, ушибается и сквернословит. Начальник поезда и проводники довольно смеются. Начальник поезда огорченно говорит.

Начальник поезда: Теперь из-за тебя, падкого на чужое добро, я неизвестно когда домой попаду. Объяснения писать надо, в депо идти к начальству, объясняться.

Проводники сочувственно кивают головами, а задержанный мужчина хмыкает в ответ.

Один из проводников и начальник поезда остаются в тамбуре с задержанным. Проводница жалостливо вытирает задержанному разбитое в кровь лицо. Тот кивком головы благодарит.

На перроне узловой станции райцентра уже стоят два милиционера. Проводница стоит в проходе вагона и не выпускает пассажиров, потому что сначала нужно сдать задержанного. Один из милиционеров поднимается в вагон и надевает задержанному наручники. Затем развязывает киперную ленту, которой тот был связан. Задержанный разминает сведенные сзади руки. Милиционер развязывает ему путы на ногах и его принимает второй милиционер.

Один из милиционеров возвращается обратно в вагон.

Милиционер: Эй! Где там потерпевшая?! Пусть она выходит вместе с нами. И чемодан не забудьте.

Люди скрываются в своих купе. Женщина протискивается с большим желтым чемоданом по вагону к выходу.

Потерпевшая (суровым голосом): Я столько от тебя настрадалась. Я буду требовать, чтобы ты десять лет сидел!

Проводница замирает, слушая эту тираду.

Один из милиционеров поддерживает потерпевшую и помогает ей спустить чемодан.

Задержанный мужчина поворачивается и говорит ей с издевкой.

Задержанный: Ты, тетка, во-первых, не прокурор, во-вторых, приговор выносит судья, а в-третьих, заруби себе на носу — у тебя ничего не пропало и увидишь, я отделаюсь только штрафом. А твой чемодан я взял по ошибке.

Милиционер и начальник поезда злорадно смеются над его словами.

Начальник поезда: Приятно с ошибальщиком познакомиться. А как по полю с чемоданом скакал — не ошибался!!!

Проводница уходит вглубь вагона, заходит в злополучное купе и вытаскивает оттуда легкую спортивную сумку «Адидас».

Проводница: А вот его пожитки!

Один из милиционеров берет сумку и говорит:

— В отделе откроем и понятых пригласим.

Любопытствующие пассажиры выглядывают из купе. Какая-то старушка радостно произносит.

Старушка: А поездка-то была какой интересной! Приду домой, буду всем рассказывать, что у нас вор завелся в вагоне. Спасибо нашей милиции, поймали! Видно, зря по телевизору милицию ругают. Вон какие молодцы!

Находящийся в тамбуре милиционер приосанился и поправил фуражку.

Какой-то мужчина в очках, крупный, с сединой, возражает бабушке, выглядывая из другого купе:

— А при чем здесь наша доблестная милиция? Задержали-то проводники! А эти — на все готовенькое.

Милиционер (примирительно): Ну ладно, митинг развели. Хватит уже. И лишнего говорить не надо.

Все замолкают и прячутся в своих купе.

Процессия идет по перрону вдоль состава.

Проводница машет вслед желтым флажком.

Проводница: Благодарение судьбе, что все хорошо для всех закончилось. Из наших российских поездов ни один преступник не убежит!

Задержанный мужчина оборачивается и подмигивает проводнице: Мы еще с тобой встретимся! Я тебя шоколадкой «Вдохновение» угощу. На тебя зла не держу. Добросовестная ты работница.

Один из милиционеров обидчиво толкает задержанного мужчину.

Кабинет начальника линейного отдела внутренних дел. Половина восьмого утра.

Мужчина лет 35-ти в форме подполковника, бодрый и энергичный, рассматривает рапорт, который ему принес оперативный дежурный. Удовлетворенно хмыкает.

Начальник (оперативнику): Пошли в наше областное управление в Брянск телефонограмму о том, что задержали поездного вора. Кстати, останься здесь. Сейчас узнаем: кто такой, откуда... А потерпевшая пусть пока посидит в коридоре.

Старший лейтенант лет 25-ти вытягивается в струнку: Слушаюсь. Исполняю поручение.

Он выходит в коридор и уверенным баском командует: Заводите задержанного! А вы, гражданочка, посидите в коридоре. Вас потом пригласят.

Затем он видит в коридоре двух женщин и мужчину и подходит к ним.

Старший лейтенант: Вы по какому поводу находитесь здесь? Задержанные? Потерпевшие? Свидетели?

Женщина что-то тихо говорит ему. Удовлетворенный ответом, старший лейтенант командует.

Старший лейтенант: Находитесь здесь. Я вас потом приглашу в качестве понятых. Показывает пальцем на потерпевшую: С ней не разговаривать.

Мужчина и две женщины согласно кивают.

Кабинет начальника линейного отдела внутренних дел.

Подполковник приказывает подчиненному: Снимите с задержанного наручники. Дайте ему попить воды (те исполняют указания).

Подполковник продолжает: Задержанного обыскивали? Как это нет? Ах, не успели?

Обращается к оперативному дежурному: Пригласите понятых, сейчас произведем обыск задержанного.

Тот вызывает мужчину и двух женщин в кабинет.

Подполковник (понятым): Ваши документы?

Смотрит документы, удовлетворенно кивает и поручает оперативному дежурному: Составьте протокол осмотра.

Милиционеры вытаскивают из внутренних карманов пиджака задержанного: отвертку, паспорт, железнодорожный билет, проездной на метро, вставленный в дерматиновую обложку, связку ключей, три платка. Из наружных карманов пуховика вытаскивают мелочь.

Снимают поясной ремень, задержанный недовольно шевелится.

Один из милиционеров (громко командует): Стоять! Не двигаться! Руки вверх!

Задержанный безропотно подчиняется. Понятые вздрагивают. Оперативный дежурный составляет протокол осмотра.

Ловким движением милиционер последовательно поднимает брючины задержанного. Из носков вытаскивает две купюры по пятьсот рублей. Начальник ЛОВД усмехается. Затем он пишет что-то на листе бумаги и протягивает его оперативному дежурному.

Начальник ЛОВД: Как всегда. Исполнять! Но сначала впиши имена понятых, пусть подпишут протокол и могут быть свободны.

Процедура осмотра завершена. Оперативный дежурный вместе с понятыми выходит из кабинета.

Начальник ЛОВД: Садитесь, задержанный! Расскажите, пожалуйста, что произошло. Потом вас отведут к дознавателю и вы уже все поясните подробно.

Задержанный криво усмехается: Вещи перепутал в темноте.

Милиционеры улыбаются. Начальник ЛОВД строго смотрит на них, и они тут же построжали.

В этот момент заходит оперативный дежурный, подает начальнику ЛОВД какой-то листок. Тот читает, удивленно раскрывает глаза и говорит.

Начальник ЛОВД: А вы, товарищ Иннокентьев, оказывается, наш клиент.

Задержанный (набычившись, смотрит в пол, затем выдавливает из себя): Что, уже по базе пробили? И знаете, что я отсидел год в колонии?

Начальник ЛОВД делает строгое лицо, ничего не отвечает задержанному. Смотреть на него приятно: олицетворение закона.

Задержанный съеживается. Он понимает, что диалоги здесь неуместны и в этом кабинете он не собеседник и никакого дружеского расположения к нему не будет.

Начальник ЛОВД (замечает эту перемену в задержанном и строго произносит): Снова позовите понятых, а то задержанный говорит, что перепутал вещи. Где его большой желтый чемодан?

Оперативный дежурный хочет выйти из кабинета, но начальник ЛОВД жестом левой руки останавливает его.

Начальник ЛОВД (спрашивает у задержанного): Вы ничего не хотите сказать? Вы можете оформить явку с повинной.

Милиционеры опять улыбаются. Начальник опять строго смотрит на них, и они подтягиваются.

Начальник ЛОВД: Задержанный, какой у вас был с собой багаж?

Задержанный: У меня была с собой сумка «Адидас» синего цвета. Слегка потрепанная.

Начальник ЛОВД: А почему вы взяли большой желтый чемодан, принадлежащий иному лицу?

Задержанный: Видимо, со сна. Не отдавал отчета своим действиям.

Начальник ЛОВД: А почему побежали?

Задержанный: Опять же, не отдавал отчет своим действиям. Тем более, что сорвался со ступенек и еле удержался потом на ногах. А сзади кричать стали, свистки... Вот я по привычке и побежал.

Начальник ЛОВД (строго): А как и где приобрели привычку бегать с чужими вещами?

Задержанный(опускает голову на грудь и замолкает. Затем стыдливо выдавливает из себя): В прошлой жизни, гражданин начальник.

Начальник ЛОВД (участливо): Раскаиваетесь? А когда начнете новую жизнь? Когда отсидите еще один срок? Вы же теперь уже рецидивист и освободились-то всего три с половиной месяца назад.

Он внимательно смотрит на задержанного. Тот старается сделать безразличное лицо и вдруг произносит.

Задержанный: Согласно 51-й статье Конституции РФ я больше ничего говорить не буду и от любых показаний отказываюсь. А еще мне нужно посоветоваться со своим адвокатом.

Начальник ЛОВД (с огорчением вздохнул): Ваши права мы будем, безусловно, соблюдать. О произошедшем событии сообщим вашим родителям. Но если в течение трех суток к вам не приедет адвокат, то мы передадим дело в суд, а уж он определит вам меру пресечения — возможно, даже поместит в СИЗО, потому что вас задержали на месте преступления. Оперативный дежурный, пригласите в кабинет потерпевшего, понятых. Составим еще один протокол осмотра.

В кабинет заходят трое понятых, потерпевшая с чемоданом.

Потерпевшая: Товарищ начальник, вот именно он меня всю и обворовал.

Задержанный: Прям так и всю?

Начальник ЛОВД: Я прошу вас помолчать, чтобы вы не усугубляли свою участь.

Он дважды бьет ладонью левой руки по столешнице.

Все замолкают: шутки кончились.

Потерпевшая предъявляет свой паспорт, данные вписывают в протокол. Затем открывают большой желтый чемодан. Перечисляют каждую вещь, в том числе и предметы женского туалета.

Начальник ЛОВД (спрашивает у потерпевшей): У вас что-то из чемодана похищено?

Она растерянно смотрит на разложенные на столе вещи, ощупывает дно чемодана и крышку, потом поворачивается к начальник и озадаченно произносит.

Потерпевшая: У меня ничего не пропало. Все на месте.

В разговор вступает задержанный.

Задержанный: Прошу занести эти слова в протокол. Иначе нарушаются мои права.

Начальник ЛОВД (усмехается): все слова внесем в протокол, не переживайте.

Потерпевшая складывает все вещи обратно в чемодан, закрывает его и вдруг с волнением кричит.

Потерпевшая: Ой, посмотрите! Уголок чемодана сбит! И тут две царапины! Вот он мне ущерб нанес.

Все присутствующие, кроме потерпевшей, громко смеются. Потерпевшая краснеет и замолкает.

Начальник ЛОВД (примирительно): Ну-ну, не расстраивайтесь! Раз все хорошо закончилось для вас, то и мы тоже рады.

Затем осматривают сумку задержанного. Там несколько журналов с кроссвордами, брюки-трико, поношенные майка и трусы, зубная щетка, мыло, бритвенный прибор и одеколон в пластиковой бутылке.

Начальник ОВД командует: Жидкость на проверку. А все остальное — в спецкомнату хранения, как вещественные доказательства. Пока отведите задержанного в камеру и позаботьтесь о завтраке. Кстати, гражданин Инокентьев! Вы хотели дать телефон своей матери и адвоката?

Задержанный диктует номер телефона матери, сообщает ее имя, отчество и фамилию и добавляет, что она сама свяжется с адвокатом.

Понятые расписываются в протоколе, расписываются задержанный и потерпевшая.

Задержанного уводят два милиционера. Оперативный дежурный помогает вынести чемодан потерпевшей. Понятые выходят следом.

Начальник ЛОВД тяжело вздыхает и набирает московский номер: Это Инокентьева Надежда Викторовна? (услышав утвердительный ответ, спрашивает) Гражданин Инокентьев Сергей Александрович, проживающий по адресу: город Москва, улица Гарибальди, дом 12 — это Ваш сын?

Он включает громкую связь и слышит в ответ: Да-да! С ним что-то случилось?

Начальник ЛОВД: А где сейчас может быть Ваш сын?

Ответ пожилой женщины: А он поехал в Брянскую область, на узловую станцию райцентра, к своему товарищу. Навестить хотел. Они вместе целый год служили в армии, как говорил мне Сереженька.

Начальник ЛОВД: Однополчанин, значит!

Женщина по телефону: Да-да, вы нашли хорошее слово!

Начальник ЛОВД: Так вот ваш Сереженька задержан за попытку кражи в поезде. Ищите адвоката. И чем быстрее — тем лучше. Тогда мы сможем этапировать его по месту жительства в Москву, а уже там определят меру пресечения. Иначе будет сидеть в СИЗО здесь, в Брянской области.

Женский голос (растерянно): Так значит он до друга не доехал?

Начальник ЛОВД (сочувственно): Выходит, что так, а вам, мамаша, переживание и трата денег на адвоката. А кстати, скажите пожалуйста, мамаша, почему у него на пальцах правой руки наколка «Толя»?

Женский голос (взволнованно и растерянно): А ему четырнадцать лет было и кто-то из взрослых парней ему наколку такую сделал. Я и сама не знаю, почему.

Начальник ЛОВД: Понятно. Запишите мой телефон и адрес нашего линейного отделения внутренних дел, чтобы со мной мог связаться адвокат.

Женский голос (просительно): А можно, я сама к нему приеду, на Сереженьку посмотрю?

Начальник ЛОВД: Я думаю, что вы на него уже с момента рождения насмотрелись. Вообще-то здесь нужен только адвокат. Не жалейте на него денег. А также дайте ему доверенность. Для вас сейчас важно, чтобы сына этапировали в Москву. А там он, может, будет и под домашним арестом находиться. Если до 6 марта адвокат не приедет, то сын ваш будет сидеть у нас в СИЗО до суда. Если что, то всегда звоните. Отвечу на любые вопросы и очень сочувствую Вам.

Закончив разговор, начальник ЛОВД позвонил оперативному дежурному: С завтраком задержанному определились?

Слушая ответ, нахмурился: Ну и пусть он хорохорится! А вы будьте вежливы, предупредительны. И никаких лишних разговоров пусть дежурные милиционеры не ведут. Ох уж мне эти неутомимые москвичи! От них столько хлопот. Через час пойду по кабинетам ЛОВД и посмотрю на содержащихся в камерах. Если хоть кто-то будет недоволен — спрошу с вас строго.

Закончил телефонный разговор, повесил трубку, подпер кулаком правую щеку и задумался.

Так начиналось утро 3 марта 2007 года. Начиналось с происшествия.

Москва. Восемь часов утра.

Адвокат Иван Савельевич завтракает на роскошно обставленной кухне и с довольным видом поглядывает в окно. Настроение у него хорошее, жена приготовила вкусный завтрак. Сегодня в суд идти не надо, не спеша, часам к двенадцати приедет в коллегию адвокатов, поговорит с друзьями, может быть, сыграет партейку-другую в шахматы...

Его разговор «с самим собой» прерывает телефонный звонок.

Адвокат, дородный мужчина лет пятидесяти с едва пробивающейся сединой в волосах, недовольно хмурится — привычный распорядок дня нарушен. Но по адвокатской привычке трубку берет всегда.

Адвокат: Да-да, слушаю! Представьтесь, пожалуйста!

Он включает на мобильном телефоне кнопку громкой связи.

Женский голос: Иван Савельевич! Простите, что беспокою рано. Вы же помните, как вы смогли сделать всего год в колонии моему Сереженьке?

Адвокат (снисходительно): Да-да, я вас прекрасно помню, мама-хлопотушка. Сын доставил вам неприятности. Участвовал в квартирной краже. Но вместо четырех лет мы год в колонии ему сделать смогли. Суд не пошел на поводу у прокурора. Слушаю вас.

Женский голос: Иван Савельевич! Опять неприятности! Сереженька ехал к другу, с которым служил в армии, в гости. Ну и случайно не удержался, рано утром, не выспавшись, случайно взял чужой чемодан.

Адвокат: Кража в поезде? Это серьезно.

Женский голос: Звонили с узловой станции, что в Брянской области, из ЛОВД. Иван Савельевич! Такой хороший подполковник: вежливый, доброжелательный. Он посоветовал, что если в течение трех дней приедет адвокат с доверенностью, то моего сыночка этапируют в Москву, а суд может вместо СИЗО дать подписку о невыезде. Вы возьметесь? Я вас умоляю!

Адвокат: Матушка-хлопотушка! Надежда Викторовна, дорогая! Конечно, здесь нужен такой адвокат, как я. Тертый бобер. Но, знаете, как-то не привык я ездить по Брянским областям...

Женский голос (перебивает его): Я все заплачу! Все заплачу! Все будет так, как вы скажете! Мне бы только Сереженьку... чтобы была подписка о невыезде... или, на худой конец, домашний арест!

Адвокат: Ну, это уже от моего мастерства зависит. И хорошо бы, чтобы судили не в том районном суде, где его уже знают, а в другом. Тут у меня в нескольких судах знакомцы есть — поработаем. А я вас жду к двенадцати часам в коллегии адвокатов. Захватите с собой двести тысяч рублей и тысяч тридцать мне на командировочные. И все строго через кассу.

Женский голос: Спасибо огромное, что согласились, Иван Савельевич! Чтобы я без вас делала!!! Безмерно вам доверяю.

Адвокат: Жду. Не волнуйтесь. Уверен, что все будет нормально.

Адвокат (вслух, сам с собой): Никогда не бывал я в Брянской области. Говорят, что эта местность — партизанская. И народ там хоть и суровый, но отходчивый. Значит, навстречу пойдут. Возьму-ка я с собой пару-тройку бутылочек иноземного производства. Может, с кем за знакомство и разопьем. Да-а-а! А в шахматишки сегодня поиграть не удастся!

И, напевая бодрую мелодию, адвокат направился в ванную.

Кабинет коллегии адвокатов.

Несмотря на то, что еще не было двенадцати часов часов дня, его уже ждала Надежда Викторовна. Невысокая худощавая женщина с изможденным от переживаний лицом, элегантно одетая, лет 45—48, поднялась ему навстречу и радостно защебетала.

Мать задержанного: Я так рада видеть вас в добром здравии и хорошем настроении! Я даже пораньше приехала.

Адвокат (широко улыбаясь): Ваши комплименты на сумме гонорара не скажутся — меньше не будет. Но слушать Вас приятно. И за добрые пожелания спасибо. Проходите ко мне в кабинет, а потом пойдем в кассу и я приглашу секретаря, чтобы составить соглашение. Потом вместе поедем к нотариусу. Но предварительно я составлю три ходатайства и один запрос, как это и положено по УПК.

Мать задержанного согласно кивала головой и пожирала глазами адвоката. Больше ей ни на кого надеяться не было.

Купе поезда.

Адвокат, мужчина средних лет, сидит в купе и задумчиво смотрит в окно. Хмурое мартовское утро. Звучит мелодия «Железнодорожного вальса»:

Под стук вагонных колес

Приятно прихлебывать чай,

Разлет светлых девичьих кос

Меня захмелит невзначай.

Завистливый взгляд за стеклом

Проводит в дорогу: «Везет!»

Запью его быстрым глотком,

Стремясь в сухопутный полет.

Припев:

Вагонных колес перестук —

Будто судьбы молоток,

Ритмично-загадочный звук

Сквозь рельс бесконечных моток.

Этот моток размотать

Не довелось никому.

А чтоб тайный стук разгадать...

В это мгновение трансляция прерывается, поезд резко тормозит, и раздается визгливый голос проводницы:

Проводница: Однако, приехали! Железнодорожная станция «Райцентр»!

Адвокат встает, берет портфель и выходит из купе в коридор. Это для него конечная станция.

Следом идет попутчик — мужчина лет тридцати с рыхлым лицом и радостно балагурит.

Попутчик: О, старушки уже кушать приготовили! Эхма, щас возьму картошечку с укропчиком, кусочек колбаски с хлебушком, а может, у какой из них и стаканчик с самогонкой имеется.

Адвокат и попутчик спускаются со ступенек на перрон. Их обступают бабушки, одетые в телогрейки и закутанные в платки. На ногах — резиновые сапожки.

Ранним утром они все кажутся на одно лицо, хотя разные по возрасту, росту и объему фигур.

Проводница: Стоянка двадцать минут. Далеко не уходите.

Попутчик покупает несколько пластиковых судочков, рассчитывается и поднимается обратно в вагон.

Адвоката теребят несколько бабушек, чувствуя, что он платежеспособен.

В этот момент адвокат видит женщину лет 45—47, у которой красивое русское лицо обрамлено шалью-паутинкой. Возле ее ног стоит сумка, откуда идет парок.

Адвокат уверенно двигается по направлению к ней. За спиной слышит голос одной из товарок.

Бабушка (недовольно): Смотри-ка! Опять Барбудке повезло. И что это у нее все покупают?! Небось, медом намазано?

Ей вторит другая товарка, успокаивая первую: Ничего-ничего, быстрее продаст — быстрее уйдет! Зато все покупатели потом наши будут.

Адвокат (здоровается с женщиной, к которой подошел): Бог в помощь! Хорошей торговли! Накормите гостя райцентра?

Женщина средних лет (приветливо улыбается): Что ж не накормить! Обязательно накормим! Вы только купите, у нас недорого — каждый судочек всего пятьдесят рублей! Мужчина вы видный, может, одного и мало будет! А мы и приятного аппетита пожелаем, и в здание вокзала проводим — лишь бы вам удобство было.

Адвокат: А сколько у вас судочков-то осталось?

Женщина средних лет: Последние три.

Адвокат (с воодушевлением): Беру все. Вот вам 200 рублей.

Женщина средних лет улыбается, дает ему сдачу и предлагает пройти в здание вокзала. Они идут по длинному коридору, окрашенному темно-зеленой масляной краской, с залежалыми запахами. Адвокат уже настраивает себя на мрачные мысли, как вдруг они попадают в чистенькое помещение буфета, где стоячие и сидячие места, столики с салфетками в стаканах.

Женщина, представившаяся Валентиной Павловной, достает судочки, быстро и аккуратно сервирует стол и жестом приглашает адвоката покушать. Сама подперла щеку кулаком и с благожелательностью наблюдает за адвокатом, который быстро ест.

Валентина Павловна: Это хорошо, что с утра уже аппетит нагулян, значит, в делах споро будете действовать.

Адвокат, доедая картофелину, кивает в ответ.

Валентина Павловна (продолжает): Вкусно?

Адвокат: Очень, прямо как дома побывал. А что, вы не работаете разве, раз на вокзале продаете?

Валентина Павловна: Продаю-то я на перроне, на вокзале без лицензии продавать ничего нельзя, а вот покушать можно. А вообще, я здесь уже больше 25 лет. Так жизнь сложилась. Как произошла Чернобыльская авария, так я потом сюда и пришла в 1989-м году прошлого века.

Адвокат хочет продолжать расспросы, но Валентина Павловна вежливо, но решительно говорит.

Валентина Павловна: Не хотела бы в суете вспоминать прошлое, досталось мне выше головы (показывает жестом). Ну, а если хотите послушать повествование мое, приглашаю в гости, как освободитесь от своих дел. Наумовы мы — одни на весь райцентр. Легко нас найдете.

Она собирает пустые судочки, складывает их в сумочку и идет обратно на перрон, перед этим показав адвокату как можно выйти из буфета на привокзальную площадь.

Адвокат выходит на площадь и видит милиционера, у которого интересуется, как пройти в линейное отделение милиции. Тот с удовольствием показывает ему и задумчиво смотрит вслед. Да, ему очень интересно, но любопытство проявлять нельзя, он на посту. А так бы расспросил. Но для себя он делает вывод, что это или работник прокуратуры, или адвокат.

Адвокат приходит в линейное отделение милиции, предъявляет дежурному свои документы. Его приглашают к начальнику. Подполковник радостно приветствует гостя.

Подполковник: Милости просим столичного гостя к нашему шалашу! Вы наверняка по поводу нашего сидельца?

Адвокат кивает в ответ.

Подполковник (продолжает): Сейчас я сержанта приглашу. Он вас проводит к вашему клиенту. Как раз у него уже завтрак закончился. Если Вы не возражаете против этапирования, то сегодня вечерним поездом два наших сотрудника могут его препроводить вместе с вами.

Адвокат: Моего подзащитного не обижают? Как он себя сам ведет?

Подполковник: Все у него хорошо, сами можете расспросить. А мы руки не распускаем. Если он нас не задевает, чего мы его будем задевать! Тихий, послушный. Поймали с поличным. Все подписал. Материалы в спецпакете вам тоже передадим через одного из наших конвойных.

Адвокат благодарит подполковника и выходит в коридор, где его ждет сержант.

Сержант (с любопытством): Из самой Москвы приехали! Видать, наш подопечный непростая птица. Ведь нанять адвоката, попросить, чтобы он приехал и перевез его в Москву — это не просто. Я с ним два раза в шахматы играл через решетку — нормальный вроде мужик. Но вот почему-то работать не хочет — его все на кражи тянет.

Адвокат сочувственно кивает в такт словам сержанта.

Они подходят к камере. Сержант открывает дверь. Сидящий на кровати задержанный вскакивает и вытягивается по стойке смирно.

Задержанный: Подозреваемый в совершении кражи к любым следственным действиям готов!

Сержант (довольный, смеется): Молодец, с первого раз все запоминаешь. Только ждут тебя сейчас не следственные действия, а встреча с адвокатом, который сюда из самой Москвы-матушки пожаловал. Вот этапируют тебя туда, а у нас все опять спокойно будет.

Адвокат: Уважаемый сержант! Оставьте, пожалуйста, нас одних. Нам надо побеседовать.

Сержант: А вдруг он на вас накинется или обидит.

Адвокат (смеется): Зачем же ему на меня накидываться и меня обижать, если я приехал его защищать и улучшать его жизненную ситуацию? Да и куда с линейного отдела убежишь — здесь везде охрана.

Сержант (добродушно): Да, у нас тут полный порядок, дисциплину держим. Ну ладно, не буду вам мешать.

И он с явной неохотой выходит из камеры, прикрывая за собой дверь.

Адвокат протягивает руку и здоровается со своим клиентом.

Тот с подобострастием говорит.

Задержанный: Уж как я ждал помощи, как ждал! Как представлю себе, что придется несколько лет тут в колонии париться, в Брянской области — аж тошно становится. Вы меня в Москву, в СИЗО увезите, а там уж что-нибудь придумаем. Я вас очень прошу! Я на вас надеюсь.

Адвокат сочувственно кивает своему подзащитному.

Адвокат: Расскажите, пожалуйста, что произошло, как и почему? И вспомните, пожалуйста, максимально подробно: что вы говорили под протокол, когда его подписывали. Может, мы вас вообще от уголовной ответственности освободим. Я, по крайней мере, буду к этому стремиться.

Задержанный (торопясь и волнуясь, сбиваясь на повторы, начинает рассказывать свою одиссею). Адвокат внимательно слушает и делает некоторые записи. Затем он удовлетворенно хмыкает и делает свое заключение.

Адвокат: Как я понимаю, чемодан вы взяли по ошибке, не разобравшись со сна. Попробуем все минимизировать, передать дело в мировой суд, чтобы все окончилось штрафом. Вы сам чемодан не открывали, что в нем — не знали. И все содержимое вернули добровольно, хотя вас и задержали. Кстати, в протоколе это отмечено?

Задержанный: Да, я два раза там указал, что я взял чемодан по ошибке и сам был готов его вернуть. Когда потерпевшая это услышала, то расчувствовалась и даже попросила меня не наказывать. Это было записано на очной ставке. Я там расписался. Не понимаю, правда, почему следователь похохатывал и говорил, что здесь спектакль играть не надо.

Адвокат прощается с задержанным и говорит о том, что в восемь вечера они встречаются на вокзале у четвертого вагона, и его этапируют в Москву. Адвокат будет в соседнем купе. В Москве задержанного встретят и отвезут в СИЗО, а может быть, сразу и в суд, чтобы судья определил: или домашний арест и подписка о невыезде, или поместят в СИЗО.

Адвокат: Но я хочу сказать вам, на мой взгляд, дело не стоит выеденного яйца, тем более, что сама потерпевшая готова вас простить и просит об этом, что зафиксировано в протоколе очной ставки. Думаю, что до суда у вас будет домашний арест с подпиской о невыезде. А потом все закончится штрафом.

Задержанный (благодарно кивает адвокату, чуть не кланяясь): Ваши слова да Богу в уши. Даже не верю, что так может быть. Но надеждой уже преисполнен.

Они прощаются за руку и адвокат выходит из камеры.

Сержант (улыбчиво смотрит на адвоката и говорит): Сейчас закрою дверь камеры, провожу вас к начальнику, а потом будем оформлять документы на этапирование.

Адвокат удовлетворенно кивает в ответ.

Сержант провожает адвоката в кабинет пдополковника. Тот выходит из-за стола и протягивает обе руки для рукопожатия адвокату.

Подполковник: Ой, пока вы ходили беседовать с подзащитным, я тут по интернету порыскал. Да вы, оказывается, известный заслуженный человек. Для нас большая честь вас принимать. Вам помочь с размещением или вы сами как-то определитесь?

Адвокат (усмехается): Вы не зря на своем посту! Скоро будете и полковником, я чувствую. Но у меня в вашем райцентре знакомцы имеются, пойду их навещу. Надеюсь, что вы все документы по этапированию подготовите, и мы встретимся уже на вокзале.

Довольный подполковник кивает в ответ.

Адвокат вышел из здания линейного отдела милиции. На часах уже было 11 дня. Пошел в магазин, накупил разных вкусностей, чтобы отблагодарить щедрую гостеприимную хозяйку за внимание.

Идет по улице. Рассвело, но все равно хмуровато. Кое-где на асфальте еще застывший ледок. Адвокат несколько раз спрашивает дорогу у прохожих: как пройти к дому Наумовых? Встречные охотно показывают маршрут, а потом с интересом смотрят вслед. Одна из бабушек прямо зашлась от любопытства.

Бабушка: А чегой-то вы к Наумовым? Родственники? По делу? Или из любопытства? Чай, приезжий из Москвы просто так не пойдет!

Адвокат (улыбается): Да я, можно сказать, их старый знакомый. Только давно не был — подзабыл дорогу.

Бабушка (разочарованно): А-а-а! Вот оно что! А вы-то знаете, что хозяин умер у них? В 2001-м году. Сердце переживаний не выдержало.

Адвокат сочувственно машет головой. Эта информация его огорчила и неприятно удивила. Бабушка долго смотрит вслед и говорит сама с собой.

Бабушка: Нет, это не старый знакомый! У нас в райцентре никогда ничего не перестраивают — если раз сходил, то запомнишь навсегда. Это чего-то другое... Интересно. Неужели!

Но адвокат уже отошел далеко и не слышал бабушкиного недовольства.

Адвокат остановился возле калитки перед двухэтажным домом. Первый этаж — каменный, из светлого кирпича. Второй — деревянный. Крыша из добротной металлочерепицы.

Адвокат нажал кнопку звонка. Почти сразу же на крыльцо вышла Валентина Павловна, кутаясь в телогрейку. Она радостно охнула и пошла открывать калитку. Пригласила в дом. Затем попеняла адвокату, что он принес с собой три пакета провизии.

Валентина Павловна: Раз в гости приглашаем, значит, у нас все уже есть. А вы в траты пускаетесь. Да и нести не так легко — вон сколько набрали! Ну ладно, раз принесли — оставляйте!

Адвокат разделся в прихожей. Зашел сначала на кухню — поставить пакеты. Понравилась чистая просторная и уютная кухня.

Хозяйка пригласила в горницу. В глаза бросилась стенка из четырех секций: заставленный разнообразной посудой сервант, бельевой шкаф, книжный шкаф и шкаф для одежды.

Привлекла внимание божница в красном углу. На центральном месте была старинная икона Богоматери с младенцем. По краям соседствовали вырезанные из журнала «Огонек» цветная литография «Троицы» Андрея Рублева, а также черно-белая фотография Фиделя Кастро.

Хозяйка перехватила взгляд гостя, но пояснить ничего не успела, потому что раздался мелодичный звонок.

Валентина Павловна встрепенулась: Ой, это мама-свекровь пришла. Пойду, открою.

Через минуту в горницу вошла чистенькая старушка. Протянула сухонькую ладонь, крепкую при пожатии, и представилась: Матрена Николаевна. Я Валечкина мама по ее мужу — моему сыну, к сожалению, уже усопшему. И бабушка внуку Андрюшечке. Он сейчас с молодой женой в санатории в Московской области.

Валентина Павловна: Давайте, родные и гости дорогие, трапезничать начнем. Приглашаю к столу.

Сели за стол. Разлили откупоренную водку.

Адвокат: Хочу поднять тост за счастье в этом доме и за будущие радости.

Валентина Павловна не выдержала, всплакнула. Бабушка Матрена Николаевна шикнула на нее.

Чокнулись. Выпили.

Валентина Павловна: Ой! Сколько нам горя доставил этот Чернобыль! Тридцать лет прошло, а все будто бы вчера.

ВСПЫШКА. Затем — черно-белая съемка.

26 апреля 1986 года. Еще не было и четырех часов утра, как десятилетний Андрюша проснулся сам и стал потихоньку собирать вещи в рюкзак. Валентина Павловна спала сторожко в другой комнате, она услышала осторожные шаги сына. Встала, набросила халат и вышла в коридор.

Валентина Павловна: Сынок, Андрюшечка! Не рано ли?

Андрюша: Нет, мамочка! Уже скоро четыре часа утра! А с пяти самый клев начинается. Давай, буди папу, а я сейчас Вите позвоню, Генке и Наташе. Раз собрались на утреннюю рыбалку, то надо слово держать.

Валентина Павловна погладила сына по голове, пошла на кухню собирать снедь.

Андрюша умылся, оделся и заглянул на кухню.

Андрюша: Мам! Не много ли ты наготовила?

Валентина Павловна: Нет, сын! Вы ж пока наловите рыбы, потом с устатку такой аппетит будет — все умнете!

Разбудила мужа. У него уж все было заготовлено с вечера — собрался буквально за пять минут. Андрюша сел за телефон и начал обзванивать товарищей. Говорил коротко и тоном, не терпящим отговорок.

Андрюша: Витя! Встал? Как, ты еще в кровати? Папа уже машину заводит, через пять-шесть минут будем у тебя — жди у ворот. Сейчас я Генке позвоню и Наташе.

Наташа отрапортовала, что почти готова. Андрюша дал ей послабление, заметив, что к ней они заедут в последнюю очередь. Сначала к Вите, потом к Гене. Гена не сразу взял трубку. Потом сказал, что умывался.

Вышли во двор. Валентина Павловна куталась в шаль. Несмотря на апрельское утро конца месяца было зябковато. Она случайно взглянула на небо и вздрогнула: оно было серо-багровым и цвет его постоянно менялся. Вот вдруг он стал темно-стальным, потом багровым, потом багрово-стальным... Время от времени пробегали голубые сполохи, напоминающие молнии.

Валентина Павловна: Андрюша! Что-то не нравится мне небо сегодня! Может, не поедешь? Но сын успокоил ее.

Андрей: Мам! Мы же едем на утреннюю рыбалку. Днем вернемся. А если вдруг будет дождь, то мы спрячемся в машине. А шоссе хорошо заасфальтировано. Почти к месту рыбалки подходит — там до него метров пятьдесят всего. Так что не промокнем.

Минут через пятнадцать вся компания уже ехала к месту вожделенного отдыха. Андрюша дважды в прошлом году бывал на утренних рыбалках. Вот и сейчас с нетерпением ждал возможности порыбачить. Наташа и Генка выехали первый раз, а Витя раньше бывал с Андрюшей. Два друга «не разлей вода». Они и в детский сад ходили вместе, и в школе за одной партой все четыре класса.

В одиннадцать утра рыбачить закончили, потому что рыба перестала клевать. Больше всех поймал Андрюша — семь штук. Второй была Наташа с пятью рыбами. Меньше всего повезло Гене — одна рыбка, и та — маленькая плотвичка.

Сели завтракать. Валентина Павловна оказалась права. Все бутерброды и два литра кваса смели полностью.

Когда собрались ехать обратно, то Наташа пожаловалась, что ее знобит. Затем плохо стало Гене. Андрюша не жаловался. Когда уже подъехали к дому Вити, тот пожаловался на сонливость.

Отец Андрея еще пошутил: Кто рано глаза открывает, тот днем потом досыпает.

Вместе посмеялись.

Андрюша с отцом вернулись домой. Андрюша отдал маме ведерочко с рыбой и начал рассказывать все перипетии рыбалки.

Валентина Павловна слушала, как сын в своем рассказе перескакивает с места на место, и счастливо улыбалась. Хорошие впечатления детей — это радость для родителей.

Затем сын поиграл с отцом в шахматы, потом стал тереть глаза и зевать. Когда Валентина Павловна постелила ему, то обратила внимание на покрасневшие веки сына.

Но когда он задремал, то успокоилась и пошла заниматься своими хозяйственными делами.

Андрей проспал до самого вечера. Отец хотел было его будить, но Валентина Павловна не дала. Раз чуть свет встал и до двух часов дня бодрствовал, то пусть уж спит до утра. Тем более, что 27 апреля — это воскресенье и в школу идти не надо.

В воскресенье около девяти часов утра Валентина Павловна тихонько зашла в комнату сына, чтобы посмотреть, как он себя чувствует. Мальчик чуть похрапывал, что случалось с ним крайне редко. Она пригляделась внимательно и увидела на подушке кровь.

Валентина Павловна: Сыночек, доброе утро! Открой глазки! Что это с тобой?

Андрей (тяжело ворочая языком и почти не открывая глаз) пожаловался: Мама! Что-то плохо мне, меня тошнит и слабость какая-то.

Встревоженная Валентина Павловна попыталась повернуть голову сына набок и вдруг увидела, что в крови вся наволочка с одной стороны. Она вскрикнула. Этот вскрик услышал муж и встревоженно заглянул в комнату.

Муж: Что случилось, Валя? Что с тобой?

Валентина Павловна: Андрюше плохо. Срочно вызывай участкового врача Агриппину Самойловну. Она нашего сыночка с рождения знает. Я сейчас наволочку заменю, а ты позвони маме Витюшечки — Тамаре. Где-то наш мальчик простудился или какую-то инфекцию схватил?

И тут же попеняла мужу: Зачем ты так рано такого маленького на рыбалку взял чуть свет? Надо было в мае-июне взять или вообще не брать.

Муж (приобнял обеспокоенную Валентину Павловну за плечи): Успокойся, пожалуйста! Все сделаю, как просишь. А сын — сегодня заболел, завтра выздоровеет!

Он ласково погладил Андрея по плечу. Мальчик благодарно приоткрыл глаза.

Пока отец обзванивал друзей Андрюшечки, пришла Агриппина Самойловна. Несмотря на то, что ей было уже далеко за пятьдесят, она была бодрой и энергичной. И сразу заговорила.

Агриппина Самойловна: Ой! А я уж и курям корм задала. И подсвинку в корыто налила. А потом завтракать села, пока дочка с внучкой спят, а зять уехал утром куда-то по делам. Ну-ка, давай посмотрим мальца твоего.

Женщины склонились над Андрюшей. Стоило врачу чуть-чуть приподнять голову мальчика, чтобы он лег повыше, как кровотечение вновь усилилось. Врач нахмурилась, но тут же придала лицу беззаботный вид.

Врач: А чегой-то мы так рассопливились? А где у нас сосудик лопнул?

Она достала из саквояжа лобное стекло-рефлектор. Два носорасширителя. И стала внимательно исследовать Андрюшу.

Больше она не улыбалась и не балагурила. Говорила жестко и отрывисто.

Врач: Валентина Павловна! У тебя же есть подсолнечное масло?

Та тут же выполнила поручение. Окунули в масло несколько тампонов и осторожно ввели сначала в одну ноздрю, а потом — в другую. Мальчик стал дышать ртом, затем сплюнул и на простыне проявилось кровавое пятно. Обе женщины переглянулись и поняли, что дело серьезно.

Пока Андрюша на несколько минут затих, Валентина Павловна побежала звонить свекрови. Зашел встревоженный отец. И тихонько проинформировал.

Отец: Агриппина Самойловна! У Витюши идет кровь из носа и из правого уха, у Гены тоже кровотечение из носа, а Наташу постоянно тошнит.

Врач кивнула головой и внимательно посмотрела на отца Андрея.

Врач: Вы ничего такого не ели? Воды, случайно, из реки не пили? Ничем совместно не пользовались?

Мужчина отрицательно качал головой.

Врач: Какие бутерброды ели?

Валентина Павловна: Я готовила сама. Все было свежее. Квасом тоже не могли отравиться. Его готовила Наташина мама. У Вити было пять шоколадок «Сказки Пушкина»; каждому досталось по одной, а Гена вообще ничего с собой не брал, потому что ему ничего не поручали.

Андрюша задремал, а врач глубоко задумалась. Она понимала, что это какая-то инфекция и тихонько разговаривала сама с собой.

Врач (тихо): Если это инфекция, то откуда она взялась? Все дети разные по характеру, по конституции сложения. Что же произошло?

В этот момент в доме Валентины Павловны зазвонил телефон. Муж взял трубку. Звонили из районной больницы. Просили, чтобы врач приехала туда: поступили еще шестеро детей от пяти до четырнадцати лет с обильным кровотечением.

Агриппина Самойловна, как могла, успокоила встревоженных родителей Андрюши и сказала, что зайдет еще вечером — после того, как управится в приемном покое. На всякий случай наказала.

Врач: Дорогие мои! Если кровотечение вдруг возобновится, сразу же вызывайте скорую и везите ко мне.

Она уже было собралась уйти, но вдруг остановилась.

Врач: Погодите, я осмотрю Валерия Михайловича. Хочу узнать, как он себя чувствует.

Отец Андрея безропотно выдержал все манипуляции и на самочувствие не жаловался. Это еще больше встревожило врача. В дверях она столкнулась с Матреной Николаевной. Та почти беззвучно прошептала.

Матрена Николаевна: Доктор, что с мальчиком? Может быть, анализы взять? Понять, что с ним? А то чем же и как мы его лечить будем?

Врач: Я пришлю к вам лаборанта, и у мальчика возьмут кровь из пальца и из вены, мочу и кал. Также распоряжусь, чтобы по всем остальным детям сделали эти анализы.

Трое взрослых людей сели вокруг кровати, на которой лежал заболевший мальчик, и задумались. Судьба бросила им вызов, о последствиях которого они еще не догадывались.

В ночь на 28 апреля Андрюше стало хуже. Он стонал, кровотечение из носа возобновилось. Валентина Павловна попросила мужа срочно позвонить свекрови, а сама стала хлопотать возле сына. Около 8 утра 28 апреля опять позвонили Агриппине Самойловне. Уже через десять минут врач была у них дома. Опять вызвали машину Скорой помощи.

Молодой врач скорой помощи: Госпитализация нежелательна, так как ребенок ослаб. И очень сильно. Давайте поставим капельницу.

Вены у Андрюши спали. 20-летняя медсестра, несмотря на молодость, умело попала в вену и закрепила лейкопластырем иглу. Валентина Павловна обратила внимание на то, что у Андрюши резко побелела кожа. Никто не знал, какую болезнь он подцепил.

Пришла свекровь. Она молча прошла к образу Богородицы с младенцем, бухнулась на колени и стала истово молиться. И кровотечение прекратилось.

Отец Андрюши: Может быть, вымолим излечение, мама?

Матрена Николаевна продолжила истово молиться. Мальчик затих — впал в забытье. Валентина Павловна с робкой надеждой посмотрела на врача скорой помощи.

Врач скорой помощи: Ну что, матушка, эта капельница закончится, и мы поставим следующую. Надеюсь, что это поможет. А мы уже почти час у вас сидим, надо ехать дальше.

Андрюша застонал, приоткрыл глаза и еле слышно произнес: Мама! Папа! Бабушка! Не бросайте меня, я жить хочу! И школу кончить хочу, и институт.

Матрена Николаевна подползла на коленях к кровати внука и нежно, как умеют только старушки, погладила его по правой руке (левая рука лежала безжизненно, так как она была под капельницей).

Андрюша приоткрыл глаза, осмысленно огляделся, и снова еле слышно произнес.

Андрюша: Мне уже стало легче! Спасибо, бабушка!

Валентина Павловна (еле сдерживая слезы): Андрюша! Ты обязательно вылечишься! И снова поедем на утреннюю рыбалку — всей семьей. Ты меня слышишь?

Мальчик опять открыл глаза и снова прикрыл, что означало согласие.

Кушать Андрей не мог — глотать ему было тяжело. Валентина Павловна несколько раз попыталась его накормить, но потом только грустно вздохнула.

Валентина Павловна: Боже мой! Он даже не глотает! Сыночек, надо кушать! А то совсем ослабнешь!

Агриппина Самойловна посоветовала давать по несколько капель настойки шиповника, чтобы у мальчика проснулся аппетит. Но и это не помогло. Андрюша снова впал в забытье.

Врач измерила пульс мальчика, затем потрогала лоб, проверяя, есть ли температура. А потом грустно произнесла.

Агриппина Самойловна: Упадок сил. В чем причина — не знаю. Но если он спит, кровотечение остановилось, то, возможно, организм борется с кризисом. Надеюсь, что ему полегчает.

Валентина Павловна грустно кивнула. Ее материнское сердце предчувствовало, что болезнь будет долгой и тяжелой. Ее поддерживало то, что муж и мама-свекровь были рядом. И готовы были жизнь положить ради здоровья Андрюшечки.

Мама-свекровь осталась сидеть возле ребенка. А муж ушел с Валентиной Павловной на кухню. Она бесшумно готовила поздний завтрак. Время от времени она заглядывала в комнату: все оставалось по-прежнему. Матрена Николаевна сидела на табуретке возле кровати внука и что-то беззвучно шептала, время от времени кивая головой. Мальчик постанывал во сне.

Валентина Павловна (мужу): Зачем я только пустила вас всех на эту утреннюю рыбалку! Может быть, спал бы дома — и все было бы хорошо. А теперь вот напасть какая на нас свалилась.

Муж виновато пожал плечами. Вроде и не виноват он, но человек всегда ищет, на кого бы переложить свое горе. Муж понимал это и терпеливо снес попрек.

Около пяти часов вечера зазвонил телефон. Валентина Павловна сразу, после первого же звонка, сняла трубку. Звонила мать Витюши.

Тамара: Валечка! Дорогая моя подруга! Как у тебя? У Витюши все время кровотечение. Так мы по примеру соседки выдавливаем сок из корня ревеня и медленно закапываем его в нос. Мой муж и старший сын еле его удерживают: Витюшечка вырывается и кричит. Так что если у вас будет кровотечение усиливаться, то тоже корень ревеня используйте.

Валентина Павловна посмотрела на мужа. В ее взгляде была и просьба, и непоколебимая уверенность в его помощи.

Муж: Валя! Я к соседке-травнице. Надо корень ревеня у нее попросить.

Валентина Павловна кивнула мужу — уже его спине, так как он вышел в коридор. Она подошла к свекрови и приобняла ее за плечи. Матрена Николаевна безучастно продолжала сидеть на протяжении почти шесть с половиной часов возле кровати уснувшего Андрюши.

Валентина Павловна: Мамочка! Сходите, поешьте! Я там всего наготовила, а то сами еще можете приболеть.

Свекровь покивала головой, медленно встала и прошаркала на кухню.

Валентина Павловна села на ее место.

Мальчик по-прежнему спал. Спал тревожно, но лицо чуть-чуть порозовело — помогла вторая склянка физраствора. Значит, баланс крови восстановился.

Вернулся муж. Принес целую сетку ревеня.

Муж: Валюш! Соседка вон сколько дала. Сейчас промою проточной водой, а потом возьму чашку и начну выдавливать по капельке. Если вдруг что — то у нас уже и лекарство будет.

Валентина Павловна: Спасибо, Валерочка! Дай Бог чтобы не понадобилось!

Муж ушел на кухню. И хотя прикрыл дверь в комнату, Валентина Павловна отчетливо слышала его жалостливый разговор с матерью.

Андрюшенька продолжал спать.

Валентина Павловна не будила его — оберегала сон. Она рассуждала здраво: чем больше спит, тем быстрее наступит выздоровление. Во сне сил набирается.

Из кухни вышла свекровь. Она решила пойти к себе домой, чтобы немного поспать, а потом снова придти к внуку.

Из кухни зашел муж и показал небольшую чашку, на четверть заполненную соком ревеня. Валентина Павловна посоветовала ему прикрыть чашку блюдцем.

Около восьми часов вечера опять раздался звонок. Тамара сообщила ошеломительную новость.

Тамара: Валь! А ты знаешь, от чего эта болезнь? Люди судачат, что в Киевской области возле городка Чернобыль произошла авария на атомной станции, а ветер погнал радиоактивное облако в нашу сторону. Вот детки и заболели. У нас-то, взрослых, иммунитет есть. Организм у взрослых-то покрепче, а детям много не надо. Вот радиации и нахватались. Я позвонила классному руководителю Витюшечки своего. Она мне сказала, что семнадцать ребятишек заболели. А вот Семеновы быстро собрались и уехали куда-то на Камчатку. Едут на поезде. То ли предупредил их кто...

Валентина Павловна охнула: Неужели это радиация?! Тогда это почти не вылечивается. Горе-то какое!

Она беззвучно зарыдала и медленно положила трубку.

Муж посмотрел на ее осунувшееся лицо и почувствовал неладное.

Муж: Валечка! Что с тобой?

Валентина Павловна: Валера! Это радиация! Произошла авария на атомной стан­ции, как сообщила Тамара. Вот детки и нахлебались.

Они прижались друг к другу и замолчали. Оцепенение длилось всего несколько десятков секунд. Но вместо страха в них вселилась решимость во чтобы-то ни стало победить болезнь.

Валентина Павловна: Сегодня вечером посмотрим телевизор. Может, что-нибудь скажут в программе «Время». Но спасение нашего ребенка — это прежде всего наше дело. Давай, собирайся. Чтобы завтра утром ты поехал в Москву. Надо все узнать и понять, как лечить Андрюшечку.

Девять часов вечера. Понедельник, 28 апреля. За пять минут до начала программы «Время» включили телевизор. Внимательно, затаив дыхание, в четыре глаза и в четыре уха смотрели и слушали новости. Отделывались односложными репликами.

Валентина Павловна: Валера! Ничего нет. Может, и не было аварии?

Валерий: Пока молчат. Что же делать-то?

Валентина Павловна: Предлагают ждать? Ведь ничего не сообщают!

Валерий: Пока молчат, потом скажут. Но когда скажут, как бы уже поздно не было.

Валентина Павловна: Что ты имеешь в виду под «поздно»? Ты лишнего-то не наговаривай!

Валерий: От беды не уйдешь. Но ей надо противостоять.

Валентина Павловна горестно вздохнула, обеими руками приобняла мужа и положила голову ему на плечо.

Валерий: Раз испытание выпало — перетерпим.

Андрюша продолжал спать.

Двадцать девятое апреля 1986 года. Половина пятого утра.

Забывшегося на диване беспокойным сном Валерия будит Валентина Павловна.

Валентина Павловна: Родненький! Вставай! В пять двадцать первый проходящий через наш райцентр поезд на Москву пройдет. Я тебе уже все приготовила: и тормозок, и денег 250 рублей. Вставай, пожалуйста!

Она ласково погладила мужа по спутанным волосам.

Через пять минут он уже был готов к поездке.

Знакомая кассирша на железнодорожной станции выписала ему билет в четвертый купейный вагон.

Кассир: Это — бронь райкома партии. Так рано все равно никто из них не ездит.

Валерий: Спасибо, Катюша!

Розовощекая двадцатипятилетняя девушка с состраданием посмотрела на него.

Катя: Видно, случилось что-то у тебя, сосед? Мы завсегда чем можем — поможем. Хоть я, хоть моя сменщица Любаша. Посадим тебя на любой проходящий поезд. Не сомневайся, неужели! А хочешь, я тебя прям на перроне подсажу. Проводницы-то девчата знакомые.

Валерий: Не надо, у меня же билет — сяду!

Катя: Вон, видишь тот столб, на котором красный флажок, который к первомайской демонстрации повесили? Иди туда, там точно четвертый вагон останавливается. Поезд в Москву в начале одиннадцатого придет. Так что ты поспи немножко. Валентина тебе тормозок-то дала?

Валерий: Да, целую сумку! Так что деньги тратить на это не придется.

Катя: В следующий раз я тебя или без билета сажать буду, или по посадочному. А то на поездки денег не назаработаешь. Чувствую я, что в Москву ты часто будешь ездить.

Валерий: Еще раз спасибо, Катя! Но лучше б не надо.

Он понял, что Екатерина ничего не знает о чернобыльской катастрофе.

Вагон остановился там, где и показала Катя. Заспанная проводница проверила билет и паспорт.

Проводница: И чего вам все не спится дома-то! Сел бы днем, к вечеру бы приехал в Москву.

Валерий: Ладно, не бухти, хозяюшка! Если надо, то рано и еду.

Проводница проводила его в пустое купе, пожелала счастливого сна, усмехнулась и пошла обратно в свое купе проводников.

Валерий прямо в одежде лег на мягкое нижнее сиденье и... заснул.

Проснулся он от шума в коридоре. Люди сдавали использованное постельное белье. Собрал свое белье и Валерий.

На Киевском вокзале выбрал милиционера лет сорока с добродушным лицом и подошел к нему.

Валерий: Товарищ старший лейтенант! Горе у меня. Похоже, мальчонка мой радиоактивную дозу получил. Вы не подскажете, где здесь есть профильная больница, чтобы все узнать?

Высокий широкоплечий мужчина сочувственно посмотрел на Валерия и предложил:

Милиционер: Пойдем в отдел милиции — тут недалеко. Там ребята быстро позвонят и подскажут куда ехать.

Вдвоем они молча зашагали по перрону, зашли в вокзал и буквально через несколько минут оказались в дежурной части.

Седоватый майор лет пятидесяти выслушал сбивчивую речь Валерия и взялся за телефон. Старший лейтенант отдал честь и пошел обратно на пост, пожелав, чтобы у Валерия в итоге все было хорошо.

Дежурный положил перед ним листочек бумаги: Вот, станция метро Красногвардейская. Там находится шестая больница Министерства среднего машиностроения. Там лечат от радиации. Если будут трудности, звони мне по этому номеру. У меня дежурство двенадцать часов — с восьми утра и до восьми вечера. Что-нибудь посоветую или помогу. Кстати. У нас там должен работать начальником охраны Кирюхин. Мужик невысокий, очень крепкий и упертый. Если что — сошлешься на Александрова — это я. Он майором уволился. У него не было высшего образования, окончил только среднюю школу милиции. Вот выше по званию шагнуть и не смог. Ну, удачи тебе!

Он взглянул на потемневшее от горя лицо Валерия и попытался еще раз успокоить его.

Дежурный: Мы — мужчины. Нам плакать нельзя. А выстоять мы должны. Верю, что сможешь!

Валерий благодарно кивнул и крепко пожал руку дежурному.

За забором был виден семиэтажный корпус больницы. Валерий подошел к охраннику и непринужденно сказал.

Валерий: Здорово, служивый! Я пройду тут к своим.

Молодой высокий парень вышел из будки и пустым взглядом уставился на Валерия. Грубо сказал.

Охранник: Ты кто? И кто это свои? К кому идешь?

Валерия немного покоробила его фамильярность, но он сдержался. Ради сына он был готов на все.

Валерий: Мне Кирюхин нужен.

Охранник (сразу перешел на «вы»): А, ну конечно, конечно! Раз вы к Александру Александровичу... Он сейчас в главном корпусе. На втором этаже, в кабинете главврача проходит совещание. Пока вы дойдете, оно уже закончится. А я еще потом позвоню и предупрежу, что вы к нему.

Охранник вернулся в будку и нажал на какую-то кнопочку. Калитка стала медленно открываться. Валерий дождался, пока калитка полностью откроется и зашел внутрь территории. Сначала он хотел сказать охраннику, что звонить не нужно, но потом передумал, так как это могло вызвать у него подозрение. Он приветливо помахал охраннику левой рукой и внешне спокойно пошел к главному корпусу больницы. Сориентировался он легко, тем более, что повсюду были указатели: «главный корпус», «первое радиологическое отделение», «второе...»...

Едва он поднялся на второй этаж, как навстречу ему по коридору пошел невысокий крепко сбитый мужчина. В это время зазвонил телефон на столике второго этажа. Кирюхин взял трубку, несколько секунд слушал, потом недобро рассмеялся и сказал.

Кирюхин: Всех друзей встретим.

Валерий подошел к нему и приветливо улыбнулся: Разрешите обратиться, Александр Александрович! Я к вам от майора Александрова.

Напряженное лицо Кирюхина расплылось в улыбке.

Кирюхин: Друг моего друга — мой друг! Что привело вас сюда? Какая-то беда?

Валерий: Может быть, присядем тут на диванчике? А то я еле стою от перенапряжения.

Кирюхин согласно кивнул. Оба мужчины сели.

Кирюхин (начал спрашивать): Сколько вам лет? Откуда вы и как вас зовут?

Валерий представился, сообщил, что он из райцентра Брянской области и что ему идет 35-й год.

Кирюхин покивал и уточнил: Что-то с радиационным облучением связано с вами?

Валерий: Нет. Или пока нет. Но у меня сынишка. Ему десять лет. Заканчивает четвертый класс. Но закончит ли...

Слезы выступили у него на глазах. Валерий сглотнул подступивший ком. Оба замолчали.

Кирюхин (осторожно и тактично): Чернобыль?

Валерий: А вы знаете? Значит, это правда?

Кирюхин: Мы уж тут места готовим. Извелись все. Несколько воинских подразделений оцепили четвертый энергоблок.

Валерий: Что же по телевизору ничего не сообщают?

Кирюхин: В газете «Московский комсомолец» прошла небольшая заметка о неполадках на четвертом энергоблоке Чернобыльской атомной электростанции. Еще «Известия» дали небольшую заметку. Но раз нас просят подготовить до 150 коек, значит, дело очень серьезное.

Валерий: Неужели все так трудно и страшно?

Он замолчал, ссутулился, смахнул слезу.

Кирюхин: Что, у тебя мальчик в Чернобыле был?

Валерий: Нет. Мы же живем в райцентре Брянской области. А 26 рано утром на рыбалку поехали. Я взял сына, его лучшего друга Витюшку, Гену и их подругу девочку Наташу. Все одноклассники. Я-то ничего, а вот они все лежат болеют.

Кирюхин (тяжко вздохнув): Я сейчас зайду к главврачу, потом приглашу вас. Все расскажете — поможем, чем сможем.

Кирюхин ушел обратно по коридору, Валерий остался сидеть. Он уставился в пол и увидел, как по линолеуму ползет божья коровка. Она вдруг взлетела и уселась Валерию на раскрытую правую ладонь. Как ему показалось, долго ползала, а потом вдруг распустила крылышки и улетела.

Валерий (негромко сказал сам себе): Наверное, я этого жучка с собой принес. С улицы. Но вроде поползала, погадала — все закончится хорошо.

В это время из одной из дверей выглянул Кирюхин и помахал ему рукой. Валерий подхватился и пошел ему навстречу.

Кабинет главврача.

Навстречу Валерию вышел седоватый плотно сбитый невысокий мужчина лет шестидесяти и молча протянул руку. Мужчины поздоровались. Главврач присел за длинный стол и рядом с собой усадил Валерия. Кирюхин скромно примостился сзади.

Главврач: Рассказывай, парень! Попробуем диагноз поставить. Хотя лучше бы ты своего сына привез. Он бы стал у нас первым пациентом.

Валерий вздрогнул.

Главврач: Не волнуйся, успокойся, пожалуйста.

Валерий (расплакался, как пятилетний пацан): В общем, съездили утром на рыбалку. Перед обедом вернулись. Я Андрюшечку высадил возле дома, а сам развез ребят — его школьных друзей. Вернулся. Поставил машину. Принял душ. Жена меня накормила. А Андрей что-то закисать стал. Мы с Валентиной подумали, что устал: рано поехали, там рыбу ловили. Две плотвички еще были живы и плескались в ведерке. Я их в ванну пересадил. А Андрюша спать захотел. Ну, хочет — так хочет. Жена шторы закрыла, постелила ему, в щечку поцеловала. Он долго спал, а потом мы уже увидели кровь на подушке. И вот два дня шебуршимся, шебуршимся... То останавливаем кровотечение, то оно снова начинается. А сегодня я чуть свет уехал, он еще спал. Я даже боялся на него посмотреть — вдруг ему хуже стало. Но жена постоянно при нем, как клушка. Я на нее полностью полагаюсь.

Главврач подошел к своему необъятному письменному столу, снял трубку и нажал кнопку.

Главврач: Это аптечный пункт? Сейчас к вам вместе с Александром Александровичем подойдет парень. Максимально внимательно отнеситесь к нему и продайте без всяких наценок следующие лекарства. В первых трех случаях продайте двойную дозу и очень ответственно объясните, как принимать таблетки и делать инъекции.

Он повернулся к Валерию.

Главврач: Сколько у тебя денег есть?

Валерий (достал кошелек): Двести пятьдесят рублей жена дала плюс своих около тридцати. Ну еще надо обратно билет за шесть рублей купить в общий вагон.

Главврач (обращаясь к Кирюхину): Этих денег может не хватить. Если что — войди там в положение. Парень-то хороший. Удачи тебе!

Скупо попрощались.

Когда выходили из кабинета, главврач окликнул Валерия.

Главврач: Вот, возьми. Книгу тебе дарю. Учебник по радиологии. Передашь своему педиатру. Я думаю, для нее эта книга на долгие годы настольной станет. Как говоришь, зовут твоего педиатра?

Валерий: Это наш районный доктор Агриппина Самойловна.

Главврач: Значит, заслуженный человек.

Он открыл книгу, написал несколько слов, размашисто расписался и поставил дату. Передал книгу Валерию.

Аптечный пункт.

Миловидная ухоженная женщина лет тридцати, знающая себе цену и понимающая, что она нравится мужчинам, с недоумением смотрела на Валерия: обычный молодой мужчина, ничего из себя не представляет, но раз главврач категорически потребовал быть по отношению к нему максимально внимательной, то, значит, надо поручение выполнять. Возможно, он какой-нибудь герой? Или от кого-нибудь из важных людей пришел?

Убитому горем Валерию было не до этого.

Ему выдали все необходимое, продиктовали, когда, что и как принимать.

Валерий (потянулся за деньгами): Не знаю, как вас и благодарить. Сколько с меня?

Когда услышал сумму, то растерялся.

Валерий: Ого! Пятьсот восемьдесят один рубль! У меня таких денег нет.

Заведующая аптечным пунктом (в растерянности): Я же не могу, Александр Александрович (обращясь к Кирюхину) бесплатно выдавать лекарства! Они же все строгой отчетности!

Кирюхин (угрюмо): Вы по себестоимости продаете? Никаких наценок нет?

Заведующая аптечным пунктом: Можете сами проверить-перепроверить. На самом деле под тысячу тянет.

Кирюхин вздохнул, достал 25 рублей одной бумажкой и протянул Валерию.

Кирюхин: Возьми, дарю! Мы с Александровым как-нибудь сочтемся. Все-таки друг он мой закадычный. А у тебя никого в Москве нет, чтобы занять?

Валерий: Никого у меня нет.

Машинально посмотрел на свою руку.

Валерий: О, у меня часы золотые, за 450 рублей когда-то покупал. Возьмите, пожалуйста!

Заведующая аптечным пунктом (поджала губы): У нас же не ломбард и не ювелирная мастерская.

Но Валерий уже протягивал ей часы. Она вздохнула и сказала.

Заведующая аптечным пунктом: Хорошо, свои положу. И часы почти новые. Но сдачи никакой давать не буду.

Валерий, радостный, что сумел и лекарство получить для лечения сына и так удачно рассчитаться, беспечно махнул рукой.

Валерий: Не беспокойтесь. Я эти часы почти не носил. Недавно жена на 35-летие подарила. У меня еще свои старые сохранились. С армии. Их носить буду.

Всем стало неловко. Кирюхин молча проводил Валерия до выхода из больницы.

Охранник вышел из будки и подобострастно вытянулся.

Охранник: Сан Саныч! Встретили друга?

Кирюхин (сухо): Да, встретил.

Мужчины молча обнялись. Охранник побежал в будку открывать калитку.

Кирюхин: Надеюсь, что мы еще и по радостному поводу встретимся! И не раз!

На глазах Валерия выступили слезы благодарности, он повернулся и вышел наружу.

Райцентр в Брянской области.

Поздний вечер. 29 апреля 1986 года. Единственным человеком, кто вышел из вагона поезда на перрон, был Валерий. На улице городка еще не просохли лужи от дождя. Он был весенний, яростный, но короткий.

Валерий (разговаривает сам с собой): Хорошо, что под дождь не попал, а то вымок бы весь. Может, до полуночи успею.

Он прибавляет шаг. Ему никто навстречу не попался.

Своим ключом открыл калитку, прошел по двору, поднялся на крыльцо. Дверь ему беззвучно открыли. Закутанная в платок, его встретила Валентина Павловна.

Валентина Павловна Наумова: Здравствуй, дорогой муж! Ну что там?

Валерий зашел в дом и, не разуваясь, прошел на кухню. Сел, ссутулился и открыл сумку. Она была теперь легкой, потому что в ней не было провизии.

Валентина Павловна присела на стул напротив.

Валентина Павловна: Что, правда, беда случилась в Чернобыле?

Валерий молча кивнул. Достал с десяток разных газет и начал перелистывать страницы, показывая ей, где что написано.

Валентина Павловна развернула одну из газет и тихонько охнула.

Валентина Павловна: Пожарные погибли — Правик и Кибенок. Жалко молодых офицеров. Но больше они ничего не сообщают. Разве что пишут: пожар тушат два вертолета. Но зачем тушить мешками с песком, если это только пожар?

Валерий: Дальше читай. Похоже, это незаживающая рана на теле Земли на столетия.

Валентина Павловна отложила одну газету, взяла другую и молча углубилась в чтение.

Вдруг они оба услышали какой-то шорох.

В дверном проеме кухни стоял Андрюшечка. Он начал говорить шепотом, но родителям показалось, что он кричит.

Андрюша: Мама! Папа! От чего я заболел? Это плохие люди мне болезнь сделали? Ведь у нас никогда в райцентре ничего не было.

Родители кинулись ему навстречу и подхватили ослабевшее тельце, потому что Андрюшечка стал терять сознание. С трудом протиснулись в комнату и отнесли Андрюшечку в постель. Снова началось кровотечение.

Валерий: Надо маме звонить.

Валентина Павловна: Она в другой комнате отдыхает. Решила тебя дождаться.

В комнату вошла Матрена Николаевна, на ходу запахивая халат. Подошла к внуку и ласково заголосила.

Матрена Николаевна: Ничего-ничего! Кровушка свернется, воробышек зачирикает-засмеется.

Андрюшечка приоткрыл глаза, слабо улыбнулся и снова их закрыл.

Валентина Павловна: Сейчас застонет.

Она не успела рассказать мужу о том, что в течение дня кровотечение дважды начиналось и его с трудом прекращали.

Взяла пипетку, набрала в нее сок ревеня и слегка запрокинула голову ребенка.

Валерий спеленал руки мальчика, а бабушка обхватила ноги. Едва закапали капельки, как Андрюшенька дернулся всем телом и стал кашлять. Но родственники сумели удержать его. Кровотечение прекратилось. Мальчик с минуту постонал, а потом впал в забытье.

Матрена Николаевна повернулась к образу Богородицы и истово перекрестилась.

Валентина Павловна: Так можно всю носоглотку сжечь. Надо Андрюшечке какие-то лекарства давать и уколы делать, иначе изведем его и изведемся сами.

Валерий: Я же совсем забыл! Я же лекарства купил на 581 рубль. Там все на упаковках написано: как принимать и сколько раз в день. А уколы пока не советовали.

Валентина Павловна стала рассматривать лекарства и читать аннотации. Слезы медленно ползли по ее щекам, но она их не замечала. (Звучит тревожная музыка). Матрена Николаевна сначала платком, а когда он намок, то рукой вытирала ей щеки. Когда оцепенение прошло, то Валерий сказал.

Валерий: Это острое радиационное поражение. Болезнь будет несколько лет длиться. Потом или мальчик совсем ослабнет, или начнется выздоровление. Но как мне сказали, главное — это остановить течение заболевания.

Валентина Павловна прижала голову мужа к своей груди и ласково прошептала.

Валентина Павловна: Как я тебе благодарна! Везде прошел, все узнал!

Муж погладил ее по руке. Она машинально посмотрела на его левую руку и с удивлением сказала.

Валентина Павловна: А где твои золотые часы?

Валерий (смущенно): Денег не хватало, вот и отдал за лекарства. Хорошие люди встретились. Помогли. Я с главврачом клинической больницы познакомился. Огромная такая больница возле метро Красногвардейская, где лечат от лучевой болезни и радиационного поражения. Я тебе хочу, Валюшечка, сказать по секрету, что там уже на трех этажах койки приготовили для приема заболевших. Значит, действительно что-то очень и очень серьезное.

В разговор вмешалась Матрена Николаевна.

Матрена Николаевна: Мы — вон где, а Чернобыль — вон где! Неужели эта зараза без запаха и цвета невидимо вошла в нас и подтачивает. Как деток жалко! Неужели у них нет будущего!

Валентина Павловна: Да, мама-свекровь! Видимо, это так и есть.

Затем повернулась к мужу.

Валентина Павловна: Валерочка! Иди, душ прими с дороги! Я уже и ванну приготовила. У меня на столе тебе и поздний ужин оставлен.

А я рядом, на диванчике возле Андрюшечки пристроюсь.

Матрена Николаевна согласно кивнула головой.

Валерий по очереди поцеловал дорогих ему женщин и пошел в ванную.

Утром 30 апреля 1989 года все спали. Одни — с устатку, а самый главный член семьи — Андрюшечка — от поселившейся в его детском теле хвори. В одиннадцатом часу утра раздался телефонный звонок.

Валентина Павловна уже не спала, а только дремала и потому сразу же взяла трубку. На другом конце провода сочувственный женский голос спросил:

— Это Валентина Павловна? Вас беспокоит классный руководитель Анна Ивановна. У меня в классе 37 детей. На занятия приходят только пятеро. И то один мальчик сегодня пожаловался на слабость, тошноту. У него несколько раз шла кровь из носа. Я со школьной медсестрой отправила его домой. Остальные дети не приходят. Андрюшечка тоже заболел?

Валентина Павловна (едва сдерживая рыдания): Да, Анна Ивановна! Горе-то какое! Что за Божья кара на нас напустилась. Андрюша очень ослаб, у него уже восемь раз было кровотечение из носа. Капельницу ставили. Что сейчас делать — не знаем. Наш районный педиатр уже пять раз к нам приходила. Кончит ли мальчик четвертый класс...

Анна Ивановна: За учебу не переживайте, мы всех детей по текущим оценкам четвертой четверти в пятый класс переведем. Благодарение судьбе, ни у кого двоек не было. Лишь бы детки выздоровели. А я у них по выпускной класс классным руководителем буду. Держитесь, пожалуйста. Со своей стороны, всегда на помощь приду, если попросите. Всем миром с болезнью справимся. А вообще у нас в школе из 350 детей 180 не приходят. А я, пожалуй, и оставшихся четверых тоже сейчас домой провожу.

Валентина Павловна: Здоровья вам! Очень благодарю за внимание от всей нашей семьи.

На другом конце провода раздались всхлипывания. Валентина Павловна, чтобы дальше не расстраиваться, медленно опустила трубку. Вдруг она почувствовала, что на нее кто-то смотрит. Медленно обернулась и увидела улыбающегося Андрюшечку. На бледном лице особо выделялись его серо-голубые глаза.

Андрюшечка: Мам! Видишь, через закрытые шторы лучи солнца пробиваются.

Валентина Павловна машинально кивнула.

Андрюшечка: Давай пару солнечных зайчиков поймаем? И тогда у нас все хорошо пойдет. Помнишь, мы раньше ловили зайчиков? Когда я в первом классе учился!

Валентина Павловна не выдержала и разрыдалась. Она упала на колени перед кроватью, на которой лежал Андрюшечка, и уткнулась лицом в одеяло, чтобы он не видел ее слез.

Мальчик ласково гладил ее волосы. Постепенно поглаживания слабели, а потом прекратились.

Когда она подняла голову, то увидела, что Андрюшечка бессильно лежит на подушке, а из левой ноздри течет струйка крови.

У Валентины Павловны силы как будто удесятерились. Она вспомнила, как живущий через два дома школьный физрук во время трудностей всегда говорил: «Врешь, не возьмешь! Наша всегда возьмет!!!» Она подхватилась и начала делать привычную процедуру.

Андрюшечку уже никто не держал: он сам стоически терпел боль.

Валентина Павловна (еле слышно): Он уже и к соку ревеня привык. Какой у меня сильный и терпеливый сын! Все болезни превозможет, выдюжит.

В трусах и в майке в комнату вошел муж. Мгновенно оказался возле кровати.

Валерий: Валь! Чем тебе помочь?

Валентина Павловна: Все, все! Кровотечение вроде приостановилось. Ты посиди возле Андрюшечки, а я насчет завтрака похлопочу.

Она приготовила жидкую кашу из нешлифованного риса. И медленно, чайной ложечкой, начала кормить Андрюшечку. Также по чайной ложечке давала ему слабый теплый час с лимоном без сахара.

Мальчик поел, благодарно улыбнулся родителям и снова впал в забытье.

В комнату вошла Матрена Николаевна.

Матрена Николаевна: Ну ладно. Вас теперь двое. Я пока на подхвате не нужна. Пойду к себе. Курочек покормлю, утку с утятами выпущу со двора. Днем позвоните мне. А если, не дай Бог, расстройство какое, то сразу прибегу.

Благодарный Валерий пошел провожать мать. А Валентина Павловна внимательно смотрела на сына, и ее губы беззвучно шептали молитву. Просила она о здравии сына.

Валентина Павловна, хотя и пыталась соблюдать режим, но с больным ребенком это выходило плохо. Поэтому она спала урывками.

Утром 14 мая в одиннадцатом часу ей позвонила Тамара. Поздоровались.

Тамара: Мой старший сын услышал, что сегодня вечером перед программой «Время» будет выступать Генеральный секретарь Горбачев. Сказали, что будет очень важное правительственное сообщение. Ты посмотри. Что-то у меня есть предчувствие, будут говорить о Чернобыле. Всякое пишут, разное говорят. А конкретики нет.

Валентина Павловна: Если про Чернобыль, то больно поздно они засобирались. Наши ребятишки вон не встают — болеют.

Тамара поохала в ответ.

В семь вечера включили телевизор. Андрюшечка спал в своей комнате. На экране зажглась надпись: «Важное правительственное сообщение. Выступает Генеральный секретарь ЦК КПСС Михаил Сергеевич Горбачев».

Говорил он долго и путано. Из всего сказанного супруги Наумовы поняли только одно: произошла авария на четвертом энергоблоке, радиация распространилась не только в зоне Чернобыльской аварии, но и задела ряд областей Российской Федерации, Белоруссии и Молдавии. Есть погибшие, раненые, тяжелобольные. Болезнь поражает в том числе и детей, у которых еще не сформирована иммунная система.

Валентина Павловна разрыдалась на плече мужа.

Валерий: Как по-скотски все получается!

Валентина Павловна (сквозь рыдания): Мы что, рабы какие-то? Почему нам так поздно сказали? Почему медицинскую помощь не оказали? Почему на нас наплевали? Ведь мы все ради детей живем!

Валерий подошел к телевизору и медленно нажал на кнопку. Экран погас.

Валерий: Хотел телевизор разбить, но потом, Валя, передумал. Вдруг осколки и нас с тобой заденут. Да он и пригодится нам еще. Теперь могу на спор сказать, только про Чернобыль года полтора говорить и будут. Так забалтывают страшную правду. А вот нам куда с Андрюшечкой деваться?

Валентина Павловна: Я не отступлюсь. Я Андрюшечку спасу! Двадцать четыре часа ухаживать буду. Спать не буду. Но все поправлю. А отсюда куда нам уезжать? Если тут пропадаем, то в другом месте совсем пропадем. Здесь хоть родня, друзья, дом свой. А так где-то мыкаться придется.

Застонал Андрюшечка, проснулся.

Валерий: Ты держись перед ребенком. Виду не показывай. Тогда и он укреплять себя будет — не раскиснет.

Валентина Павловна вытерла рукой слезы, кивнула мужу и пошла в комнату к сыну.

На протяжении последующих двух месяцев семья останавливала время от времени начинающееся кровотечение. Андрюшечка иногда садился на кровать или делал несколько шагов, потом слабость брала свое, и он снова ложился. Привезенные Валерием лекарства были полезны, но выздоровления не приносили.

Валерий позвонил Агриппине Самойловне. Попросил придти. Подарил книгу, которую ему вручил главврач. Доктор прочитала надпись, заулыбалась.

Агриппина Самойловна: Книгу выучу, как Отче наш. Андрюше пока ставлю диагноз «недостаточная свертываемость крови», но лейкоза нет.

Чтобы Андрюша чувствовал себя лучше, через день его купали. До ванной он идти не мог, да и было там тесновато. Поэтому для купания приспособили большой тазик, а Валерий купил большую капроновую лейку. Мальчика аккуратно поливали из лейки и промокали полотенцем. Вытирать было нельзя — на коже выступила сыпь: начиналась аллергическая реакция. Затем Андрюшу одевали во все чистое, и он снова ложился в постель.

В августе мальчик было засобирался в школу. Но болезнь снова вернулась.

Андрюшечка попросил: Мама! Через пять дней будет 1 сентября! Попроси, чтобы Анна Ивановна зашла к нам в гости! И нарви, пожалуйста, мне в палисаднике цветов. Я хочу поздравить ее с наступающим Днем знаний. Все-таки я теперь пятиклассник, взрослый мальчик.

Валентина Павловна послушно выполнила его поручение.

Анна Ивановна: Андрюшенька! У нас утром педсовет был. Мы тебя старостой класса выбрали. Многие ребятки продолжают болеть, в школу не ходят. Ты тоже пока выздоравливай. А мама с папой пока заявление напишут о том, что переводят тебя на надомное обучение. Я буду приходить и спрашивать тебя по всем предметам. Хотя у нас теперь каждому предмету учит отдельный учитель, но мне директор школы разрешила спрашивать у тебя по всем. Ты согласен?

Польщенный вниманием мальчик покивал учительнице.

Перед новым годом Андрюшечка впал в хандру. Светало поздно, темнело рано.

Родители постарались организовать новогодний праздник. Хотели пригласить Витюшечку, Гену, Наташу, еще нескольких его друзей. Но никто не пришел. Другие дети тоже болели.

А 5 января 1987 года в дверь тихонько постучали.

Валентина Павловна (подумала про себя и негромко сказала): Кто-то их своих пришел или из хороших знакомых. Раз калитку с секретом смогли открыть. Снегу выпало много, белый, рассыпчатый. Кто же это к нам пришел?

Открыла и обомлела. Перед ней стояла исхудавшая, одетая в черное Тамара. Подруга молча упала на грудь Валентине Павловне, забилась в беззвучных рыданиях. И смогла произнести только одно слово: «Ви-тю-шеч-ка!»

Отрыдавшись, осталась в коридоре. В дом заходить не стала.

Тамара: Валюшечка, я тут в сенцах как-нибудь пристроюсь. Ноги не держат. Ты уж Андрюшечке не говори. Мой старший сын волком воет. Меня начал упрекать, что я недостаточно за ним ухаживала, вот Господь и прибрал.

Валентина Павловна: Тома! Не казни себя! От судьбы не уйдешь. Может, мы тоже напрасно бьемся. Когда похороны-то будут?

Тамара: Договорились на 9 января. Витюшечка первым ушел. Как бы за собой других не потянул.

Женщины снова обнялись и зарыдали, стараясь потише всхлипывать, чтобы Андрюша не услышал.

Валентина Павловна: Мы с мужем вместе придем. А с Андрюшечкой свекровь останется. Говорить ему пока ничего не будем.

На похороны пришли более 200 человек.

Старший сын Тамары записывал каждого пришедшего и благодарил за внимание.

На вопрос одной из матерей болевшего одноклассника: зачем записывает? Он серьезно ответил, что когда будет молиться, то всех пришедших будет упоминать. Пусть Витюшечке на небе будет легче. Многие зарыдали в голос.

На кладбище Валентина Павловна поддерживала Тамару, лицо которой было таким же белым, как снег. Тамара не плакала, только сосредоточенно переводила взгляд с одного лица на другое из пришедших на похороны и почти безумно кивала: то ли благодарила, то ли машинально.

На поминках она напилась и ее отвели спать.

Все понимающе переглядывались: такое горе очень тяжело успокоить и пережить, а то и вообще невозможно.

Домой Валентина Павловна с Валерием шли молча. Во дворе она завела его в курятник, заставила снять траурные элементы одежды и попросила.

Валентина Павловна: Андрюшечке пока ничего не говори. Пусть пройдет хотя бы полгода.

Валерий понимающе покивал ей.

Дома Матрена Николаевна отвела Валю на кухню и сказала.

Матрена Николаевна: Доченька! Андрюшечка несколько раз просыпался и почему-то все звал Витю. Говорил: «Витюшечка! Приходи ко мне. В футбол играть будем! Хватит болеть!» Так с небольшими перерывами раза три сказал.

Валентина Павловна заплакала.

Матрена Николаевна: Валюш! А Тамара сильно убивается. Я боюсь даже, как бы она умом не тронулась.

Валентина Павловна (вытерла слезы): Жутко все. Витюшечка первым ушел. Возможно, еще будут смерти. Но его мы никогда не забудем. Тамара должна подуспокоиться. У нее старший сын остался. Да и не старая она еще сама — тридцать восемь лет всего. Судьба даст, может, еще детишек.

Звучит лирическая музыка грустного характера. Обе женщины пригорюнились — каждая задумалась о своем. Но главная их мысль была об Андрюшечке. Чтобы страшная участь не коснулась его.

На кухне в доме Наумовых сидят Валентина Павловна и ее супруг Валерий.

Валерий: Валечка! У нас осталось всего три тысячи рублей. Ты с работы ушла. Вернее, тебя «ушли». Боятся, что от тебя могут радиацией заразиться другие люди, раз ты за больным ухаживаешь. Нам надо жить, о сыне заботиться, о маме.

Валентина Павловна (отстраненно, думает о своем): Что ты предлагаешь, Валера?

Валерий: Валюшечка! Давай заведем скотинку какую-никакую — пару поросят, с десяток курочек, кроликов. Если хозяйства не будет, то совсем от тоски изойдем и без денег останемся.

Валентина Павловна: А это не помешает нам ухаживать за Андрюшечкой?

Валерий: Не должно помешать. Да у нас и огород большой — курям да кроликам хватит корму.

Валентина Павловна (рассеянно кивает): Хорошо. Но я с Андрюшечкой постоянно буду.

(Продолжение следует)

Яков Шафран

(г. Тула)

РОССИЯ

Венок сонетов

I

Великая земля моя, Россия

Святую Русь веками бережет.

Но враг силен, безжалостен, вития,

Подземной лавой устремленья жжет.

Разлады, распри, беды, смуты, войны

За валом вал катились на страну.

Но разве этого моя земля достойна?

Зачем так много на нее одну?

Россия, ты прошла огни и воды,

В один народ сплотила ты народы.

Гори, гори победная заря!

С любою справишься, страна, бедою.

Ведь Сам Христос кропит святой водою

Твои озера, реки и моря!

II

Твои озера, реки и моря,

Россия, на земле, как капли неба,

Чью благодать они хранят, даря

Защиту, превращая беды в небыль.

От их красы заходится дыханье.

К ним возвращаться хочется опять.

И гонит, гонит мысль одну сознанье,

Что многое у нас хотят отнять.

Но верую и верю, что навек

Пребудет православный человек

И защитит природное обилье,

И сохранит страну из рода в род:

Просторы и богатства, и народ,

Леса, поля — свободны от насилья.

III

Леса, поля свободны ль от насилья

Чужих хозяев, денежных мешков?

Тебе, Россия подрезают крылья.

Так есть и было испокон веков.

Но, может быть, судьба совсем иная

Нам предначертана, моя страна,

Чем жить, кому-то слепо подражая,

И спать в объятиях чужого сна?

Господня воля и святые наши,

А также в войнах миллионы павших,—

Вот лучшая на все века броня!

Молись, страна, и слушай голос Свыше,

И будь жива под самой мощной крышей,

Здоров народ, традиции храня!

IV

Здоров народ, традиции храня,

Народ, принявший столько мук и тягот,

Потоков столько злобы и вранья,

Что день ему всегда зачтется за год.

Народ великого предназначенья,

Его не осознавший сам еще,

Оставит ли Господь без попеченья,

Мол, недостатки пусть себе, не в счет?

Чтоб совершенным стать нам для призванья,

Нельзя без жертв, нельзя нам без страданья —

Тут не в пример Емелино безделье.

Лишь подвиг жизни и духовный труд

Героев как примеры создадут,

Как жемчуга в прекрасном ожерелье.

V

Как жемчуга в прекрасном ожерелье,

Кремли стоят по всей Руси большой,

Как прежде создавали доброселье,

И ныне служат городу душой.

Но как не превратить их нам в гламурье,

Которого везде кругом полно,

Как не умножить этим бескультурье

И не закрыть в грядущее окно?

Ведь мы живем, благодаря былому.

И память ни забвению, ни слому

Подвергнуть мы не можем никогда.

Залогом процветанья и величья —

Хранители. Они в земном обличье

Стоят здесь — храмы, церкви, города.

VI

Стоят здесь — храмы, церкви, города.

Никто и никогда их взять не сможет.

Уж было: черной птицею беда

Не раз как налетит — и гложет, гложет.

Вставали добры молодцы тогда

И крепко бились до последней сечи.

Стихала с Божьей помощью вражда,

Стихали даже вражеские речи.

И учит нас издревле Сам Господь,

Что мало пальцы складывать в щепоть,

Одной молитве подобает келья,

Что надо силу-силушку копить,—

Тогда с молитвой могут лавры быть

И повод для спокойного веселья.

VII

Но повод для спокойного веселья

Так редко посещает наш народ,

Что создается стойкое поверье:

У Бога нет для нас в запасе квот.

Но неужели Божиим вниманьем

Россия будет век обделена?

И с болью, муками, страданьем

Вовеки не расстанется она?

О, нет! Тому свидетельств много,

Как проявляется любовь у Бога —

«Взыскую с тех, кого люблю всегда!»

Но жить должны мы не пассивно —

Забота наша вечно неизбывной

О детских судьбах будет лишь тогда.

VIII

О детских судьбах будет лишь тогда

Забота, видимо, и полное вниманье,

Когда коснется нас серьезная нужда,

И с ней придет простое пониманье —

Что главное — народная душа,

А не число позиций в списке Форбса,

И что нам нужно, дабы, поспеша,

Не опоздать с решением вопроса,

С неверием бороться словно с ржой,

С души снимать его за слоем слой,

Дорогу открывая созиданью.

Тогда грядет надежда и любовь,

И с Господом мы возродимся вновь,

Когда придут потомки к состраданью.

IX

Когда придут потомки к состраданью,

Христа заветы станут исполнять,

Придет пора любви и процветанья,

Придет на Землю Божья благодать.

Пока же нет такого пониманья,

Пока другие правила царят,

Нас не покинут в жизни испытанья —

Как тех, кто с головами «без царя».

Но, к Богу выйдя, как на свет из тени,

Мы встанем на надежные ступени. —

Придет конец извечному блужданью.

Навеки станут братьями народы,

Забудут беды прошлые, невзгоды

И справедливость будет к назиданью.

X

И справедливость будет к назиданью,

И правды высоко поднимут флаг,

И силы все направят к созиданью,

И каждый сын народа будет благ.

Иной же скажет: так уж вряд ли будет,

Взгляните нынче уровень какой?

Ведь скоро всякий напрочь позабудет —

Откуда? от кого? и кто такой?

Да, это так, сомнений быть не может,

И боль сознание и душу гложет.

Но, верь, Россия будет спасена.

По капле в сердце мы взрастим надежду,

По капле выдавим раба, невежду,

И патриоты встанут, как стена!

ХI

И патриоты встанут, как стена,

В ответ на неприятеля атаки —

Ведь явная и тайная война

Давно на судьбах оставляют знаки.

За что Россию так не любит Запад,

За что гнобит ее из века в век,

Всегда в ней хочет видеть лишь сатрапа,

Отказывая в мудром старшинстве?

Страна моя, дай сил тебе стоять

Наш Бог-Отец, Святая Божья Мать,

Пред Господом лишь будучи смиренной.

И, не приемля зла, измены, лжи,

Сама свою создай как прежде жизнь.

Тогда как прежде будешь суверенной!

XII

Тогда как прежде будешь суверенной,

Традиции,— что в правде Бог,— крепя,

И будешь драгоценностью Вселенной,

Ее преображенье торопя.

Однако помни: хочешь иль не хочешь,

Препятствий будет много на пути.

И может быть ли что-нибудь жесточе,

Как биться жертвой, пойманной в сети.

Но, чтобы не постиг такой удел,

И ты, не зная вновь судьбы предел,

Была как прежде только суверенной —

На переправе не смени коня

И будь, свои традиции храня,

Незыблемой и неприкосновенной.

XIII

Незыблемой и неприкосновенной

Всегда России быть во все века.

Не приведи Господь ей стать ареной

Для вражьего штыка иль дурака,

Чтоб снова жизнь страны пришла в упадок,

Чтоб снова все поля покрыл бурьян,

Чтоб души наши вновь забил осадок

И воцарился на земле обман.

Скажи, Россия, хочешь ли такого

Опять, на горе, бытия чужого,

Когда сама себя ты лишена?

Я верю — нет! Возьми, отбрось чужое,

Не принимай к деянию плохое —

Великой станешь вновь, моя страна!

XIV

Великой станешь вновь, моя страна,

На радость нам, на радость поколеньям.

Настанет время — упадет стена

Творимого веками отчужденья.

И совесть, святость, справедливость вновь

Над выгодой, экспансией, насильем

Поднимется. И праведную новь

Навеки свяжут в будущем с Россией.

Но жизни не бывает без борьбы,

И милость не получишь от судьбы,

Поникнув головою от бессилья.

Расправив плечи, голову подняв,

Ты расцветешь, любви Господней вняв,

Великая земля моя, Россия!

XV

(Магистрал)

Великая земля моя, Россия!

Твои озера, реки и моря,

Леса, поля свободны ль от насилья?

Здоров народ, традиции храня?

Как жемчуга в прекрасном ожерелье,

Стоят здесь — храмы, церкви, города.

Но повод для спокойного веселья

О детских судьбах будет лишь тогда,

Когда придут потомки к состраданью,

И справедливость будет к назиданью,

И патриоты встанут, как стена.

Тогда как прежде будешь суверенной,

Незыблемой и неприкосновенной,

Великой станешь вновь, моя страна!

acdb

Игорь Карлов

(г. Эль-Кувейт, Государство Кувейт)

ДВАЖДЫ КРАСНОЗНАМЕННАЯ ПОВЕСТЬ

ИМЕНИ ГЕНЕРАЛЬНОГО СЕКРЕТАРЯ

ЦК КПСС, ПРЕЗИДЕНТА СССР

ГОРБАЧЕВА М. С.

Лауреат Всероссийской литературной премии «Левша» им. Н. С. Лескова. Заведующий отделом международных связей журнала «Приокские зори».

Предисловие

Прежде всего, необходимо объясниться по поводу заглавия повести. Как-то неудобно с этого начинать, а приходится, поскольку необычное название, в самом деле, требует расшифровки. За последние десятилетия утрачен секрет создания таких повестей, по поводу которых автору не приходилось бы оправдываться. Сейчас что ни напишешь — изволь растолковать: что имел в виду, на что намекал, каким художественным методом пользовался. Не то что повесть, заявление в домоуправление не напишешь без того, чтобы не вызвать нарекания читающего. А пишущему всегда важно мнение читающего. Пишущему хочется, чтобы его заявление... Да какое заявление! Повесть, конечно... Вот — начал излагать и спутался... Хочется, чтобы повесть была воспринята доброжелательно, и приходится все разъяснять, начиная с первой же буквы.

Заглавие... Что ж... Заглавие амбициозное и вызывающее. Явно бьет на внешний эффект, против чего всегда высказывались классики русской литературы. Скорее всего, при выборе заголовка автором овладел корыстный интерес, столь непобедимый, столь бессовестно культивируемый некоторыми беллетристами: дескать, увидит читатель на книжном развале или на полке магазина издание со знакомой фамилией и купит из любопытства такую книжечку, а автору от этого — известность и денежки. Все-таки много у нас людей, желающих погреться в лучах чужой славы, рядом с собственным, никому ничего не говорящим, именем поставить известную фамилию! В последнее время все чаще встречаешь все эти писательские уловочки, рассчитанные на ажиотажное привлечение внимания читающей публики, на скандальный успех и быстрые деньги, все эти литературные фокусы, прикрытые фиговым листком какого-нибудь постмодернизма. Вот, например, данная книга, которую вы сейчас держите в руках. Что хотел в ней сказать автор? Вы еще этого пока не знаете, поскольку только собираетесь ее прочитать, а я уже читал и скажу: непонятно в ней ничего. Сюжет какой-то запутанный, двусмысленный, тема и идея тоже не вычленяются однозначно. Про что эта повесть, какие проблемы в ней разрешаются — ни черта не поймешь. Автору-то хорошо: он написал себе, получил гонорар и поехал в дом отдыха. Будет пиво пить и с девушками флиртовать, а вы тут мучайтесь, ломайте голову над тем, что этот самый автор хотел сказать... Просто жалко становится читателей. До слез жалко. Хочется как-то предостеречь... Эх! Если уж совсем откровенно, то я вам всю правду скажу: название повести никак не связано с ее содержанием, а это уже безусловное надувательство читателя, с чем моя совесть смириться никак не может. Поэтому и предупреждаю сразу: М. С. Горбачев не является действующим лицом повести, и даже упоминается в ней, кроме названия, кажется, всего только один или два раза.

Зачем же автору понадобилось притягивать к наименованию своего, с позволения сказать, произведения имя известного и, несомненно, уважаемого политического деятеля, прославленного во всем мире и, хотя и получающего неоднозначные оценки соотечественников в настоящее время, сделавшего столь много на своих высоких постах?

Возможное объяснение таково: автору, видите ли, захотелось действие своего сочинения отнести к последним месяцам существования Советского Союза, а М. С. Горбачев, безусловно, является ярким персонажем того драматичного и напряженного времени. Но зачем же действовать так прямолинейно? Есть масса других возможностей обозначить время действия своей повестушки, выбрать какой-нибудь иной художественный прием или что там бывает у них, у авторов.

Рассмотрим другой аспект: судя по заглавию текста, логично было бы предположить, что перед нами некое бытописание из жизни верхушки партноменклатуры. Сейчас с этим просто: валяй, выдумывай, наворачивай сюжетцы о разврате, коррупции, невежестве бывших властителей — никто не взыщет, не оспорит. Писака, рисующий у кормила власти в СССР каких-то монстров, а не живых людей, мог бы использовать имя Горбачева в своем творчестве, если позволительно употребить здесь такое слово. Но в данном случае события разворачиваются далеко от Кремля, совсем не в высших эшелонах власти, и носят совершенно частный (даже интимный!) характер. И с этой точки зрения использование имени руководителя советского государства абсолютно не обоснованно.

Рассуждая логически, можно также высказать предположение, что Горбачев сделал что-то хорошее автору, и тот в благодарность ввернул его фамилию в заголовок, превратив оный таким образом даже и не в заголовок, а в своеобразное посвящение. Но и такое предположение ошибочно. Автор не знаком с Горбачевым, ни разу с ним не встречался, даже никогда не видел его вживе.

Может быть, дело не в содержании, а в форме произведения? Может быть, нам предлагают сочинение оголтелого формалиста, одурманенного своими изысками настолько, что уже не различает грани между реальностью и воспаленным воображением? Тоже вряд ли. Неясностей, как уже отмечено выше, в повести много, но в целом она в достаточной мере традиционна, хотя название оставляет расплывчатое представление о творческой манере автора. Есть в нем что-то от конструктивизма, что-то от соцреализма, и откровенный кич, и какая-то псевдоинтеллектуальность присутствуют. Неудачно, неудачно подобрано название, что и говорить.

И последнее. Кто давал автору право называть свою повесть краснознаменной, да еще дважды? Никто ему такого права не давал! Другое дело, если бы это была уже известная народу повесть, и за выдающиеся заслуги ей вручили бы орден Красного Знамени или хотя бы само красное знамя. Переходящее... Но, товарищи, повесть награждена ни орденом, ни знаменем быть не может. Повесть — не трудовой коллектив, не корабль, не армейское подразделение. С натяжкой можно считать, что упоминание знамен есть примета времени, намек на эстетику эпохи, когда алые полотнища занимали почетное место в общественных и спортивных организациях, школах, заводоуправлениях и сельских советах, а в воинских частях подлежали охране и обороне на посту № 1. Красные флаги хранились в кабинетах руководителей или в стеклянных витринах вестибюлей учреждений, трепетали на ветру во время демонстраций, развивались в дни государственных праздников на крышах, у подъездов домов, на телеграфных столбах, издавая по-птичьи крылатые звуки. Под сенью тяжелых знамен, образовывавших причудливые, таинственно-священные складки, под сенью стягов, изготовленных из дорогой плюшевой ткани насыщенного красного цвета с роскошным золотым шитьем, представлявшим собой плавно изгибающиеся буквы, а иногда даже портреты вождей, под сенью флагов с густой бахромой по краям полотнища, закрепленного на отполированном древке, увенчанном литым наконечником с изображением серпа и молота, шел прием в комсомолию, в ряды КПСС... Все это так, но какое это имеет отношение к предлагаемому читателю произведению? Ровно никакого. Очевидно, в настоящий момент, когда советский социалистический кумач ушел в прошлое, уступив место триколору, автор, самовольно присвоивший своему произведению звание дважды краснознаменного, в своих фантазиях компенсирует свою житейскую неудачливость, стремясь метафизически обладать тем, о чем, видимо, так мечтал в свое время, но чего не был удостоен по никчемности.

Суммируя вышесказанное, следует признать, что автор излишне легковесно подошел к наименованию своего произведения, не продумал тут все досконально, обнаружил творческую и человеческую незрелость. Что можно сказать о самой повести? Об этом смотрите в послесловии.

Не знаю, что еще написать... Книга рассчитана на широкий круг читателей.

Автор

I

Август выдался дождливый, хлеба полегли, техника беспрестанно выходила из строя, словно трактора и комбайны поразила какая-то эпидемия. Дел в колхозе было невпроворот, поэтому Виктору Алексеевичу дали отгулы с большой неохотой. Да он и сам бы никуда не стронулся из дома в такое горячее время, если бы не срочная необходимость повидать в городе непутевую дочь.

Деревенский телетайп отстучал... Да нет, бухнул набатом жуткую новость: дочка Володиных беременна. Живет сейчас она в городе, в заводском общежитии, не замужем, а живот у ней растет. Мать, конечно, три дня проплакала, потом засобиралась в город, да Виктор Алексеевич не пустил. Толку от нее никакого. Сядут вдвоем с Машкой и будут в три ручья реветь. Нет, слезами горю не поможешь. Тут надо выяснить, кто обрюхатил Марию, а там, разобравшись, за хобот того молодчика да в ЗАГС. С этой задачей жена не справится, а на себя Виктор Алексеевич надеялся. Он дочери никогда спуску не давал, был суров и требователен. Поэтому, кстати говоря, и в город ее отпускал спокойно. Была у него уверенность, что принципы нравственности Машке растолкованы, разжеваны и вдолблены. Причем иногда добродетель вдалбливалась буквально: тумаками тяжелой отеческой руки.

Виктор Алексеевич знал, конечно, что слухи полнят Землю, а то даже и вращают ее вокруг своей оси. Иногда и вокруг Солнца. Это уж доказано и утверждено: деревенские сплетни точней календаря. Но когда дело касается своей семьи, в этот закон природы не хочется верить, и колхозный звеньевой в глубине души лелеял надежду, что, может, брешут бабы, может, и нет ничего, а поездка в город окажется лишь очередным свиданием с дочерью, завершится без скандала. Потому Володин не очень сопротивлялся, когда жена, снаряжая его в дорогу, набивала снедью сумку за сумкой.

— Ты ишо птичьего молока ей найди, курве,— ворчал Виктор Алексеевич, своим тоном, однако, допуская возможность возражения, что жена чутко улавливала.— Ей, курве, ноги мало повыдергивать, а ты ее все кормить собираешься. Ну, куда, куда ты пхаешь?

Жена молчала, двигала соплями, роняла слезу и, моча же, подсовывала в натянутую барабаном сумку из мешковины еще один шматок сала.

Собирались, словом, долго, а на прощание времени не оставалось: надо было еще километра с два идти до центральной усадьбы колхоза, чтобы успеть на рейсовый автобус, который отправлялся в областной центр по четным дням.

Виктор Алексеевич взвалил на плечи рюкзак, взял сумки и крякнул: весома была материнская любовь. Жена семенила рядом, провожая хозяина. Многое хотелось ей сказать мужу в минуту расставания, но всего сказать невозможно, а что-то заветное, важнейшее она не могла сформулировать и потому молчала. Да к тому же убедилась за годы совместной жизни с мужем, что слова ее словами останутся, а Лексеич сделает все по-своему.

— Ты уж, отец, там...— вот и все напутствие.

— Дрын хороший ей, стерве, прихватить бы! — откликнулся Виктор Алексеевич, выходя со двора и направляясь «задами» в поселок.

Его сгорбленная фигура с руками, оттянутыми сумками, удалялась и как бы сливалась с колосившимся полем. Жена долго смотрела вслед, и ей жалко становилось немолодого уже человека, сутулившегося под тяжелой поноской, и дочь было жалко, и сына, живущего в другом городе, от которого тоже давно уже не было никакой весточки, а стало быть, плохо ему там, вдалеке, на заработках, с вредной, хотя и красивой женой; и саму себя, провожавшую их всех со двора уж не один десяток лет, было жалко, да так еще жалко, жальче всех. Слезы в очередной раз навернулись на глаза, да что ж такое бабьи слезы — известно, вода. Сколько той воды утекло за годы утраченных надежд, тревожных ожиданий, разлук на неопределенный срок — не сосчитать. Вот и опять — как не всплакнуть: ушел мужик за ворота, ничего не сказал на прощание, плохо как-то ушел, в сердцах. Наверное, она сама виновата, что так все не по-людски у них выходит. Сейчас, например, когда уезжал он по такому важному и деликатному делу, могла бы, кажется, найти задушевные слова, но не нашла. «Ты уж там...» — вот и все, что сказала. Что муж будет делать «там», какое оно, это самое «там» — этого женщина не знала.

И Виктор Алексеевич не знал, чем обернется его поездка. Сперва он раздраженно передразнивал про себя жену: «Ты уж там...» Чего «там»? Балаболит баба. «Ты уж там... Ты уж там...» Возьмись сама, поехай! Нет, только языком чешет!» Тут Володин осекся, почувствовав несправедливость обвинений, и дело было не только в том, что изначально жена как раз и собиралась ехать к дочери сама, но еще и в том, что была она далеко не болтушка. Ну, в сердцах-то чего не скажешь! Раздражен же Виктор Алексеевич был даже не отъездом из деревни в самую горячую пору полевых работ, не суетой сборов, не придавливающей к земле родительской ношей, а, в первую очередь, тем, что не мог чувствовать себя в городе абсолютно уверенным, исподволь опасался встречи с каким-нибудь нахрапистым, наглым малым, ушлым ухарем, который жениться на Машке не захочет ни в какую, заартачится, опозорит его, сельского жителя. Сомневался колхозник и в дочери: как примет, чью сторону займет в предполагаемых спорах о будущем — его, отца, или своего хахаля?

По мере приближения к автобусной остановке кипение чувств разряжалось в быстрой ходьбе, в труде переноса поклажи. Постепенно мысли Виктора Алексеевича переключились на хлеба, попутно обозреваемые, а потом и в область совершенно отвлеченную: «Это сколько же земли, сколько зерна, а живем по талонам,— думал Виктор Алексеевич.— Куда ж все девается? С войны карточек-то не было, а счас — на тебе! — талоны. Вот ведь оно как...» Философское, подспудно диссидентское, извечное мужицкое «вот ведь оно как...» Виктор Алексеевич повторил про себя несколько раз.

Наконец, он вышел из березовой посадки, и автобусная остановка оказалась в зоне видимости. Народу на остановке было много, и мысли Виктора Алексеевича потекли в другом русле: «Должно, будет сегодня автобус-то: глянь, сколько собралось... Это Нинка-продавщица что ль стоит? Ну, точно, будет автобус. Нинка всегда про автобус откуда-то знает... Вот опять: глянь, сколько людей. Почему не работают? Дел в колхозе пропасть, а они катаются. Ладно, я — по делу еду. А они чего? Никто работать не хочет! Вот ведь оно как!»

Поздоровавшись с собравшимися, Виктор Алексеевич опустил тяжеленные сумки на землю, присел на металлический остов сломанной скамьи, спиной, чтобы рюкзак не душил (снимать его не хотелось, дабы не замешкаться при посадке в автобус), привалился к стенке остановочного павильона. И сразу стало легче. Из толпы на Володина то и дело поглядывал беззубый конюх Хромов. Дав Виктору Алексеевичу отдышаться, Хромов решил лично засвидетельствовать почтение:

— Здоров, Лексеич!

— Здоров!

— Далеко собрался?

— У город.

— Далеко!

— Ты-то куда?

— Я? Я до станции.

— К дочке едешь, Виктор Лексеич? — встряла некстати Нинка-продавщица.

— К дочке,— сухо ответил Виктор Алексеевич, тоном давая понять, что разговор о цели поездки ему неприятен, и продолжать его он не намерен.

Нинка и сама не стала развивать щекотливую тему, справедливо полагая, что все интересное она узнает в любом случае, пусть не из первых рук, от этого угрюмого мужика, так от кого-нибудь из женщин. В высшей степени любопытные сведения о физическом и нравственном самочувствии Машки Володиной не могут пройти мимо сельмага, обязательно будут об этом судачить бабы, стоя в очереди или поджидая кого-нибудь из кумушек уже после покупки. Сельпо, ведь, это не столько торговая точка, сколько место общения, этакий деревенский Гайд-парк, где можно выразить свое отношение ко всему, что творится в колхозе и в окружающем его мире. А наиважнейшая тема на селе — нарушение норм морали, поэтому Машку Володину бабы еще неоднократно решительно осудят, снимут этическим рубанком стружку с непутевой, шальной девахи, да такие подробности раскроют, что только слюнки глотай от удовольствия. Нинка, увидев приближающегося к автобусной остановке Лексеича, и так уже получила интереснейшую для себя информацию, которую можно будет сочно и несколько небрежно обронить в разговоре с кем-нибудь из покупательниц: «А Володин-то, слыхала, к Машке в город поехал, жратвы повез — чертову прорву...» Теперь Нинка обдумывала, как бы ей съязвить самому Лексеичу в лицо и при этом не нарваться на неприятности, но толкавшиеся чуть в стороне старухи отвлекли продавщицу, вопрошая: «Нин, точно будет автобус-то?» Нинке, чтобы поддержать свое реноме уважаемой особы, которая всегда в курсе последних новостей, надо было обстоятельно, даже в чем-то официально разъяснить гражданам принцип работы пассажирского автотранспорта на текущий момент времени. Оказалось, что Колька, водитель хлебовозки, с утра привозивший в сельпо хлеб, по дороге видел рейсовый автобус, правда, стоявшим на обочине по причине поломки. И Толька (это шофер автобуса) просил Кольку сообщить о неисправности другому Кольке, шоферу с молокозавода, который давно уже должен был Тольке именно ту запчасть, что вышла из строя. Колька, тот, что с хлебовозки, проезжая мимо молокозавода, передал просьбу Тольки Вальке, табельщице, каковая Валька обещала через Светлану Андреевну известить другого Кольку о необходимости ремонта автобуса. А поскольку шофера всегда друг дружку выручают, то Колька с молокозавода обязательно поможет застрявшему в пути Тольке, и даже если у него самого искомой детали не случится, он перезаймет у Вани-Миши и через Вовку, который повезет председателя на нефтебазу, передаст Тольке запчасть. Таким образом, нет никакого сомнения в том, что автобус будет отремонтирован и обязательно отправится в рейс. Хотя Толька может и не рискнуть ехать на не очень исправной машине в город, но уж до станции всех довезет.

Маловеры из потенциальных пассажиров поуспокоились, а Виктор Алексеевич решил так и не снимать с плеч рюкзак, погонял его по спине для пущего удобства ожидания, достал из кармана пиджака махорку, бумажку резаную, завертел самокрутку. Хромов подсел ближе к запасливому соседу:

— От, бить-колотить, как без курева обходиться? Хоть бы уж талоны давали. Нет, бить их, колотить! Ни талонов не дают, ни в магазин не завозют!

Виктор Алексеевич, молча, дал Хромову бумажку, протянул кисет. Хромов хищным движением зацепил приличную щепоть махорки, сыпанул на завертку:

— Иде-то кисет достал, бить тебя, колотить! С войны ить я не видал кисетов,— засопел конюх, слюнявя бумажку.— Духовитый самосад у тебя, Лексеич!

Хотелось Виктору Алексеевичу ответить: «Вот и садил бы у себя, не хуже был бы!» Но смолчал.

— Я-то до станции еду. Надоть мне там чинариков пособирать. Посушу их, табачок какой-никакой будет... Да ить щас докуривают — аж обжигаются.— Хромов свернул самокрутку, потянулся к Лексеичу прикурить.

И затянулись мужики. Густой сизый дым пахнул из-под козырькастых картузов, завертелся в вольном воздухе. И словно все беды-горести, все заботы завились веревочкой, скрутились в клубочек и канули в синем небушке. Хорошо было вот так попыхивать самокрутками, сидеть, поглядывая окрест, никуда не спеша. Нет для русского человека ничего притягательнее созерцания происходящей вокруг жизни, когда судьба дает такую возможность — отрешенно созерцать; нет ничего более манкого, чем, находясь как бы и при деле, побездельничать. Только редко такие минуты выпадают. Поэтому крестьяне подспудно чувствовали некую недозволенность свалившегося на них досуга, и от этого приятное времяпрепровождение обретало черты запретного плода, и становилось вовсе уж сладким.

Бабы на остановке судачили о чем-то своем, а Виктор Алексеевич с Хромовым, прищурясь, глядели в голубую даль, обрызганную кое-где ранними осенними красками. Молчали оба, обоим думалось легко и с размахом: о предстоящей поездке в город, о хозяйстве, об окружающих, о жизненных перспективах... Более того! Между ними шел безмолвный диалог: каждый, мысля о своем, рассуждал и за соседа, прикидывая, как тот ответил бы на какой-нибудь вопрос, опровергал возможные доводы, приводил свои аргументы и новые контраргументы молчащего собеседника. Слова сделались ненужными, а невербальная дискуссия за единицу времени охватывала столь широкий круг вопросов, что голова слегка сдвигалась с места и напряженно кружилась. Короче говоря, мужики медитировали.

Будь Виктор Алексеевич и Хромов шарлатанами, соблазненными высшим образованием, они могли бы написать трактат об измененных психологических состояниях. Неплохо выглядел бы титульный лист: «Володин, Хромов. Практическое применение имманентных волевых усилий и теория гносеологии». Но конюх и знатный звеньевой механизированной бригады не считали себя вправе поучать других. Они просто жили своей жизнью. Они и в самом деле знали жизнь.

Через полчаса Виктор Алексеевич спросил:

— Ну, что? Уедем мы сегодня?

— Уе-еди-им! — уверенно отозвался Хромов.

Молчание возобновилось.

Почему бы, собственно, им не уехать? Ведь оба они имеют волю уехать. И еще вон полтора десятка старух, Нинка-продавщица (а у нее очень сильное волевое поле) и несколько женщин с соседнего поселка имеют волю уехать. А где-то на обочине дороги Толька, судя по всему, тоже хочет их подвезти. И оба Кольки готовы в этом содействовать. И многие еще люди. При соединении воедино множества желаний, как показывает практика, нет ничего невозможного. Время, расстояние, исторические катаклизмы и испорченные механизмы не могут быть препятствием для воплощения людской воли.

Несколько человек, собравшихся на автобусной остановке, как правило, добираются до пункта назначения. Даже если они соберутся в нечетный день, даже если рейс будет отменен. Важно только верить в достижимость своей цели. Важно только, чтобы все искренне верили. Ну и, конечно, чтобы не вмешивалась чужая недобрая воля. Вот если бы Толька хотел, скажем, не ехать своим маршрутом, а закатиться в гости к Клавке; если бы Колька за что-нибудь сердился на Тольку и не собирался ему помогать; если бы Хромову было безразлично, попадет он на станцию или нет, тогда бы, разумеется, ничего не вышло. Но в таком случае, зачем собираться на остановке? При подобном разномыслии не то что в город не добраться — вообще все рассыпалось бы, ушло, как вода сквозь пальцы, и, может быть, пресеклась бы сама жизнь. А жизнь продолжается, значит, в душе каждого коренится какое-то неустранимое, объединяющее всех стремление.

Прошло около двух часов, и вдруг Хромов, словно чуткий цепной пес, встрепенулся, вытянул шею, прислушиваясь, различил отдаленный шум мотора. Конюх привстал, разминая затекшие от долгого сидения конечности: «Идеть, бить-колотить!» Неказистый грязный автобус подкатил к посадочной площадке. Бледное от благородства (или просто пыльное?) лицо шофера выражало ожесточение воли и скрытое ликование. Внимательно следившие за приближением транспорта пассажиры в волнении переминались с ноги на ногу, стараясь угадать, кто из них окажется ближе к дверям. Машина остановилась с воем, рыком и скрежетом зубьев шестеренок. Зашипел нагнетаемый компрессором воздух, и с лязгом распахнулись шарнирные створки — как будто механический удав раскрыл пасть, собираясь пожрать устремившихся в его глотку кроликов.

Начинался новый этап эпопеи «Поездка в город» — посадка. Посадка картошки или, скажем, фруктовых деревьев очень хорошо знакомы деревенскому человеку. Да и посадка в смысле заключения под стражу известна и даже привычна. Посадка в общественный транспорт, при всей кажущейся обыденности,— дело нервное и хлопотное. Тут, перво-наперво, не забыть что-нибудь из багажа; второе — пробиться в салон в первых рядах и «захватить» сидячее место, чтобы не стоять во время движения (а то еще, бывает, надо кому-то место занять рядом с собой, чтобы потрафить знакомому и заполучить интересного собеседника для путешествия); а в-третьих, следи, чтобы в давке и суматохе не выронить деньги и документы. Вот оно как!

Поэтому, когда лязгнул металлический зев автобуса, Виктор Алексеевич внутренне напрягся, отрешился от снисхождения к ближним своим и пошел на штурм. Приступ проходил по всем законам тактики: передние и задние двери моментально блокировали пассажиры и по одному просачивались внутрь. Виктор Алексеевич в людском водовороте занял не очень выгодную позицию — наискосок от входа. Хромов был впереди, подсаживал под локти старух, плечом пропихнул под зад дородную Нинку, сам скрылся в прямоугольном проеме. Подошла очередь Виктора Алексеевича. Он натужно рванул свои сумы, закряхтел, словно в тех сумах тяга земная была, и полез внутрь накаленной солнцем машины. Но только лишь он поднялся на подножку, огромный рюкзак потянул назад с непреодолимой силой. Виктор Алексеевич на миг качнулся, начиная падение (в голове успело мелькнуть: «Во как тонут-то!»), но товарищеский тычок в поясницу придал телу другой импульс, Виктора Алексеевича развернуло, и бочком он протиснулся в узкий проход. В салоне силой инерции крестьянина все еще крутило вокруг своей оси, и от того одна из сумок плотно кокнулась о ребристую дверцу. Внутри сумки что-то вздрогнуло, хрустнуло, потекло. Поднимавшаяся следом баба (да и баба-то какая-то чужая, не знакомая Виктору Алексеевичу) коленкой уперлась в проклятый этот баул, и по юбке, сравнительно новой еще добротной юбке, приберегаемой специально для поездок в город, поползло пятно. Виктор Алексеевич машинально отдернул сумку, теперь уже явственно звякнуло внутри стекло.

— У тебя что там? Не масло? — баба эта среагировала моментально, как будто заранее знала, какой неприятный инцидент ожидает ее.

— Нет,— машинально ответил Виктор Алексеевич, хотя сам толком не знал, что именно везет он в город. По теории вероятности, масло с равным допущением могло как оказаться, так и не оказаться в сумке, в зависимости от того, что взбрело в голову жене, и от того, какие продукты были в запасе на момент сборов. Но в сложившейся ситуации Лексеичу хотелось считать, что масла у него не было, иначе изматывающие душу пререкания с намочившей юбку бабой становились неизбежны.

Пузатая сумища с одного боку просела и замокрела. Прежний гладкий да ладный вид был испорчен, из порвавшегося бурдюка сочилась на пол жидкость, и когда образовалась небольшая лужица, по автобусу волной прошел запах. Сложный запах: тут тебе и укропчик, и хренок, и растворенная каменная соль, и смородиновый лист, и, конечно, они — огурчики домашние, сердцем хозяйки возлюбленные, руками ее вымытые да засоленные, символ семейного застолья, отрада гурмана. Ясно стало, что не масло было в неизменной трехлитровой банке, баба успокоилась. С удобного места у окна хитро подмигнул Хромов. Двери захлопнулись, автобус тронулся. Замешкавшийся Виктор Алексеевич оказался среди немногих пассажиров, которым не досталось сидячих мест. Оставалось свалить с плеч неподъемный рюкзак и ждать, пока освободится сиденье.

Виктор Алексеевич про себя материл жену: «Сунула все-таки!» Действительно, супруга, презрев его недовольное ворчание и даже прямой запрет, тайком поместила на дно сумки банку с солеными огурцами, сверху замаскировала другой снедью и отправила Виктора Алексеевича, свято веря, что муж так и не узнает, каких гостинцев собрала она дочери. Да так бы и вышло, если бы не случайность при посадке.

• Виктору Алексеевичу очень уж не хотелось везти эту банку. Уже не молодой он, не двужильный, чтоб переть невесть сколько — ему уже тяжело. Да и мало ли, что в дороге бывает, лучше обойтись без стеклянной посуды. И вот теперь, когда все случилось, Виктору Алексеевичу с жестокой ясностью сделалась понятна вся мера бабской глупости, эгоизма и жадности. Так нелепо, так несправедливо все вышло, что Виктор Алексеевич всерьез расстроился. Чудилось, что никто его не любит, все хотят попользоваться им втемную, и так обидно, так горько стало на душе... Да еще рассол огуречный продолжал вытекать на пол капля за каплей, травя душу.

«Эх, ма!» — Виктор Алексеевич поднял глаза к потолку автобуса. А там продолговатые сводчатые окна были вставлены. Синего цвета. Солнце лупило сквозь дымчатые изогнутые стекла, и от этого в салоне становилось как-то туманно. Зачем бы такие стеклышки в рейсовом трудяге-автобусе? Тут не туристы какие едут, чтобы озирать сквозь синеватую дымку заоконные красоты. Нет же — вот тебе и цветное стекло, и выгоревшие, полинялые, пыльные занавески. От сознания чужеродности себя в окружающей обстановке еще более горько сделалось Виктору Алексеевичу. К тому же, то окошко, что над его головой, было с ущербом: камешек, щебень ли отлетели из-под колес впередиидущей машины на невесть каком километре в невесть каком году — кокетливое нездешнее стекло треснуло от удара, но не разбилось. Трещинки разбежались паутинным узором, и рисунок этот белел на синем фоне. Получилась нелепая, неправильной формы девятиконечная звезда. Она почему-то очень раздражала Виктора Алексеевича, и он всю поездку потом неодобрительно поглядывал на корявую отметину.

А мог бы, казалось, понять (пожилой человек!), что мелочь же это. Чего к мелочам цепляться? О большом думать надо, о главном. Ведь довезли же его в город? Довезли! А ради хорошего настроения пассажиров слегка треснувшие стекла менять — это расточительство и непозволительная роскошь.

II

Стоя у большого квадратного окна своего кабинета, Равиль Шамсутдинов наблюдал за течением жизни. На улице моросило, дождевые капли змейками сбегали по стеклу, и окружающая действительность казалась погруженной на дно морское. Очертания предметов становились размытыми, звуки — приглушенными, а движения — замедленными. Преодолевая наваливающуюся от этой картины апатию, Равиль фиксировал, как некоторые сослуживцы покидают проходную завода, хотя гудка, означающего конец рабочего дня, еще не давали.

«Вот эти вот идут — из планового отдела,— отметил про себя Шамсутдинов.— Постоянно недорабатывают. А это завстоловой потопала. И, конечно, с огромной сеткой. Как ее только пропускают? Вот выйти как-нибудь пораньше и задержать...»

Но профсоюзный вожак предприятия никогда не выходил «пораньше», напротив, он часто подолгу засиживался на рабочем месте и после гудка, поскольку относился к своей должности ответственно и даже трепетно. Вот и сейчас он не просто глазел в окно, а собирал материал для отложенных пока организационных выводов, и одновременно слушал рассказ профорга третьего цеха Семеновой, которая жаловалась на повальное пьянство наладчиков. Наладчики (даже и пьяные) — большой дефицит на производстве. Зная это, мастеровые распоясались, вели себя несусветно нагло, и что с ними делать, Равиль не представлял, поэтому лицо его было грустным и сосредоточенным.

Завод оставляли все новые и новые представители инженерной прослойки. Выходили, пряча в карманы пропуска, озабоченно смотрели на небо, поднимали воротники, прикрывались от дождя газетами, спешили к остановке. Некоторые (запасливые!) раскрывали зонты. Минут через пять плотной массой повалит домой и рабочий класс. Равиль любил смотреть на расходящихся после смены пролетариев, на лица, подсвеченные радостью предстоящего отдыха после напряженного трудового дня. Чувство причастности к чему-то существенному и даже великому возникало в душе председателя профкома всякий раз, когда он наблюдал за тем, как по-хозяйски вышагивали усталые мужики, как деловито поспешали женщины. Но этот момент нужно переживать одному, сокровенно. А профорг Семенова все тянула, тянула свою обличительную речь.

Разбредавшиеся от проходной ИТР перебегали через проезжую часть, поскакивая между лужами, лавируя среди машин. «Неужели лень двадцать метров дойти до пешеходного перехода?» — негодовал про себя Шамсутдинов. Вот какая-то девушка (машинистка из отдела сбыта?), храня под газетным куполом прическу и не видя ничего вокруг, ринулась наперерез транспорту. Завизжали тормоза, в полуметре от машинистки резко остановился замызганный, покосившийся на бок междугородный автобус. Бледный водитель, высунувшись из кабины, от испуга и волнения чрезмерно грубо ругал разиню-машинистку. Голоса его слышно не было, но по артикуляции все читалось настолько отчетливо, что Шамсутдинову стало неловко — в кабинете находилась женщина. Пассажиры автобуса (явно прибыли откуда-то из глубинки) приникли к оконным проемам и своим строгим видом выражали осуждение городских гуляк, так грубо нарушающих правила дорожного движения. Глядя из-за стекла кабинета на лица за стеклами захолустного транспортного средства, профорг невольно выделил одного колоритного мужчину средних лет — в нахлобученном картузе, с таким скорбным взглядом, что, казалось, он собственную дочь чуть было не потерял под колесами. Из окна третьего этажа заводоуправления Шамсутдинову было видно, что одно из солнцезащитных стекол на крыше автобуса треснуло, видимо, от попадания мелкого предмета. На фиолетово-синем фоне трещинки образовывали белесую неуклюжую звездочку.

Равиль неприязненно подумал о водителе: «Грубиян, а стекло заменить не может!» Конечно, и машинистка была виновата — она создала угрозу аварийной ситуации. Шамсутдинов резко отвернулся от окна, сказал Семеновой:

— Ладно! Кто прав, кто виноват, мы разберемся. Как вообще у тебя в цеху? Какой настрой у людей?

— Нормальный,— не раздумывая, ответила Семенова, хотя до этого момента битый час объясняла начальнику, как разлагают коллектив пьянки наладчиков. Но возможно ли на вопрос «какой настрой у людей?» ответить что-либо, кроме «нормальный»? Нет, если уж задан такой вопрос, задан с суховатой, официальной интонацией, значит, руководящий работник хочет самую сердцевину в тебе прощупать. Что ты есть за человек? Склонятся ли над тобой комиссары в пыльных шлемах? Помнишь ли, каким орденом награжден ВЛКСМ в 1948 году? Бесхребетный интеллигент-нытик подтекста не уловит, начнет нудно анализировать настроения коллег; простоватый выдвиженец-пролетарий брякнет всю правду, резанет откровенностью. Но человек с дальним аппаратным прищуром найдет единственное нужное слово: «нормально». И если слова «какой настрой у людей» — это пароль начальников, то отзыв подчиненных: «нормально». При декодировании аппаратно-бюрократического шифра это означает: «Трудности, конечно, есть. Много трудностей. Но вам, дорогой руководитель, я о трудностях не стану рассказывать, а приложу все усилия, чтобы выполнить задание, если вы меня таковым оделите. Соберемся, в узел завяжемся, но все сделаем, не считаясь с затратами сил и времени... Ну а если нет мне поручения, если просто бдительность проявляете, то и тут тревожиться нечего. Держим подчиненных в узде. Настрой у людей нормальный. Без явных отклонений. Люди наши... Видели бы вы этих людей! С кем приходится работать! Но знаю, верю, что моя кипучая деятельность не останется незамеченной, что найдется случай меня выделить, отметить, премировать».

Шамсутдинов, который сам в свое время активно прибегал к употреблению заветного слова (да и сейчас его использует, если вышестоящее руководство интересуется состоянием дел), понял и оценил без запинки вылетевший ответ Семеновой. Надо было ее поощрить, поддержать ее движение в выбранном (пока, может быть, интуитивно) направлении. Поэтому Шамсутдинов отошел от окна, присел (но не в свое кресло, а напротив Семеновой на краешек стула, подчеркивая неформальную заинтересованность в подопечной) и осведомился:

— Какие есть проблемы?

Семенова подумала, покопалась в памяти:

— Работница одна... Володина Мария... Ждет ребенка. Хорошо бы, когда родит, путевку в профилакторий. Пусть за ней врачи присмотрят, за маленьким.

— Сделаем,— Шамсутдинов поднялся, солидно косолапя, подошел к рабочему столу, что-то записал в ежедневнике.— Муж ее где работает? Тоже у нас?

— Нет. Она одна, без мужа.

— Без мужа? И ждет ребенка? Что-то ты, Семенова, упускаешь контингент.

— Что же? По ночам рейды в общаге устраивать? — Семенова знала, что упрек сделан для проформы, не всерьез, поэтому отвечала смело.

— Володина в общежитии живет? — Равиль сделал еще пометку в календаре.— Надо с коменданта объяснения потребовать.

— Так ведь... Равиль Хуснулович... Дело необычное. У меня подруга в поликлинике работает, я с ней разговорилась об этом... Так, случайно... И вы знаете что... Маша-то ведь — девушка,— Семенова чуть понизила голос, с заговорщицкой полуулыбкой приглашая по-свойски посекретничать.

— Девушка? Беременная? Такое бывает?

— Редкий случай. Это, вроде, внематочная беременность, но не внематочная, а...

— Ну, я этих ваших деталей не знаю, и знать не хочу! — пунцовым светофором вдруг вспыхнул Шамсутдинов, невольно сжимая кулаки и даже чуть пристукнув ими по столешнице.

— Извините,— оторопела Семенова.

— Извиняю. Но единственный раз...

Шамсутдинов и сам не ожидал от себя такого срыва, но Семенова с бесцеремонностью наивного собеседника вторглась в запретную для разговора зону. Никогда ни для кого не сформулированное, но строжайшим образом соблюдавшееся в этом кабинете табу абсолютно исключало темы, так или иначе связанные с физиологией человека. Равиль был уверен, что за годы работы сформировал такой круг общения, внутри которого все было нацелено на решение исключительно производственных задач, что этот круг крепостными стенами охватывает его частные переживания, что никто не вломится к нему с приватной болтовней. И вот, когда Семенова так внезапно перевела разговор в интимную (даже анатомическую) плоскость, Шамсутдинов вдруг настолько натурально вообразил все подробности женского организма, что невольно потерял самоконтроль. Приходя в себя после неожиданного приступа какой-то детской агрессивной застенчивости, чувствуя, что этот необъяснимый приступ скомпрометировал его в глазах подчиненной, обозначил слабинку, профсоюзник продолжил, пытаясь деловитой напористостью сгладить неловкость ситуации:

— Ей, наверное, как матери-одиночке, дополнительные талоны положены. Я узнаю.

Шамсутдинов еще что-то черкнул в ежедневнике. Записывая, он боковым зрением уловил, что профорг третьего цеха внимательно изучает его лицо. Для Семеновой коллизия с Машей Володиной была не более чем житейским делом, и она искренне не понимала неадекватной реакции начальника. Равиль с отвращением почувствовал, что еще сильнее краснеет под пристальным взглядом. Пот выступил у корней волос. Шамсутдинов хотел было промакнуть влагу платочком, но удержался, не желая лишний раз обнаруживать свое волнение. Однако бисеринки пота моментально слились в каплю, а капля предательски поползла по виску, так что не заметить этого было невозможно. Шамсутдинов раздраженно воткнул авторучку в гнездо письменного прибора, стоявшего рядом с настольным календарем, и сделал еще одну попытку закончить разговор так, чтобы посетительница сосредоточилась на действительно важных вопросах. Как бы в задумчивости почесывая лоб, он проговорил:

— Ладно, Семенова. Иди. Иди и работай. Помни: у нас с тобой работа самая трудная. С людьми. А люди — это человеческий фактор, важнейшая составляющая ускорения.

— Равиль Хуснулович! Про ускорение-то, вроде, уже никто не говорит,— в голосе Семеновой сквозило удивление и недоверие, относившееся, впрочем, отнюдь не к общественно-политической ситуации, а все к той же неоправданной эмоциональности Шамсутдинова.

— Сейчас не говорят, а придет время — скажут. Что один раз сказали, то действует, пока не отменят. Вот коммунизм к восьмидесятому году отменили — мы про него и не вспоминаем,— сказав это, Шамсутдинов досадливо поморщился: что за глупость, при чем здесь коммунизм, восьмидесятый год? Он пытался ввернуть в свою речь как можно больше бессмысленных слов, привычно прибегая к ним в момент неуверенности, но чувствовал, что лишь сам запутывается, давая этим Семеновой новый повод недоумевать.— Вот... А ускорение никто не отменял.

— Да, вроде, не слышно было...

— Так-то.

— Ой, как все сложно, Равиль Хуснулович! — ехидно протянула Семенова тоненьким голоском.

— Знаю. Знаю, Семенова, что сложно. На то мы с тобой народом и избраны, чтобы сложные задачи решать. Простые и без нас решатся. Ну, иди,— Шамсутдинов чувствовал, что кровь никак не отхлынет от головы, и поспешил расстаться с профоргом.

— До свидания! — Семенова поднялась, махнула юбкой в такт шагам, прикрыла за собой дверь кабинета. По тону ее прощания стало понятно, что она уносила с собой новое понимание характера председателя профкома, знание малюсенького секрета, который, возможно, поможет подобрать ключик к этому непреклонному человеку. И Шамсутдинов осознавал, что даже своей походкой «от бедра» она намекала именно на это. Теперь пойдет чесать языком, сплетницам заводским все выкладывать! Досада и желчь заполняли душу. Впрочем, поостыв, предпрофкома справедливо рассудил, что выкладывать-то сплетницам особенно нечего, что цвет его лица и обильное потоотделение мало кого заинтересуют, что заработанный им на производстве авторитет оградит от острых языков. Вот Семенова — та будет и дальше присматриваться, искать лазейку в его внутренний мир. Надо с ней впредь быть поосторожнее.

Шамсутдинов подошел к окну. Дождь кончился, рабочие разошлись. Последняя группа покидала проходную. Было видно, что шли напряженно, с неестественно прямыми спинами. А, отойдя чуть, расслабились, выдохнули, и повело работничков из стороны в сторону. Не наладчики ли из третьего цеха? Мысли вновь побежали по проторенной дорожке повседневных забот.

Горчинка пустоты всегда возникала в душе Равиля, когда он оказывался один в кабинете после окончания смены: время проходило в постоянной суете, а оглянешься назад — ничего серьезного за день не сделано. За делами не просматривалось Дела. Терзали рефлексия и сомнения.

Шамсутдинов любил свою работу. Он вообще, в принципе, любил работу, осознавал необходимость и значимость труда как такового. Поэтому, оставаясь Равилем Хуснуловичем, персоной входящей в номенклатуру и уважаемой, он с удовольствием участвовал в субботниках, ездил по выходным «на картошку», хотя мог бы и не делать этого. При всем том, осознавая, что совместная работа наиболее эффективна, Шамсутдинов был по сути своей не коллективистом, а единоличником, четко определявшим свой «функционал», выполнявшим его добросовестно, но умевшим предъявить и другим справедливые требования. Поэтому радость коллективного труда для него была понятна и желанна, но вот удовольствия от совместного досуга после общего дела он не испытывал. Всякая же недобросовестность, уклонение от исполнения обязанностей вызывали у профлидера категорическое неприятие. Шамсутдинов искренне не понимал, например, стремления напиваться на рабочем месте. С пьяницами и прогульщиками он беседовал часто (по долгу службы). Стыдил, ругал, наказывал. Но подспудно стремился понять: почему? Зачем? Как можно плохо работать? Распекаемые работяги повинно опускали головы или смотрели, набычась; смущенно лепетали что-то или хамили; обещали, что в последний раз... Наверное, им до боли хотелось, чтобы поскорее отпустил их профсоюзный босс, закрылась за спиной полированная дверь профкома, и вернулось все на круги своя. Шамсутдинов не понимал их, а они не могли выразить беспросветную тоску однообразной жизни, в которую только водка вносит непредсказуемость и яркость. Не могли объяснить, какой кураж в том, чтобы выпить именно там, где нельзя, какая радость в том, чтобы под хмельком работать, как ни в чем не бывало. Наконец, какое чувство бесшабашного самоуважения возникает, когда закладываешь за воротник вопреки воле родимого государства. А ведь оно чего только не делало для борьбы с «зеленым змием»: и цены-то повышало, и талоны вводило, и в километровые очереди за спиртным народ выстраивало. Однако! (С восклицательным знаком, потому что это не просто оборот речи, это то однако, которое живет в каждой русской душе). Однако никогда не сдаются партизаны алкогольного фронта. И вот уже в их руках пузырьки с зажигательной смесью: одеколон и зубной эликсир. А стеклоочиститель не забыли? А знаете, как добыть спирт из клея «БФ»? Эх, товарищ Шамсутдинов! Если нет у вас дома самогонного аппарата, вмонтированного в прикроватную тумбочку, если не дозревает в вашей ванной брага, разлитая по трехлитровым банкам, наполняя испарениями натянутые на горлышко резиновые перчатки, которые по мере брожения бодяжки из безвольно опущенной хилой кисти вздуваются в пухлую пятерню, бодро вскинутую вверх (конструкция называется «Привет Горбачеву!»), надо менять вам работу с людьми на работу с бумажками.

Люди, в самом деле, не вполне устраивали Равиля. Не то чтобы он не любил окружающих, но слишком много от них... внезапности что ли. Нелогичного много, неразумного. Собранный в управляемую массу «человеческий фактор» профсоюзник терпел: на совещании, на «пятиминутке» без народа не обойтись. И в своем кабинете один на один с кем-нибудь предпрофкома, как правило, общался со знанием дела, умело. Но как быть с человеком неподконтрольным, неорганизованным да еще развращенным болтовней о демократизации, совершенно неизвестно. Вот, например, идет Шамсутдинов с работы, а навстречу ему — разнузданные подвыпившие молодые люди. И нет поблизости ни милиционера, ни дружинников, ни комсомольского оперативного отряда. Чего ждать от такой встречи? Не ударят ли распоясавшиеся юнцы Шамсутдинова? Не оскорбят ли? Или: Шамсутдинов заходит в магазин; там продавщица. Что у нее на уме? Не обсчитает ли? Не обвесит ли? Не нахамит ли? И дело совсем не в трусости или неуверенности в себе, нет. Шамсутдинов органически не мог примириться с нанесенной обидой. От наглого напора ему становилось настолько плохо, что возникали даже физически болезненные ощущения, а отвечать грубостью на грубость он считал бессмысленным и недостойным.

Равиль был родом из большой приволжской деревни, и, как все деревенские, хранил в душе почтительное отношение к заведенному укладу, даже если не понимал его сути. Да никто и не позаботился объяснить Равилю, в чем суть. Приходилось все постигать самому, и еще мальчишкой он уразумел: жить надо спокойно, аккуратно, размеренно. Шамсутдинова с детства приучали к тому, что следует постепенно двигаться вперед: от дошкольника к октябренку, от первого класса к десятому, от пионерии к пенсии. Необходимо соблюдать условия игры, установленные некогда какими-то мудрецами, и тогда достигнешь того, чего тебе достигнуть полагается. Не надо бунтовать, дерзить, выбиваться из коллектива, и тогда жизнь в благодарность за усердие и смирение подарит тебе тихую радость сбора плодов, предназначенных для лиц того ранга, которого ты сумел добиться, соблюдая выработанные обществом правила. И до определенного момента схема эта срабатывала безотказно. После окончания школы Шамсутдинов служил в армии, затем записался на курсы подготовки к поступлению в политехнический институт. Набранные на вступительных экзаменах баллы позволили зачислить Равиля на далеко не самый престижный факультет, испытывавший нехватку студентов, но это не огорчало парня, он учился добросовестно, занимался комсомольской работой и чувствовал себя вполне комфортно. Завершив институтский курс, Шамсутдинов получил диплом инженера и воспринял это как существенное жизненное достижение, поскольку в его деревне инженер считался человеком уважаемым и значительным. Молодой специалист влился в трудовой коллектив небольшой фабрики в одном из промышленных центров Поволжья. Производственная деятельность удачно сочеталась с общественной работой, от которой Равиль никогда не отказывался. Постепенно стали продвигать Шамсутдинова по профсоюзной линии, перевели в другой город. С того времени Равиль Хуснулович возглавлял «первичку» на участке, в цеху, стал профоргом всего завода. Казалось бы, жизнь удалась: уверенное продвижение в начальники сулило и дальнейшие успехи. Когда же началась перестройка, вдруг оказались востребованными не отличавшие Шамсутдинова умеренность и аккуратность, а качества спонтанного и неформального лидера, которым не только никто не учил Равиля, но, напротив, прежде демонстрация таких качеств считалась неприличной. Постепенно аппаратная эмансипация становилась все более отчетливой и все более неприятной, особенно потому, что новоявленные активисты, эти внесистемные выскочки, относились к опытным службистам пренебрежительно. Незаслуженная снисходительность зарождала в душе горчайшую обиду, а обид Шамсутдинов, как уже сказано, не терпел. Однако приходилось признать: судьба жестоко обманывала его, грозя отобрать обещанный некогда набор благ, и, похоже, ничего уже с этим нельзя было поделать.

Возможно, стало бы несколько легче, заведи он семью, но жениться Шамсутдинов никак не решался. Чтобы жениться, необходимо сначала познакомиться, ухаживать, а этого он не умел и не хотел учиться. Странная, необъяснимая и непреодолимая скованность охватывала его в дамском обществе. Почти не имея практики общения с противоположным полом, Шамсутдинов, тем не менее, усвоил из жизненного опыта убеждение, что женщины в наивысшей степени неорганизованные существа, что они вносят в установившиеся нормативы общежития такие отклонения и завихрения, нейтрализовать которые крайне трудно. Понимая в принципе необходимость создания новой ячейки общества, чувствуя, что отсутствие семьи начинает тормозить его карьерный рост, Шамсутдинов не мог преодолеть себя и пойти на сближение с кем-то из женщин. Вот если бы какая-нибудь молчаливая и очень скромная представительница слабого пола взяла инициативу в свои руки... Однако молчаливая и скромная женщина по определению не способна к подобным инициативам. Вот если бы жена как-нибудь сама собой завелась в его доме, напоминая о себе лишь в нужные моменты, а все другое время оставаясь незаметной... Но такие примеры мировой истории неизвестны. Кроме всего прочего, Равиля удерживало от какой бы то ни было попытки изменить семейное положение понимание того, что гипотетической жене придется разрешить прикасаться к его вещам, к посуде. Да и ее вещи, вещи посторонней женщины, окажутся у него перед глазами. Это почти невыносимо! Подобно большинству людей с тонкой душевной организацией, Шамсутдинов относился к окружающим с легкой брезгливостью.

Не было у профессионального общественника таланта любить людей. Шамсутдинов не чувствовал потребности разделить с кем-нибудь радость или беду, никогда не приглашал к себе гостей, сам посещал кого-либо лишь по необходимости. Слова «душа нараспашку» были для него напрочь лишены смыслового наполнения, поговорку «на миру и смерть красна» он не понимал и не одобрял. Чтобы отдать последнюю рубаху, чтобы за малознакомого ручаться головой — для этого нужно вдохновение, артистизм нужен, а у Шамсутдинова артистизм отсутствовал. Его осеняла крылами другая муза. Возвращаясь с работы в свою холостяцкую «однушку»...

Что такого особенного в жилище одинокого мужчины, точно сказать трудно. Да, бывает много пыли. Да, немытая посуда иногда подолгу находится в раковине. Но встречаются же иные фамильные гнездышки, которые также далеки от идеально налаженного быта. Однако даже в самом запущенном семейном доме чувствуется атмосфера пусть неказистого, но все-таки уюта, создаваемого множеством деталей, указывающих на бурное и разнообразное течение совместной жизни нескольких человек. У Шамсутдинова же в квартире отсутствовали мелочи, он держал только необходимое. Но даже не в этом дело... Слишком резок был свет лампочки без абажура, слишком прост в приготовлении ужин, слишком плотна пелена безмолвия. И вот из таких неуловимых вещей как пыль, тишина, затхлый воздух редко проветриваемого помещения материализовывалось слово одиночество и обретало диктаторскую власть, заставляя подчиняться привычкам и распорядку дня человека, невостребованного в частном обиходе.

Итак, приходя со службы в свою квартиру, Шамсутдинов приступал к священнодействию. После ужина он доставал из тумбы книжного шкафа толстую тетрадь в клеенчатом переплете и творил. Равиль Хуснулович писал труд философский, социологический, но отнюдь не научный, а основанный на его непосредственных наблюдениях. Это были размышления о работе руководителя и практические наставления начинающему администратору. Для чего он взялся в свое время за перо, этого Шамсутдинов не мог бы внятно объяснить. Его книгу нельзя было определенно квалифицировать ни с точки зрения жанра, ни с точки зрения стилистики, и обнародовать ее не было никакой надежды. Возникла, правда, однажды идея опубликовать записки отдельными брошюрами в серии «В помощь профсоюзному активисту», и автор даже зондировал почву по этому вопросу в Москве. Но не путь к читателю волновал Шамсутдинова — прежде всего, привлекала новая сфера деятельности. Он получал удовольствие от того, что его заветные мысли ложились на бумагу, обретали чернильную плоть. Ему нравилось выводить законы управления людьми, его формулировки поражали его самого весомостью и отточенностью. Он похваливал себя, иногда цокал языком и покачивал головой. Случались минуты, когда он становился близок к тому, чтобы захлопать в ладоши и закричать: «Ай да Шамсутдинов, ай да сукин сын!»

Действительно, получалось у него ловко, можно даже сказать — увлекательно, насколько вообще может быть увлекательна бюрократическая тематика. Шамсутдинов предлагал новые принципы систематизации учетных карточек членов профсоюза и вдруг поднимался до высот государственного планирования. Он очерчивал круг обязанностей профсоюзных функционеров с учетом их ранжирования от «первички» до ВЦСПС, а исподволь обдумывалась им заключительная глава работы, где во всем блеске предстанет фигура Начальника, где Чиновник, наконец, будет безоговорочно назван той осью, на которую опирается страна, на которой крутится колесо государства. Ведь, как ни ругай чинодралов, как ни кричи о дебюрократизации, без управленца никуда не денешься: все в стране задумывается и осуществляется именно им. Следовательно, сатирически окрашенное восприятие в массах этой фигуры давно не соответствует ее подлинному статусу. Да, со стороны взвешенность подходов кажется косностью, а соблюдение процедур — волокитой, но находясь внутри властной системы, уясняешь, как на самом деле важно тщательно продумывать все нюансы своей работы и скрупулезно следовать существующим инструкциям.

Продвигаясь по бюрократическому поприщу, Шамсутдинов убедился, что для достижения сколько-нибудь заметного успеха требуется полное самоотречение, абсолютное изменение психики. Принадлежность к сонму чиновников делает отдельного индивида уже как бы и не совсем человеком, открывает возможность обрести частицу могущества всей бюрократической машины, оказаться причастным к «решению вопросов» независимо от положения в аппаратной иерархической лестнице. Входя в касту администраторов, человек обретает некое новое качество. Он уже не самостоятельная личность, он деталь механизма, поэтому подходить к чиновнику с применяемыми ко всем остальным гражданам мерками ошибочно. Ведь никто не требует от бабки токарного станка доброты, внимания и отзывчивости — она должна лишь выполнять свою функцию. Так и с чиновником. Если он станет с каждым посетителем по душам беседовать и чаи гонять, то «завалит дело». Не сердечность от него нужна, а выполнение поставленной задачи любой ценой. И не только нравственные качества, отсутствие которых столь часто вменяют в вину чинушам, им на самом деле не требуются — даже уровень интеллекта для государственного служащего не имеет решающего значения. Широкая общественность до этого еще не додумалась, а Равиль уже понял: будь бюрократ дуболомом из дуболомов, он может оказаться эффективнее иного умника.

Умник начнет разрабатывать новые схемы, предлагать нестандартные решения, а все это лишнее, ибо за годы работы бюрократический аппарат всей практикой своей деятельности, всеми взлетами и падениями своих представителей выработал формулу равновесия между задачами государства и собственными целями. Этот баланс общего, корпоративного и частного дался недешево — ценой бесчисленных отставок, взысканий и даже судебных приговоров, ценой инфарктов и некрологов в газетах — и теперь он настолько тонко выстроен, что любое вмешательство неизбежно приведет к его нарушению. Только попробуй, прикоснись к такому сложнейшему механизму с преобразовательскими намерениями — вмиг все пойдет прахом: либо окажутся нерешенными важные общегосударственные вопросы, что поставит под сомнение необходимость существования самого чиновного сословия; либо будут ущемлены интересы класса администраторов, без учета которых его функционирование становится проблематичным; либо предадутся забвению потребности отдельного представителя бюрократической касты, а ведь без личностно значимых стимулов он не будет работать с полной отдачей. Шамсутдинов повидал на своем веку прекраснодушных донкихотов, бросавшихся с копьем на административные мельницы: сейчас, мол, мы все тут исправим, и заработает куда лучше прежнего. И где те донкихоты? Смолоты в муку. А мельница все машет и машет крыльями. Нельзя с аппаратом наскоком! Нужно учитывать сопротивление материала, сопротивление мощнейшей структуры, которая живет по своим законам и которая тем сильнее сопротивляется изменениям, чем эти изменения масштабнее. Люди, далекие от государственной службы, воспримут этот пассаж пессимистически, но дело тут не в чьей-то злой воле или ретроградстве. Все определяется открытым Шамсутдиновым волшебным свойством чиновников регенерировать свою систему, пользуясь благоприобретенными уникальными качествами личности. Невозможно сердиться на ящерицу за то, что она наделена способностью восстанавливать утраченный хвост; не следует подвергать управленца критике за беспринципность или, напротив, отсутствие гибкости. Для толкового бюрократа и то, и другое вполне естественно и порой даже необходимо. Обществу следует понять и принять: устоявшийся «ход дела», таинство «движения бумаги» от одной инстанции к другой, механика «решения вопросов» гораздо значимее, чем поиски оптимальных путей работы чиновника как такового. Хорошо, что сами функционеры это понимают и умело ограждают себя от нападок разумников-реформаторов, бьют их еще на дальних подступах.

А то ведь и другого пошиба бывают умники: быстро усвоив тонкости службы, разобравшись в мере своей свободы и степени ответственности перед вышестоящими товарищами, оценив все преимущества принципов «хода дела», «движения бумаги» и «решения вопросов», начинают ловко использовать свое служебное положение в личных корыстных целях. С такими явлениями надо беспощадно бороться, считал Шамсутдинов, поскольку они тоже снижают результативность работы госаппарата. Этот недостаток, эти издержки производства всем давно и хорошо известны, но где обходятся без издержек?! Главное в другом: вреда для дела от нечистых на руку чиновников меньше, чем от пришлых новаторов.

Озаренный своим вдохновением, Шамсутдинов отчетливо понимал: лучший чиновник — это робот, который не ищет новых путей для достижения цели, а действует по вложенному в его программу алгоритму. Вот как сформировать достаточное количество таких живых роботов — вопрос, ответа на который пока не было. А вопрос этот, безусловно, важнейший в отношении будущего страны и поступательного развития экономики, и для разрешения этого вопроса, по разумению Равиля, можно было пойти на любые жертвы и эксперименты. Впрочем, данный раздел записок еще не прорабатывался автором подробно, поскольку он сосредоточился на одной из злободневных тем.

Постигнув особую, надмирную сущность чиновника, преображающую все его существо, Шамсутдинов развивал мысль о том, что номенклатура должна обрести в обществе особый же статус. Такая позиция привела Шамсутдинова к восприятию положенных чиновничьему клану льгот как чего-то само собой разумеющегося — это лишь небольшая компенсация за постриг человека в бюрократы, за ту гигантскую ответственность, которую он возлагает на себя, освобождая от нее других. Вот, например, ему, Шамсутдинову, завод на второй же год служения выделил отдельное жилье, а сотни рабочих, как и раньше, ждут ордеров на квартиру. Справедливо ли это? Ну вот так, положа руку на сердце? Да, справедливо, отвечал себе Равиль, ибо ему, ответственному работнику, для исполнения своих обязанностей необходимы иногда уединение и сосредоточенное бдение в тишине, а отошедший от станка гегемон может отдохнуть после смены и в общежитии или коммунальной квартире. И не должны, никак не должны в единой очереди толкаться директор завода и какой-нибудь безалаберный наладчик из третьего цеха — от этого сплошное расстройство и тому, и другому. Вот именно: и тому, и другому. Не только начальнику следует создать особые условия существования, но и основную массу населения надо бы оградить от смущающих картин труда и быта начальства, обозначить достаточно герметичную социальную нишу, в которой народ будет себя чувствовать увереннее, солидарнее и даже свободнее. Более того, по мнению Шамсутдинова, спецзаказы к праздникам и, скажем, поликлиники для руководящего звена далеко не в полной мере компенсируют нервные и временные затраты чиновника, претерпеваемые им при исполнении должностных обязанностей. Обществу следовало бы взять на себя попечение и о душевном состоянии представителей административного аппарата. Социуму не может быть безразлично, как живет государственный человек, чем он дышит, и даже каково его настроение, ведь, придя на работу в плохом настроении, он может какой-либо вопрос решить некачественно, что приведет к ухудшению положения в стране в целом. А поскольку народ в этом объективно не заинтересован, то обязан окружить аппаратного работника сугубой заботой. Например, для него, для Равиля Хуснуловича, неплохо бы подобрать семью, пока сам он занят составлением проектов улучшения жизни. Ни времени, ни сил для одновременного устройства семейной жизни и разработки важнейших организационных принципов у него самого не хватает, вот и могли бы какие-нибудь добровольцы побеспокоиться о нем, пока он, в свою очередь, беспокоится о государстве — об их общем государстве. Справедливо? Справедливо. Вместо этого в стране предпринята яростная атака на слой управленцев, развернута оголтелая кампания по «борьбе с привилегиями»...

«Это все политика, политика вмешивается в ход дела!» — сердился Шамсутдинов. Он без романтического восторга относился к КПСС, коммунистические лозунги его не волновали, а слова вождя «Профсоюзы — школа коммунизма» и вовсе воспринимались почти недопустимой натяжкой. Но аппаратную школу партийного работника Равиль считал идеальной — вот где совершенствуется чиновник, вот где достигает он подлинной высоты. Партийные функционеры руководят всюду: в дипломатии, в армии, на производстве... И степень их подготовки такова, что руководителями они становятся универсальными: из колхоза их можно «бросить на культуру», оттуда перевести в область медицины — везде работают. Может быть (этого Шамсутдинов еще не додумал), может быть, им помогает идеология, которой они владеют. Но, в любом случае, налицо гигантское влияние именно административной выучки: субординация, умение приспосабливаться, ощущение своей касты — все это прекрасные качества, поставившие партноменклатуру вне конкуренции, ведь даже сотрудники КГБ предпочитают не связываться с ней, что уж говорить о замотанных советских чиновниках или хлипких профсоюзниках. Эх, если бы выучку профессиональных коммунистов да всем чиновникам (особенно в сфере торговли и бытового облуживания трудящихся)!

Постепенно фигура госслужащего обретала в труде Шамсутдинова четкие очертания, и чем масштабнее виделась эта фигура, тем быстрее испарялись очарование идейного размаха и восторг выражения его на бумаге. Шамсутдинов не то чтобы охладел к своей тетрадке, но начинал понимать, что одной тетрадки мало, что необходимо перенести свое теоретизирование в практическую плоскость. Но как это сделать? Какие реальные шаги предпринять, воплощая замысел бюрократоцентричного общественного устройства? Нужно было каким-то ярким примером доказать всем вокруг свою правоту, требовалось какое-то из ряда вон выходящее событие, которое утвердило бы новую модель отношений населения и управляющего им класса. Но экстраординарных случаев, даже в масштабе одного завода, пока не происходило, и Шамсутдинов продолжал работать над своими записями. Важнейшая мысль была уже высказана, многократно проверена, вот только немного еще дописать, подправить оставалось. И он трудился, как черт, невзирая на усталость и борясь со сном.

Вот и сегодня Равиль отложил разгоряченное административным вдохновением перо лишь в половине четвертого. В комнату моментально ворвались тишина и темнота ночи, подчеркнутые стуком будильника и жестким безабажурным светом лампочки под потолком. И, показалось, само время шагнуло в комнату. Показалось, что в пыльном воздухе одинокого шамсутдиновского жилья витает не только кислый запах котлет-полуфабрикатов, но и нечто важное. Словно какое-то понятие (может быть, даже смысл существования человеческого рода на Земле) крутит хвостиком, скачет по мебели.

«Завтра поймаю!..» — сказал себе Шамсутдинов, выключая свет и валясь на кровать. Глаза слипались, а воспалившийся от работы мозг все еще не мог угомониться. Вдруг вспомнилось о назначенном на завтра распределении путевок в пионерский лагерь областного актива. «А сейф-то я закрыл?» — подумал Шамсутдинов как-то некстати. Потом так же нелепо вспомнился разговор о нелепо забеременевшей Володиной из третьего цеха. «Да не о том я... Надо что-то важное понять... Почему все ж таки такой перекос? — вновь задался Равиль вечным вопросом, вспомнив о своем неустойчивом положении в общественной системе ценностей.— В чем суть жизненных явлений и ситуаций? Да, да! Все оттого, что критикую я в своих записках! Человеческий фактор проклятый. Он все пускает сикось-накось. В неживой природе, в механизме вся суть предмета есть его функция. Камень лежит — он есть лежачий камень. Шестеренка названа шестеренкой, потому что у нее шесть ренок... Каких ренок? Ерунда какая! Засыпаю! Ну и правильно, надо выспаться перед работой... Так. Шестеренка крутится, передает свое вращение другим частям станка. А у людей? Назван предмет Володиной Марией, так и веди себя соответственно. Нет, выкидывает фортели, как дама с каменьями... Или что там бывает у дам? Камеи что ли?.. Вот есть ты работница цеха № 3, ну и работай. Выполняй свои обязанности в указанном цеху. Так нет! Все какие-то сложности создаешь другим людям. Общество должно действовать, как отлаженный механизм. А сейчас что? Такие механизмы выпускаем, что с завода — прямо на свалку. Брак в обществе — брак на производстве. Или наоборот? Брак на производстве — брак в обществе? Это я додумаю. Вообще-то, брак — это женитьба. Ну да — надо жениться. Всюду у нас брак, всюду бардак. Из-за чего? Во-первых, из-за пьянства, во-вторых, из-за таких вот Володиных... Которые, как дама... С чем это дама-то? А, да! С собачкой».

«Собачка!» — радостно удивился Шамсутдинов. Но это уже во сне было. Какая-то приблудная дворняга тупо тыкалась носом в каменные плиты-ступени, но ничего не вынюхала, побежала по аллее прочь. Шамсутдинов проводил ее взглядом и вдруг разглядел, что не аллея уходит вдаль, а длинный проход между рядами могил. А сам Равиль нашел себя стоящим на паперти церкви. Странное было ощущение: наяву никогда Шамсутдинов и близко не подходил к культовым зданиям, а во сне все так детально представлял, что даже обратил внимание на потрескавшуюся от жары зеленую краску на дверях собора. Постепенно наваждение реальности сновидения сменилось страхом, безотчетным и непобедимым, как это часто бывает в снах. Неведомо от кого, от чего Шамсутдинов закрывался руками, пятился, горбился, пока, наконец, не рванул на себя начищенную медную ручку церковных дверей и не ступил в гулкую сумрачную прохладу. Шамсутдинов услышал голос священника, затем хор поющих голосов. «Отпевают!» — подумал Равиль. Глаза привыкли к полусвету, и он обнаружил, что храм, казавшийся ему пустым, полон народом. Оказалось, не отпевание, а венчание — белое платье невесты выделялось из темной толпы. Шамсутдинов воспринимал совершавшийся обряд как-то раздвоенно: оттуда, где он стоял, от самого порога, видны были ему фрачные, сюртучные и атласно-шелковые спины гостей, матово блестящие короны над головами молодоженов, но одновременно он видел жениха и невесту и с другой стороны, как будто находился у алтаря. Некая старомодность свадебных нарядов сперва осталась им незамеченной, а теперь все более занимала. Впрочем, еще более занятным казалось вспомнить, где он раньше видел жениха. Лицо невесты закрыто непроницаемой фатой, а жених, несомненно, знаком. Откуда? Бородка клинышком, пенсне... Да это же Чехов! Сам Антон Павлович, вместо того чтобы стоять в сторонке и по капле выдавливать из себя раба, женится! Шамсутдинов не сводил с Чехова глаз. Знаменитая бородка чуть задрана к потолку, пенсне поблескивало, отражая свет свечей и лампад, ослепительно белой казалась рубашка в сочетании с безукоризненной чернотой фрака, пышная хризантема цвела в петлице. Чем дольше Равиль смотрел на классика (и в лицо, и со спины), тем отчетливее проникал в его мысли. Чехов был расстроен: «Зачем эта свадьба? Я же просил: не надо. Как это все неприлично! Шафер, гости, фраки. Потом поедут к столу, станут пить водку и кричать «горько». Разольют соус на скатерть. Боже! Какая пошлость. Ведь я ее просил: не надо свадьбы. Как я здесь оказался? Как меня провели?»

Шамсутдинову жалко стало писателя. Равиль с осуждением посмотрел на невесту. Она была выше Антона Павловича, под свадебным покрывалом лица ее не различить, но что-то кукольно-фарфоровое угадывалось под фатой. И что-то волчье...

Свадебная процессия сходила по ступеням паперти, невесть откуда взявшиеся дети сыпали под ноги молодым супругам розовые лепестки. Дамы смахивали слезы, мужчины с набриолиненными волосами довольно потирали руки. Только Чехов выглядел подавленным. У церкви стояла карета. Шамсутдинов бросился к экипажу, наперерез нарядной толпе. Он раскинул руки: не пущу. Благородное собрание пришло в замешательство. «Стойте! — крикнул Шамсутдинов.— Остановитесь! В человеке все должно быть прекрасно!» Эти слова подействовали на гостей как заклинание. Фрачные мужчины съежились и почернели, дети исчезли, из-под фаты раздался вой. Чехов облегченно улыбнулся. Прекрасные умные и грустные глаза его с благодарностью глядели на Равиля. «Спасибо! Ты спас меня!» — телепатически внушил писатель Шамсутдинову. Чехов вдруг отделился от земной поверхности и стал подниматься в воздух. Медленно удаляясь, он благословил Шамсутдинова: «Краткость — сестра таланта! Помни об этом, Равиль! Оставайся всегда таким же сосредоточенным на своей идее и немногословным. Я буду тебе помогать. Может быть, когда-нибудь мы завершим твою книгу, и людям откроется свет новой истины. Но теперь я сердит на тебя. У тебя на заводе высокая текучка!» Шамсутдинову стало обидно: он постоянно отслеживал отток и приток работников на предприятии, и принятые меры привели к устойчивой тенденции сокращения текучести кадров, что было явной его заслугой. Но только лишь он собрался просветить на этот счет классика, Антон Павлович замахал на него правой рукой, проворно достал из нагрудного кармана фрака белый шелковый платок, собираясь утирать выступившие от смеха слезы: «Ха-ха-ха! Я тебя разыграл, пошутил: я ведь начинал как юморист. Но шутки в сторону, теперь я абсолютно серьезен. Я сердит на тебя из-за твоей самоуверенности. Ты не понимаешь правоты других. Граф Лев Николаевич Толстой как-то сказал мне на Капри: «Никто не знает настоящей правды». Задумайся над этим, Равиль. Ты должен научиться понимать то, что невыразимо словами! Заключим договор: ты спас меня от женитьбы, а я помогу тебе закончить твою книгу. Но и тебе следует идти по выбранному пути до конца. Теперь ты должен будешь жениться вместо меня». Чехов улетал все выше и выше, голос его звучал слабо; в продолжение всей речи писатель часто и ритмично похлопывал себя левой рукой по карману фрачных брюк. Это было неприятно. Кроме того, Равиль не понимал, почему именно ему снится именно Чехов. Но последовавшие слова писателя неожиданно растрогали и обнадежили Шамсутдинова: «Не унывай, Равиль, я помогу тебе разрешить загадку: как сказать нечто, ничего не сказав; как обмануть, говоря правду; как опередить всех, никуда не спеша; и, наконец, как понять смысл разговора, которого не было. Запомни отгадку...» Дальше разобрать что-либо было невозможно, какой-то набор звуков, какая-то аббревиатура; только смех вновь отчетливо звучал с высоты. А потом Чехов запел нарочито громко и противно: «Поспели вишни в саду у дяди Вани! У дяди Вани поспели вишни!..» Залихватское пение доносилось уже из-под облаков. «Словам должно быть тесно, а мыслям просторно»,— прошептал в ответ Шамсутдинов, глядя в поднебесье, и глаза его наполнились слезами благоговения.

Когда он опустил взгляд и огляделся, то обнаружил себя в окружении. Кольцо фраков медленно, но неуклонно сжималось вокруг него. Выражение лиц джентльменов было зловещее. Со всех сторон сбегались все новые и новые желающие разделаться с освободителем жениха. Шамсутдинов увидел, как из кареты вывалился свадебный генерал, вытягивая саблю из ножен. Дамы повисли на руках генерала, а тот наливался кровью, пыхтел, косил глазом на Равиля и все пытался выхватить оружие.

«Спокойно! — выдохнул Шамсутдинов.— Спокойно. Я женюсь на ней!»

«Я женюсь на ней!» — сказал Шамсутдинов вслух и проснулся. Щеки его обволакивали теплые соленые слезы. Он взглянул на будильник и понял, что непоправимо проспал. Словно катапульта выбросила его из постели. За тридцать секунд он побрился, за две минуты оделся и выбежал из дома. Молниеносный переход от сна к яви не давал разобрать, спит ли он еще или уже бодрствует. Производя ежедневные, доведенные до автоматизма действия, Шамсутдинов не осознавал реальности и не удивился бы, если бы встретил на лестничной площадке Чехова, а у подъезда его поджидал бы кровожадный свадебный генерал. Яркость отлетевшего сновидения была настолько сильна, что Шамсутдинов невольно всех встреченных людей и окружающие предметы наделял мистической способностью к трансформации, и подсознательно был готов к такой трансформации.

Надежды успеть на работу вовремя не было никакой, но Равиль упрямо спешил. Ему повезло: на автобусной остановке притормозил нужный номер. Ему повезло дважды: водитель подождал, пока опаздывающий добежит до машины. Ему трижды повезло: пассажиров в салоне было мало, автобус почти не задерживался на остановках, и на проходную Шамсутдинов влетел всего на девять минут позже, чем во всякий другой день. Это был рекорд, это была несомненная удача. И потом весь рабочий день Шамсутдинов, голодный и невыспавшийся, радовался этой удаче. И все у него получалось, и неразрешимые прежде проблемы разрешались сами собой. Невольно вовсе не суеверный профорг воспринимал все это как знак свыше. В общении с окружающими был на удивление оживлен, сыпал цитатами из классиков, не совсем, впрочем, точными. Коллеги про себя удивлялись нервически-приподнятому настроению профсоюзного босса, отмечали его начитанность, вслух выражали радостное согласие с мыслями мудрых людей. Равиль хитро и ласково подмигивал сослуживцам, как бы говоря: «Никто не знает настоящей правды, только мы с Чеховым знаем!»