ПРАВОСЛАВИЕ В НАШИХ ДУШАХ

КОВЧЕГ

ЛИТЕРАТУРНО-МУЗЫКАЛЬНЫЙ АЛЬМАНАХ

ОРДЕНА Г.Р. ДЕРЖАВИНА

ЖУРНАЛА

«ПРИОКСКИЕ ЗОРИ»

ВЫПУСК 7

ТУЛА

2017

ББК 84 Р7 (Рос.-Рус.)

К 25

• «Ковчег»: поэзия, проза, публицистика, критика и литературоведение, произведения о детях и для детей, песни.— Тула: Изд-во «Полиграфинвест», 2017.— 328 с. (Библиотека журнала «Приокские зори»).

ISBN 978-5-7679-2336-6

В альманах «Ковчег» вошли стихотворения и рассказы, эссе и миниатюры, статьи и воспоминания, родословные, литературоведческие работы и рецензии, песни, а также произведения о детях и для детей для чтения им родителями. Участники альманаха — это и самодеятельные писатели, и профессионалы — члены Союза писателей России, Союза российских писателей и других писательских союзов. Широк и возрастной диапазон авторов, он охватывает три поколения. В «Ковчеге» представлены авторы из Полоцка Витебской обл. (Белоруссия), Одессы (Украина), Семипалатинска (Казахстан), Эль-Кувейта (Государство Кувейт), Симферополя, Брянска, Медвенки Курской обл., Сокола Вологодской обл., Тулы; Алексина, Донского и Шекино Тульской обл.; Москвы, Серпухова и Дзержинского Московской обл., Самары, Тольятти Самарской обл., Волгоградской обл., Екатеринбурга, Тюмени, Нижневартовска Ханты-Мансийского АО и Кодинска Красноярского края. Объединяет же всех — любовь к России, православию, русской культуре и обеспокоенность судьбами страны и народа, будущим наших детей.

© Авторы, 2017

© Шафран Яков Наумович, идея,

составление, оригинал-макет,

оформление, 2017

© Журнал «Приокские зори», 2017

© Издательство «Полиграфинвест»,

ISBN 978-5-7679-2336-6 2017

ДУХОВНАЯ СТРАНИЦА

ЛОВО СВЯТЕЙШЕГО ПАТРИАРХА КИРИЛЛА

НА ЦЕРЕМОНИИ ВРУЧЕНИЯ

ПАТРИАРШЕЙ ЛИТЕРАТУРНОЙ ПРЕМИИ *

в Зале церковных соборов кафедрального соборного

Храма Христа Спасителя

(18 мая 2016 г., Москва)

Сердечно всех вас приветствую в эти пасхальные дни и рад возможности снова увидеть замечательных представителей нашего писательского цеха, мастеров литературной критики, читателей, людей, для которых литература — это не просто слово и не просто название в перечне предметов школьных дисциплин.

Литература имеет очень большое значение для духовной жизни человека. <...> Иногда, общаясь с разными людьми, в том числе с представителями нашей интеллигенции, иностранными любителями литературы, я слышу слова, с которыми никогда по-настоящему не соглашаюсь. Говорят об упадке русской литературы, об отсутствии ярких имен, о снижении роли литературы как культурного фактора в жизни людей. Не соглашаюсь, потому что имею опыт общения с теми нашими современными писателями, которые реально влияют на людей, произведения которых читают и которые вносят свой особый вклад в духовный и культурный мир страны.

Как писал наш выдающийся русский литературовед Юрий Михайлович Лотман, с которым я имел возможность познакомиться и много беседовать в 1988 году, путешествуя с группой советских писателей в Италию по приглашению Итальянской академии наук на празднование 1000-летия Крещения Руси, «Вечное всегда носит одежду времени». То есть, о каких бы вечных идеях человек ни говорил, он выражается в категориях мысли, в культурных категориях своего времени, он облачает истину, даже имеющую вечный характер, всегда в то культурное одеяние, которое является достоянием эпохи, в которой сам носитель и выразитель вечных идей и живет.

В бурном потоке современности, который включает и литературный поток, мы часто не видим или, может быть, не успеваем рассмотреть замечательные произведения. Мы в каком-то смысле не узнаем и не понимаем самих себя, настолько скоротечно время и настолько трудно современному человеку сконцентрироваться на чем-то, что не касается прямо его профессиональных или семейных забот. Глубоко убежден в том, что настоящая литература способна вырвать человека из этого быстротекущего потока времени и привести его в соприкосновение с вечными ценностями. А для того чтобы человек сумел разглядеть эти вечные ценности, нужно, чтобы они были актуализированы посредством слова современного писателя. <...>

Современный литературный процесс неоднороден и сложен, и многие, кто здесь присутствует, могут говорить об этом более убедительно, чем я. Но, проанализировав тематику популярных сегодня художественных произведений, можно заметить, что большинство писателей нередко прибегают к приемам, которые невозможно связать с великой литературой. Это эпатаж, а иногда даже скандал, хлесткое словцо, желание ошарашить человека, шокировать его и тем самым привлечь внимание к своему произведению. Однако, злоупотребляя изображением всего того, что может шокировать человека, писатели, сами того не замечая, начинают работать на ту самую идею, которая человека шокировала. А шокируют чаще всего не высокие идеи. Высокие идеи поражают сознание, захватывают дух. Над высокими идеями люди плачут или улыбаются. Высокая идея может действительно настолько поразить воображение человека, что навсегда входит в его сознание, влияет на формирование его взглядов, убеждений, его духовного, культурного профиля. Злоупотребляя изображением негативных и неприглядных сторон жизни общества, авторы не столько их обличают, сколько, вольно или невольно, делают акцент на человеческих пороках, на человеческих страстях.

Кстати, и классики писали и пороках, и о страстях, но порок и страсть никогда не были доминирующей идеей высокохудожественного произведения. Нельзя не писать о пороках и страстях, если пишешь о жизни, если пишешь о человеке, как нельзя не писать о грехе, потому что «несть человек, иже жив будет и не согрешит» (2 Пар. 6:36; 3 Цар. 8, 46; Екк. 7:20). Каждый человек в своей жизни проходит через соблазны, через искушения, через грех, через взлеты, через падения. И художественная литература, отражая драматизм жизни, должна это делать таким образом, чтобы в результате соприкосновения с текстом человек духовно рос, чтобы у него действительно раскрывались крылья, чтобы он понимал, что жизнь на уровне страсти, порока, греха — это жизнь пресмыкающегося, что человек призван к другому…

Конечно, смотреть на мир сквозь розовые очки — это другая, не менее опасная крайность. Но писатель призван напоминать людям о том, что от их собственного выбора — в сторону греха или борьбы с грехом — зависит, прибавится ли в мире добро и сократится зло или, напротив, зло расширит сферу своего влияния, а добро сузится, превратится во что-то малозаметное и неубедительное. Не замечая светлых сторон жизни, пренебрегая изображением доброго и прекрасного, автор невольно формирует у читателя циничное отношение к окружающей действительности. Потому что ничто не развивает цинизм так, как убеждение во всевластии греха, как убеждение, что не следует противиться греху и неправде — мол, тебе же будет хуже, живи, как все живут. Подавление в человеке способности сопротивляться злу, приучение его к таким моделям поведения, которые мирно уживаются с неправдой, со злом, с грехом, является, наверное, самым опасным, что может привнести литература в жизнь человека.

Коммерциализация литературы — конечно, тоже бич нашей современной культуры. Сегодня коммерческий фактор превращает литературные публикации в настоящее шоу, важную роль в котором играет не только сам текст произведения, но и биография писателя, его социальный статус, как теперь говорят, имидж, шумная PR-компания,— не хочется и употреблять все эти жаргонизмы, пришедшие к нам из другого языка. И как здесь не вспомнить замечательные слова Бориса Пастернака, очень точно выражающие сущность настоящего таланта: «Цель творчества — самоотдача, а не шумиха, не успех». Он знал, о чем говорил, он и был именно таким писателем, который не на успех, и не на шумиху, и не на аплодисменты работал, а на то, чтобы разделить с людьми свое собственное понимание человека, истории, судьбы страны. К сожалению, некоторые современные авторы об этом забывают, полагая, что качество произведения определяется количеством положительных рецензий и распространенных экземпляров книги.

Есть у нас и другая беда. После того как я согласился возглавить Общество российской словесности, мне приходится обращать внимание на то, на что раньше как-то не получалось обращать внимание из-за постоянной нехватки времени,— на преподавание русского языка и литературы в современной школе. Я далек от того, чтобы сегодня сказать о своих окончательных выводах, многое мне еще непонятно, многое я пытаюсь узнать, беседуя с людьми более просвещенными и более знающими предмет, чем я, что-то читая, что-то сравнивая,— но я глубоко убежден в том, что преподавание русского языка и литературы в современной школе представляет собой некий эксперимент. Таких экспериментов было уже очень много за последние 20 лет, присутствующие знают об этом намного больше и лучше, чем я, но вот эксперименты сменяются один другим, а часов, выделяемых на словесность в школьном курсе, становится все меньше и меньше. Дети наши и молодежь читают все меньше и меньше; все меньше и меньше литература становится фактором культурного и духовного влияния на личность наших современников, в первую очередь молодых людей.

Великий Пушкин когда-то написал, что поэты рождены «не для корысти, не для битв». А у нас преподавание литературы многие годы как раз и является полем ожесточенных сражений, поскольку на выбор изучаемых в школе произведений, методов работы и форм контроля влияют самые разные факторы, в том числе не имеющие к литературе никакого отношения. Вот для того чтобы сформировать какой-то общий и достаточно сбалансированный подход, очень важно, чтобы в процессе работы над изменениями школьной программы, даже в процессе обсуждения всего того, что связано сегодня с преподаванием литературы и русского языка, как можно дальше отойти от всех этих привходящих нелитературных факторов и дать возможность в первую очередь специалистам, педагогам, в конце концов родителям принять участие в обсуждении этой важной темы.

Убежден: литература не должна становиться, еще раз хочу сказать, полем битвы общественных группировок или политических сил. Обществу нужны книги, формирующие представления о добре и зле, помогающие увидеть красоту Божиего мира, заставляющие искать ответы на вечные вопросы, призывающие думать, размышлять, а не просто развлекаться.

Мне отрадно видеть в этом зале людей, которые много лет взращивали и продолжают взращивать литературный талант, данный им Богом, которые осознают свою ответственность и перед Творцом, и перед своими читателями, перед современниками и перед будущими поколениями. <...>

Культура исторична по своей сути, и ее настоящее не может существовать в отрыве от прошлого. Вступая на поприще литературных трудов, автор ориентируется на выдающиеся литературные образцы минувших столетий, осваивает сначала традицию. А как же без этого? Когда нам говорят, что традиция — это просто отзвук прошлого, и традиция не является решающим фактором формирования мировоззрения, убеждений современного человека, то допускают огромную ошибку. И я всегда доказываю правоту того, о чем сейчас сказал, простой ссылкой на учебный процесс. Когда ребенок открывает учебник, когда студент открывает учебник, то чаще всего эти учебники написали те, кто жил до читателя, до студента, до школьника. То есть все это принадлежит прошлому — более отдаленному или менее отдаленному прошлому,— но все это часть традиции. Вот почему традиция является решающим фактором, формирующим личность. И, конечно, ни в коем случае нельзя об этом забывать.

Быть писателем — это, несомненно, призвание и талант. Но это еще и постоянное самосовершенствование, непрерывная, вдумчивая работа над собой. Все это требует, конечно, немалого терпения и трудолюбия, жизненного подвига. А почему у нас, особенно в прошлом, так почитали писателей? Как героев. Да потому что каждый применял к себе возможность написания им какого-либо текста и понимал, что не может этого сделать, не говоря уже о книге — не может написать книг. Почему и писатели представлялись как некие небожители — они обладали тайной, мастерством, талантом, которым другие не обладают. И ведь это действительно так. Вот я бы хотел, сформулировав то, что сейчас сформулировал, сказать о том, что один этот факт требует уважения к писательскому труду, почитания этого труда, поддержки этого труда. При этом, конечно, нельзя забывать и о том, что сегодня литература порой становится средством добывать деньги, и на свет приходят тексты, которые никак нельзя назвать литературой, а иногда это просто чистейшая халтура — литературная, стилистическая, смысловая. Мне иногда приходится по тем или иным причинам открыть такого рода текст. Стыдно становится за автора. И конечно, к такому автору у читающих людей навряд ли будут формироваться уважение и признательность. <...>

Очень важно, чтобы писатели никогда не ставили под сомнение свою способность влиять на умы людей, как бы ни сокращалось поле доступности современного человека к литературным произведениям. Я очень прошу вас верить в то, что талант, данный вам Богом,— это великий талант, и его нужно употребить именно так, чтобы современники могли почерпнуть из ваших произведений что-то очень важное для них самих, чтобы каждый из вас смог честно ответить Богу, Который, конечно, потребует ответ от талантливого человека, согласно евангельской притче об умножении талантов.

ЛАРИСА СЕМЕНИЩЕНКОВА

ИРИНА КЕДРОВА

АЛЕКСЕЙ ЯШИН

СЕРГЕЙ КРЕСТЬЯНКИН

РАГИМ МУСАЕВ

КИРА КРЕСТЬЯНКИНА

ТАТЬЯНА РОГОЖИНА

ОЛЬГА БОРИСОВА

РУДОЛЬФ АРТАМОНОВ

НИКОЛАЙ МАКАРОВ

АНДРЕЙ МОЖАЕВ

ГАЛИНА МАМЫКО

НИКОЛАЙ ТИМОХИН

АННА МАРТИНА

ЕВГЕНИЙ СКОБЛОВ

ЛЮДМИЛА АЛТУНИНА

ИРИНА НАЗАРОВА

СЕРГЕЙ ЛЕБЕДЕВ

ИРИНА АНДРЕЕВА

ГЕННАДИЙ МАРКИН

НИНА ГАВРИКОВА

ВЯЧЕСЛАВ МИХАЙЛОВ

ВЛАДИМИР ПЛОТНИКОВ

ИГОРЬ КАРЛОВ

ЕЛЕНА СТРИЖАК

ОЛЬГА КАРАГОДИНА

ИРИНА НИКОЛЬСКАЯ

Лариса СЕМЕНИЩЕНКОВА

(г. Брянск)

Родилась 8.11.1949 г. в п. Дубровка Брянской обл. Кандидат филологических наук. Автор научных работ по литературному краеведению, соавтор двух учебников по литературе Брянщины для студентов и учащихся общеобразовательных школ. Пишет пьесы, рассказы, сказы, сказки, стихи для детей. Автор 3-х книг. Лауреат премий и конкурсов. Член СП России, Союза писателей и мастеров искусств и Союза писателей Союзного государства России и Белоруссии.

ИЗ БРЯНСКИХ СКАЗОВ ОБ АНЮТЕ-УЗОРНИЦЕ

Анюта-Узорница — сказочная покровительница рукодельниц, творчество которых издавна славилось на Руси. Способная творить чудеса, она помогает людям мастеровым, добрым, честным и наказывает тех, кто посягает на красоту и хочет разрушить наш мир. Анюта-Узорница оберегает природу, потому что в природе человек всегда находит образцы порядка, красоты и совершенства.

АНЮТА-УЗОРНИЦА

Про то, какие места Анюта-Узорница на Брянщине облюбовала, до сих пор люди спорят. Сегодня новозыбковские непременно скажут, что лучше их мастериц-рукодельниц во всей области не сыщешь, издавна удивляли они ткацкими узорами,— будто сама Анюта им свои секреты передала. Климовские ни за что не согласятся. Скажут, что каждая невеста у них еще в давние времена вышивала себе приданое; у многих старых людей по сундукам кое-что припрятано, чтоб молодых удивлять. Ну, а брянские сразу назовут Людмилу Алешину, Силакову Людмилу и других художниц-рукодельниц, что научились такие картины вышивать — далеко за границами о них слава идет… Вряд ли здесь без Узорницы обошлось… Да и сама она нет-нет — и напомнит о себе. Кто радуги не видел? Так говорят, что это Анюта-Узорница свои ленты сушить раскидывает после дождя, стало быть, там где-то и сама близко. Но если б кто задумал, все равно б не отыскал. Радуга-то, известно, над всей землей красуется, а краями иной раз за далекий горизонт уходит… Но вот почему Анютой ее у нас прозывают — такой сказ есть.

Давно это случилось. Жила в нашем, Брянском, уезде богатая барыня. Много у ней крепостного люду было. Поместье имела большое, хозяйство вела строго. При барине особенно не командовала, если только покапризничает для важности, но как овдовела, стала свой нрав проявлять. Чуть что не по ней — лучше на глаза не попадайся. Особенно следила, чтоб не своевольничали. Думать, и то не смей без ее на то позволения! Такой порядок установила, что иные соседи-помещики завидовали. И держала эта барыня рукодельню, какой ни у кого в округе не было. Собрала лучших мастериц в своих владениях, накупила самой тонкой, дорогой материи, ниток разных из столичного города выписала. Сидят мастерицы да вышивают для барыни наряды, скатерти, рушники, занавески, покрывала, а то и картины, чтоб по стенам развешивать и комнаты украшать… Не скупилась барыня, иногда и подороже платила коробейникам, чтобы к ней первой свой товар несли, зато и сама не в убытке была. Привезут, бывало, шитье мастериц на ярмарку — тут уж красота по самой высокой цене идет.

Рукодельниц своих барыня не обижала, но и спуску не давала. Вышьет девушка узор красивый, понравится барыне — может и гостинцем одарить. Но ежели не заладится работа или к сроку не получится — закроет в рукодельне и не выпустит до тех пор, пока гнев не сойдет… Всяко бывало. Но одну мастерицу, Анюту, барыня особенно жаловала. Что ни сделает Анюта — все лучше других выходит. То рисунок на скатерть придумает замысловатый, да так стежок положит, что обыкновенная гладь будто засияет… А то придумает для барыни чепец разукрасить — хоть вместо шляпы надевай… Все девушки из одного клубка нитки берут, да у Анюты они яснее в цвете, радостней кажутся. Не таила Анюта своего умения, объясняла подружкам. Стараются они перенять узор, глядь — а она уже новый вышивает, лучше прежнего. Все равно не угнаться за нею… Стала барыня Анютино рукоделье втридорога продавать, мастерицей своей не нахвалится, знай, прибавляет ей работы. И что ни прикажет барыня — Анюта все к сроку выполнит. Да не зря в народе издавна сказывали: «Барин похвалит — добра не жди». Дошло до того, что захотела барыня по справедливости вознаградить Анюту за ее старание и умение, а также другим рукодельницам для примера. Призвала Анюту и говорит: «Проси, что хочешь, ничего для тебя не пожалею. Хочешь — копейку дам. Или конфект в фартук насыплю, сластью побалуешься. А то разрешу тебе ленту выбрать любую, в косу вплести…» (Сами-то рукодельницы из бедности были взяты, не то, что конфет, нитки лишней не имели). Осмелилась тут Анюта, возьми да и скажи барыне: «Не надобно мне ни денег, ни нарядов, а дозвольте посвататься ко мне Степану, сыну конюха нашего…» Давно уж приглянулись Анюта и Степан друг другу, только ждали случая, чтобы объявиться. Да, видно, не в добрую минуту призналась Анюта. Рассказывали потом дворовые люди, что барыня после этих слов сначала сделалась белая в лице, потом покраснела, а потом как закричит да затопает ногами: «Как посмела ты без моего ведома думать про это! Не тебе решать, за кого замуж выходить, на то мое повеление будет! Не бывать по-твоему никогда! Ступай в рукодельню, а если своевольничать вздумаешь — Степана враз сошлю в солдаты, чтоб и духу его здесь не было!» Вернулась Анюта к подружкам ни жива ни мертва. Слов никаких не сказала, села к своему шитью. Да ее и расспрашивать не стали — все поняли. Посидела немного Анюта молча и взялась за иголку — надо к ярмарке картину вышивать, успеть к сроку, не то еще пуще озлится барыня.

Вышивает Анюта лебедушку белую… Плывет она по синему озеру, подняла крылья — будто лететь хочет… Стежок к стежку ложится, перышко к перышку льнет… Некогда Анюте горе горевать, да все ж набегают слезы непрошеные… Что за чудо? — Где упадет слеза, там будто капелька воды засветится, по крылышку покатится и застынет жемчужинкой… А то упадет — рассыплется ясным бисером, засеребрится рябью вода вкруг лебедушки… Вот перышко легкое упало на воду, плывет, как лодочка… Уже сумерки на дворе, плохо видно, а вышивает Анюта лебедь белую…

Поутру пришла барыня работу принимать. Увидала Анютину вышивку и полюбоваться не дала. Схватила лебедушку, в раму ее да скорее на продажу.

И случилось так, что приехал на ярмарку богатый купец со своей супругой завидущей. Как увидала купчиха лебедушку, так и пристала к мужу: «Хочу, чтобы картина эта мои покои украшала, да чтобы не одна птица, а целая стая таких плавала». Я, мол, люблю, чтобы всего у меня много было. И при этом желаю, чтоб сама мастерица мне прислужничала. «Как так получилось,— вопрошает,— что лучшее — не у меня оказалось, отчего я про такую мастерицу ничего не слыхала?..» А купец уж знал — если заладила настырная супруга, то лучше не спорить с нею. Давай он расспрашивать, откуда, мол, привезли да кто такое чудо сумел сотворить. Рассказали им про нашу рукодельню. Дал он за лебедушку большие деньги и сказал, что непременно желает к нашей барыне с визитом быть, очень уж хочется ее рукодельню поглядеть да для супруги своей заказы сделать.

Узнала барыня про это, обрадовалась: так ее товар хорош, что купцы сами едут. Приказала она мастерицам трудиться вдвое больше и стала гостей дожидаться.

Вскорости и заказчик пожаловал. Вдвоем с прислужником приехали.

Видит барыня — хорошие лошади у купца, резвые, так и рвутся с места.

Сбруя разукрашена, под дугой колокольцы звенят. Коляска новая, дорогая. А прислужник хоть и плюгавенький, да по-модному одет. «Богатый купец,— думает барыня,— продать бы товар подороже, не прогадать бы». А купец тоже не промах. Поглядел рукодельню, тут же Анюту приметил. И сама красавица, и шитье ее лучше, чем у других. Не иначе, как она лебедь белую вышивала. Стали купец и барыня торговаться, он ей и говорит: «Не продашь ли мне мастерицу, я много денег заплачу, в обиде не будешь». Обрадовалась барыня такому предложению. Крепостных девок, бывало, на собак меняли, а тут деньги предлагают. «Бери,— говорит,— какую пожелаешь. Выбирай». А он отвечает: «Я уж выбрал, отдай мне вот эту»,— и показывает на Анюту. Задумалась барыня. Понял купец, что верно угадал и начал цену набавлять. «Дам тебе двадцать пять рублей, если девку отдашь». «Хорошо платит,— думает барыня,— да, видно, мастерица моя подороже будет». Не согласилась. Но когда пообещал купец сто рублей за Анюту, не удержалась барыня. «Как отказаться, когда деньги сами в руки идут, да и Анюта сама не своя в последнее время, тает, чахнет на глазах — не иначе как болезнь внезапная приключилась. Может, и лучше за время с рук сбыть». Согласилась она на сто рублей и радуется — не прогадала, обманула купца. А купец по-своему смекает: «За одну лебедушку не меньше возьму». Посадили Анюту в экипаж, только что с родными проститься позволили, а на Степана и поглядеть в последний раз не успела.

Мчат кони резвые мимо полей родных, леса проезжают… Купец торопится, лошадей подгоняет. Анюта ни слезинки не уронила — видать, все слезы еще раньше выплакала. Тут и случилась оказия. Как только взлетели кони на пригорок, стали, как вкопанные. Бьет их купец, хлещет кнутом, а они только ногами перебирают, ушами треплют — а ни с места, как будто держит кто. Не поймут купец с прислужником, в чем дело. Солнце высоко стоит, день жаркий, умаялись совсем, а все без толку. Взглянул купец на Анюту. Сидит она бледная, еле дышит, только что живая. «Вот как не довезем, помрет девка,— думает купец.— Деньги-то большие отданы!» Говорит ей: «Испей воды, а то жарко, да ехать еще далеко. Не из чего тебе горевать. Будешь у моей супруги в городе первой швеей, супруга у меня добрая. Если понравится твоя работа да слушаться будешь, отдаст тебя замуж за лучшего своего лакея …» Как будто еще бледнее стала Анюта и тихо так говорит: «Дозволь, барин, посидеть на пригорочке, поглядеть в последний раз на места родные…» Купец обрадовался, что проговорила Анюта, приказал своему прислужнику вывести ее, пока кони отдыхают, да глаз с нее не спускать, чтоб не убежала. Пусть, мол, посидит в тени, поди, тоже человек…

Подошла Анюта к березке да и обхватила ее руками, как подружку.

А с пригорка далеко видно. Видит она, как поле широкое до самого края земли раскинулось. По зеленому полю вьется речка синяя, то шире разольется, с солнышком поиграет, то меж кудрявых кустиков спрячется. Пригрелись березоньки на дальнем пригорочке, набирают силу от земли, тянутся к небу высокому. А в голубой вышине жаворонок заливается, звенит свою песню, радуется воле пташка малая… Даже купец с прислужником загляделись… Разве в городе такое увидишь?.. Покатились по щекам Анюты слезинки…

И тут над полем радуга явилась. Сначала чуть видная, а через минуту-другую широкой лентой повисла — всеми цветами заиграла. Что такое? В небе ни облачка, а радуга — как после дождя летнего. Дивятся купец с прислужником, про Анюту забыли. А радуга постояла над полем и пропала, как ничего и не было. Опомнились они, обернулись — нет Анюты. Убежала девка! Бросились они искать, всю рощу облазили, каждую березку осмотрели — роща-то небольшая — не могут найти. И по дороге не видать. Времени мало прошло, далеко-то не убежишь. Куда подевалась? Совсем с ног сбились, не поймут ничего. А как бегали вкруг березы, так лбами столкнулись, повалились друг возле друга, подняться не могут. Поползли к коляске. «Никак, знает плутовка потайные тропки, надо к барыне ворочаться, да там и ждать,— думают.— Куда ж ей еще податься?» Залезли они в коляску, чтоб назад повернуть, а кони как того и ждали. Рванули с места так, что купец с прислужником чуть из коляски не выпали. Кричат они, остановить коней хотят, а у тех как будто крылья выросли — несутся, земли не чуют. Так, рассказывали люди, до самого города неслись, чуть живых привезли. Купец все бока отбил, долго маялся потом, не до того было ему, чтоб снова к барыне ехать. Супруга его поскандалила да успокоилась быстро. Нашла себе другое занятие — деньги проживать, за границы ездить и тамошнее общество своей простотой дивить. Сказывали, что променяла лебедушку на безделушку иностранную, заводную — деревянное чудище. Нажмешь кнопку потайную — начинает вращать глазами круглыми и кричит страшным голосом. Как привезла, так первым делом своего супруга испугала чуть не до смерти…

А вот Анюта нигде не объявилась, пропала девка. Но что интересно — у нашей-то барыни дело совсем развалилось. Как отдала Анюту, так все наперекос пошло. Привезут товар на ярмарку, а никто не подходит. Продадут кое-что, да больше назад привезут. И гневалась барыня, и рукодельниц своих наказывать пробовала, да все напрасно. Зато у других помещиков рукоделье пошло, стали они к себе покупателей переманивать. Видит барыня — убыток один у нее, и распустила рукодельню. Деньги те, что за Анюту взяла, тоже не впрок пошли. Купила у соседа рощу, в которой много дичи велось. И что ж? Пойдут мужики стрелять — как заговорено: ничего не принесут. Кружатся над ними вороны, охотники только отмахиваться успевают. Уж эту рощу стороной обходить стали.

Долго ли, скоро ли — разговор среди людей пошел, что то тут, то там в наших местах Узорница объявляться стала. Одной мастерице рисунок подскажет хитрый, другую ниткой особенной одарит: станет та вышивать, и если узор интересный, то нитка эта тянется, не кончается… А то может и подучить, как ловчее узелок завязать, потайной стежок сделать… И сказывал кто-то, что лицом девица точь-в-точь, как Анюта: такие ж глаза у нее ясные, васильковые, коса русая до пояса, да и росточком тоже небольшенькая… Потому и прозвали Узорницу у нас Анютой. Хотя и разница заметная. Наряды на Узорнице, каких ни одна красавица не носила. Характером бойкая, насмешливая. Анюта, бывало, робко смотрела, чаще опускала глаза печальные, а эта весело, смело глядит… Иногда только, в редкую минуту, вдруг как грустинка в глазах покажется, будто вспомнит что-то… Есть у нее и свои приметинки: в косу обязательно лента радужная вплетена, и, если приглядеться, то на пальце можно наперсточек простенький увидать. Похоже, что непоседлива Узорница, всякий раз в новом месте объявляется — к мастерицам льнет, а их у нас, известное дело, много и в селах, и в городах на русской земле. Но если кто задумает обидеть рукодельницу — непременно надо гостью ждать. Обидчику лучше с нею не встречаться. Про то у нас много сказов есть.

Анна МАРТИНА

(г. Серпухов Московской области)

Анна Колесова (Анна Мартина), 1992 г.р. Училась в Протвинском лицее №2. В 2007 г. окончила Протвинскую городскую художественную школу. В 2014 г. окончила Серпуховский филиал РГСУ по специальности «Специалист по социальной работе». Пишет стихи и прозу с 2007 г. Из жанров предпочитает мистику, детектив и философию. Член литобъединения «КЛИО» г. Серпухова, победитель конкурсов «КЛИО». Вступила в Московский Совет ЛитО при СП РФ и в том же 2016 г. победила в конкурсе МС ЛитО в номинации «Дебют». Имеет публикации в сборнике «Созвучие», в газете «Серпуховские Вести».

«МЫЛЬНЫЕ ПУЗЫРИ»

Это было наше беззаботное детство. Нельзя сказать, что совсем уж и беззаботное — я знал, что рано или поздно, возможно, лет через шесть, а может и через десять, передо мной встанет вопрос правления. Неважно, буду ли я помогать Мирче в качестве его правой руки, или же сам займу место на троне — отец говорил, что из меня получился бы хороший князь, и он мог бы мной гордиться. Я жил одновременно в двух мирах — в осознании грядущих обязанностей, в желании стать лучше, узнать как можно больше, овладеть языками и сражаться на мечах так же, как отец. А может, даже лучше. Тогда я думал, что противника можно сразить только в честном ближнем бою. Запугивание его мертвыми гнилыми телами на кольях, выжигание земли и отравление колодцев, лживые соглашения и манипулирования, династические браки еще не были знакомы мне. Я полагался только на свою силу. Впрочем, это и в дальнейшем наложило немалый отпечаток на мою судьбу, которая преломилась после поездки в Турцию.

А сейчас ничто это мне не было еще знакомо. Вторым миром было как раз это детство — солнечный зайчик, прыгающий по деревянному столу; журчащий ручей, скачущий звонко по камушкам; мыльный пузырь, переливающийся всеми яркими цветами. И такой же призрачно-недолговечный.

На мою голову, как снежный ком, свалилась забота о младшем брате Раду. Почему как снежный ком? Хотя бы потому, что поначалу это представлялось мне обузой и посягательством на мои детские права, на мою свободу веселого времяпрепровождения и детских игр, на мои забавы со старшим братом Мирчей. Но старший рос и, как ни грустно было это признавать, отдалялся от моего мира, его забирали в новый, готовя к правлению, посвящая во взрослые таинства, которые и я хотел знать, в которых и я хотел участвовать, но еще не мог. И, пожалуй, еще потому, что Раду был неутомимым любопытным ребенком, по временам мне казалось, что я устаю от его вечного скакания вокруг меня, надоедливых расспросов и бесполезной болтовни. Я жаловался на это Мирче, а он, вместо того чтобы согласиться со мной, только молчаливо улыбался, и в такие моменты его лицо выражало то снисходительное отношение взрослых к детям, что мне становилось тоскливо, что он так быстро отделился от моего мира. Он ничего не объяснял мне в такие моменты, только хлопал по плечу, а потом рассказывал истории о боярах, о соглашениях между странами и об учителях, которые преподавали ему уже иные уроки, чем мне. Я заслушивался его. Когда из любопытства я задал ему вопрос, только тогда я поймал себя на вполне четкой мысли, что поступаю по отношению к старшему так же, как Раду держится со мной. Это была такая ясная, оформленная и внезапно свежая мысль, что слушать ответ Мирчи вместе с ней оказалось многажды приятнее. Теперь и я смотрел на него со спокойной улыбкой, будто снова сократив между нами расстояние, будто говоря — «Я знаю то, что ты знаешь». Стоило мне понять эту простую истину, и все стало сразу легче. Исчезла тяжесть заботы о младшем брате, вместо этого мне захотелось защищать его, иметь над ним покровительство старшего, не допустить, чтобы он совершил ошибку. Я как мог отвечал на его вопросы, или выдумывал необычные ответы, и сам поражался своей фантазии в такие моменты. Видя эту перемену во мне, Раду и сам обрел спокойствие — по всему видно было, что раньше всеми правдами и неправдами, всеми своими силами маленького человека он пытался привлечь мое внимание и проникнуть в мой мир, изнемогая от того, что никак не может это сделать, докучая и мучаясь от этой настойчивости. Сейчас же его капризность словно бы уменьшилась, и печаль, в которой я порой его заставал, развеялась лучами радости.

Вспоминая его, я неизменно вспоминаю наши причуды детства. Восхищение миром было в нас чистым, мы растворялись в нем, отдаваясь каждому дню с той непосредственностью и наивностью, с какой могут любить мир только дети. Тогда уже я любил смотреть на сине-зеленые горы, зубастые, воздевшие свои пики над безмятежным небом, отправляющим в странствие пушистые, густые облака. Лес приветливо махал своими листами, шелестя песни о мире и о свободе на своем, не румынском языке. В тот день Раду попросил показать мне горы. Маленький, шестилетний мальчишка, он крепко держался за мою руку своей теплой ладонью, и колоски, и метелки в поле доставали порой ему до плеч. Он тогда тер ладошкой щеку, говоря, что травы его «чекочат». Я объяснял ему, что это природа здоровается с ним и зовет с собой поиграть. Мы шли дальше, и иногда у меня возникало опасение, что дома нас уже принялись искать — мы ушли, ничего не сказав, сбежав с урока, и дома отец наверняка будет сердиться и отвесит подзатыльник — как он всегда любил делать, когда требовалось наказать нас, при этом понимая наше желание улизнуть. Поэтому в нашей прогулке было что-то запретное, горячило кровь и вело нас вперед. Мы ведь уже ушли — было бы глупо поворачивать теперь назад. Да и оба мы не пугались и не робели, ведомые интересом, а Раду было спокойно, ведь он держал мою руку, а я был его старше. По пути к горам, мы свернули к речке. Я умылся и выпил воды, страдая от жажды — полуденное солнце припекало, макушка была горячей. Раду зашел вслед за мной в воду, намочив босые ноги и чувствуя камушки и песок. Ладошки его касались глади реки, глаза лучились, а на лице появилась улыбка. Я не мог понять, отчего он радуется таким простым вещам. Но было в этих действиях нечто отличающее его, делая не похожим на нас с Мирчей. Может, еще потому, что у нас были разные матери и младшему братишке время от времени приписывали черты его матери. Сейчас, почти по колено в воде, маленький, с румянцем на щеках и каштановыми кудрями, обрамляющими лицо, с этим радостным выражением его, он был ближе к рыбам и птицам, к кронам деревьев, к маленьким ящеркам и солнечным бликам, ближе к горам, к которым он шел, чем кто бы то ни было. Этот мир шептал ему свои тайны, и он принимал их. Они казались заговорщиками, которые увели меня из скучной реальности, от моих внутренних убеждений стать хорошим учеником и послушным сыном, дерзнуть и хоть немного откусить плод своеволия. Сейчас Раду учил меня, и за эти уроки я тоже был ему благодарен. Шлепнув ладонью по воде, я брызнул в его сторону. Братец очнулся от размышлений, встрепенулся и стал брызгаться в ответ. Он не злился на меня и не жаловался, ему сразу стало интересно. Лицо его смеялось, кудри прыгали, и мы оба настолько увлеклись игрой, что не заметили, как стали мокрыми от нашей забавы. Раду заслонялся руками, с новой силой принимался брызгаться, а потом и вовсе убежал от меня на берег. Приятная прохлада воды освежила нас, день не казался уже таким мучительно жарким. Я последовал за ним, присев на траву и зачерпнув горсть камушков, стал кидать их в воду один за другим. Река проглатывала их, забавно при этом булькая. Раду, лежа на траве и прищуриваясь от попадающего сквозь листву деревьев солнца в глаза, спросил, почему мы не видели рыбок. Они далеко от берега, к тому же глубже под водой, ответил я. И добавил, что когда отправимся все вместе на рыбалку, тогда можно будет посмотреть на рыб. Раду довольно улыбнулся, пошевелив пальцами на ногах, и сказал, что будет здорово и что они гладкие, скользкие и очень смешные. В последний раз, когда Мирча дал ему в руки рыбешку, младший братец не смог даже удержать ее в руках. Я тоже подумал, что будет здорово смотреть на их серебристые спинки, как они захватывают воздух своими губами, и согласился, что стоит уговорить отца. Рассказал я ему еще и то, что Мирча уже бывает с отцом на охоте. Перевернувшись на живот и подперев щеки кулачками, он заворожено слушал меня, не перебивая. Раду всегда был благодарным слушателем, поэтому выдумывать новые истории или рассказывать старые случаи рядом с ним было всегда интересно, это приобретало новые оттенки и краски, будто я реставрировал свои воспоминания и заново пробовал их на вкус.

Пролежав какое-то время, мы поднялись и продолжили наш путь. Иногда Раду устало спрашивал меня, долго ли еще идти, но стоило завидеть ему фигуру в облаках или интересный цветок, как он тут же увлекался этой игрой, забывая обо всем. На солнце наша одежда быстро сохла, и скоро уже снова ветер пузырил рубашки, как флаг. Мы шли по тропинке, и время от времени я срывал травинки и метелочки, мусоля их в губах. По пути нам попадались дома с соломенными крышами, чем-то теплым и домашним веяло от них, запахами домашнего скота и молока. Это не было нашим домом и скорее напоминало о служанках, но сейчас мы были частью и этого мира тоже. Проходили крестьяне с вилами и косами в руках, пробегали задорные крестьяночки в легких, узорчатых сарафанах. Я дотянулся до яблони, великодушно протянувшей через забор свои ветви, и сорвал нам с Раду сочных, розовобоких яблок, сладких еще больше потому, что это было нашей маленькой шалостью, что мы шли в своем увлекательном странствии и что мы несколько часов уже ничего не ели. В сторону гор ехал мужчина — руки его были в мозолях, грубоватые, и ласково светились простодушные глаза труженика. Он спросил нас, откуда мы, и звонко рассмеялся, когда я сказал, что мы княжеские дети. Я уже хотел было рассердиться на него за то, что он не верит мне, но чем я смог бы доказать обратное? Мы одни убежали из дома, и никого из взрослых с нами не было, а после нашей игры на реке волосы немного взлохматились. Раду одернул меня за рукав и лукаво взглянул, приложив палец к губам. Тогда я понял, что он хочет, чтобы мы оставили это в секрете, чтобы это была только наша тайна. Мы играли роли обычных детей, смотря на людей с оттенком превосходства, нас объединяла наша тайна, и оттого путешествовать стало еще приятнее. Мы с Раду сели в повозку — крестьянин согласился нас подвезти до самых гор, сено немного кололо через рубашку, но мы откинулись на него, уставшие после долгой ходьбы. Братец прижался спиной ко мне, недовольный тем, что сено колется, и смотрел по сторонам, иногда указывая мне на птиц, пытаясь подражать их голосам, и передразнивал их, смеясь. Нас обоих не заботило то, что нас могли потерять, что вот-вот на горизонте мог появиться всадник из людей отца.

Мы поблагодарили крестьянина, который свернул на другую дорогу, оставив нас стоять возле возвышающихся гор. Жара уже спала, и все кругом наполнилось предвечерним спокойствием, в воздухе разливался сладковатый аромат. Раду поднял глаза вверх, жадно осматривая созданных природой великанов, и закрыл их затем, глубоко вдохнув. Я стоял в стороне и смотрел на него, маленького чародея, маленького колдуна, общающегося с природой и духами, шамана, управляющего ветрами, дорогами и звездами. В такие моменты он казался мне не маленьким мальчиком, а лишенным времени и возраста мудрецом, слугой на алтаре красоты, монахом божества, имени которого я не знал, но это был больше, чем наш знакомый привычный Бог. Раду вдруг сорвался с места, расправив руки, как крылья, и я, со всей своей проворностью, едва поспевал за ним. Горы возымели над ним такое действие, словно это не он еще недавно преклонил голову у меня на плече. Он учил меня сейчас, что мы не только дети нашего отца, не только наследники валашского трона, но еще и дети природы, мы в равной мере принадлежим и ей, откликаемся на ее зов, читаем ее знаки, учимся радоваться ей и быть ей благодарными. О, как же завидовал я ему, ведь я не был посвящен во все таинства этой связи, не мог понять до конца, что он испытывает и чувствует. Уже тогда он был прекрасен, но не потому, что у него были идеальные черты лица или нечто особенное в цвете синих глаз — просто его радость, воодушевленность и наслаждение моментом так потрясали, что невольно начинаешь задумываться, насколько прекрасна в своих творениях жизнь. В каждом изгибе корня, в прожилках листа, в форме цветка или узоре на камне — во всем была своя особенная, уникальная жизнь, присущая только ей черточка. И за эти знания, как за еще одни уроки, которые никто не преподал бы мне, кроме него, я был благодарен.

Со всей самозабвенностью принялся я догонять Раду, говоря, что поймаю, раскидывал руки. Братец прятался от меня за дерево, появляясь то с одной стороны, то с другой — смотря куда порывался я, норовя ухватить его за руку или край рубашки. Он был словно лесной эльф — казалось, вот-вот упорхнет от меня на ветку дерева или цветок собирать пыльцу. Лимонно-желтая бабочка резвилась над его головой, такая же радостная и полная жизни, неповторимых линий ее маленьких крыльев. Потом я поймал его в свои руки, защекотав, и голос его смеха был похож на журчание той реки, у которой мы были сегодня. Каждое место, с которым мы поздоровались, в котором мы были и которое просто удостоили взглядом, оставляло на нем свой отпечаток. Природа обнимала его, своего любимого сына, так же, как я сейчас поймал его в свои руки. Я был счастлив радоваться с ним и знать, что ни отец, ни Мирча не видят сейчас его таким, не знают, что это сказочный принц в короне из зеленых и золотых листьев, что это мифический полубог в сотканном из серебряной паутины плащом с каплями дождя на ее нитях. Все ему было ведомо, в каждом жесте говорила безмерная Вселенная, я любовался им и тогда еще подумать не мог, что его искренность и открытость, его многоликость и непосредственность: изящность стебелька и проворность белки, озорство солнечных лучей и неуловимость рыбки привлекут к себе чужое внимание, что все это откликнется опасностью, варварской стрелой в блаженно тихом лесу. Что, как любую зверушку, мне следует его защищать больше, чем кажется на первый взгляд, что все это не так непреходяще и вечно и нуждается в ласковом прикосновении тихого созерцателя. Поднявшись чуть выше в горы, мы присели под деревом, а потом он и вовсе забрался на ветку, болтая ногами в воздухе и насвистывая несложную песенку, которую я с готовностью подхватил. Наши голоса перемежались с трелями птиц, поющих и зовущих друг друга, и я совершенно потерял всякое значение времени.

В таких подробностях я помню это маленькое летнее событие потому, что оно произвело тогда на меня сильное впечатление. А уж потом, когда моменты радости, веселья и благодатного участия и единения с природой медленно стали угасать и вовсе исчезли, когда на нашем пути оказалось много жестокости и боли, через которую, как через реку, полную грязи и песка, поломанных веток после грозы, нам пришлось пробираться — так вот, потом эти сладостные моменты стали еще более дороги моему сердцу, отголоском напоминали они о себе и манили, желая не возврата в прошлое, но обретения снова этого единства со всем живым, единства с самим собой.

Прохлада вечера уже ощущалась в нашем скромном убежище, в этом месте, куда мы явились в гости, и вскоре я поднялся с земли, отряхнулся и, взглянув на Раду снизу вверх, сказал, что нам пора возвращаться домой. Он не капризничал, не возражал, а просто спрыгнул с дерева. Я поймал его, и мы оба завалились на землю. Он наполнился этой силой, налит до самых краев. Наступит ночь, и его глаза загорятся, как прочие звезды — я был уверен в этом. Какое-то время мы шли, как утром, держась за руки, а потом он попросил меня уставшим голосом понести его на себе, даже не предполагая иного варианта, кроме как моего согласия. Я действительно согласился и повез его на спине, а Раду, прильнув, обнял меня своими ручонками за шею. Мы долго молчали, и мне даже казалось порой, что он спит. Мне было интересно, какие же сны видит это юное создание, какие чудеса ему открываются там и как он их комбинирует, как играет с ними и кем он там предстает. Я знал, что нам непременно достанется за нашу прогулку, но впечатления от нее были настолько сильными, что ничто не могло перекрыть этих знаний, этих эмоций. Я уже заранее знал это и гордился тем, что только мы оба прочувствовали это, что и в нашем, таком хрупком и невечном детском мире, намного более коротком, чем мир взрослых, есть свои тайны и истины, которые недоступны взрослым. Я был преисполнен этого чувства, и открыл мне его младший брат.

А на небе начали показываться первые ясные звезды и часть луны, провожающие нас домой.

Ирина КЕДРОВА

(г. Москва)

Прозаик и драматург. Член СПР. Член редколлегии альманаха «Московский Парнас» и всероссийского ордена Г.Р. Державина литературно-художественного и публицистического журнала «Приокские зори». Член Академии Российской литературы. Лауреат премий, дипломант фестивалей и конкурсов. За верное служение отечественной литературе имеет литературные ордена и медали. Профессор Московского городского педагогического университета, доктор педагогических наук.

КРАТКИЙ МИГ ТАШИНОЙ ЖИЗНИ*

Таша родилась в пятнадцатом году. Маленькая кнопочка — свидетельство последней радости родителей перед уходом отца на германский фронт. Она лежала, завернутая в простыни, на большой материнской кровати. Мама Ташина, Анна Свирская, в недалеком прошлом гордая красавица, находилась в свободном полете. То увлекалась пением или живописью, то писала пьесы для театра, а то служила в каком-то заведении, перебирая никому ненужные бумаги.

Еще у Таши есть сестра Валерия, девочка четырех лет, которой мама несказанно гордится. И есть чем гордиться: белокурые волосы обрамляют тонкое одухотворенное лицо, на котором сияют, словно звезды, синие глаза, смотрящие на мир необыкновенно внимательно. Эта девочка кажется много старше своих лет, будто все понимает и многое знает. Когда мать берет ее в театр на репетиции, Лера, так все ее называют, сидит тихо, не шевелясь, пытаясь понять сложные трагедии, разыгрываемые на сцене. Когда же Анну охватывает литературная лихорадка, то первым слушателем становится опять же Валерия. Со дня Лериного рождения мать и дочь стали подругами и вместе лелеют в себе одно и то же чувство любви к отцу. Вместе ожидают его возвращения.

Таша отца не видела: он сражается на далеком фронте. Первые месяцы жизни девочка лежала на кровати, мешая матери заниматься творчеством, а сестре наслаждаться положением единственной материнской любимицы. Впрочем, тогда Таша об этом не задумывалась. Главное, чтобы сухо было и вовремя текло вкусное молоко. Сухо бывало не всегда, поскольку маме постоянно некогда, а молоко тоже скоро закончилось, и Таша пила из соски какую-то бурду.

Когда малышка научилась ползать, ей, конечно, захотелось все внимательно рассмотреть и попробовать на язык. Это оказалось опасным, и мама стала привязывать дочку к кровати, тем самым сокращая свободное пространство для изучения мира. Таша горько плакала, не понимая, почему мама не замечает, что она тоже хочет стать такой же всезнающей, как сестра. Все познать и понять — разве это дело только для четырехлетних? У нее тоже есть такая потребность. А потребности вредно ограничивать.

Часто мама уходила надолго из дома, забирая с собой Леру, а Ташу оставляла привязанной к кровати. Нет, девочка не обижалась, она понимала: маме трудно нести ребенка на руках, завернутого в тяжелое одеяло — единственное в доме, поскольку все остальное благополучно продано или пущено в прожорливую буржуйку.

Однажды Таша встала на ноги. Какое это счастье — увидеть дом с высоты своего роста, пусть и небольшого! Она даже сделала пару шагов, цепляясь за кровать, и упала, больно ударившись. Плакала сильно, чтобы мама услышала и прибежала. А мама не появилась. Когда же она пришла, Таша уже уснула, уставшая от обиды и слез. Труд оказался непосильный — докликаться родных.

Иногда к маме приходили актеры. Особенно Таше нравилась веселая и добрая Полина. Та подхватывала маленькую девочку, целовала ее, прижимала к себе. Таше становилось тепло и уютно, и ей хотелось, чтобы добрая тетя подольше с ней посидела. Тут входила мама и говорила:

— Не балуй мне ребенка. Она должна быть самостоятельной. В наши дни иначе не выжить.

— Ну что ты такая сердитая, Аня? Девочке любовь нужна. Посмотри, как тянет она ручки ко мне.

— Ты уйдешь, а я что буду делать, если дочери любви станут требовать? Мне их кормить надо, а ласкать некогда.

Таша соглашалась с мамой сразу: кормить, в самом деле, надо, только жаль, что Леру она иногда целует, и шепчется с ней, и стихи ее учит читать. А Таше, еще не умеющей говорить, не скажет ни полсловечка, и всегда торопится. Торопится накормить, торопится искупать, торопится спать уложить. Очень трудно расти ребенку, если мама постоянно спешит по важным делам.

Потом произошли какие-то непонятные события, о которых возмущенно говорили взрослые. Странное и трудно произносимое слово «революция» возникало у всех на губах. Очень симпатичное слово «вэчека», напоминавшее какого-то бычка, почему-то пугало маму. Короткое слово «советы» вызывало удивление: они постоянно создавались и за что-то боролись. Это было время, когда Таша упрямо пыталась начать говорить. И говорить ей хотелось свободно и легко, как говорила Лера. Маме нравились слова и образы, создаваемые старшей дочерью.

— Мамочка, какое ненастье наступило! Мы потонем в потоке безобразий,— назидательным тоном говорила Лера, глядя на мать умным, не по возрасту, лицом.

Сестра и вправду была очень умной, хотя и неправильно вставляла в свою речь отдельные слова, но Таша не додумалась бы так значительно сказать.

— Каких безобразий, Лерочка?

— Все говорят об убийствах и расстрелах.

— Где ты такого наслушалась? Нельзя маленьким девочкам о таком говорить.

— Твои друзья так говорят. Мамочка, а что такое убийства и расстрелы?

Если бы Таша могла так говорить, то обязательно бы рассказала. Она ведь тоже слушает маминых друзей. Им кажется, что она ничего не понимает, а она все понимает. Знает она, что убийства и расстрелы — это очень плохо, потому что люди, живущие вокруг, пропадают. Был человек, и нет его. Знает и про то, что папа стал белым. Непонятно, как ему это удалось. Вот у Леры белые волосы, а у мамы белая кофточка, простыни тоже белые, но чтобы папа стал белым — это непонятно. Да и где ее папа?

Если война закончилась, ему пора вернуться, увидеть Ташу и полюбить ее. Она ведь его любит всем своим маленьким сердцем. С упоением слушает мамины рассказы о том, как они с папой познакомились, как подарил он ей дивный браслет, а потом сделал предложение. Как поженились они и вместе ждали, когда Лера появится на свет. Папа бережно ухаживал за мамой, и трогательно ухаживал за Лерой. Он бы и за Ташей ухаживал, да ушел на войну.

Зачем взрослые люди придумали войну? Разве мало беды вокруг? Есть болезни и смерти, есть голод и холод. Зачем же нужно такое испытание, чтобы папа не видел родившейся дочки, а мама плакала по ночам, переживая, что не в силах одна растить дочерей? Страшные слова и страшные события понимались Ташей и отражались в ее взгляде.

— Аня,— говорила Полина,— гляди, какой у Таши взгляд: он такой глубокий. Что знает эта девочка?

— Что она знает? Голод она знает. Мне детей кормить нечем. Вчера достала по случаю мороженую картошку. Гадость несусветная. А молоко? Ты знаешь, сколько стоит молоко? Все, что было в доме, я выменяла на еду.

— Давай я отвезу малышку к родным в Калугу. Они ее подкормят.

— Ну что ты говоришь, Полина? Разве можно сейчас расставаться? Может, Костя вернется? Хоть бы на часок заехал.

— И попадет в ЧК?

— И то правда. Он где-то на Дону, и если в ЧК дознаются, представляю, что с нами будет.

— Что же они с детьми воевать станут?

— Расстреляли же царских детей.

— То совсем другое дело. Те дети — наследники престола, а твои что наследуют? Мать — певица, по совместительству писательница.

— Нет, я по совместительству газето- и письмочитательница. Це-

лыми днями провожу в конторе и не вижу в этом смысла. Правда, иногда дают какие-то продукты. Только на них не проживешь.

Однажды мама узнала, что в нескольких километрах от Москвы есть детский дом для безродных и безотцовских детей. Она отвезла туда Леру и Ташу, надеясь, что там девочки переживут голодную зиму. Бедная мама! Она не знала, что женщины, работавшие в детском доме, тоже есть хотят, и у них есть свои дети, потому продукты, выделявшиеся советской властью на детдомовцев, делились на многие-многие части. Лишь крохи доходили до обитателей дома. Голод, болезни и смерти преследовали детей.

Таша и Лера заболели спустя месяц. Сестры лежали в полутемной комнате. Добрая тетя приносила им пить. Лера в бреду звала мамочку, а Таша говорить не могла, не хватало сил. Она вообще не говорила, словно разучилась. Ее здесь так и звали: «немая».

Жар палил Ташу изнутри, кожа прилипала к костям и, казалось, что от этого жара кожа вообще с костей слезет. Иногда девочка пропадала в забытье: сплошная темень окутывала ее, и ничего не было. Не было мамы и Леры, не было папы, не было детского дома и воспитательниц. Когда же Таша возвращалась назад, то первой ее мыслью было позвать мамочку.

Если бы мама знала, в каком горе живут дочери, то обязательно приехала бы. Но мама выживала где-то в Москве. Если бы папа знал, как ждет его Таша, как смотрит на каждого мужчину с вопросом: «Ты мой папа?». Он бы вырвался издалека, примчался бы к дочке, взял бы ее на руки и сказал бы: «Ташенька, девочка моя, я так к тебе спешил!». Он бы вывез их с сестрой отсюда, и дал бы им вкусного молока и по ломтю хлеба. Он одел бы их в теплые одежды. И жар бы у девочек спал, и болезнь бы отступила, испугавшись маму и папу. Только мама не знала, как плохо дочкам, а папа не мог вырваться от своих белых людей.

В серое мартовское утро Лера проснулась и почувствовала, что болезнь испугалась и сбежала от нее. Она выбралась из кровати и подошла к сестренке. Та смотрела расширенными глазами, словно спрашивала: «За что?». Лера погладила Ташу, сестренка показалась ей слишком холодной. Тогда она вышла из комнаты, прошла по коридору и позвала тетю Зою, спавшую в углу на лавке. Тетя Зоя пошла вместе с ней к Таше, у ее кровати охнула и накрыла девочку простыней по самые вихры, торчащие на затылке.

— Пойдем отсюда, деточка. Тебе надо в другую палату перебраться.

— А как же Таша? Я без нее не пойду.

— Ты не нужна ей больше. Умерла она.

Взрослая девочка Валерия поняла: теперь они остались с мамой

одни, и будут вдвоем ждать папу.

Вскоре за дочками приехала мама. Ее встретила одна Лера. Таша выбрала свой путь. Недалеко от детского дома возвышались холмики, под одним из них покоилась четырехлетняя девочка, так и не понявшая, зачем пришла она в земной мир.

Евгений СКОБЛОВ

(г. Москва)

Прозаик, член МГО СПР, Академии российской литера-туры. Автор восьми книг прозы. Участник многих периоди-ческих литературных изданий, сборников и альманахов. Три книги Евгения Скоблова включены в действующий фонд ФГУ Российская Государственная библиотека. Лауреат литератур-ных премий, дипломант конкурсов МГО СПР.

«ИКАР ХВ-1»

(Глава из повести «Коллекционер будущего»)^*

Что может быть для молодого человека, лет двенадцати, огорчительнее несбывшегося желания? В мире, полном удивительных, захватывающих событий и прекрасных вещей, когда до определенного возраста исполняется почти все или очень многое, чего не пожелаешь... И когда, вдруг, случается, что вполне безобидное желание по каким-то причинам сбыться не может (не получил желаемую игрушку, друг пообещал что-то и не сделал, и много чего еще), это почти всегда — маленькая трагедия, которая оставляет след в памяти и душе, в восприятии окружающего мира.

В гарнизоне, где служили наши отцы, для нас, мальчишек и девчонок, большой и загадочный мир был несколько ограничен. Двор в окружении трех домов офицерского состава, школа, куда нас каждый день доставляли на автобусе в другой город, спортивный зал и клуб на территории воинской части.

Спортивный зал посещали ребята постарше, там один из солдат — мастер спорта по боксу проводил с ними занятия и тренировки. Те же, кто поменьше, ученики младших классов, в основном болтались в районе расположения клуба. Нет, конечно, были и другие интересные места, например, танкодром или стрельбище, но ходить туда было небезопасно, могли поймать и строго наказать. В «разрешенных» местах числились автопарк, спортивный городок, и, собственно, сам небольшой чехословацкий городок с названием Крнов.

Клуб был местом, где проводились различные торжественные мероприятия, концерты художественной самодеятельности и показывали кинофильмы, доставлявшиеся из штаба Центральной группы войск, а туда, непосредственно из Советского Союза. Для солдат и сержантов были свои сеансы, а для офицеров, сверхсрочников и членов их семей фильмы показывали отдельно. Мы же старались попасть на все фильмы, хотя сеансы для рядового и сержантского состава нам, мягко говоря, посещать не рекомендовалось. Зрители часто громко и нецензурно выражали свое отношение к тому, что происходило на экране, и считалось, что это может не лучшим образом повлиять на детское неокрепшее сознание.

Именно в этом солдатском клубе я впервые посмотрел такие шедевры советского кино как «Джентльмены удачи», «А зори здесь тихие...», «Война и мир». Показывали, конечно, и «про индейцев» ге-де-эровского производства, очень много о войне, а также «взрослые» и не очень понятные для нас фильмы. Но среди всех, эти запомнились навсегда — именно в привязке к этому солдатскому клубу, и к тем временам.

Однажды папа сказал, что к праздничным дням (по-моему к Дню Советской Армии и Военно-Морского флота) в часть привезли несколько новых и очень интересных кинокартин, среди которых, имеется (подумать только!) фантастический фильм чехословацкого производства, под названием «Икар ХВ-1». В то время, в виду очень небольшого количества кинофильмов в жанре фантастики и очень ограниченного доступа к хорошей литературе подобного рода, я да и многие другие ребята как раз очень увлекались фантастикой. Тогда я в первый раз прочитал «Аэлиту» и «Гиперболоид инженера Гарина» Алексея Толстого, а больше ничего такого в нашей полковой и в школьной библиотеке не было. И тут вдруг целый фильм, к тому же иностранный! Фильм, насколько я понял по названию (и еще мне сказал папа), о космическом корабле и экипаже, направляющемся к другим мирам, с приключениями и опасностью на каждом шагу. В общем, самая настоящая фантастика, да еще и «не наша» фантастика!

Я был настолько взбудоражен и взволнован, что считал даже не дни, а часы, до того момента когда фильм будут показывать в клубе. Я с увлечением рассказывал своим друзьям и приятелям о предстоящей премьере, о том, что нас всех ждет увлекательное и незабываемое, почти что чудо. Я тогда не думал, что кому-то из ребят это может быть не очень интересно (или не очень понятно), но все мне отвечали, что да, это ужасно интересно, и все обязательно пойдут в кино. Тогда я совершенно не сомневался и был абсолютно уверен в том, что интересное мне просто не может быть неинтересным для всех остальных.

Когда в детстве мы пребываем в постоянном поиске увлечений и интересных для нас занятий, когда еще не сформировалось четкого представления о том, что нам нравится, а чем не стоит заниматься, мы часто увлекаемся то одним, то другим, то третьим. Для нас также очень важно: а что же интересует наших приятелей или что интересным для нас считают взрослые. Что касается лично меня, то я и тогда, и потом не часто находил товарищей по своим увлечениям, и то лишь на некоторое время.

Однажды в гости ко мне пришел один мальчик, мой хороший приятель. Для начала мы позанимались какой-то ерундой, посплетничали о девчонках, потом разговор перешел на книги. Я тогда во второй раз перечитал «Приключения Тома Сойера» и стал ему рассказывать, насколько это интересная и замечательная книга. Он меня слушал, кивал и соглашался, но мне казалось, что особого интереса не проявлял. Я прочитал ему вслух одну главу о том, как Том Сойер познакомился с Бекки Тетчер, а затем и влюбился в нее. Мне казалось, что тема любви для нас, мальчишек в возрасте Тома Сойера, очень актуальна, и она просто не может не заинтересовать такого моего приятеля как Коля Закатов. Особенно, если об этом написано в толстой книжке. Когда я, наконец, закончил читать, Коля сказал:

— Ну, и зачем ты мне все это читал?

Тогда-то я впервые задумался о том, что книга, которая понравилась мне, может быть интересна далеко не всем ребятам, и даже хорошим приятелям. Вот модели автомобилей, всякие военные штучки, вроде пулеметных лент и гильз от крупнокалиберных пулеметов — совсем другое дело. И само собой кино «где много стреляют», или «про шпионов»…

Я с нетерпением ожидал, когда наступит, наконец, суббота в предвкушении просмотра настоящего фантастического фильма, который, возможно, расскажет, а главное покажет мне много нового и необычного, чего я пока не видел и не знал. По субботам, как правило, проводили три сеанса, два из которых, в утреннее и послеобеденное время для солдат, а вечером для семей офицеров. Когда будут показывать «мой» фильм в предстоящую субботу точно никто не знал, но папа сказал, что, скорее всего, вечером. На дневной сеанс (показывали какую-то муру, с ни о чем не говорящим названием), я решил не ходить, чтобы не портить впечатление, которое собирался получить от незнакомого, но уже полюбившегося мне фильма о путешествиях к далеким звездам.

… Когда в субботу вечером я пришел в клуб и узнал, что «Икар ХВ-1» показали днем, то был расстроен настолько, что даже заплакал от досады и обиды. Я еще никогда не испытывал такого горького разочарования. «Муру», как оказалось, перенесли на вечер, потому что посчитали, что она будет интереснее для взрослых, а днем показали моего «Икара». Но еще обиднее было то, что все ребята, которым я рассказывал о предстоящем фильме, его посмотрели, потому что пошли на дневной сеанс. Среди них были и лучшие мои приятели. Конечно, мне следовало идти на оба сеанса со всеми вместе, все равно проболтался, ничем определенно не занимаясь. Я обиделся на ребят, и, наверное, зря, потому что кто же уйдет с фильма, чтобы разыскать меня и сказать что именно сейчас, а не вечером, показывают то, что я так долго и с нетерпением ждал.

В общем, ни тогда, ни позже мне этот фильм посмотреть так и не удалось. Я даже не знаю, показывали его в Советском Союзе или нет.

Почему же сейчас, более чем через сорок лет, я думаю об этом? Потому, наверное, что подобные воспоминания никуда не уходят, они живут с человеком и, между прочим, служат верную службу. Поскольку они есть опыт и всегда напоминают, и предупреждают о том, что жизнь, в общем-то, во многом состоит из подобных разочарований, и к ним нужно быть готовым.

Прошла вечность, состоящая из бесконечной череды многих маленьких вечностей. Пришли и ушли другие времена, люди, события, обстоятельства, удачи и неприятности, и я снова вернулся к фильму «Икар ХВ-1». Он выплыл из закоулков памяти совершенно случайно,

где хранился все эти годы, точнее, название фильма и воспоминания о том, как я его не посмотрел. Значит, я должен был его посмотреть, там, в нашем маленьком клубе, в кругу своих маленьких друзей, в той маленькой вечности.

Сначала я нашел информацию о фильме в Интернете, а потом заказал его в одном из павильонов магазина «Музыкальный парк». А в апреле 2013 года, в одну из свободных суббот, состоялся исторический просмотр (возвращение на «наши» экраны) художественного фильма в жанре фантастики и приключений «Икар ХВ-1», на кухне московской квартиры в «вечерний сеанс». Не берусь судить о том, какие бы чувства я испытал от просмотра фильма в двенадцатилетнем возрасте, однако сейчас, когда я, уже убеленный сединами, но там, глубоко внутри, все еще мальчишка, посмотрел его, он на меня произвел впечатление. Вполне возможно потому, что и сейчас его смотрел все-таки мальчик, которому до седин еще очень далеко. Еще не прочитано огромное количество книг, не просмотрено невероятное число фильмов, все еще впереди. И я еще не знаю, что этот черно-белый фильм снят по мотивам романа Станислава Лема «Магелланово облако», потому что эта книга тоже впереди…

И еще я подумал о том, что тогда, сорок лет назад, «Икар ХВ-1», скорее всего, показался не очень понятным и не очень интересным моим приятелям, поскольку фильм, как я догадывался и тогда, был «взрослым» — взрослые разговоры, взрослые проблемы и не так уж много специальных «космических» эффектов… И, конечно же, «Икар» оказался «не очень советским», словом, «не нашим» фильмом. Отечественным блокбастерам детского фантастического кино «Москва — Кассиопея» и «Отроки во Вселенной» еще только предстояло появиться на экранах. Они и были как раз теми фильмами, которые должны смотреть советские школьники — пионеры и совсем юные комсомольцы.

Добавить к этому нечего. Тем более давать какие-либо оценки фильму «Икар ХВ-1» с позиций сегодняшнего дня мне бы не хотелось. Если есть желание, посмотрите его сами, возможно он покажется вам интересным, а может быть и нет. Может быть, в этой связи, «Звездные войны», «Миссия на Марс» или «Аватар» ближе, у каждого свой вкус.

Что до меня, то мое желание все же исполнилось, в субботу вечером, через сорок с лишним лет.

Алексей ЯШИН

(г. Тула)

Член Союза писателей СССР и России, член Правления Академии российской литературы, главный редактор всероссийского ордена Г.Р. Державина художественно-литератур-ного и публицистического журнала «Приокские зори», лауреат многих литературных премий, обладатель многих иных литературнх наград, дважды профессор Тульского государственного университета, доктор технических и доктор биологических наук.

Замучен Гаагской неволей…

В ночь на одиннадцатое марта Слободан почувствовал себя — без всяких видимых причин — лучше. Тупая пульсирующая боль в сердце сгладилась, проявляясь лишь… он не мог точно определить словами этого состояния: и неприятное, и расслабляющее. «Сладкая тянущая боль»,— решил он, ибо обычная пунктуальность и самодовлеющая логика ума не позволяли оставлять любое явление в себе или вовне себя без точного определения. Некстати вспомнил последнюю, правда, шесть лет назад, встречу и беседу с Ладиславом Гундуличем, некогда соседом по школьной парте, а теперь известным врачом и профессором университета в Нише.

Далматинец по крови Ладислав, видно в соответствии с национальным характером, мог серьезные вещи говорить с улыбкой, а анекдоты рассказывать с похоронным выражением лица. Слободан не помнил — в каком контексте Ладислав завел разговор об ощущениях удушаемых людей, но поразился услышанному: человек может повеситься, не имея крюка на потолке, и на батарее отопления, поджав ноги. Казалось бы, что для этого нужно иметь гигантскую силу воли, но Ладислав объяснил, что здесь не помогла бы никакая воля, но все дело в том, что при удушении, как и при замерзании, в организме происходят процессы, активизирующие мозговой центр удовольствия. Поэтому залезшему в петлю вовсе уже и не хочется от нее освободиться… Чудно устроен человек!

Сам неплохо разбиравшийся в медицине, Слободан был удивлен. Но теперь, когда болезнь подступила вплотную, он четко знал: всем в теле человека управляет мозг. Простейший пример — каждый по себе знает: если болит сердце — мозг продолжает исправно работать, а если заломило в голове, то и сердце выскакивает из груди…

Отогнав малоприятные воспоминания, Слободан, мысленно поблагодарив сердце за временный покой, удобно устроился на правом боку, взял в руки томик Якшича^*, в бессчетный раз прочел наизусть знаемую строфу:

Тиран казнит нас, позорит женщин,

Посевов наших плоды берет.

Сама суди же, будь справедлива,

Да разве может так жить народ!

— Мы погибаем!..— И погибайте! —

Что ей, Европе! Все нипочем!

Только ли Европе, извечно ненавидящей православных и вообще славян, всему миру сейчас нипочем, нет дела до Сербии, обкусанной со всех сторон, как оставленный на ночь пасхальный пирог, обгрызенный церковными крысами. Якшич в своих печальных и гневных стихах писал о последних годах четырехсотлетнего османского ига, но тогда была и сбылась надежда: Великая Россия, начиная с осады Азова воеводой Шеиным и юным Петром Первым, за два без малого века в бесчисленных войнах сломала хребет Османской империи и освободила Балканы.

Где та сильная Российская империя? Где великий и могучий Советский Союз, властитель полумира? Правда, зря Иосип Тито с тезкой-генералиссимусом сгоряча горшки побил; СССР это не повредило — укус комара для медведя, а для Югославии это заложило мину замедленного действия. Увы, нет той царской, той советской империи, и некому сейчас защитить Сербию.

Джордж Оруэлл в романе «1984» всего лишь полутором десятков лет ошибся в своем прогнозе: наступлении эры господства избранных над всем миром… Сладкая тянущая боль на несколько секунд снова превратилась в режущие спазмы, но, слава Богу, отпустила. Кто сейчас с Россией считается? Даже не позволили ему съездить в Москву, в институт Бакулева подлечиться. И брат все пороги в русской столице оттопал с просьбами. Не пустили. Это не ему, Слободану, не доверяют. Это в Россию с европейско-американской надменностью нарочито плюют.

А как бы пригодились русские зенитные установки С-300 во время американских бомбежек Белграда? Не та страна, не те люди, нет Черняева с его полком добровольцев. А сербы разве те? — Его же, последнего защитника страны, продали Гаагскому трибуналу, то есть тем же американцам, за миллиард долларов. Ха-ха! Наивные все же славяне. Так им Америка и дала этот миллиард. Сам Слободан некогда стажировался в Штатах по финансовому барышничеству, как он сейчас этот эпизод жизни называл, хорошо заокеанские нравы изучил. Миллиард! Да за пятидолларовую купюру удавятся… Так и получилось: вместо продажной стоимости Слободана даже не дали, а пообещали в десять раз меньше, а остальное перезачли за что-то. За что? — Белградцы, еще не потерявшие голову, злорадствуют: вычли за «томагавки» и бомбы, что потратили на Югославию. Так оно, наверное, и есть. Не те сербы, не те. Весь мир не тот.

И снова Слободан в мыслях вернулся к запрету трибунала на лечение в Москве. Ведь не идиоты же они полные вкупе со Злой Карлой, должны понимать: не сбежать он собирается, а ткнуть кичливую Европу в ее же с Америкой дерьмо, как это сделал Георгий Димитров в процессе о поджоге рейхстага. Хотя сейчас это жест Дон Кихота. Тогда даже фашисты устыдились своей провокации и отпустили главу Коминтерна, но кто такие гитлеровцы по сравнению с сегодняшними силами мирового зла? — Взбунтовавшиеся дети-хулиганы, нацепившие повязки со свастикой на коричневые рубашонки и с жестокостью нервических подростков завалившие свою и чужие страны горами трупов. Все видится и оценивается на расстоянии времени.

Главное, все у них просчитано на мегакомпьютерах по направлениям и последовательностям. По европейскому же направлению последовательность устранения самых активных противников началась с Николае Чаушеску, ритуально расстрелянного без суда и следствия. Ибо Николае совершил самое страшное преступление перед силами мирового зла: посадил страну на пустую мамалыгу, но полностью расплатился с долгами Америке и Европе. Всякий, кто это сделает, получает смертный приговор.

Теперь вот до него добрались. Отсюда он не выйдет иначе как на тот свет. И уже оповещено на весь этот свет: следующим «последним диктатором в Европе» будет белорусский вождь Лукашенко. Жаль, что жить отпущено по крохам, а любопытство профессионального политика снедает: какой сценарий готовится под Лукашенко? — Учитывая интересы России. К сожалению, и здесь выход будет найден.

Слободан полуоткинулся на спину, высвобождая затекшую правую руку и судорожно вдохнул воздух; он понял: остановилось сердце. Эти три-четыре секунды показались вечностью, от пяток выше по ногам пополз ледяной холод. Все. Конец. И тут он почувствовал, как громко, ударом молота по наковальне сердце воскресло и, постепенно разгоняясь, вошло в норму, вернее, в привычный для больного человека ритм. Пронесло.

Сердце побаливало уже за десяток лет, да давление скакало по погоде. Но до «скорой» не доходило: таблетку энаприла, а через час по таблетке же аспаркама и рибоксина. Причем энаприл использовал только свой, словенской фармфабрики, правда, за эти десять лет пришлось увеличить дозировку от пяти до двадцати миллиграмм. А что здесь ему дают? — Бог знает. Да еще издевательски медсесетра, чем-то похожая на Злую Карлу, и надзиратель требуют проглатывать снадобье в их присутствии, чтобы не спустил в унитаз. Как будто он стремится ускорить конец своей земной жизни… Может, и правда, эти западники искренне полагают его преступником, для которого самоубийство — единственный выход?

Слободан усмехнулся; вот тебе прямо по Гегелю — Марксу: единство и борьба противоположностей! Действительно, только двум человекам не нужна его скорая смерть: ему самому, чтобы уткнуть западников понятно куда, и Карле — для ее прокурорской реабилитации. Ибо на ней уже висят два «русских» проигранных дела: союзного секретаря России и Белоруссии Павла Бородина и главаря солнцевской бандитской группировки Михайлова-Михася. Если рухнет из-за смерти Слободана и трибунал по бывшей Югославии, издевательски нареченный международным, то это конец карьеры Карлы. Придется ей остаток трудоспособных лет проскучать окружной прокуроршей в глухом швейцарском кантоне…

Югославия. Из предыдущей его мысли четко выкристаллизовывалось только имя его бывшей страны. Ведь, несмотря на трагизм Второй мировой и некоторую двусмысленность положения в соцлагере, это была страна европейского уровня, даже одна из восьми в мире государств строила свои подводные лодки! Даже не в том дело, что Иосип Тито был хорватом и многое делал в ущерб сербам… Нет, не в этом дело, Тито являлся выдающимся коммунистом и руководителем страны, но вот какое-то его навязчивое желание самостоятельности Югославии? Даже по-лучая в Кремле от Брежнева ордена Ленина и Октябрьской революции, неизменно заявлял: «Будучи независимым и самостоятельным фактором вне блоков, политика неприсоединения, которой мы глубоко и прочно привержены…» И так далее. Это Слободан хорошо помнил, хотя слы-шал эти речи по белградскому радио тридцать лет назад.

А что это изменило и в мировой истории, и в судьбе родной страны, если бы два Иосифа не поругались, а Тито ездил каждое лето с отчетом в Сочи или Крым к Самому, потом к Никите и Ильичу Второму? Да ровным счетом ничего, пожалуй. Ход этой самой истории неумолим. Но почему-то все пробные свои ходы она начально опробывает на славянах, особенно не везет здесь русским и сербам, двум православным народам. Боже, что и твои, и наши враги-антихристы сотворили с сербами?! — Четыреста лет османского ига, настоящего, не русско-татарско-монгольского союза, хотя тоже на крови немалой. Происки Европы… И как результат — растащили Великую Сербию по трем религиям. Но опять же не католикам-хорватам, не мусульманам-бос-нийцам, а православным сербам западный мир ставит в вину все свои же прегрешения. Сколько же лет, десятков лет пройдет, прежде чем история начнет новый свой виток, снова Великая Россия и Сербия станут социальными, бесклассовыми государствами? Не было дано Слободану ответить самому себе на этот вопрос. Сердце остановилось.

***

Душа Слободана отлетела от тела и сорок дней металась над ос-колками страны, дважды воссозданной после мировых войн ХХ века. Да, потянулись к брезгливой Европе Словения и Хорватия; мечутся Босния и Македония; темные силы отталкивают от Сербии последнего союзника — Черногорию. Бестелесные слезы проливал он над расчлененной Сербией, уже без Сербской Краины и прародины Косова поля с тысячью взорванных албанцами монастырей и церквей.

На сороковой день душа великого воина Югославии, последнего рыцаря Европы прибыла к воротам Царства Небесного. Апостол Петр уважительно приветствовал новоприбывшего и отворил ворота. Проводить Слободана вышел сам Архистратиг Михаил. Из православных душ доселе только четверо удостаивались такой чести: князья Александр Невский, Дмитрий Донской и два русских генералиссимуса.

Скоро миновав рай католический с гигантским подземным чистилищем, они подошли к необъятному православному раю, стены которого вправо и влево терялись за горизонтом. Архистратиг Михаил отворил двери рая и напутствовал входящего:

— Шествуй в вечность, Святой Великомученик Слободан!

Людмила АЛТУНИНА

(г. Тула)

Журналист, прозаик, поэт, родилась и выросла в Горном Алтае. Окончила факультет журналистики КазГУ. Почти 40 лет — в журналистике (более двух тысяч статей). Автор и соавтор более десятка книг прозы и поэзии, публикуется в альманахах и журналах. Дважды победитель Всероссийского Кинофестиваля короткометражных фильмов «Семья России» («Проза» — 2007, 2013 гг.). Участник уникального Международного Молитвенного Похода (2013 г.) в год 400-летия Дома Романовых по маршруту Царской Семьи 1913 года, Награждена многими почетными грамотами, в т.ч. Минобрнауки и дважды — Минкультуры РФ, нагрудным знаком «За заслуги перед университетом» (много лет была редактором газеты ТулГУ). Имя внесено в энциклопедию ТулГУ. Ветеран труда. Член Союза журналистов России и Академии российской литературы. Зав. отделом альманаха «Ковчег».

«ТАМ, ГДЕ РЕКИ ДЕТСТВА…» ^*

(Этюды о малой родине — Горном Алтае)

ВАСИЛЬКИ ОТ ВАСИ

Я — снова в Горном Алтае, в дорогой моему сердцу Майме, где выросла и закончила школу. Как и всякий раз, приезжая сюда, захожу в гости к своей учительнице, Марии Ивановне Шумской^**, с которой мы дружны много-много лет, еще со школьной поры. Она была первой, сростинской, женой Василия Макаровича Шукшина, известного русского кинорежиссера, актера, писателя и драматурга. В родных для них обоих Сростках они и познакомились в юности; дружили, гуляли по Чуйскому тракту, у горы Пикет и по деревенским улочкам, купались в протоках Катуни, бегали на танцы и посиделки, играли в карты у кого-нибудь на дому, пели песни. Здесь и возникло между ними это большое чувство — ярко вспыхнула любовь, преобразившая их жизнь. Здесь и поженились. Наверное, правду говорят в народе, что первая любовь, приводящая к браку, редко бывает в нем долгой, на всю жизнь счастливой, зато яркой, эмоциональной, оставляющей след в сердце на всю последующую жизнь, как бы по-разному для двоих она ни сложилась. Так и случилось с Марией Ивановной и Василием Макаровичем.

…Сидим с ней, пьем чай. Говорим о том, о сем, смотрим старый фотоальбом с фотографиями хозяйки. Я стараюсь вывести Марию Ивановну на воспоминания о Шукшине. «Каким, по отношению к вам, он,— спрашиваю,— запомнился больше всего, ярче запечатлелся в вашей памяти?»

— Он был очень внимателен ко мне, предупредителен даже,— тут же отозвалась Мария Ивановна, просияв лицом. Помню такой случай…

Шли мы как-то летом с ним горой Пикетом. Тогда мы все больше ходили по горе, потому что по грунтовой дороге ходить было очень пыльно и жарко. Пыль коромыслом поднималась, особенно, если пройдет машина, все глаза и рот забьет. По Чуйскому тракту тоже было идти жарко, да и машины там ходили туда-сюда — небезопасно. А горой идти любо-дорого: ветерок прохладный, зелень под ногами, птички поют, пчелки, шмели, бабочки летают. Кругом — цветы. Сама ведь знаешь, сколько на Горном Алтае разных цветов на горе и в лугах. А я вообще очень люблю луговые и полевые цветы, особенно колокольчики, васильки. Ну вот, идем мы с Васей горой до Сросток, жарко, солнце печет, а кругом цветов разных — море! Особенно васильки меня привлекают,— наклоняюсь, нюхаю их, не заметила даже, что Вася за мной наблюдает. Сорвала один василек, а он видит, что я сорвала василек, быстренько так набрал их целый букет и мне преподнес: «Это тебе, говорит,— милая моя Машенька, раньше-то я тебе букетов не дарил», А он и вправду не дарил мне до этого цветов, как-то тогда это среди сельских парней не принято было. Я удивилась и обрадовалась, прижала Васин букет к груди: «Спасибо!»,— говорю, — а у самой сердце сильно так бьется, выскочить хочет от радости, восторга, благодарности и любви к нему.

Пришли мы в Сростки, подходим к Васиному дому; дом, вижу, на замке. Вася пошел открывать дом. Когда вошли в ограду их дома, я приостановилась поговорить с Ольгой Неверовой. Она по соседству с Шукшиными жила, дружили они семьями. Добрая, простая такая женщина, я ее любила. Она меня — тоже. Ну, поговорили мы с ней, вхожу я к Васе в дом, и до меня доносится романс «Колокольчики мои, цветики степные, что глядите на меня темно-голубые?...» в исполнении Бориса Утесова. У Шукшиных был патефон с пластинками, что в то время, в пятидесятых годах, редкостью было. Далеко не в каждой семье патефон имелся. Оказывается, Вася специально для меня его завел и поставил пластинку с романсом «Колокольчики мои». Я обрадовалась так и удивилась. Весь день он тогда меня радовал и удивлял заботой своей и внимательностью, неожиданными сюрпризами. Едва я переступила порог дома, Вася подхватил меня и давай кружить по избе и подпевать Утесову. В то время он еще танцевать хорошо не умел, а пел хорошо. Они с его мамой Марией Сергеевной на два голоса замечательно пели старинные песни. Он все их знал и любил. «Отец мой был природный пахарь», «Ах, ты, степь, широкая…» особо любимыми его песнями были. Они часто эти песни пели вдвоем с мамой, сидя на лавочке перед домом. Позднее он и танцевать хорошо научился, даже чечетку здорово бить. На все руки был мастер, за что ни возьмется — всего добьется, все у него хорошо получается. Так и в творчестве: и в кино, и в режиссуре, и в актерстве, и в писательском труде. Он ничего не делал наполовину, спустя рукава. И жил, и любил также — без оглядки, на полную катушку. И сгорел! Жаль, как жаль, что сгорел так рано, дочек маленькими оставил. Многое смог бы еще сделать и в жизни, и творчестве.

— Вы любили его?

— Почему — любила?! Я и сейчас его люблю, всю жизнь люблю. И он меня любил, но так получилось, что разошлись, но он живет во мне. И пока жива я, будет жить в моем сердце…

ОЛЕНЕНОК

…Так уж у нас в семье заведено бы­ло: всегда полно детворы в нашем доме: мои подруги и друзья старшего брата Володи. Мама их всех при­вечала: кормила своей искусной выпечкой, поила парным молоком, сепарированными сливками, прохладными пахтой и чегенем (кисломолочный продукт, сделанный на специальной закваске из алтайского сырчика. Традиционный напиток алтайцев), брала вме­сте с нами и на реку купать­ся, и на гору за цветами и ягодами.

… Однажды сидим на берегу, накупав­шись, играем вместе с мамой в камешки: чей быстрее высохнет на солнышке. Неожидан­но за спиной раздается голос отца, вернувшегося из длительной командировки:

— А, вот где я вас разыс­кал!.. Так и знал, что вы — на реке…

Мы, обрадованные, вска­киваем. Отец — землеустрои­тель, топограф, работал в Алтайской геологоразведочной экспедиции, часто и надолго уезжал вместе с геологоразведочной партией; весной, летом и осенью дома бывал мало. Заядлый охотник и рыбак, он любил тайгу, горы, озера и реки и дома никогда не сидел. Он прекрасно знал обычаи, поверья и даже суеверия, связанные с горами и тайгой, повадки диких зверей; охотился и на медведей, но ко всему относился с великой любовью и заботой, никогда не нарушал охотничьих обычаев. Алтайцы их свято соблюдают, иначе, верят, удача отвернется. Закон гор и тайги нельзя переступать, нельзя его нарушать.

А выйдя на пенсию, отец большую часть своего времени проводил в тайге и в горах, на белках*, в альпийских лугах. Став постарше, я называла папу: «Дерсу Узала» — именем «лесного человека» — таежного охотника Уссурийского края, всю жизнь прожившего в тайге, под открытым небом, проводника в экспедициях и героя документальных романов исследователя Приамурья и Приморского края В.К. Арсеньева «По Уссурийскому краю» и «Дерсу Узала», которые я прочитала в то время. У Дерсу с моим отцом много общего в отношении к миру, людям, природе, животным, традициям и обычаям. Отец в Горном Алтае так же, как Дерсу в Уссурийском крае, хорошо знал тайгу, все горные речки и родники, горы, вершины, ущелья и перевалы. Да и внешне они похожи (отец — алтаец по национальности); к тому же в молодости служил в армии на Дальнем Востоке, а потом некоторое время жил там и всегда говорил о том крае с теплотой, желал там вновь побывать. И свое заветное желание исполнил-таки: в семидесятилетнем возрасте побывал там, в гостях у сына Володи — военного летчика, служившего на Дальнем Востоке и жившего с семьей в Уссурийске.

На обратном пути папа «завернул» за тысячи километров ко мне, в Тулу, пожил немного в городской квартире, понянчился с внуками и сказал точь-в-точь, как Дерсу Узала: «Не могу больше: в квартире, как в ящике, на волю мне надо, в тайгу, в горы…»

…Отец интри­гующе говорит нам: «Угадайте-ка, что я вам привез?»

— Орехи!... Цветы!... Эдельвейс! — папа уже привозил однажды этот редкий, таинственный цветок и говорил нам о том, что встретить его — большая удача, потому что растет он высоко в горах и добраться до него совсем не просто, да и попадается он не часто. Дарят его на счастье. Эдельвейс привлекает удачу.

— Белку! — соображаю я, потому что живая белка тоже была привезена однажды папой и жила у нас. Нет, не угадала, доча,— олененка! — сказал он.

Да, это был настоящий, живой, дикий, маленький оле­ненок, худенький, светло-коричневый, в белых пятнышках, с коротеньким хвостиком. У него была, по-видимому, сломана нога. Отец в тайге успел ее подлечить, но она была туго перевязана бинтом, а под бинтом — дощечки, о которых папа сказал: «Я ему шину наложил на ногу». Папа вообще был большой мастер лечить животных. По­мню, как обморозившему лапки петуху он сделал из кожи и проволоки протезы, и петух жил, даже землю разгребал этими лапками. Соседки смотреть при­ходили на такое диво. Сделал он протез из деревяшки, обтянув ее кожей, и нашему коту, попавшему зимой пе­редней лапой в капкан для крыс. Лапа у кота распухла, долго болела, а потом усохла, стала намного короче другой, поэтому он прыгал на трех лапах, а с протезом ходил на всех четырех лапках. В лютые сибирские холода, когда термометр показывал минус пятьдесят градусов, отец сшил из старой маминой пуховой шали для нашей коровы Римки «бюстгальтер» на вымя, чтобы она не обморозила соски. А для маленьких щенят от нашей собаки Куклы — помеси лайки и дворняжки, но очень умной, проводившей все лето с папой в тайге, он шил на лапки теплые «унтики» из кожи и меха.

Итак, об олененке. Мы назвали его Малыш. Место ему отгородили в сарае, ря­дом с коровой. Отпаивали коровьим молоком, он пере­стал хромать, совсем привык к нам. Мягкими, нежными губами брал из наших ладошек кусочки хлеба и сахара. Мы с братом гладили его по теплым бокам и даже прижимались к нему лицом — очень полюбили нашего Малыша с большими черными грустными влажными глазами. Мама повязала ему на шею красную ленточку, чтобы кто-нибудь ненароком за дикого не принял и не пристре­лил. Он прожил у нас все ле­то, вырос. Когда с огородов убрали картофель и овощи, мама выпустила его туда ла­комиться оставшимися листьями подсол­нухов, капусты и кукурузы. Глядя на олененка, мой брат Володя сказал однажды:

— Смотрите, у Малыша хвостик побелел, значит, скоро — зима.

Но до зимы наш Малыш не дожил. Как-то у сосе­дей Распоповых вырвалась из вольера огромная охотничья собака и задавила нашего любимца прямо у ворот, ведущих из огорода во двор. Долго мы оплакивали и не могли забыть нашего Малыша, да и до сих пор у меня особое, щемящее какое-то чувство к диким животным, особенно к оленям.

Сергей КРЕСТЬЯНКИН

(г. Тула)

Член Союза писателей России и Академии российской литературы, лауреат Всероссийской литературной премии «Левша» им. Н.С. Лескова, награжден медалью им. конструктора А.Н. Ганичева. Автор около двух тысяч публикаций в газетах, журналах, альманахах и сборниках. Публикуется в тульских и московских изданиях. Выпустил 15 авторских книг.

ДРУГИЕ ВРЕМЕНА — ДРУГИЕ НРАВЫ

Рассказ

Вокзал — небольшое одноэтажное каменное здание, выкрашенное в зеленый цвет. Маленькая железнодорожная станция «Когарлын», построенная специально на развилке дорог. Не помню, как переводится название, но оно связано с цветами. Трудно сказать какие именно это цветы, так как ничего не видно вокруг — поздняя осень, и листва давно покинула деревья, а цветы еще раньше свое отцвели. Яркие краски исчезли — все в серых тонах.

Пасмурно.

Хоть ветер и не назойливый, еле уловимый, но холодный, пронизывающий до костей.

Зябко.

Желающих оказаться на улице, в такое время, очень мало — только по-необходимости.

Из вокзала вышел молодой человек — видно покурить. Но только сделал первую затяжку, как сразу передернул плечами, подняв их кверху, а заодно и воротник плаща, и застегнулся на верхнюю пуговицу. После чего курил безо всякого удовольствия — быстро, как-то урывками и сморщившись. И, наверное, даже не докурив, бросил сигарету в урну и стремительно скрылся за дверью.

Внутри вокзала было тепло. Во-первых, начался отопительный сезон и батареи перестали быть безжизненно ледяными. Во-вторых, помещение оказалось небольшим, а народу, ожидающего своих поездов, набилось достаточно прилично — надышали.

С высоты птичьего полета эта станция напоминала какого-то космического пришельца или спрута со щупальцами-рельсами, тянущимися в разные стороны. Составы двигались с востока на север и с запада на юг, с юга на восток и с севера на запад. Диктор еле-еле успевала объявлять о прибытии новых поездов и об отправлении предыдущих. Не зря же станция «Когарлын» считалась узловой, которую народ называл «Развилка», где ветки дорог паутиной переплетались в сложные узлы и, казалось, запутывались окончательно. Но диспетчеры работу свою знали и выполняли четко, разбираясь во всех этих хитросплетениях. Поезда не застревали и отправлялись строго по расписанию.

Все немногочисленные лавки были заняты пассажирами — одни дремали в ожидании, когда можно будет уехать, другие жевали бутерброды, пирожки, запивая лимонадом или молоком из бумажных пирамидообразных пакетов. С краю на одной из лавок сидел пожилой таджик. Еще трое таджиков — молодых мужчин изучали расписание поездов, висящее на стене. Три совсем молоденькие таджички разговаривали, стоя в дальнем углу. Их окружали 6—7 детей разного возраста. Двухлетние малыши ползали по полу возле своих мам. А дети постарше — четырех—пяти лет играли в догонялки, пыхтели, бегали между сидящими пассажирами и заливисто громко смеялись.

— Зульфия! Сатар! — несколько раз покрикивали на них молодые мамаши и говорили, что-то по-таджикски.

Дети затихали. Но ненадолго. Это же — дети, и они еще не устали, да и игра не закончилась. Через несколько минут гвалт возобновлялся.

Загромыхала упавшая металлическая урна, стоявшая до того у стены и оказавшаяся на пути пробегавших детей. Мусор рассыпался и разлетелся на несколько метров в разные стороны.

Старик, сидящий на лавке, зашевелился, повернул голову на шум и, ударив палкой об пол, строго сказал:

— Дети, прекратите бегать, вы мешаете людям. Джафар, уйми детей.

От группы таджиков, стоящих возле расписания, отделился молодой человек, схватил пробегавшего ребенка за руку, слегка стукнул ладонью по спине и отвел его к матери в дальний угол.

На грохот вышла дежурная по вокзалу — посмотреть, что происходит. Увидев перевернутую урну, бегающих детей и пожилого мужчину в чалме и национальном полосатом халате, что-то говорившего своим соплеменникам — посчитала его главой семейства и поэтому обратилась к нему:

— Что вы здесь устроили! Безобразие! Пассажиры отдыхают, мы работаем, а вы громыхаете, бегаете, кричите. Скажите своим, чтобы немедленно прекратили. И мусор за собой соберите, а иначе милицию сейчас вызову, и они вас выгонят из вокзала. Приводите все в порядок. Приду, проверю.

И она, развернувшись, пошла к себе.

— Не волнуйся, уважаемая, сейчас все сделаем,— крикнул ей вслед мужчина, поднимая руку.

Он повернулся к молодым людям, наверное, действительно, к своим сыновьям или, скорее всего, к внукам и позвал:

— Саид, подойди.

Подошел красивый молодой мужчина, тоже в халате и тюбетейке на голове.

— Саид, поезд еще не скоро — ночью. Детей угомоните и укладывайте спать. И надо мусор весь собрать обратно в урну, а то дежурная ругается.

Молодой человек почтительно слушал старца, но на словах о мусоре посмотрел на пол, скривился, пожал плечами и махнул рукой:

— Да, ладно.

После чего пошел к женщинам передавать слова отца.

— Джамбек! Фатима! — старик несколько раз пытался позвать своих родственников, но молчание ему было ответом — все семейство таджиков усиленно делало вид, что готовятся ко сну и никто не слышит призывы старшего, а может быть и действительно не слышали.

Пожилой Ахмед перестал звать детей, опустил голову и вспомнил себя ребенком. Когда без спроса взял лепешку раньше отца и старшего брата, за что получил по рукам, был выгнан из хижины во двор и до самого вечера его больше ничем не кормили. И лишь перед самым сном ему дали кусок лаваша и пиалу чая. Он ел и боялся уронить хоть крошку, а потом вылизал с ладони то, что просы́палось.

Но это он был маленький — несмышленыш. А когда стал чуть постарше, отец доверил ему почистить казан, в котором мама собиралась приготовить плов для всей семьи. Отец сказал сходить на речку, отдраить его от гари и копоти, ведь готовить пищу приходилось на открытом огне, и начистить до блеска. Он пошел, как ему было велено, и минут сорок честно пытался привести казан в надлежащий вид — пучками травы, нарванной здесь же с добавлением песка, специальным гладким камнем и шершавой мочалкой. Но этот большой горшок никак не хотел становиться чище — результаты усилий проступали  чрезвычайно медленно и видны были слабо. Проковырявшись еще некоторое время, он так и не смог довести его до блеска.

Откинулся на траву обессиленный, разбросав руки в разные стороны. Все тело ломило от физического труда.

Утреннее солнце пригревало и расслабляло. Ахмед не заметил, как задремал. Сколько он спал, не знает, но проснулся от шума и смеха ребятни, пришедшей на речку. Здесь были и таджики, и узбеки, и русские — и местные жители, и приехавшие погостить к родственникам на каникулы ребята из других республик — о чем свидетель ствовала более светлая, не успевшая еще загореть, кожа.

— Ахмед, пошли с нами купаться и блюдца пускать, — позвали его пришедшие, заметив, что он приподнялся над травой.

Спина и руки болели от напряжения, пальцы не слушались.

Он вспомнил, чем занимался. Спросонья посмотрел на казан, валяющийся рядом. Решил, что закончит с ним позже, и побежал играть с ребятами.

Игра, как известно, затягивает, и счет времени теряешь напрочь.

Ахмед опомнился лишь тогда, когда услышал, что его несколько раз позвали по имени. На берегу стоял старший брат Фархад, в руках державший злополучный казан.

Всю обратную дорогу шли в полном молчании. Когда они возвратились, остальные братья и сестры встретили тоже молча.

Надолго он запомнил сжатые губы и укоризненный взгляд своей сестры Алтынай — «Серебряный месяц», которая всегда приходила на помощь и защищала его, как тигрица, когда он был совсем маленьким. А плач самой младшей сестренки Гюльнары до сих пор стоит в ушах. Она не понимала, что происходит. Она просто хотела есть.

Отец тогда сказал очень тихо и грустно:

— Ты не выполнил, что тебе поручил старший. Ты — не уважаешь старших. Ты не уважаешь своих братьев и сестер — оставил их голодными, в угоду своим играм. Значит, сам себя не уважаешь. И если не переменишь свое отношение к людям и к порученным тебе делам — окружающие перестанут уважать тебя.

И все. Больше никто ничего не сказал и не ругал его. Ахмед стоял перед отцом, слушал. Губы его тряслись, по щекам в два ручья текли слезы. Ему было обидно, что он старался, у него болела спина, плечи, пальцы оказались содраны в кровь, а этот казан никак не хотел очищаться. Его никто не жалеет, даже Алтынай. Но ведь и не ругают, хотя он понимает, что ослушался и оставил всех без еды. Хоть бы накричали или лучше побили — легче было бы. А так только горше в сто раз от своей никчемности.

Уже позже, с годами, пришло осознание, что старшие не нагружают молодых работой, которую они не могут выполнить, а учат усидчивости, терпению и почтительному отношению к старикам, которые не брюзжат, а передают свои знания, умения и культуру своего народа детям и внукам с самого рождения.

Через пару часов мама все-таки приготовила плов, о чем сообщал характерный запах, разнесшийся по всему двору. Сели есть. Его не позвали, хотя никто и не запрещал. Но после произошедшего Ахмед сам не смог сесть в круг к братьям и сестрам. Он видел, что мать искоса поглядывала в его сторону, но не звала.

Когда все поели, к нему, сидящему в глубине двора у забора, сложенного из валунов, подошел отец. Протянул большой кусок черного хлеба и сказал:

— Посмотри, может там, что и осталось.

И ушел.

Остальные тоже куда-то разбрелись.

Очень хотелось есть. В животе урчало так, что все соседские собаки, услышав этот рык, наверное, разбежались бы, подумав, что появился какой-то неизвестный зверь.

Медленно, на негнущихся ногах Ахмед подошел к тому месту, где ело его семейство, и заглянул в казан. От плова мало что осталось: лишь название и запах, который еще не успел выветриться. Правда, на стенках котла виднелись крупинки риса и даже волокна мяса можно было заметить. На дне мальчик увидел свое отражение от накопившегося бараньего жира и сока от морковки, кураги и лука. Он макал в жирную лужицу кусок хлеба, который дал ему отец, соскребал со стенок остатки пищи и отправлял в рот, почти не прожевывая, а заглатывая. Такого вкусного хлеба ему есть еще не доводилось.

После того как хлеб был съеден, а на это ушло всего-то несколько минут, паренек взвалил себе на плечо грязный казан, потащил его на речку и не вернулся оттуда до тех пор, пока тот не засверкал первозданным блеском.

На всю жизнь он запомнил эти события и слова отца, сказанные тихим голосом.

Потом началась Вторая мировая война. В 1943 году его призвали в армию и отправили на фронт. Воевал достойно, о чем свидетельствуют боевые награды — девять медалей и орден Красной Звезды. Это, когда командира роты убило, он принял командование на себя и с минимальными потерями вывел бойцов из окружения, предварительно в течение суток удерживая занятую высотку, давая возможность основным войскам укрепиться на своих позициях. Закончил войну в двадцать лет в звании сержанта. Дважды был ранен, но возвращался в строй. Сам маршал Рокоссовский лично приезжал для вручения награды. Хотел посмотреть и пожать руку молодому командиру, который не растерялся в трудной ситуации, удерживал высоту не в течение хотя бы шести часов, как просило командование, а почти сутки — до последнего снаряда. И когда два оставшихся орудия оказались разбиты, а противник все напирал, усиливая свою мощь, сержант Ахмед Садыков под утро смог увести людей от неминуемой гибели. Используя свое природное чутье, он вывел почти всех бойцов оставшихся практически без боеприпасов из сжимающегося кольца врагов. Снискал заслуженное уважение своих однополчан, а после войны — и односельчан, когда восстанавливал страну после разрухи и старался всегда быть в первых рядах.

Много что с тех пор изменилось: дети давно выросли, страна стала другая, молодежь уезжает в города и другие государства, рушатся устои и взаимосвязь поколений. Не те нынче нравы, нет должного почитания и послушания. Внуки и правнуки хотят жить и уже живут по-другому.

Пожилой мужчина тряхнул головой, отрываясь от воспоминаний, с усилием поднялся, опираясь на костыль и, очень медленно, направился в сторону рассыпавшегося мусора. Крепко держась за палку, он с большим трудом присел на корточки — болели старые раны,— затем опустился на колени и ползал по полу, собирая бумажки, окурки, огрызки и шелуху от семечек.

— Мама, а что там дедушка делает? — указывая на бородатого мужчину в национальном халате, спросила маленькая девочка, сидящая рядом с женщиной на лавочке. Та посмотрела на таджика в преклонном возрасте, копошащегося в мусоре, и ответила:

— Он, наверное, что-то уронил, а теперь ищет.

Снова вышла женщина в синей форме — дежурная по вокзалу, увидев через стеклянную перегородку старика, ползающего на коленях.

— Ну, что же вы делаете? Зачем же так?

— Дочка, ты не ругайся и не волнуйся, пожалуйста. Я подобрал весь мусор. Уважаемая, не надо милицию. Не прогоняй нас на улицу. Там очень холодно — сильный ветер. Правнуки замерзнут. Они ведь еще несмышленыши — не знают, что творят. Шалят. Дети совсем.

— Да, что вы такое говорите! Зачем же вы, пожилой человек, ползали? Завтра утром уборщица придет и все убрала бы. Или, в крайнем случае, попросили бы своих родственников. Зачем сами-то в таком возрасте?

Женщина помогла старику подняться с колен и повела того к лавочке.

— Да я, просил… Никто не захотел. Не то нынче поколение. Дети еще слушались старших, а внуки — совершенно другие,— с сожалением констатировал мужчина.

— У меня у самой внуки такие же,— поддержала разговор дежурная.— Любят пошалить, нашкодничать.

— У нас поезд в два часа ночи,— стал объяснять таджик.— Нам бы здесь переждать, и мы уедем.

— Да не волнуйтесь так. Сидите сколько нужно. И милицию я не собиралась вызывать. Это я так, для острастки сказала,— призналась женщина,— чтобы не шумели слишком сильно — не мешали работать. Отдыхайте.

И она ушла к себе.

Пожилой таджик, Ахмед Садыков, посмотрел на своих родственников, расположившихся в углу вокзала, уперся обеими руками в костыль и, положив на них подбородок, с горечью подумал: «Рушатся устои. Нет уважения и послушания. Куда катится общество? Да, другие времена — другие нравы…»

Ирина НАЗАРОВА

(г. Серпухов Московской области)

16 лет. Родилась в г. Серпухов Московской обл. Стихи и песни пишет с 7 лет, прозу — с 12-ти. В 2014 г. с красным дипломом окончила Детскую музыкальную школу №1 г. Серпухова по классу фортепьяно. В 2015 году вступила в ЛИТО «КЛИО» и в 2016 г. — в Моссовет литобъединений при СПР. Имеет публикации в сборнике этого ЛитО «Созвучие» за 2016 г.

КРЫЛЬЯ

Тишину кабинета нарушил крик, полный отчаяния.

—Доктор, доктор! Помогите! Это очень срочно!..

Врач незамедлительно поднял свои серые, скупые на радость и печаль (то есть на любые эмоции) глаза. Перед ним стояла женщина лет сорока — сорока пяти. Рядом с ней, тщетно пытаясь спрятаться за спину матери, находилась испуганная девчушка. Доктор кашлянул.

— Почему без очереди? — строго спросил он.

Мать, будто пытаясь найти поддержку в кабинете, но встречая повсюду лишь холод, сначала взглянула на медсестру, лениво выводящую что-то на бумаге, потом — в глаза мужчины.

— Понимаете, доктор… Это очень срочно. У моего ребенка — крылья!

Лицо врача снова приняло отсутствующее выражение, и он махнул рукой: это, мол, неединичный случай.

— Не волнуйтесь, такое иногда бывает. Не могли бы вы продемонстрировать?

Женщина что-то шепнула на ухо своей дочери. Та отрицательно покачала головой, но хмурый вид родительницы взял над ней верх. Девочка вышла вперед и робко, нехотя проговорила:

— Эти строки тихо-тихо

Городская облепиха

Мне шептала у дверей;

Не бывает ярче слова:

Нет полезнее такого,

Кислой ягоды рыжей…

За спиной ребенка развернулись большие кремовые крылья с крупным оперением. Девочка закрыла лицо руками.

— Хм, а цвет неплохой. Ну, ничего, мамаша, не пугайтесь — все уладим. Сейчас выпишем направление к хирургу.

Услышав слова врача, медсестричка что-то быстро застрочила на бумаге. Дочка снова испуганно прижалась к маме, и та успокаивающе погладила ее по голове.

— Ничего не бойся!..

Когда дверь за очередными посетителями захлопнулась, доктор подал голос. Медсестра удивленно подняла глаза: с ним это случалось довольно редко.

— Нет, ну что это такое? И компьютеры есть, и планшеты, и телефоны, и еще много всякой ерунды! Нет, опять эта крылатая эпидемия! Мало им, что ли, развлечений? Откуда, ну откуда им расти? Неужто из соцсетей?

Доктор с минуту помолчал, а потом с грустью в голосе добавил:

— Эх, жалко девчушку. Хорошие были крылья. Но, Леночка, сама подумай: Пушкина уже никто не переплюнет.

МЕЧТА

За столом царило некоторое безмолвие, которое изредка нарушалось тихим переплетением женских голосов. Понятно было, что все кого-то нетерпеливо ждут, и это нетерпение изводит их совершенно.

Дверь просторной комнаты отворилась бесшумно, и на пороге показалась высокая стройная дева в длинном платье иссиня-черного цвета. Девушки за столом встали и в почтении склонили головы; вошедшая поприветствовала их коротким поклоном и заняла свободное место во главе стола. Только одна из присутствующих посмела смерить ее презрительным взглядом. Кажется, никто не обратил на это внимания: та, чье появление вызвало такую тишину, спокойно начала говорить.

— Сегодня мы собрались здесь, чтобы решить дальнейшую судьбу Войны.

Ее голос, низкий и раскатистый, перекрыл другой, жесткий, некрасивый.

— Дорогая Фемида, сомневаюсь, что у вас что-либо выйдет.

Было видно, что для Войны стоит огромных усилий держаться спокойно. Определенно, Правосудие не вызывала у нее ни капли уважения. Девушка разразилась злобным смехом.

— Да как ВЫ можете судить меня?? Неужели кто-то из вас меня создал? Или, может быть, воскресил? Знаете, я по нраву многим…

— Диктаторам…— тихо и как-то жалобно прошептала светловолосая девушка, сидящая рядом с говорящей.

Война смерила ее самым злым взглядом, на который только была способна.

— Кто это тут выступает?? — с издевкой в голосе продолжила она.— Кажется, Материнство? Вот уж кому никто голоса не давал…

С этими словами она, было, замахнулась на беспомощную девушку, но тут… ее рука оказалась в крепком захвате.

— Не смейте так обращаться с заседателями!..— прорычала дама весьма агрессивного вида, очень кстати подоспевшая с другой стороны стола.

— Ах, Казнь!.. Кажется, еще кто-то настроился против меня??

Послышались звуки борьбы. Правосудие с совершенным спокойствием наблюдала за дракой, будто бы заранее знала, чем закончится это сражение. Когда, наконец, Казни удалось привязать руки дико сопротивляющейся Войны к подлокотникам кресла, она снова заговорила.

— Итак, предлагаю решить ее дальнейшую судьбу открытым голосованием. Но сначала пусть каждый приведет свой вариант наказания.

Воцарилось молчание; почему-то все посмотрели на Материнство. Девушка, содрогаясь, приподнялась.

— Я не могу выразить словами, сколько Война унесла жизней моих сыновей и дочерей… Я…

Глаза ее наполнились слезами, а чистый голос дрогнул. Содрогаясь всем телом, она опустилась на свое место и закрыла лицо руками. Правосудие понимающе кивнула.

— Хорошо. Милосердие, твой черед.

— Я думаю, что даже если она так виновна, то не стоит делать наказание слишком суровым. Все-таки частично в этом виноваты и те, кто разжигал взаимную неприязнь и злобу… Не только она.

Правосудие внимательно посмотрела на девушку, которая выдохнула свою речь на одном дыхании, и потом ее взор обратился к Казни.

— Что ж, послушаем, что скажет нам Высшая Мера Наказания.

Казнь, которая из опасений дальнейшего бунтарства встала рядом с Войной, задумалась.

— Она, несомненно, виновна. Из-за нее погибли миллиарды людей; это нельзя оставить просто так. Если Война продолжит заполнять сердца людей своей чернотой, беды не миновать. Думаю, что для нее нет уже никакого другого наказания, кроме смерти.

Правосудие кивнула.

— Больше нет никаких предложений?

Ответа не последовало.

— Тогда предлагаю приступить к голосованию. Кто за смерть?

В воздух взметнулись две руки: сильная и уверенная Казни и дрожащая — Материнства. Послышался тихий-претихий шепот:

—Я не позволю ей убивать моих детей дальше…

Правосудие не придала значения этим словам и продолжила.

— Кто против?..

Над столом поднялась одна-единственная рука, рука Милосердия.

Правосудие взмахнула ладонью, давая понять, что голосование окончено, мысленно приготавливаясь к тому, что ей предстояло сказать.

— Именем Закона я, Правосудие, данное людям дабы избежать несправедливости, приговариваю Войну к смертной казни. Осужденная, вам предоставляется последнее слово.

Война смерила всех по очереди уничижительным взглядом и холодно улыбнулась.

— Мне кажется, приговор не слишком справедлив. К примеру, Казнь, которая виновна в смерти людей не меньше, чем я, спокойно сидит на заседании. Но не буду об этом. Странно, вы решили, что можете меня истребить. Сомневаюсь!..

Правосудие холодно взглянула на девушку.

— Вы закончили?

Война усмехнулась.

— Да. Мне больше нечего сказать.

— В таком случае,— слегка повысив голос, проговорила девушка,— я думаю, пора привести приговор в исполнение.

Казнь кивнула и стянула руки жертвы веревкой за спиной. Почему-то Война уже не сопротивлялась и, кажется, выглядела спокойно.

Когда она проходила мимо Правосудия, ее губы исказила кривая усмешка, и все заседатели услышали два слова, в которых, наверное, сконцентрировалась вся злоба.

— До встречи!..

Дверь захлопнулась.

Через несколько минут откуда-то издалека раздался выстрел, который гулко прокатился по комнате, усиленный эхом. Материнство вздрогнула и опустила глаза; Милосердие вздохнула, и даже на лицо Правосудия легла печаль. Минуты растянулись на вечность, которая отделяла выстрел от звука открывающейся двери. На пороге показалась Казнь. В отличие от девушек, находящихся в комнате, лицо ее было непроницаемо. Она, чеканя шаг, прошла на свое место.

Милосердие удрученно подняла руку, видимо, желая что-то сказать. Правосудие кивнула.

— Я хочу обратиться к Казни…— неуверенно начала девушка.—Раз уж мы только что положили конец Войне и мир почти стал идеальным… Предлагаю Казни отказаться от своих обязанностей.

Правосудие пристально посмотрела в глаза Милосердию.

— Я нахожу это довольно справедливым предложением. Казнь, согласна ли ты сделать это??

Ни на секунду в глазах Казни не мелькнуло сомнение. Девушка медленно прошла к столу и положила перед Правосудием заряженный револьвер.

— Я согласна.

Рагим МУСАЕВ

(г. Тула)

Писатель, драматург. Член Академии российской литературы, белорусского литсоюза «Полоцкая ветвь». Родился в г. Богородицке Тульской обл. 6.11.1977 г. Окончил Юридический институт МВД РФ, Московский университет им. С.Ю. Витте. Нач. отдела анализа и контроля СУ УМВД России по Тульской обл., подполковник юстиции. В России и ряде стран — более 20 постановок в театрах и множество публикаций в журналах. Лауреат международных и российских литературных конкурсов. Победитель Всероссийского конкурса на лучшее произведение о работе следователя («Журналистика и литературная публицистика» (2011 г.). Лауреат литературных премий.

КУДА ВЫЛЕТАЕТ ПТИЧКА?

Главы из семейной книги

МУЖЧИНЫ КОРОТКОШТАННОГО ВОЗРАСТА

Все началось с фотографии. Она нашлась в шкафу и удивила. На меня хитро смотрел мальчишка моих лет. Откуда он взялся? Других мужчин короткоштанного возраста в нашей семье я не знал. Одна моя фотография стояла на полке, другие, заботливо подписанные бабушкой, лежали в альбоме. А это кто? Неужели родители решили купить еще одного мальчика? Если вы не в курсе, меня купили в Москве, откуда тогда везли весь дефицит, в магазине «Прага» за миллион рублей.

— Кто это?

— Это дедушка.

— Мальчики не бывают дедушками.

— Это твой дедушка, когда он был мальчиком.

— Мой? Разве он тоже был мальчиком?

Так я понял, что мир существовал и до меня. Уже взрослым я рассмотрел ту фотографию внимательнее. Хитрюга в коротких штанишках — мой дед Вовка Саморуков. Здесь ему около трех лет, а, значит, вокруг идеального мирка фотографии 1926 год. В правом нижнем углу выдавлена фамилия мастера «Вакуленко». Сегодня это имя знают разве что собиратели старинных фотографий, а в начале ХХ века фамилия звучала не только в Туле, где сделан снимок, но и по всей России.

Легендарный фотограф Иван Павлович Вакуленко, работы которого поныне хранятся в Эрмитаже, с 1892 года владел крупными фотоателье в Туле в доме Астрецова, что на Киевской улице. Кстати, неподалеку располагалась мастерская его менее удачливого коллеги Ф.И. Ходасевича, отца знаменитого поэта.

Высокий уровень снимков принес Вакуленко многочисленные награды на всероссийских фотовыставках и даже личную благодарность Николая II. В 1898 году мастер передал дело сыну Владимиру. Несмотря на высокую конкуренцию и историко-экономические катаклизмы, салон Вакуленко продолжал работать и при советской власти, сохраняя в кадре неповторимый образ старорежимной безмятежности.

За спиной деда нарисованная дорога, лентой закручивающаяся за горизонт. Эту дорогу можно видеть еще на фотографиях Вакуленко начала века. Фотографы держали целый арсенал на все случаи жизни: уголок парка с непременными беседкой или колоннами, различные драпировки, пейзажи всех мастей…

На их фоне размещали реальные вазы с искусственными цветами, вместительные диваны, изящные ширмы или тумбы, на которые так удобно было опираться моделям. Нашего маленького хулигана поставили перед пасторальным заборчиком, дав в руки плюшевого кролика в забавных крапинах. Деревенскую идиллию дополняет трогательный барашек на колесиках.

Сложно поверить, что за кулисами снимка страна только что пережила гражданскую войну, военный коммунизм и уже начала переживать закат новой экономической политики, отчасти вернувшей дореволюционный комфорт жизни, чем люди с удовольствием и пользовались. Не зря знаменитое высказывание В.И. Ленина о том, что «значение Тулы для республики огромно», имело малоизвестное продолжение: «...но народ там не наш. За ним нужен глаз да глаз». Судя по тому, что снимок сделан в одном из лучших фотосалонов, а также по модному костюмчику и ботиночкам непоседы, семья главного бухгалтера Товарковского сахарного завода не бедствовала.

Но маленькому Володе на снимке взрослые проблемы пока малоинтересны. Он как раз начинает активно познавать мир, и даже в застывшей маленькой фигурке чувствуется жизнь и движение. На почти безволосой головке особенно выделяются огромные пытливые глаза. Одна из коротких штанин задралась, маленькая ручка крепко сжимает ушастого друга. Такое ощущение, что беспокойный позер застыл на мгновение, удивленный фразой: «Сейчас вылетит птичка!»

— Тогда, в детстве, мне было страшно интересно, где же пролетает эта невидимая птичка. Взросление разрушило и эту сказку. Просто на старых фотоаппаратах была очень долгая выдержка, доходившая до получаса. Чтобы люди, особенно маленькие, могли улыбнуться после утомительно долгого позирования, фотографы в нужный момент выпускали из укромного места птиц или мелких зверьков. Люди отвлекались, начинали следить за полетом птички и улыбались.

— Дед, получается, хитрому фотографу оставалось лишь поймать выразительный взгляд модели.

— Верно. Со временем от помощи живности отказались, а присказка осталась, продолжая интриговать маленьких и веселить больших.

— Знаешь, о чем я подумал? Может, американские улыбки в 33 зуба потому и стали у нас олицетворением натужного счастья, что производятся механическим растягиванием губ при произнесении слова «cheese»?

— Может. Привычное нам выражение счастливого лица традиционно вызывалось искренним удивлением и радостью от внезапного маленького чуда.

ГДЕ ИСКАТЬ ФАМИЛЬНЫЕ КЛАДЫ

— Дед, неужели ты тоже был маленьким?

— А как же, у меня были родители, у моих родителей их родители и так далее. 24 апреля 1923 года родился я.

— И ты сразу знал, что станешь моим дедушкой?

— Молодым я не задумывался, что доживу до таких лет. Не очень много, но прилично по современной жизни. Я пережил своего отца почти на 50 лет (он умер 36-ти лет), а он, было время, сомневался в моем здоровье. Первые мои воспоминания: со мной играют взрослые: мама, отец, родные. Думаю, мне тогда было года четыре. Помню, как мама пекла пышки, пироги и угощала меня. Отец рассказывал сказки.

— Какие?

— Разные. Больше прочих я любил слушать про Рейнеке Лиса. Автора я уже не вспомню. Эту книгу откуда-то принес отец. В ней описывались похождения хитрого братца Лиса, который из всех ситуаций умудрялся выйти победителем. В книге было много картинок, на которых лесные звери щеголяли в старинных костюмах. Лис, Лев, Кот, Кролик, Волк и другие, подобно героям рыцарских романов, носили шпаги и шляпы с перьями.

— Я знаю эту историю, ты мне ее тоже рассказывал. А где теперь эта книга?

— Сгорела вместе с домом во время отступления немцев в декабре 1941 года.

Эта история стала любимой сказкой и моего детства. Сложно ска-

зать, кто получал большее удовольствие: я, слушая, или дед, рассказывая. Естественно, что одни и те же истории каждый раз обретали новые подробности. Иногда я требовал продолжения, и деду приходилось включать фантазию. Мы даже играли в эту сказку. Я был изворотливым братцем Лисом, дед — сильным, но глупым братцем Волком, а когда у меня появился брат, он стал братцем Котом.

Обычно я, братец Лис, возлежал на мохнатой шкуре пледа посреди собственного замка из стульев, передо мной стоял кувшин вина, валялись обглоданные кости. Ко мне заходил братец Волк, и игра начиналась. Спустя тридцать лет она получила неожиданное продолжение, но об этом позже.

— Дед, а что тебе еще запомнилось из детства?

— В памяти почему-то остались какие-то странные фрагменты. Может, потому и остались, что странные. Помню, как сидел за печкой и отколупывал от нее глину, которой та была обмазана.

— Зачем тебе была нужна глина?

— Я ее ел.

— Что ты ее?

— Ел. Организму не хватало железа. А еще помню, как ездил с отцом за жмаком.

— А это что такое?

— Жмак, он же жмых,— такие блестящие прессованные кусочки с приятным запахом, остатки семян подсолнечника после отжима из них масла. Это хороший корм для лошадей, свиней и другого скота. Мы держали небольшое хозяйство, я вместе с другими мальчиками пас скотину, жег костры. Когда мне было примерно 5 лет, я катался на лыжах и на коньках, какие мне сделали братья мамы, а позднее отец купил мне лыжи в Туле. Катался с горок, просто по полю. Меня брал с собой уже взрослый парень по фамилии Корякин, имени не помню. Он уже после Отечественной войны был заведующим Тульским облздравотделом. Помню, как ходил купаться с ребятами на пруд в поселке Товарковский, где мы жили в это время. Помню, как играл со сверстниками в войну.

— Дед, мы тоже так играли! У нас были русские и немцы, а у вас?

— А у нас «красные» и «белые». У меня было разное оружие, сделанное мною же из досок: кинжалы, сабли, винтовки, револьверы. Я много работал ножом, делая оружие. Делал это неумело, поэтому руки постоянно были в порезах.

— Ты в детстве курил?

— Как-то двое мальчиков старше меня подговорили, чтобы я принес из дома папирос. Отец не курил, но папиросы у нас были. Я принес папирос, и мы на чердаке сарая стали их курить. Как мы не сожгли сарай, не знаю, но я скоро накурился так, что полностью отключился. Ребята, бывшие со мною, сказали об этом моей матери, которая забрала меня, уложила спать, а когда я пришел в себя, отругала. Позже мы переехали из поселка Товарковский, где отец работал главным бухгалтером Товарковского сахарного завода, в город Богородицк, поближе к родственникам.

— К каким родственникам?

— Нас, Саморуковых (я имею в виду не всех старших, родителей, а мое поколение), в Богородицке было трое: Вера, Юрий (брат с сестрой) и я. Мы очень дружили. Их родители — Саморуков Михаил Васильевич и Саморукова (Ломакина) Ольга Павловна. Мой отец Саморуков Владимир Васильевич был родным братом Михаила, а моя мама Елизавета Павловна была родной сестрой Ольги. Два брата женились на двух сестрах.

— Просто кино.

— Жизнь оказалась интереснее кино. Я всегда считал, что главные товарищи моего детства Юрий и Вера переживут меня. Женщины вообще живут дольше мужчин, их родители были здоровые, крепкие люди. Однако получилось, что Юрка, всю войну просидевший в зенитной артиллерии связистом, нераненый, умер первым, не дожив 3-х месяцев до 70 лет (он родился 20 мая 1925 года). Поехал ловить рыбу на Финский залив Балтийского моря (жил в г. Выборге), и с ним что-то случилось, возможно, инсульт. Он пролежал около суток в луже на льду, спасти его в больнице не удалось.

— Жаль. А Вера?

— Вера жила в г. Феодосии с мужем-фронтовиком Добрыниным Виктором Григорьевичем. Деньги в семье водились, и она вбила себе в голову, что муж спрятал в доме приличный сверток с золотыми изделиями. После смерти мужа в 1981 году Вера жила замкнуто, скупо, ни с кем не общаясь. Найти клад ей никак не удавалось. Чтобы его случайно не нашел кто-то из родных, любивших приезжать к ней летом, она отвадила всех от дома.

— Дед, а где чаще всего прятали клады?

— Вариантов множество: в углах чердака, под коньком крыши, в потолочном перекрытии. Их вмуровывали в стены дома и в печи, прятали под подоконником и под порогом, укрывали в пустотах мебели. Погреб, хлев, сарай, колодец, уличный туалет, навозная куча… Все зависело от того, кто и что прятал. 19 ноября 2001 года Вера умерла в возрасте 79 лет. Перед этим упала на землю: по-видимому, тоже инсульт.

— А как же клад?

— Наследники Веры, к тому времени уже жившие в Канаде, перерыли весь дом и двор, но клада не нашли.

Мой клад нашел меня сам. Как-то, по обыкновению, я зашел в букинистический магазин и в шкафу с антикварными книгами обнаружил основательно почитанное издание 1902 года со знакомым названием «Рейнеке Лис». Я обомлел. На старинной гравюре в шляпе с пером возлежал Лис. Перед ним стояли кубок и кувшин вина, на блюде валялись обглоданные кости, сзади виднелись стены старинного замка. Эта и прочие иллюстрации похождений братца Лиса и других зверей почти копировали стиль рисунков деда. Я держал в руках фамильный клад, сожженный фашистами почти семьдесят лет назад. Сказка из детства деда стала былью. Это случилось как раз в годовщину его смерти.

Эту книгу читал мой прадед моему деду. Думаю, именно он играл тогда роль братца Лиса, его отец, скорее всего, братца Волка, а то, что свою маму дед звал «Лисонькой», известно абсолютно точно.

Естественно, чудом воскресшая книга, несмотря на цену, перекочевала в мою библиотеку. Наконец стало известно имя писателя: Иоганн Вольфганг Гете. Автором звериных иллюстраций оказался известный немецкий художник Вильгельм Каульбах. И именно это первое в России издание истории о братце Лисе признано национальным достоянием и запрещено к вывозу за границу. Так что свой клад я нашел. Точнее, он нашел меня сам.

Сергей ЛЕБЕДЕВ

(г. Тольятти Самарской области)

Родился в 1949 г. в Рязанской обл. Лауреат всероссийской премии «Левша» им. Н.С. Лескова, лауреат-победитель поэтических конкурсов. Член РСПЛ (Самарская региональная организация), член Тольяттинского отделения СПР.

В ПУТИ

Солнце уже давно поднялось над линией горизонта и немилосердно, с яростью, светило в окно купе. Я проснулся. Поезд, покачивая вагонами на поворотах и стуча колесами на стыках рельсов, шел на юг, купе наполнялось дневным светом. Проехали по небольшому мосту через степную речку, в дорожную мелодию новым аккордом ворвался четкий металлический перестук. Показались небольшие пригородные дома с палисадниками, за ними высился огромный элеватор, и состав, замедляя ход, подкатил к зданию вокзала. Город Балашов. Застучали открываемые проводницей двери вагона. В коридоре послышались голоса, шаги.

Дверь распахнулась, и в купе вошел седоволосый мужчина среднего роста, широкоплечий, довольно плотной комплекции, лет шестидесяти. Он улыбнулся, поздоровался и назвал свое имя — Николай. В купе, кроме меня, никого не было, и Николай занял нижнюю полку. Время отпусков закончилось, вот и поубавилось количество желающих отдыхать у моря.

— Вы не к морю едете? — спросил он.

— Да нет,— ответил я,— еду навестить свою двоюродную сестру в Ростов, давно не виделись, да и поддержать ее немного надо, недавно она похоронила мужа.

Николай удивился:

— Надо же, в наше время и с родными братьями-сестрами не особенно общаются, а Вы к двоюродной едете.

Он занялся своим устройством, поэтому наступила некоторая пауза в нашем разговоре. Поезд плавно набрал скорость, колеса привычно застучали свою нехитрую мелодию. За окном открылись степи с заболоченными низинами, которые были сплошь покрыты высоким тростником. Наш разговор возобновился, и мы не заметили, как поезд подошел к станции Поворино. На перроне толпились местные женщины, увешанные шерстяными вещами. Они продавали вязаные ими же носки, варежки, платки, перчатки, пледы.

— В Поворино овец разводят,— сказал Николай,— вот народ и занимается шерстяным бизнесом.

Но покупателей из поезда на перрон вышло не так много.

— Пожалуй, и товар поворинского бизнеса не бойко расходится,— ответил я. Мимо наших окон в это время проплывало диковинное здание вокзала, и я засмотрелся на необычное строение. Крыша вокзала была сделана в стиле крепостных стен с башнями, в бело-зеленых тонах, и напоминала о том, что когда-то Поворино было пограничным форпостом государства Российского.

За Поворино Воронежская область раскинула перед нами всю ширь своей земли. Невысокие горы, холмы, низины, изрезанные руслами небольших извилистых речек. Мы молча наблюдали за уходящими вдаль однообразными картинами российского Черноземья. Вот небольшое село. По дороге, вьющейся вдоль железнодорожного полотна, идут молодые мужчины. Оба чернявые, худощавые, одеты в простые теплые куртки, в спортивные трико, на ногах — короткие резиновые сапоги. За селом одинокий старик и такая же одинокая корова. По-видимому, он вывел ее на лужок к дороге, которая уходила кривой лентой в степь. Вдоль дороги — кучи мусора, битого кирпича. Картина безрадостная. И подумалось, глядя на однообразное, грустное, тихое, что сейчас наступило время, когда русскому мужику стало все равно, какая будет власть, будет ли в стране перспектива выхода из кризиса, существует ли армия, способная защитить страну. Эти понятия истираются в повседневной жизни, проходящей в пьянстве и бедности. Какая бы ни была власть, потребность быть сытым, обутым, одетым остается на первом месте. И как это ни страшно думать, возникают от беспросветной жизни в голове русского мужика мысли о том, что — хоть иноземное иго, лишь бы потребности были удовлетворены. Вот и не ходит поэтому русский мужик голосовать за новоявленных кандидатов, а если и ходит, то голосует назло «демократическим» призывам власти. Развал героического прошлого страны привел к безразличию и наплевательскому отношению, соединенному со злобой и вредительством. Что бы ни случилось в стране, хоть катастрофа, но гайку для своей рыболовной снасти он все равно открутит от рельсов. Тем более что они теперь не государственные, а какого-то железнодорожного олигарха.

Промелькнула станция Ольха. В пристанционном поселке дворов 250—300. Поля вокруг заросли кустами и сорной травой. Среди этой дикой растительности пасется стадо — пяток коров и три овцы. И опять вдоль железной дороги кучи мусора…

— Что-то грустные картины и мысли грустные навевают,— услышал я голос Николая,— Даже вспомнились сейчас, сам не знаю, почему, два невеселых случая из моей жизни. Я бы даже сказал — трагические случаи. Они, конечно, ничего общего не имеют с сегодняшней действительностью, и вообще, по большому счету, из другой темы, но все это — жизнь наша. Если хотите, я расскажу. За разговорами и путь короче становится, и время незаметно летит.

Я согласился, зная, что если человек вспомнил о трагическом, значит, на то есть веские причины, да и высказаться в такой ситуации — как будто камень с души сбросить, облегчив ее от тяжелых воспоминаний или дум. Даже, если не услышишь в ответ слов поддержки или сочувствия. Но высказанное облегчает внутреннее напряжение души.

Николай помолчал, глубоко вздохнул, и начал свой рассказ.

— Довелось мне быть в жизни свидетелем, как человеческие слабости и болезни нервной системы приводят людей к поступкам, прямо скажем, неразумным. Конечно, я не специалист по душевным болезням и по негативным склонностям. Но то, что произошло с моими знакомыми, во многом повторило несчастья, случившиеся с известными всему миру людьми. Думаю, что единственным оправданием таким поступкам может служить лишь душевная болезнь человека. Ведь уравновешенность и устойчивость личности создаются преобладанием умственной жизни над чувственной и страстной стороною. А если и алкоголь начинает господствовать над человеком, то это еще больше приводит его в умопомрачение. Ну, чтобы больше не утомлять своими дилетантскими рассуждениями, перейду к рассказу, и вам станут яснее мои слова.

В далеких семидесятых годах прошлого столетия, после окончания института, приехал я, молодой специалист, по распределению в перспективный, растущий город. Получил направление на работу в технологический цех одного из только что введенных в эксплуатацию заводов. Мне сразу же предложили должность мастера. А поскольку я приехал с семьей, то и жильем обеспечили. Небольшим, конечно, но отдельным. Все не по квартирам маяться. Было такое время в истории нашей страны, когда и промышленность повсеместно развивалась, и строительство жилья велось. Как писали в газетах того времени, «бурными темпами». Работал я в службе технолога цеха Бориса Михайловича Тащилова. На всю жизнь запомнил его имя. Был он старше меня лет на пятнадцать, а значит, и возраста — лет тридцати шести или тридцати семи. В общем-то, человек довольно молодой, но мне, выпускнику института, казался он мужиком умудренным, с производственным и житейским опытом. Многое я узнал от него. Казалось бы, такая мелочь, как ведение технической документации. Но было все в таком идеальном порядке, что значительно отличало его от других технологов. Все папки с документами подписаны, заведен реестр на всю документацию, так что если какая-то бумага вдруг срочно понадобится, все знали, что надо обращаться к Михалычу. Так в цехе его все и называли — наш Михалыч. Через несколько лет, когда я уже сам работал технологом в другом цехе, то всегда старался следовать той аккуратности в отношении к документации, которую унаследовал от Михалыча. Очень это помогало в работе.

В обыденной жизни Михалыч выслушивал любого человека, с каким бы вопросом тот не обращался. Была у него одна особенность. На многие вопросы он отвечал строчками из стихов Сергея Есенина. Особенно часто я слышал от него: «Жить нужно легче, жить нужно проще, все принимая, что есть на свете». Помню, была в шкафу его технической библиотеки вместе со справочниками и расчетами по технологии серенькая книжка стихов Сергея Есенина. Издания, кажется, тысяча девятьсот пятьдесят шестого года. Единственная книжка не технического содержания. Довольно потрепанная, видно, хозяин частенько брал ее в руки. Выпивал Михалыч тоже по-есенински. Случались у него и запои. И если бы не его технический талант, умение найти простые решения сложных технологических проблем, давно бы начальство дало ему от ворот поворот. Но прощались ему все слабости, потому что человеком Тащилов был незаменимым.

Однажды мы были удивлены тем, что Михалыч наш внешне изменился. Причем в положительную сторону. На работу стал приходить в белой рубашке с обязательным атрибутом — галстуком, да и по утрам запаха «вчерашнего» не чувствуется. А причина оказалась банально простой. Ушел наш Михалыч от жены и от сына к другой женщине с другим сыном. Вот она, будучи помоложе и поактивнее, первой и взялась за перевоспитание Михалыча. А месяца через три после случившейся с ним метаморфозы освободилось место начальника цеха. Кандидатура Михалыча оказалась самой близкой и подходящей к этому месту. По слухам стало нам известно, что перед назначением на новую должность состоялся с ним серьезный разговор у директора завода, который жестко, без обиняков, предупредил нашего Михалыча о том, чтобы прежние слабости он забыл напрочь.

Прошло еще месяца три. Все вроде бы стало налаживаться — и на работе, и в быту… Но случилось то, что случилось. Сорвался наш Михалыч. Да и как не сорваться. Слаб человек перед искушениями дьявола, особенно когда змий зеленый одолевает. И если этот змий постоянно рядышком хвостиком помахивает, да зазывающим взглядом в глаза посматривает, тяжело человеку вести борьбу с ним.

Для различных цеховых нужд, а это и промывка приборов, и протирка контактов электроустановок, применялся этиловый спирт. Объемы довольно внушительные — в десятках литров. Поэтому всегда у начальника цеха был собственный резерв на неотложные, так сказать, нужды. Спирт — ректификат, то есть синтетический. А какая разница между спиртом техническим и пищевым? Да для русского человека — нет никакой. Формула химическая одна и та же, действие на организм идентичное. Вот и использовался этот резерв в качестве жидкой валюты. Всегда на производстве происходят непредвиденные случаи — срочный ремонт оборудования, опять же поломка какая-нибудь. Да чего греха таить, а демонстрации? На Международный день солидарности трудящихся, а проще на Первомай, да и на годовщину Великой Октябрьской революции надо организовать достойный выход работников цеха. Партком зорко следил за политической активностью масс. Конечно, приподнятое настроение присутствовало, но мужская половина коллектива всегда знала, что праздник — не праздник, если не будет дармового угощения перед демонстрацией. Вот и спрашивали всегда: «А будет?» Ну, а как без этого?

Так вот, владея некоторым запасом цехового объема спирта, как тут не пригубить самому из родника? Вот и сорвался наш Михалыч. Женщина, с которой он жил, выгнала его. Сразу же произошли разительные перемены в его внешнем виде. Помятость лица, неопрятный вид нестиранных рубашек, запои по выходным. Что странно, но это не мешало ему решать производственные вопросы, а уж в техническом мышлении не было ему в цехе равных. Но все до поры, до времени. После очередного выходного запоя не смог он остановиться, и был направлен на лечение в наркологический диспансер. Через три недели вернулся посвежевший, бодрый и полный новых сил. Шутил. Сыпал направо и налево строками Есенина. «Ничего! Я споткнулся о камень, это к завтраму заживет!» Рассказывал о тех, с кем проходил лечение. Вспоминал ветеринара, с которым лежал в одной палате. Ветеринар спился на почве лечения коров от невроза, а проще — вместе с ними пил стаканами валерьянку от излишнего возбуждения. Ну, этот случай про ветеринара так, к слову пришелся. А Михалыч, вроде как снова остепенился.

Но сколько волка ни корми, а у веревочки всегда конец отыщется. Через месяц, в одну из пятниц, не уходя с работы, размочил Михалыч свое лечение. Два выходных дня не выходя, горевал в кабинете. «Ну и что ж, помру себе бродягой, на земле и это нам знакомо»,— как говорил поэт.

В понедельник с утра кабинет начальника цеха закрыт, самого его на работе нет. Директор завода рвет и мечет. «Найти и уничтожить!» А где искать Михалыча? Наконец, нашли ключи от его кабинета, открыли… А он — там! С одутловатым, почерневшим лицом, небритый, лежит и похрапывает на диване. Начальник производства его растолкал, кричит на него, кулаками размахивает, а тому — трава не расти. Начальник производства выгнал из кабинета всех, о чем-то с ним говорил. Михалыч понял, что надо идти к директору завода. А как идти в таком непотребном виде? Вот он и попросил принести ему бритву, чтобы хоть немного приличный вид приобрести. Хотя зачем он теперь, приличный вид? Ясно и так, выгонять будут. Начальник производства пошел в свой кабинет за механической бритвой. Принес, велел через полчаса быть готовым. Прошло ровно полчаса. Возвращается. А дверь кабинета опять закрыта. А ключи-то он оставил на столе у Михалыча. На его нервный и громкий стук — мертвая тишина. Пока бегали за инструментом, пока вскрывали замок, ломали дверь, прошло еще минут двадцать. Открыли.

Михалыч висел на трубе центрального отопления, шея его была затянута не мертвой петлей, а петлей, которую он соорудил из матерчатого ремня противогазной сумки с металлической пряжкой. И висел он на правой стороне шеи. На столе была записка, которую сразу же забрал начальник производства. Так никто никогда и не узнал, что в ней было написано. Может быть: «До свиданья, друг мой, до свиданья, не печалься и не хмурь бровей…».

В тот день я работал в ночную смену. Обо всем, что случилось в трагический понедельник, я узнал из рассказов сослуживцев. Ночью на кузнечном участке ремонтного цеха гроб с телом нашего Михалыча запаяли в цинковый ящик. Я решил попрощаться с ним, но когда пришел, ящик был уже запаян. Полумрак, огонь газовых горелок, смрад… Какая-то шекспировская обстановка средневековья. Тело Михалыча отправили на родину, к родителям, далеко за Урал.

Мой спутник замолчал, посмотрел виновато.

— Извините за грустные воспоминания. В поезде тянет на откровенность. Это как с самим собой разговаривать. Ведь я вас завтра увижу в последний раз, и все, о чем рассказал, если даже и откроете кому-то, останется вне моего ведения. Поэтому я без оглядки и выкладываю свою душу, даже с близким так не поговоришь, всегда будешь чувствовать его взгляд, а в молчании и осуждение порой сохраняется.

Продолжу я дальше рассказ, с вашего разрешения. На этом мои истории, связанные с именами известных и знаменитых людей, не кончаются. Прошло много-много лет с того события, о котором я рассказал. Почитай, лет около тридцати пяти. И я вновь был ошарашен на крутом изгибе, который подготовила мне жизнь.

Но, пожалуй, начну по порядку и, как говорится, от печки. Чтобы вы поняли мою связь с этим случаем. Когда я учился в институте, у меня было множество друзей. Я легко сходился со всеми. Характер у меня открытый, можно сказать, даже чересчур, поэтому очень доверчив к людям. За что порой и расплачиваюсь собственными разочарованиями. Но это отдельная страница моей биографии. Так вот, как-то само собой сложилось, что по своим интересам, по родственному интеллекту собралось нас вместе четверо парней. Мы вместе сидели на лекциях, порой вместе прогуливали их. Устраивали на последний рубль пивные посиделки в одном полюбившемся нам заведении, в пельменной с названием «Девятый вал». Потому что там висела аляповатая, оригинального внушительного размера копия картины Ивана Айвазовского. На первых двух курсах нашей учебы в институте, пожалуй, я один из четверых не придавал особенного значения учебе. Это уже на третьем курсе, когда начались специальные предметы, учеба для меня приобрела совершенно другую окраску — появился интерес и, как следствие, желание узнавать новое, а значит, и учиться. А на первых двух курсах я перебивался повторными сдачами и переносом экзаменов на осень. Друзья же мои учились вполне прилично, и в зачетках у них не было места даже «удочкам». Особенно в учебе отличался Виталик Резунков.

Может быть, сказывалось то, что учебу свою мои друзья продолжили после школы, по инерции, так сказать. А я, не поступив в институт сразу после окончания школы, отработал год на заводе слесарем, почувствовал вкус свободы, и перестроиться снова на постоянные занятия мне было трудновато. А Виталика после первой сессии пригласили даже совмещать учебу с работой лаборанта на кафедре химии, где он успешно, к своей повышенной стипендии, получал еще и зарплату — рублей семьдесят или восемьдесят.

Особенно наша компания сдружилась в строительном отряде после первого курса. В тот год впервые для студенческих отрядов ввели специальную форму, и выглядели мы очень эффектно, под «десантуру». В юности душевные порывы сближают, потому что набор внутренних свойств одинаков, это и роднит, позволяя понимать друг друга. Хотя и количество информации, которой владеешь, бывает очень различным. Но юные души открыты для нового в жизни, а значит, и для общения. Так и мы в то время очень тесно сошлись, дружили по-настоящему. Но чем ближе становилось к нам окончание института, тем реже стали наши встречи, а пивные посиделки прекратились совсем.

Распределение на работу после института развело нас по разным городам и весям. Один уехал в Москву продолжать учебу в аспирантуре, второй был принят преподавать в вечернем филиале нашего института, я был направлен на завод и уехал устраивать жизнь своей семьи в другой город. Виталик остался работать на кафедре, его оформили в качестве мнс и обещали зачислить в аспирантуру. Что, конечно, и было сделано. Но кто такой мнс? Вернее поставить вопрос так — а какая зарплата у него? В то далекое и не совсем плохое советское время у младшего научного сотрудника она составляла сто рублей. А тут и семья у Виталия образовалась, родился сын.

Помню, мы с ним встречались года через два после института, я-то хоть и работал мастером, но получал свои двести рэ, а он продолжал корпеть на кафедре мнс-ом, готовя материалы для диссертации. Но уже через три года узнаю, что семья у него распалась. А причина до простого безобразия банальна — жена требует денег, а их нет. Вот и бросил он свои научные изыскания, и укатил на север, кажется, в Нижневартовск. В середине семидесятых годов шло бурное развитие нефтедобычи, государство не скупилось на устройство новых городов для нефтяников. Связи наши окончательно оборвались. И лет пять я о нем ничего не знал.

Но поскольку мы, выпускники института, продолжали встречаться каждые пять лет на кафедре, то кое-что о его жизни мне стало известно из рассказов бывших однокашников. Виталий окончательно забыл, что у него есть диплом о высшем образовании, окончил курсы сварщиков и устроился работать на прокладке нефтепровода. И многое сумел — стал мастером высокой квалификации — паспортистом. Но семью не завел, жил один, постоянно в командировках.

И вот, буквально лет семь назад, мы с ним встретились. После этого он и в гости к нам приезжал. Все такой же веселый, в глазах как будто все время солнечный майский день. Был он с женщиной, представил ее своей подругой. К тому времени Виталий закончил работу на газопроводе — вышел на пенсию в 55 лет по вредному стажу, как электросварщик. Занялся каким-то сетевым маркетингом. Мы после встречи расстались очень тепло, по-дружески, радостно. И тем нео-жиданнее и нелепее было для меня известие о его смерти.

Когда я года через четыре после нашего последнего общения с Виталием приехал на традиционную встречу выпускников института, среди собравшихся его не было. Зато я встретился с одним из друзей нашей юношеской четверки. И первый же вопрос, с которым я к нему обратился, был про Виталия.

— А ты что, ничего не знаешь? — удивился он.

Я недоуменно пожал плечами.

— Виталик застрелился.

Я даже не мог сообразить — а что же дальше спрашивать? Эти слова ошарашили меня до степени душевного ступора.

И рассказал товарищ мне вот что. Виталий продолжал жить в Нижневартовске. В тех природных местах и охота, и рыбалка замечательные, а что еще пенсионеру надо? Купил он двустволку. И вот, когда ему исполнился шестьдесят один год, он совершил поступок, повторивший в точности все то, что сделал Эрнест Хемингуэй ранним утром второго июля тысяча девятьсот шестьдесят первого года. Он так же поставил ружье прикладом на пол, наклонился вперед, приставил стволы двустволки ко лбу и одновременно спустил оба курка.

Я очень мало знал о жизни Виталия в последние тридцать лет, поэтому могу лишь предполагать, что могло толкнуть его на этот поступок. Виталий так же, как и великий американский писатель был поглощен в последние годы жизни своими мыслями о том, что смерть будет лучшим подарком в жизни. Но если Хемингуэй был подавлен состоянием собственного здоровья, которое ухудшалось с каждым годом, то Виталий, по всей видимости, серьезно пересматривал свою прошлую жизнь, которая уже ничего не значила для него, отработавшего свой ресурс и фактически ничего не достигнувшего в жизни. Угнетенный собственным одиночеством, которое было скрашено толь-ко постоянным чтением книг любимого писателя, он ничего лучшего не смог придумать, как повторить его последний поступок.

Николай замолчал, и мне не хотелось отвлекать его от нахлынувших тяжелых воспоминаний. Вагонные колеса, как невидимые часы, продолжали отстукивать секунды, минуты, часы нашей жизни. Жизни, цена которой — наши собственные дела. И поступки, которые порой ставят точку в конце наших дел.

Кира КРЕСТЬЯНКИНА

(г. Тула)

Неоднократный призер районных, городских и областных конкурсов (проза). Победитель городского конкурса «Ступени» (проза, 2010 и 2011гг.). Печатается в альманахах и журналах.

МАМА НА НОВЫЙ ГОД

Все было ею обдумано уже тысячу раз. Она долго вынашивала в себе эту мысль. Она привыкала к ней. Она, конечно же, хотела воплотить ее в жизнь, но продолжала переживать и бояться. Сегодня с мужем они обсудили все уже в десятый раз и, наконец, они решились.

— Лида,— муж обратился к ней, оторвав от мыслей, в которые она погрузилась с головой.— Лида, не переживай. Мы все с тобой уже обсудили. Мы поступаем правильно.

Лида робко улыбнулась и крепче сжала его руку. Они шли по улице. Снежинки кружились в воздухе, танцевали свой любимый зимний вальс. Был выходной день, поэтому многие люди пребывали сейчас на улице, спешили по каким-то своим личным делам, наконец-то не связанным с работой. Нельзя сказать насколько были важными эти дела: значительными или просто приятными хлопотами. Но у одной пары дело сейчас было нешуточное. Не зря они так волновались. Да, оба. Хоть Максим и храбрился, но его невозмутимость все же была напускной.

— Я знаю, милый,— ответила Лида подбодрившему ее мужу. Просто все равно волнуюсь. Не бойся, я справлюсь. Мы сегодня идем туда впервые, в следующий раз я буду уже спокойнее…

Вдруг Лида не заметила перед собой ледяную поверхность и, ступив на нее, поскользнулась.

— Лида! Осторожнее,— не дал ей упасть муж.— Держись-ка лучше за меня покрепче.— С этими словами он взял ее под локоть, и они пошли дальше. Остаток пути преодолели в молчании…

Супруги прошли в ворота и направились в сторону большого здания. Над входом крупными буквами было обозначено: «Городской детский дом №3». Максим и Лида, продолжая молчать, зашли внутрь. В помещении было тепло, но Лида все равно покрылась мурашками, которые разбежались по всему телу как угорелые. Охранник показал им кабинет заведующей.

— Здравствуйте, пожалуйста, проходите,— голос заведующей был бодрый и твердый.

— Сегодня,— продолжала она, когда супружеская пара разместилась на стульях,— вы можете поиграть с группой детей. Просто понаблюдайте, пообщайтесь. Не все, кто приходит к нам побыть с детьми, после решаются на усыновление или на удочерение. Но поиграть с ребятами вы можете, а дальше уже зависит от ваших сил и желания. Они у нас все славные, вот увидите.

После небольшой беседы с заведующей, Максима и Лиду проводили в игровую комнату. Детям сообщили, что у них сегодня гости. Да еще и с подарками. Детки были маленькими, годика 3—4. Лида оробела поначалу, ведь столько пар открытых детских глазенок уставилось на них. Дети ничего от них не ждали. Никто не собирался бросаться к ней на грудь с криками «Мама!» Они здесь привыкли к посетителям. Но этого было и не нужно. Дети всего лишь смотрели на своих гостей с любопытством. И этого было достаточно, чтобы у Лиды встал ком в горле.

Максим взял ее за руку и решительно повел за собой на середину комнаты. Они уселись на ковер и вынули из пакета игрушки. Все ребята устроились рядом и стали рассматривать то, что оказалось на ковре. Лида уже взяла себя в руки, заговорила с одним из малышей.

Тут были и мальчики, и девочки, все они сидели вместе, началась игра. Лида и Максим играли с детишками и одновременно разговаривали с ними. Они ни о чем их не расспрашивали напрямую. Просто в процессе игры дети делились своими мыслями и мечтами. Они были так открыты миру, что у Лиды то и дело сжималось сердце от осознания того, что рядом со многими из них так и не окажется людей, которые станут им родными, которые будут их поддерживать и любить.

Выходя на мороз, Лида подумала, что после встречи с этими детьми внутри у нее осталось тепло. Это ощущение она и понесла в себе домой. Ей сейчас не хотелось говорить. Максим это понимал. Он шел рядом, придерживая ее за локоть, чтобы она не поскользнулась, а мыслями был среди детишек, с чьим миром ему удалось сегодня соприкоснуться. Конечно, они продолжали думать о том, чтобы принять в свою семью ребенка. Казалось, что в последнее время они ни о чем другом и не вспоминали. Но сейчас они еще больше укрепились в своем желании. В их семье появится малыш. И тут не о чем размышлять!

— Они славные ребята, да? — Говорил за чашкой чая этим же вечером Максим.

— Просто замечательные! — подтверждала Лида.

— Но как нам среди них найти нашего?

— Мы почувствуем это. Я уверена, что почувствуем.— Прикрыв глаза, Лида вдохнула запах ароматного чая.— Дай только срок...

— Максим!

— Что?! Что случилось?! — испуганный муж помчался в спальню.

— Я видела нашего сына! — Лида только что проснулась, сидела на кровати, сжимая одеяло.

Максим медленно опустился на постель рядом с женой. Нет, он, конечно, понимает, реалистичный сон может присниться, и когда ты только что был там, а в эту секунду уже в собственной кровати, то тебе нужно время, чтобы придти в себя, но пугать-то так зачем?

Заметив замешательство Максима, Лида спохватилась:

— Ой, извини. Напугала тебя, наверное. Сон просто был удивительный. В нашем доме был мальчик, мы ему читали книжку с тобой на разные голоса, а он слушал с большим интересом, звонко смеялся, а потом повернулся ко мне. Я очень хорошо запомнила, что у него были зеленые глаза, такие светлые. И сказал: «Мама, какая замечательная история».

Максим увидел, что глаза ее заблестели от слез, поэтому он крепко прижал ее к себе, поцеловал в щеку и произнес:

— Хороший сон, милая, очень хороший сон, не стоит расстраиваться.

Какое-то время они сидели молча, обнявшись, Максим гладил жену по голове, а она уткнулась носом в его плечо и вспоминала свой сон.

Они снова пошли в детский дом, пришли в ту же группу детей и устроили с ними интересную игру. Но тут Лида заметила одиноко сидящего мальчика, он сосредоточено играл в кубики, но почему-то отвлекся на несколько секунд, повернувшись в ее сторону. На нее смотрели светлые зеленые глаза, ее как холодной водой окатило. Мальчик уже не смотрел в ее сторону, продолжая заниматься своим городом из кубиков. Но Лида замерла в одном положении, не в состоянии пошевелиться или сказать что-нибудь. Наконец, она подчинила себе свое тело и голосовые связки и тронула Максима за руку:

— Это он.

— Кто он? — не понял Максим

— Помнишь? Мальчик во сне. Это он. Вон, с кубиками играет. Это точно он. Мне снился этот мальчик…

Лида подсела к мальчику с кубиками поближе.

— Привет.

— Здравствуйте.— Серьезно ответил мальчик.

— Я — Лида. А как тебя зовут?

— Денис.

— Очень приятно, Денис, с тобой познакомиться. А что ты строишь?

— Город Счастье.

— О, какое интересное название. В этом городе все жители будут счастливы?

— Да, если захотят.

— А разве кто-то хочет быть несчастным?

— Наверно.

— А можно тебе помочь построить твой город?

Мальчик пожал плечами.

— Он не мой, ведь я там не живу. Но попробуйте.

— Вот и хорошо, мы вместе его быстрее построим,— улыбнулась Лида, принимаясь за кубики.

Пока жена общалась с мальчиком, Максим подошел к воспитателю и спросил про него.

— А, Денис. Ему 4 года, серьезный парень растет, всегда очень сосредоточено выполняет задания, но и посмеяться любит. Но улыбается он редко, только среди своих. Чужих он к себе подпускать сразу не особо-то любит.

— Мне кажется, я его не видел прошлый раз.

— А так его и не было. Приболел он тогда малость, мы ему дали отлежаться, чтобы других ребят не заражать. А сейчас он на поправку пошел. Так что прошлый раз вы его, действительно, не видели. А что? Понравился мальчонка? Дениска у нас добрый очень и смышленый.

Максим тоже немного пообщался с мальчиком и помог строить «Счастье». А о том, что сказала воспитательница, сообщил Лиде уже по дороге домой.

— Лида, представляешь, мы не видели его раньше. Не могло тебе подсознание выдать лицо ребенка, которого ты мельком видела прошлый раз. Так как ты не видела его. Не знаю, как он мог тебе присниться.

— Значит, его не было в тот раз? Удивилась Лида.— Вот как. Но я точно видела во сне именно его. Нет, сон, конечно, размытый был, но эти его ясные глаза мне очень хорошо запомнились.

— Да я тебе верю. Просто это что-то удивительное.

Весь город уже был украшен к Новому году. В окнах сверкали гирлянды, то и дело встречалась украшенные елочки. Все, что могло сверкать, мигать, переливаться и блестеть, было вывешено на улицах города. Лида посмотрела на всю эту мишуру, которая должна была создавать праздничное настроение. До Нового года был еще месяц, но весь город усиленно преображался, чтобы встретить самый важный день в году как подобает.

Ну что ж, наблюдая за всем этим переливающимся нарядом Зимушки-Зимы, действительно, на ум приходили новогодние песенки, образы праздничного стола, вспоминался запах мандаринов, и появлялись мысли о чудесах.

— Максим,— сказала Лида после некоторого молчания,— а, может быть это чудо? Знаешь, этот сон. Может, это нам подарок на Новый год? С его помощью я теперь знаю в лицо своего сына.

Максим внимательно посмотрел на жену, слегка задумавшись над ответом. А потом произнес:

— Что ж, в таком случае, мы с тобой давно не получали таких чудесных подарков.

Лицо Лиды озарила благодарная улыбка. Главное, что муж ее понимает и всегда готов поддержать.

В душе у нее зазвенели колокольчики, прямо как те, что у тройки коней, запряженных в сани Деда Мороза. Это был звук, говоривший о радости и других светлых чувствах, которые испытывала сейчас Лида.

— А Денис интересный мальчик, да? — Тут же продолжил Максим.

— Он просто чудо! — Подхватила Лида.

На оставшемся пути до дома они обсуждали мальчика с кубиками, да и дома все продолжали этот разговор.

Максим и Лида стали частыми гостями в детском доме №3. Но теперь они все больше времени проводили с Денисом. Они брали его гулять во дворе. Мальчик все время выглядел серьезным. Говорил не очень много, но при этом не был катастрофически стеснительным и зажатым, но его доверие явно нужно было заслужить. И супруги очень старались раскрыть перед мальчиком свою душу. Он очень им нравился, и им хотелось, чтобы чувства эти оказались взаимными.

— Скоро Новый год,— сказал Максим, когда они все вместе однажды прогуливались во дворе детского дома.— А тебе этот праздник нравится?

— Конечно, нравится! — закивал Денис головой.

— А что ты хочешь в подарок? Что попросишь у Дедушки Мороза? — продолжал интересоваться Максим.

— В подарок? — Денис хмыкнул.— Я чудо хочу.

— Чудо? — удивились Лида и Максим.

— Ну да, ведь в Новый год обязательно случаются чудеса. Вот и мне очень хочется чуда.

— Да, ты совершенно прав, поддержал Максим.— Какой же Новый год без чуда? Все это знают! Мы тоже каждый год ждем чуда.

— И как, чудеса приходят? — заинтересовался Денис.

— А как же! — заверил Максим.— Их только нужно уметь замечать.

— Угу,— кивнул Денис и улыбнулся.

Лида была в восторге от этого мальчика. Она никак не могла наговориться с ним и наглядеться на него. Каждый раз она с сожалением покидала детский дом. Эти встречи стали ей просто необходимы. Она очень к Денису привязалась.

Они с Максимом очень хотели усыновить этого ребенка. Только не знали, захочется ли ему быть с ними. Поэтому в очередную их встречу, они завели с ним этот разговор.

— Денис, а ты хотел бы уехать из детского дома? — Это Лидины слова.

— Куда? — Спросил мальчик.

— Ну, хотел бы ты, чтобы у тебя появилась настоящая семья, папа и мама, которые увезли бы тебя отсюда. Ты бы стал жить с ними.

Денис серьезно посмотрел на них и сказал:

— Конечно, хочу. Все ребята хотят этого. Но нам нельзя об этом говорить. Воспитатели рассказывали, что когда-нибудь наши родители обязательно нас найдут и заберут отсюда. А пока мы должны хорошо себя вести. Мы все ждем, когда нас заберут родители.

У Лиды навернулись слезы. А Максим присел на корточки, чтобы быть на уровне Дениса:

— Денис, ты хочешь поехать с нами? Мы родители, которые, наконец, тебя нашли и хотим, чтобы ты жил в нашей семье.

Денис кивнул. Даже не сказал ничего, просто кивнул.

Так все и решилось.

Наконец, все документы были оформлены. Дело близилось к Новому году. А Лида и Максим решили, что праздник они встретят дома, со своим сыном.

Последний разговор с заведующей был обстоятельным. Сегодня они официально стали родителями Дениса и уже собирались забрать его домой.

— Что ж, думаю вам все ясно,— закончила свою речь заведующая.— Очень надеюсь, что Денису будет у вас хорошо.

Они все встали и супруги пожали ей руку.

— Поздравляю, вы стали мамой,— сказала она Лиде. Максима она тоже поздравила с тем, что он стал папой, но Лида этого уже практически не слышала. После этой простой фразы про маму, у нее зазвенело в ушах. Да, теперь она мама. Приятное тепло разлилось по телу, и она уже думала о том, как сейчас увидит Дениса.

Лида и Максим забрали Дениса домой, они показали ему его комнату. Помогли разобрать привезенные с собой вещи. Лида понимала, что впереди еще долгий период привыкания друг к другу. И еще не скоро он будет относиться к ним как к родителям. Но они не собирались его торопить.

— Ты можешь называть нас тетя Лида и дядя Максим,— сказала она мальчику.— В этом нет ничего страшного.

— Хорошо, согласился Денис.

Постепенно Денис привыкал своему новому дому и к своим родителям. Так же он узнал, что у него теперь появились бабушки и дедушки, а еще тетя. Он стал больше улыбаться. С радостью ходил с родителями по магазинам, где сначала ему купили новую одежду и другие разные необходимые вещи, а затем они вместе выбирали подарки родным и близким, а потом покупали продукты для праздничного стола.

Новый год они решили встречать дома втроем. Денису нужно было хотя бы с родителями познакомиться ближе, незачем окружать его вниманием сразу со всех сторон. Большое количество родственников и друзей сразу только напугает его и запутает.

Денис с большим удовольствием ставил и украшал с Максимом искусственную елку, развешивал мишуру и гирлянды по всему дому, помогал накрывать на стол…

За окном пошел обильный снег. Денис прилип к окну.

— Красиво! — восхитился он.

Во многих окнах горели гирлянды, у кого-то было видно, как сверкает елка. Настроение все это создавало, что надо.

Телевизор был включен и на фоне всех новогодних приготовлений слышались знакомые реплики из «Иронии судьбы».

Денис смеялся, прыгал по квартире в ковбойской шляпе, которую ему подарили, верхом на венике, заменявшем ему лошадь. Зрелище это было уморительное, так что Максим и Лида тоже не могли сдержать улыбки…

И вот, когда все уже было готово к волшебному моменту встречи Нового года, они расселись за праздничным столом. Совсем скоро пробьют куранты, и в новый год вступит одна семья, где совсем недавно появилось 4-х летнее чудо, покорившее сердца Лиды и Максима. Конечно же, новогодние чудеса случаются! Разве это не одно из них? Вы только посмотрите на счастливую мордашку этого мальчика. Он уплетает оливье, лопочет про санки, на которых ему обещали кататься всей семьей с горы. Родители тоже сияют не хуже собственной елки, под которой они, кстати, вскоре обнаружили целый мешок подарков.

— Вот это да! — кажется, Денис был в восторге. Вот и еще одно чудо. Чудо для мальчика, которое он так хотел. А может он говорил не о нем, а об этих двух обнявшихся людях, наблюдавших за ним с широкой улыбкой. Может именно они — его новогоднее чудо?

Нет, он не стал называть их родителями в эту волшебную ночь. Слишком мало времени прошло. Но с ним сейчас были люди, которые постепенно становились его семьей. И он был счастлив. Денис определил это совершенно точно. У них в детском доме каждый мальчишка и каждая девчонка знали, что такое счастье. Когда у тебя есть семья… Это и есть счастье!..

Ирина АНДРЕЕВА

(г. Тюмень)

Ирина Катова (Андреева) — автор 7-ми книг деревенской прозы, живет в пригороде Тюмени. Родилась в Абатском р-не Тюменской области в отдаленном селе за увалом. Образование строительное. Работала мастером на стройке, художником-оформителем, секретарем. Окончила при Институте культуры курсы по флористике. Принимала активное участие в оформлении с/х выставок районного и областного масштаба, выставок в Москве и Екатеринбурге. Литературным творчеством начала заниматься с 30-ти лет. Публиковалась в газетах. В 2010 г. вышла ее первая книга «Знак бесконечности». Свои книги иллюстрирует сама. Член СПР.

НАСТОЯЩАЯ ПЕСНЯ

Невзрачный, тщедушный на вид мужичонка Витька Корявцев на войне не был, потому как родился в тридцать первом году. В сорок первом, едва ему десять лет исполнилось, началась война. Вот голоду Витек натерпелся. Может, потому и не вырос. Известное дело: прищипни молодое растение в точке роста, оно и развиваться не станет. Погибнуть не погибнет — захиреет и плода не даст. Так и Витькино военное поколение на самом корню голодом, холодом, непосильным трудом подрублено.

На вид Витьку под семьдесят лет, а на деле еще и шестидесяти нет. Внешность неброская. Бесцветные глаза, прокуренные зубы. На голове редкая седая растительность. Одни руки у Витька развитые — узловатые, жилистые, хваткие. Руки ведь не едой, физическим трудом развивают. И то сказать, досталось за жизнь Витькиным рукам и ногам тоже!

В сорок первом отец Витьки практически сразу был призван в действующую армию. Похоронку принесли в первую же военную зи-му — сложил Логин голову под Ржевом.

Остался Витька в семье за старшего. После него еще три рта ребятишек, мать, да бабка немощная. В двенадцать лет пришлось бросить школу. Пристроился Витек сначала в подмастерье на кирпичном заводике, что еще до войны обосновался в их рабочем поселке, где и Логин работал. На производстве этом, что подмастерью, что квалифицированному рабочему труд сахаром не казался. Оборудование примитивное: пять станков, которые и станками-то назвать можно с натяжкой. Устройство их простое: плоский металлический стол с углублением в форме кирпича, донышко корытца не прикреплено к ее стенкам. Под столом рычаг-педаль. Раствор укладывается в форму, разглаживается заподлицо с краями, мастер нажимает на педаль, кирпич-сырец выскакивает на донышке, как пирожное на подносе. Остается опрокинуть его на ребро и убрать на просушку. Все остальные процессы вручную: воду в чан таскать, песок, глину. Раствор месить вручную, а вернее сказать «вножную».

Производство кустарное, зато кирпич получается прочный, закаленный до звона. С началом войны потребность в таком кирпиче не отпала. Вглубь страны начали эвакуироваться военные заводы. Для устройства их фундамента нужен крепкий кирпич. Идет он и на доменные печи.

Таким образом, завод даже «укрупнили», до войны на нем было два станка, завезли еще три. Все пять работают без простоя. Только успевай месить раствор.

Как раз на эту операцию — месить в большом чане глиняное тесто и взяли Витьку. Это поначалу забавно и даже весело показалось — знай, топчи, переступай с ноги на ногу. Чан широкий, но низкий. Залезут в такое корыто человек пять-шесть ребятишек, охватятся по плечам руками и айда по кругу! Только за день так ухлопывались голодные ребятишки, хоть за уши оттуда добывай. Летом еще куда ни шло: вода, глина не такие холодные. А весной, осенью? Взрослые мужики до войны глину месили в болотных сапогах. Мальчишку-заморыша в такой сапог хоть с головой посади, какой там замес? Вот и студили ребятишки босые ноги, простывали на сквозняках — кирпич-сырец сушится в сараях с окнами-фрамугами.

Основное население небольшого уральского поселка трудилось на торфоразработках. Для проживания рабочих в поселке было построено пять десятиквартирных бараков с сарайками-прилепышами, да несколько частных домишек, контора торфяников, где выписывались наряды и по кирпичному заводику.

Витькина семья жила в одном из бараков. К слову сказать: это рассчитан барак был на десять семей, а проживало в них люду, как селедки в бочке.

До войны на кирпичном заводике мастером был Логин — отец Витьки. Теперь командовать поставили одноногого Мирона — участника Гражданской войны. На месте отсутствующей по колено ноги Мирон носил деревянный конусообразный скрипучий протез, который больше смахивал на узкую кадушку, в коих крестьяне сбивают механическим способом сливочное масло.

В обязанности мастера входило организовать рабочий процесс, определить качество глины, где начать новый карьер по ее добыче. В распоряжении Мирона была ледащая лошаденка, на которой он подвозил глину и песок к заводику. Остальная рабочая сила — бабы. Одна из них, старая дева Марьяна, молчаливая женщина с беспристрастным выражением лица. Марьяна от природы страдала тугоухостью, может оттого была замкнутой и замуж не вышла. В работе Марьяна ломила как лошадь, немало выручая мастера-бригадира. А еще чисто по-женски жалела старика, предлагала иногда: «Собирай, Мирон Пименыч, узелок с грязными рубахами, портками, вечер постираю на речке».

Был Мирон вдовый, неприкаянный человек. Жалел и подбадривал ребятишек: «С токою-то бригадою мы к осени полную печь загрузим!» Делился с детьми скудными пайками: то корочку хлеба сунет, то вареную в мундире картофелину. Подкармливала мальчишек и Марьяна. За это дети привязались к женщине, как к матери. В летнее время Марьяна носила на голове кумачево-красную косынку. При скудном, почти нищенском прозябании эта косынка казалась роскошью. Витька еще издалека высматривал красную «голову», ждал, не принесет ли Марьяна гостинца. Иногда раздумывал наедине: «Отчего тетку Марьяну никто взамуж не взял? Разве же она некрасивая? Особливо как красную косынку наденет, куды с добром!» Однажды он даже у матери поинтересовался: «Мамка, отчего тетку Марьяну никто не сосватал? Она очень даже приличная! Я бы женился, кабы большой был». Вечно вымотанная физической работой мать отмахнулась небрежно: «Не знаю, не приглядывалась. От ты, жаних еще нашелся!»

Со временем образ Марьяны в Витькиных глазах станет женским идеалом: добрая, заботливая, трудолюбивая, ни с кем не спорит, делает свое дело.

Загрузив печь, приступали к заготовке дров. Население поселка отапливалось торфяными брикетами, вывороченными на разработках корягами. Ближайший леспромхоз снабжал кирпичный заводик пнями с раскорчевок, срезкой.

Зимой кирпич обжигали. Эту операцию работники заводика любили более других. Не такой тяжкий труд. Главное, поддерживать в топках печи тепловой режим, вовремя подбросить, промешать головешки. Устье в печи не одно, а несколько по всему периметру для равномерного обжига. Дежурили посменно группами. Ребятишки любили ночную смену, старались записаться в нее с теткой Марьяной. Жарко протопив сторожку (дома-то тепла вволю не бывало), мальчишки укладывались на нары, при сальном фитиле травили байки-страшилки или уговаривали Марьяну рассказать какую-нибудь историю.

Марьяна строго следила за печью, сама не смыкала глаз, тормошила мальчишек: «Эй, воины, вставайте, пойдем угли мешать, подбрасывать!» Иногда жалела закемаривших «мужичков» и управлялась у печи одна. Не могли они ведать, как нередко вернувшись в избушку, Марьяна подолгу рассматривала обносившихся голодных работников, смахивала набежавшую слезу. Протяжно вздыхала, пристраивалась на скамейку напротив, отдыхала, дремала вполглаза, чтобы полчаса спустя опять шуровать у печи длинной кочергой. Мальчишки не оставались в долгу у доброй женщины и при заготовке, распиловке, рубке дров старались подставить свое плечо, помочь ей.

Мужиков с войны в поселок вернулось мало. Так в барак, где проживала Витькина семья, возвратилось всего три воина. Один из них Гоша Новоселов — увечным обрубком в полчеловека. Говорили, что подорвался Гоша на фугасном снаряде. Ноги у него были ампутированы по тазобедренные суставы, таким образом, казалось, что сидит он прямо на животе. Лицо, иссеченное осколками, увы, тоже не красило героя. До войны Гоша не успел обзавестись семьей, а теперь и подавно невесты для инвалида не находилось. Проживал он со старенькой матерью. Передвигаться Гоша приловчился на низкой самодельной доске с колесиками, опираясь на руки в грубых рукавицах. По вечерам инвалид выбирался во двор и окруженный мальчишками-зеваками пилил на гармошке. Про войну он рассказывать не любил, всю свою боль выплескивал в музыке.

Играл любую мелодию, подбирая на слух. Но самой любимой его песней была «На позицию девушка провожала бойца».

Все чаще Гоша прикладывался к рюмочке, а в подпитии рассуждал о наболевшем: «Эх, вот до войны у меня была краля, не то ли что сейчас бабы пошли, взглянуть не на кого!» Если какой-либо мужик его одергивал: «Кто хвалится, тот с горы свалится!», Гоша как-то сразу обмякал телом: «Я уж свалился, дальше некуда!» Сердобольные женщины перешептывались: «Хосподи, Боже мой, «взглянуть не на кого», кто бы на тебя посмотрел?! Обкромсала война, там, поди, и мужского-то ничего не осталось». Сочувствовал Гоше одноногий Мирон:

— Э-эх, парень, скрутило тебя! Думал я ране, что больно несчастлив на своей культе, а тебе-то хлеще моего досталося! А все через эти войны проклятые.

Будь у Гоши другой характер, мог бы на счетовода, писаря или на сапожника, например, выучиться — руки, голова целы. Но слабый человек все больше спивался. Манера его игры на гармошке со временем стала заунывной, какую бы мелодию он ни заводил, всякая наводила тоску, как ноющая зубная боль бередила душу. Кто-то окрестил его «Гошей — Зубной болью», с тех пор так и пошло.

После смерти матери Гоше стало совсем тяжко. Жалких грошей по инвалидности не хватало даже на пропитание, не говоря уже о вине. Нередко он отправлялся на своей тележке в город, неизменно прихватив с собой гармонь. Взобраться в рейсовый автобус и выбраться из него помогали пассажиры. Пел на рыночной площади, просил милостыню. Часто его вылавливал милицейский патруль (попрошайничать было не положено), возвращал обратно в поселок, предупреждал о принятии более жестких мер.

С такого заработка Гоша приезжал трезвый и лишь в поселке позволял себе набраться. Но однажды он изменил своему правилу, явился вдрызг пьяный. Горько плакал во дворе дома, жаловался мужикам:

— Оне меня за кого держат? Крысы тыловые, волки позорные! Фуфайку задирали, ноги мои искали! Ищите! Под Москвой оне остались, краковяк пляшут! Мать вашу так! Низко я на доске сижу, а то бы надавал им в роговой отсек по-нашему — по-фронтовому!

С его слов сочувствующие поняли, что на рынок заступил наряд милиции из нового состава, который еще не знал инвалида-Гошу, вот и унизили фронтовика досмотром.

Как никогда надрывно плакала в тот вечер Гошина гармошка. Трудно прощалась девушка с бойцом на ступеньках крыльца.

Местные дворовые ребятишки иногда учились у Гоши пиликать на гармони. Лучше всех эту науку усвоил Витька Корявцев. Особенно хорошо у него выходила любимая песня Гоши.

После войны город стал усиленно развиваться, отстраиваться. Решено было построить в поселке добротный кирпичный завод с новым оборудованием, механизированным процессом, завод ЖБИ. Это привело к притоку в поселок новой рабочей силы. Начали строить жилье.

Прошли годы, выросли дети военного поколения. Однажды в зимнюю пору замерз подвыпивший гармонист Гоша Зубная боль, несколько метров не дотянул до своего дома. Помаявшись болезнью легких (может, у кирпичной печи опалила), ушла в мир иной Марьяна — старая дева. Витька Корявцев женился, привел жену в квартиру матери. Вскоре и мать умерла.

Три аварийных барака снесли. Прямо напротив Витькиного построили два двухэтажных благоустроенных дома из силикатного кирпича. И хотя барак еще стоял, его списали с баланса, жильцов из него постепенно расселили.

Витькина жена обила все пороги, их семья тоже вселилась в новый дом. Но за нехваткой жилья люди селились в освободившийся барак самовольно, развалюху стали называть «нахаловкой». Лишь квартира Гоши Зубная боль оставалась пустующей. Там давно провалились, прогнили половицы, покосились рамы, стекла в них лопнули и частично высыпались. В квартире часто собирались собутыльники, распивали, курили, балагурили.

• давно ушел с кирпичного заводика, переквалифицировался на стропальщика, работал в складе готовой продукции на заводе ЖБИ. Это с виду его профессия кажется простой: цепляй крюк, кричи «вира» да «майна». На деле много тонкостей надо знать. Как увязать детали, например, как уложить в штабель. В каком месте положено установить прокладки под них. Витька на этом поприще хороший специалист, опытные мастера не гнушаются его советом, подсказкой. С тех пор как на заводе ввели обязательные экзамены по допуску к работе, Витька, малограмотный мужичок, первый успешно сдает их, потому как подходит к вопросу чисто с практической стороны.

Детей у Корявцевых не случилось. Какое-то время супруги упрекали друг друга в бесплодии. Потом успокоились, но ключ к семейному счастью не нашли. Нелька — жена, вдарилась в накопительство. Витьку же мало чего нужно от жизни. Зимой ходит в ватнике, кирзовых сапогах, цигейковой шапке. Летом в пир и в мир — в линялой спецовке, старенькой кепченке, стоптанных башмаках. В семейной жизни он давно разочаровался. Нелька, крикливая, вздорная баба всю печенку проела, все ей денег мало. Иногда сэкономив на бутылочку «вермута», Витька посещал квартиру Гоши Зубная боль. Ходить туда предпочитал в одиночку, чтобы посидеть, подумать без суеты. Обязательно снимал кепку, раскрывал створку окна. Первую стопку выпивал за помин души хозяина, вторую — для храбрости, третью — для настроения и разворачивал мехи старенькой гармони. Для начала всегда звучала любимая песня Гоши. Витек вел ее спокойно и уверенно, но по мере того, как хмелел, всякая начатая мелодия сменялась жалобным заунывным мотивом, напоминающим игру бывшего хозяина квартиры. Каков наставник, таков и ученик.

Когда этот «концерт» вконец выматывал нервы и терпение Нельки, она распахивала створки окна в доме напротив и через двор кричала:

— Хоть бы одну настоящую песню сыграл, достало твое «пили-пили — не допили»!

Витек подходил к окну, демонстративно рвал на груди рубаху, обнажая впалую грудь под растянутой синей майкой, вскакивал на подоконник с гармошкой, свешивал во двор ноги и громко возглашал:

— Ах, тебе настоящую?! Так послушай.— Он рьяно растягивал мехи, громко, с бравадой выводил:

— На позицию девушка провожала бойца.

Нелька высовывалась из окна, смачно сплевывала во двор:

— Тьфу ты, малохольный, со своей девушкой!

Витек невозмутимо продолжал:

— На окошке на девичьем все горел огонек.

От усердия на его черепе вздувались синие вены, на скулах ходили желваки, острый кадык обозначался еще отчетливее. В проигрышах гармонист приглушал мелодию, громко выкрикивал:

— И-эх, была у меня во время войны одна краля в красной косыночке, не тебе чета! Што ты в музыке понимаешь?! Не те сейчас бабы пошли, взглянуть не на кого! — Еще яростнее рвал гармонь: — Но знакомую улицу позабыть он не смог. Где ж ты милая девушка?

Нелька молча захлопывала окно и даже задергивала шторы.

Час спустя из Гошиной квартиры опять слышалась протяжная заунывная мелодия. Набожные старушки, кои еще помнили безногого Гошу, проходя мимо, суеверно крестились: «Господи, помилуй раба божьего Георгия!»

Татьяна РОГОЖИНА

(г. Тула)

Окончила экономический институт. Работала инженером, экономистом. В настоящее время — предприниматель. Книги автора можно купить в интернет-магазинах Либрадор, ЛитРес, Амазон, Озон и других.

ФИЛИМОНОВСКАЯ ИРУШКА

Одоев — обычный провинциальный городок с плохими дорогами и неспешным течением жизни. Старые дома с выщербленными кирпичами, деревянные покосившиеся заборы и наверняка где-то есть обязательная для таких мест большая лужа.

Возле одноэтажного дома, часть окон которого заложена кирпичом, но украшенного вывеской с амбициозной надписью «Континент», бродят задумчивые куры и тихо кружится пыль, поднятая пробегающей мимо собакой. На главной площади на фоне полуразрушенной церкви стоит, весь в белом, Ленин с простертой в светлое будущее рукой — привычный атрибут прошлого века.

Светлое будущее, однако, пока не наступило. Но ожидается. Наверное. Ведь Одоев городок не простой, а с таким богатым прошлым, что никакие потрясения не смогли уничтожить тягу русского народа к прекрасному, то есть к творчеству.

Одоевский край знаменит своей филимоновской игрушкой — по названию деревушки Филимоново, где предположительно этот промысел и зародился более семи сот лет назад.

Поклоняясь языческим богам, жили тогда древние славяне в согласии с природными ритмами, когда смена времен года, восходы и заходы солнца, изменения фаз луны определяли вид их деятельности.

Осенью, когда заканчивались работы в полях и на огородах, селяне заготавливали глину, выкапывая для этого глубокие колодцы (чем глубже, тем песка меньше), чтобы обеспечить свою семью сырьем до самой весны.

Глина под Одоевом — особенная, называется синика, потому как цвет имеет иссиня-черный. Синика такая вязкая и тягучая, что фигурка лепится целиком, когда глина подсыхает и на ней появляются трещинки, их разглаживают влажной рукой, отчего туловище сужается и вытягивается, приобретая изящный удлиненный вид.

Всю долгую зиму крестьянки, переделав дела по хозяйству, лепили игрушки, призвав в помощь детей, чаще всего девочек. Работали весело, с шутками-прибаутками, да и без песен ни одно дело не обходилось, поэтому глиняные «забавки» получались добрые и смешные. Готовые поделки ставили на полки тут же в доме — пусть себе сушатся до самой весны. И чем их будет больше, тем лучше, ведь стоили свистульки дешево.

Когда приходила весна, то в специальных печах, что строили у реки, игрушки обжигали — синяя глина приобретала цвет кремово-белый, удобный для росписи, которая делалась гусиным или утиным пером, краска с перышка ложилась чисто и ровно, не оставляя ворсинок. Эту технику сохранили и современные мастера. Правда красители теперь предпочитают современные, более стойкие и яркие. Тогда же в ход шли растения: сок свеклы, моркови, зелени смешивали с яичным белком, получая из них основные цвета — желтый, красный, зеленый, иногда добавляли синий и фиолетовый, если задумка того требовала.

Зашумели летом на базарной площади пестрые ярмарки — самое время везти свои поделки на продажу, чтобы радовать народ переливчатыми трелями свистулек, яркими красками и разнообразием фигурок. Тут и пышные барыни с детьми и птицами под мышкой, и толстоногие кавалеры, и лихие солдаты, и кони с всадниками, и озорные петушки, и олени, и медведи и даже миниатюрные карусели...

Особенно барыни хороши! Талии у них тонкие, юбки колоколом, а на голове кокетливые шляпки. Юбки и передники веселят глаз чередованием разноцветных узоров из причудливых полосок, кружков, треугольников и елочек. А вот лица лишь намечены: короткие мазки и точки изображают брови, глаза и рот. Зато можно придумать для них любой нрав и манеры.

Но, несмотря на кажущуюся наивность, в игрушках заложен глубокий смысл. К примеру, женская фигурка — образ продолжения рода; медведь — предвестник пробуждения природы, символ могущества; а конь служит Солнцу, свет которого дает благодатную энергию для всего живого. По старинному поверью символы в узорах несут духовную силу, способную защитить от зла и несправедливости, опасности и болезни, то есть глиняные поделки являются еще и оберегами.

Удивительно, но древняя символика орнаментов до конца и не расшифрована. Есть предположение, что три окружности, составляющие основу росписи, означают ни много ни мало, а Время, Пространство и Вечную материю.

Привычный для нас круг (кольцо, колесо) не что иное, как универсальный закон Вечности, символ непрерывности, цельности и первоначального совершенства. Елочка — древняя модель Вселенной или дерево жизни, напоминание о том, что мир един, в нем для каждого существа, предмета или явления имеется свое место. Треугольник — знак огненной стихии и одновременно человека. Крест — символ жизни и вечности. Волнистая линия — вода, мировой океан, что символизирует начало жизни, умение приспособиться к обстоятельствам. Спираль посвящена мудрости…

Обо всем этом можно узнать в музее филимоновской игрушки, что находится в небольшом двухэтажном доме на тихой улочке Одоева. Помимо постоянной экспозиции здесь имеется еще и сувенирная лавка, где можно приобрести в подарок свистульку-оберег или поучаствовать в мастер-классе, чтобы изучить приемы «глиняного дела» — вдруг пригодится.

Слепить фигурку не сложно. Барыня-красавица, между прочим — хранительница очага, делается примерно так: сначала катаем между ладонями шар, потом надеваем его на указательный палец и вытягиваем, углубляем таким образом, чтобы получилась юбка в виде колокола. Все. С пальца снимаем и — на дощечку, теперь формируем туловище и голову. Руки вытягиваем из середины фигурки — хорошие получились, ухватистые. Дальше — шляпка с высокой тульей. Пока фигурка сохнет, лепим курицу. Настоящая барыня обязательно должна быть с курицей под мышкой или с младенцем. Таковы правила.

Кстати, птица — тоже символ, знак воскресения природы, пробуждения земли, рассвета, хорошего урожая и счастливой семьи.

Пять дней барыню разглаживаем, сушим и в печь — для обжига. Осталось только раскрасить ее гусиным перышком, не спеша и по всем правилам.

Готова красавица!

Теперь и свистнуть можно, чтобы нечистую силу отпугнуть, и на видное место поставить — пусть домашний очаг бережет, защищает от зла и несправедливости. Нам этого сейчас так не хватает.

Геннадий МАРКИН

(г. Щекино Тульской области)

Член Союза писателей России, лауреат литературной премии имени Н.С. Лескова «Левша» (2009 г. ), заместитель гл. редактора — зав. отделом прозы всероссийского ордена Г.Р. Державина журнала «Приокские зори».

ПО СЛЕДУ «БЕСА»

Этот случай, о котором я собираюсь рассказать, к герою моих публикаций полицейскому уряднику Сидорову никакого отношения не имел, но к деятельности крапивенской уездной полиции имел самое непосредственное. Итак, представьте себе раннее январское воскресное утро 1846 года. На еще темном утреннем небе, гася яркие огни ночных звезд, красной краской заполыхал утренний рассвет. Пропахшие прогорклыми запахами от дымящихся печных труб тихие крапивенские улицы еще продолжали оставаться во власти сна, когда их тишину нарушили своими колокольными перезвонами крапивенские церкви, оповещая жителей о начале заутренней службы.

В Архангело-Михайловской церкви прихожан было много, а потому на еще одного вошедшего в церковь прихожанина никто не обратил никакого внимания. Высокого роста и широкоплечий, в черном подпоясанном овчинном тулупе, он снял шапку, отряхнул рукавицами свои валенки от снега, а затем провел рукой по бороде и усам, отирая их от налипших в виде сосулек маленьких капелек. Постояв некоторое время у входа и осмотревшись по сторонам, он, опираясь о палку и прихрамывая на одну ногу, тяжелой поступью пошел сквозь стоявших вплотную друг к другу людей, при этом задевая и толкая их своими плечами. Недалеко от клироса остановился на мгновение, а затем под негромкие и мягкие голоса певчих, шагнул к Алтарю.

Священник отец Арсений, громко произнося слова молитвы, стоял у Царских врат и уже собирался распахнуть их и выйти к прихожанам, как в это самое время в расположенную рядом с вратами дверь вошел незнакомый ему человек. Отец Арсений замер от неожиданности и с удивлением взглянул на вошедшего.

— Ты меня знаешь? — грубым тоном, спросил вошедший.

— Нет, не знаю,— прекратив читать молитву, спокойно ответил священник.

— Я — Ермил,— назвался незнакомец.

— Чего-то хочешь от меня, Ермил? — продолжая внешне оставаться спокойным, спросил отец Арсений, хотя спокойствие ему давалось нелегко. Он интуитивно почувствовал опасность для себя, которая исходила от вошедшего в Алтарь Ермила.

Ермил не ответил. Он, сверкая глазами, злобным взглядом смотрел на священника, и сжимавшие рукоять палки его пальцы от напряжения побелели. Нехорошие предчувствия еще с большей силой вкрались в душу и сердце священника. В это время с противоположной стороны иконостаса послышались голоса, и в Алтарь вошел церковный староста Андриан.

— А ну, выдь отсель, неча тебе здеся делать! — приказал он, но Ермил на его слова никак не отреагировал, лишь повернулся неуклюже и косым взглядом на него взглянул.— Выдь из Алтаря сказано тебе! — вновь потребовал Андриан, но Ермил в ответ замахнулся на него палкой.

— Молчи, собака поповская! А не то я тебя пришибу! — продолжая злобно сверкать глазами, пригрозил Ермил.

Однако Андриан не испугался. Он ловко одной рукой перехватил занесенную над ним руку с палкой, а другой схватил Ермила за подпоясину и стал вытаскивать из Алтаря, но тот не поддавался. Он отмахнулся от Андриана и, взбрыкнув ногой, попытался пнуть его, но Андриан увернулся и, схватив Ермила за волосы, вывел его из Алтаря. Заревев от боли, Ермил в бешеной ярости вырвался из рук Андриана, оставив зажатым в его кулаке пук своих волос, после чего с размаха ударил его палкой.

— Вот тебе, собака! Вот тебе! — Ермил еще раз со страшной силой ударил Андриана палкой по спине.— Запомнишь надолго Федота! — выкрикнул он и, вновь взмахнув палкой, со страшной силой обрушил ее на висевшую перед иконой Казанской Божией Матери лампаду. Со звоном разлетелось битое стекло, и из поврежденной лампады, словно кровь, медленно потекло лампадное масло, роняя свои вязкие капли на истоптанный десятками ног грязный пол.

Увидев разъяренного Ермила-Федота, стоявшие рядом с ним прихожане в ужасе шарахнулись в сторону, певчие прекратили пение, и по храму единым стоном прокатилась волна негодования. На помощь Андриану бросились дьяк Андрей, пономарь Петр и еще несколько прихожан-мужчин. Они вытолкали Ермила на улицу и попытались сбить его с ног, с тем намерением, чтобы связать его и сдать полиции, но сделать это им не удалось. Ермил-Федот отчаянно отбивался от них палкой, а затем, заревев по-звериному, растолкал всех в разные стороны и, прихрамывая, подбежал к своей лошади, быстро отвязал ее от коновязи, несмотря на хромоту, ловко запрыгнул в сани и умчался прочь.

— Ох и силен, шельма! Будто бес в нем сидит! — воскликнул пономарь Петр.

— Он и есть — бес! Слыхал, как заревел-то? Нешто человеку так свойственно, как зверю, реветь? — тяжело дыша, проговорил Андриан и, взяв в руку горсть снега, вытер им свое лицо.

Спустя четверть часа в церкви была полиция. Осмотрев место преступления, и описав подробно в протоколе разбитую лампаду, они приступили к опросу очевидцев.

В дореволюционный период России преступления, совершенные против церкви и вероисповедания, так же как и преступления, совершаемые против существовавшего строя, а равносильно подрывавшее экономические устои фальшивомонетничество, относились к разряду преступлений особой важности, и к их расследованию нередко подключались жандармы, а сам ход расследования таких преступлений, находился на особом контроле лично у губернатора. Поэтому для раскрытия этого преступления и розыска преступника были привлечены лучшие силы крапивенской полиции.

Из протокола допроса церковного старосты Андриана, цитирую: «Староста Архангело-Михайловской церкви казенный крестьянин Московской слободы Андреян Тимофеев 28 января во время церковной службы он увидел, как неизвестный ему крестьянин самовольно вошел в Алтарь. Он вошел следом и попросил того неизвестного выйти из Алтаря, но тот стал его оскорблять недостойными и матерными словами, а затем ударил палкою. Того крестьянина он в церкви раньше не видел и как его зовут он не знает. Назывался то Ермилом, то Федотом».

Допрошенные дьяк Андрей Супроцкий и пономарь Петр Веслов так же показали, что крестьянина, нарушившего тишину и порядок в церкви, они не знают и раньше его никогда не видели. Опрос находившихся на тот момент в церкви прихожан так же не дал никаких положительных результатов и расследование, как сейчас сказали бы, зашло в тупик, и возможно из того тупика не вышло, если бы не случай. В тот же день 28 января в крапивенскую полицию поступило прошение крапивенского мещанина Владимира Белобородова об избиении его чиновником Чизенковым (имя и отчество в прошении не указано. Авт.). По этому заявлению разбирался квартальный надзиратель Адамов. Он-то неожиданно и получил сведения о преступлении, совершенном в Архангело-Михайловской церкви. В поданном на имя полицейского исправника рапорте он указал следующее: «… в ходе разбирательства жалобы мною установлено, что чиновник Чизенков нанес оскорбления мещанину Белобородову, отстаивая честь своей знакомой Анны Тепловой, которая во время ее опроса высказала претензию, что лучше бы полиция приняла меры к одоевскому крестьянину, разбившему в церкви лампаду, чем притесняет честного человека Чизенкова».

Анну допросили в тот же день. Из протокола допроса, цитирую: «Дворянка канцелярийша крапивенского уездного казначейства Анна Матвеевна Теплова 28 января находилась в Архангело-Михайлов-ской церкви на утренней службе вместе со своею матерью. Во время службы одоевский крестьянин по имени Федот вошел в Алтарь, а затем палкой ударил сторожа церкви и разбил лампаду у иконы Божией Матери. Того Федота она видела в одоевском казначействе, когда приезжала туда по казначейским делам».

В одоевское уездное казначейство крапивенские полицейские выехали утром следующего дня, а уже в полдень нарушитель тишины и спокойствия давал признательные показания. Цитирую: «Крепостной крестьянин господина Соловьева села Вышина (возможно Вешино или Вяшино, запись неразборчива. Авт.) одоевского уезда Федот Савельев показал, что 28 января он был в Крапивне в Архангело-Михайловской церкви. Он увидел у образа Казанской иконы Божией Матери маленький огарок свечи догорает и хотел его потушить. В это время неизвестный ему крестьянин схватил его за волосы и потащил из церкви вон. Тащил его мимо стола, к оному был приставлен фонарь, и он тулупом своим за оный зацепил и оный разбился, после чего тот крестьянин вместе с другими крестьянами вытащили его за волосы на паперть. Он три раза ударил их палкою, чтобы они его не трогали, а он в то самое время хотел вернуться в церковь за своими рукавицами».

Вот такие показания дал задержанный крестьянин Федот Савельев. Однако, принимая во внимание показания свидетелей, крапивенские полицейские не могли признать его показания правдивыми, и 2 февраля 1846 года крапивенский уездный исправник на имя тульского губернатора направил донесение следующего содержания, цитирую основную и заключительную части донесения с сохранением стиля и орфографии:

«Вашему превосходительству честь имею донести, что минувшего генваря 28 числа оного года города Крапивны священник Архангело—Михайловской церкви Арсений Михайлов Успенский в отношении присланных вверенную мне городскую полицию изъяснил, что 28 числа того же месяца неизвестно чей человек по имени себя объявивший то Ермилом то Федотом во время священнослужения в упомянутой церкви непонятно зачем зашел в Алтарь, а затем церковного старосту ругал непристойными словами и палкой своей намеренно расшиб светильник. (…) Расследование данного дела имело быть в непродолжительном времени и отослано на законное разсмотрение и определения в Крапивенский уездный суд. Крапивенский уездный исправник». (Подпись исправника неразборчива. Авт.)

Надо полагать, что за умелые и оперативные действия при раскрытии этого особо опасного преступления, Тульский губернатор поощрил всех крапивенских полицейских, а Тульское управление духовных дел… впрочем, это уже совершенно другая история.

Ольга БОРИСОВА

(г. Самара)

Поэт, переводчик. Автор 4-х поэтических сборников Переводит с болгарского, французского, английского, финского и чешского языков. Победитель и призер международных поэтических конкурсов и фестивалей. Лауреат премии «Славянские традиции». Удостоена почетного знака «Писательское Братство», стипендиат Минкультуры РФ, с присвоением звания «Мастер». Неоднократно побеждала в конкурсах переводов с болгарского и французского языков. Публикуется в российских и зарубежных журналах. Ее стихи переведены на иностранные языки. Член Российского Союза профессиональных литераторов, (руководитель Самарской региональной организации), гл. редактор литературно-художественного альманаха «Параллели». Член ЛИТО «Точки» при Совете по прозе СПР.

БЕЛЫЙ ПЛАТОК

Танюша проснулась рано. За окном рассветало, но в комнате было еще темно. В открытую форточку влетал свежий утренний ветерок. Он колыхал нежную тонкую занавеску, и она таинственно шелестела. Таня сладко потянулась и посмотрела на часы. «Полшестого… Какая рань»,— подумала она, но спать больше не хотелось. Таня повернулась на бок и посмотрела на мужа. Алексей крепко спал, засунув руки под подушку. «Исхудал совсем. Дети еще не знают, что папка прилетел. Вот радости будет!»

Ее муж — военный летчик, по долгу службы часто улетал в длительные командировки. Танюшка любила, когда Алешка возвращался домой. Статный и подтянутый, в военной форме, которая ему так шла, с цветами и подарками он шумно влетал в двери и, схватив всех в охапку, крепко прижимал к груди. Танюшка предчувствовала, когда он вернется. Вот и вчера она уже знала, что муж скоро будет дома. Приготовив ужин и уложив детей спать, села к темному окну и, не включая свет, стала ждать. Тревожные мысли лезли в голову, слезы катились из ее больших серых глаз. Заслышав шаги на лестничной площадке, она вскакивала со стула и бежала в коридор, а затем подавленная возвращалась на свой прежний пост возле окна и снова ждала. И вот поворот ключа в замочной скважине, щелканье замка… И нежные объятья мужа…

Таня поцеловала спящего супруга и тихонько вышла из спальни.

На цыпочках подошла к двери детской комнаты и, убедившись, что мальчишки спят, пошла на кухню.

Сварив любимый крепкий кофе, Танюшка наслаждалась его ароматом. Отпивая маленькими глотками терпкий напиток из фарфоровой чашечки, она смотрела в окно. Сквозь стекла сочился бледный свет и, вытесняя мрак, заполнял все пространство комнаты. Новый теплый весенний день, обещавший радость и благополучие, вступал в свои права.

Алешка, подкравшись незаметно, обнял ее за плечи.

— Ну, что Танюшка, какие у нас на сегодня планы? — весело спросил он.

— Давай с детьми сходим в старый городской парк. Они давно уже просятся на детскую площадку. А затем зайдем к кафе «Сказка» и…

— И купим торт «Прагу»,— засмеялся Алексей,— сладкоежка ты моя!

— И дома заварим вкусный чай и все вместе съедим торт,— улыбаясь, добавила Танюша.

Дом просыпался. На верхнем этаже кто-то громко хлопнул дверью. Этажом ниже на кухне загремела посудой соседка. Скрипнула дверь детской и со словами: «Папка приехал!» на кухню ворвался заспанный и взъерошенный Андрей. Ему уже шел одиннадцатый год. Темноволосый, худой и высокий, он радостно прыгнул прямо в объятия отца. Следом, громко шлепая босыми ногами, прибежал Петенька, четырехлетний пухленький малыш. Отец обнял детей, крепко прижал их к груди.

— Ну что, орлы, как вы вели себя, пока меня не было дома? Мамку слушались?

Андрей усмехнулся и опустил глаза, а Петенька, качая утвердительно белокурой головкой, пролепетал:

— Слу-шались. Да, мам? — и, не дожидаясь ответа, спросил,— пап, а ты не улетишь?

— Нет, сынок! Сегодня я буду дома, и мы все вместе пойдем в парк.

— Ура! — закричал Андрей.

— У-ла! — вторил Петя.

Ближе к обеду нарядные и веселые они вышли из дома. День выдался теплым, ярко светило солнце, и Танюшка распахнула плащик, из-под которого виднелся кокетливо повязанный белый платочек. Алексей с обожанием посмотрел на супругу. В черном плащике, который ей так шел, белокурая, небольшого росточка, в лаковых лодочках на высокой шпильке, она казалась ему красавицей. Он любил ее. Любил свою семью, дом, замечательных мальчишек, в которых проявились их черты. Болтая о пустяках и держась за руки, они неторопливо шли по дорожке, ведущей через рынок в центральную часть небольшого военного городка. Они, молодые и счастливые, не обращали внимания ни на любопытные взгляды продавщиц, ни на прилавки с картошкой, морковкой и всякой снедью. Это был редкий воскресный день, когда они были все вместе.

Поравнявшись с киоском, стоящим у центральных ворот рынка, Танюша увидела бегущих в разные стороны людей. Она посмотрела вперед и остолбенела. Прямо перед ними с двух сторон, «стенка на стенку» шли темноволосые кавказские мужчины. Лица их были суровы и полны решимости, в руках поблескивали остро заточенные ножи. Расстояние между группами быстро сокращалось. Решение возникло молниеносно. Оттолкнув детей и мужа, она рванулась вперед и встала между враждующими. Торопливо развязав белый платок, Таня решительно кинула его под ноги мужчинам. Все оторопели. Высокие и сильные, они смотрели на нее, маленькую и смелую, с нескрываемым любопытством. Таня, собрав все свое мужество, пытаясь выиграть время, стала ходить между ними взад-вперед, не давая сойтись врукопашную. Остановившись посередине и, показывая рукой в сторону своих детей, которых крепко держал ошарашенный муж, спокойно произнесла: «Мужики, вам не стыдно? Посмотрите на их глазенки!» Наступила гробовая тишина, и в этой зловещей тишине Танин голос звучал тихо, спокойно, но строго: «Что, рынок поделить не смогли?! А вы подумали о своих матерях, женах, детях?!» И, не давая им опомниться, продолжала: «Неужели нужно перерезать друг другу глотки, чтобы о чем-то договориться?! Сядьте за стол переговоров, не хватайтесь за оружие! Научитесь решать мирно возникшие проблемы! Жизнь и так коротка, а вы…» Таня смело посмотрела на обе группы. Хорошо одетые мужчины, явно разных национальностей, исподлобья, но восторженно смотрели на нее, а в их взгляде Таня прочитала немой вопрос, мол, как ты, такая маленькая, осмелилась стать между сильными мужчинами? Они были явно в замешательстве. Екнуло сердце у Татьяны, и ей показалось, что время на миг остановилось. Она понимала, что именно сейчас будет принято решение. Внезапно с одной стороны вышел вперед мужчина в белой рубашке, средних лет, видимо старший в этой группе:

— Прости, сестра! Мы все поняли. Спасибо тебе! Я обещаю, разойдемся мирно!

Он с надеждой посмотрел на другую сторону.

С другой стороны также вышел мужчина чуть моложе, в дорогих джинсах и стильной голубой рубахе в крапинку:

— Спасибо, сестра! Прости!

Таня посмотрела им в глаза и увидела в них осознание того, что

могло произойти. Она решительно потребовала:

— Дайте мне слово горцев, что договоритесь!

И это слово последовало с двух сторон. Теперь она была уверена, что резни не будет. Они умеют держать свое слово. Танюша подошла к детям и мужу и, взяв их за руки, провела через людской коридор. Не оглядываясь, они продолжили свой путь, а вслед им восторженно смотрели невольные зрители маленького происшествия.

А в пыли еще долго белел платок русской женщины, примиривший два народа. Лежал немым укором и напоминанием о древнем обычае кавказских народов — брошенный белый платок прекращает всякую вражду.

Нина ГАВРИКОВА

(г. Сокол Вологодской области)

Художник-оформитель. Сейчас на пенсии по инвалидности. Пишет стихи и прозу. Член ЛитО «Сокол» и МСТС «Озарение», руководитель детского литклуба «Озаренок» в г. Соколе. Автор 6-ти сборников прозы и стихов. Номинант международной премии «Филантроп», одна из победителей конкурса прозы журнала «Три желания». Лауреат, победитель, финалист различных литературных конкурсов. Член жюри, Лауреат и Магистр Международного Фонда «Великий Странник Молодым».

ОСЕННЕЕ УТРО

Сон прозрачной вуалью окутал город. Фонари не горели, машины не тарахтели, собаки молчали, прохожих под окном не было. Над дремлющим городом склонился угрюмый месяц, дотошно изучающий темные проемы окон, и, не найдя ничего примечательного, схоронился в хмуром одиноком облаке. В наступивших сумерках во дворе ничего нельзя было различить. Только северный, холодный ветер продолжал свое дело: шумно пыхтел в мелкие щелочки деревянного переплета, словно хотел коротким путем забраться в дом. Как только первые лучи нового утра дотянулись до кромочек крыш, исчез.

Мрачные мысли бабушки Клавы, не находя пристанища, кружились вокруг нее, образуя монотонную тяжелую ауру; в сердечном клапане уже давно образовались глубокие трещины. Глаза невыносимо болели, веки отяжелели, но заснуть не могла. Старушка сидела на кухне у окна в инвалидном кресле в одной ночной сорочке, подпирая подбородок кулаками. Вся жизнь черно-белым калейдоскопом рассыпалась перед глазами. Каждый день похож на предшествующий. Ни желаний, ни душевных сил почти не осталось. Дух, как раненая, падающая с высоты птица, сложившая крылья, покидал больное тело. Зачем судьба выбрала именно ее для этого бессмысленного существования? Вопросы без ответов беспомощно зависли в воздушном пространстве.

Женщина, потянувшись, опустила босую ступню на ледяной пол, холодок свежести поднялся от пятки до макушки. Руками подняла ногу обратно на подножку.

— Нынче осень ранняя! — уныло вздохнула она. Медленно передвигаясь по скрипучим половицам, подъехала к окну в большой комнате и посмотрела во двор. В центре — две стройные березки, их посадили вместе с подругой, когда закончила школу. Молодые стволы тянулись к небу настолько близко друг к другу, что издалека могло показаться, что это одно большое дерево. Еще вчера березы выглядели нарядными, как ученицы во время выпускного бала в длинных вечерних платьях. За ночь длина подолов стала заметно короче. Многочисленные листья-лохмотья оказались беспорядочно разбросанными на поверхности земли.

— ПОДРУГА! Лучшая! Любимая! Интересно, где она сейчас? Что с ней? Двадцать лет дружбы... настоящей, крепкой, искренней. В школе и в техникуме сидели за одной партой. На работу устроились на одно предприятие. Постоянно созванивались, праздники отмечали весело, дружно, с размахом. Радость делили пополам... А горе? Кому нужна чужая беда, чужая боль? Столько лет верила в чудо? Напрасно с надеждой прислушиваясь к каждому шороху и вглядываясь в закрытую дверь, ждала, что подруга придет, сядет рядом на краешек кровати, возьмет за руку, заглянет в зеленый омут ее глаз и спросит: «Как настроение, как дела?»

— Нет сил вспоминать,— прошлое подкинутой гремучей змеей сдавило горло, стало тяжело дышать. Клавдия проехала на кухню, плеснула из чайника в чашку немного воды, выпила. Вновь уперлась глазами во двор. Слева от берез возвышалась добрая тетушка осина, ее посадил дедушка. Он тогда только-только вернулся с войны и, чтобы хоть как-то облагородить пустырь перед домом, привез веточку из леса. Бабушка рассказывала, что саженец прижился сразу. Почтенная осина не раз испытала на себе веретено судьбы и сейчас не торопилась сбрасывать теплый лиственный палантин, потому как берегла от стужи старые «косточки». Справа ближе к окну, задрав голову к небу, находилась сирень. Это папа привез когда-то от своих родителей тоненький прутик и воткнул прямо в клумбу, никому ничего не сказав. Веточка разрослась, превратившись в роскошный куст, весь покрытый цветами, только тогда папа признался, что посадил как раз в тот день, когда пришел свататься. Он был уверен, что избранница примет предложение. В этом году сирень, видимо, поссорилась с хозяйкой осенью, ее крона осталась зеленой.

Родители! Кто может быть дороже и ближе? Кто может только по одному твоему взгляду, по голосу, по шагам понять твое настроение, состояние души? Вспомнилось, как в первый и последний раз получила двойку. Портфель еле тащила. Казался неподъемным, в него будто кирпичей наложили. Ноги заплетались, не хотели слушаться и шаркали подошвами по земле. Мама, видимо, почувствовав неладное, в испуге выскочила на крыльцо и сразу засыпала вопросами: «Что случилось? Почему такой вид? Кто обидел?». «Двойку получила». «И всего-то?» — весело рассмеявшись, обняла и поцеловала она.

— Мама! Как давно лишилась маминой любви, ласки, заботы, а до сих пор хочется посадить на диван, взяв расческу, забраться на спинку и заплетать тебе бесчисленное множество тонких косичек, при этом незаметно раскрывая сокровенные детские тайны и мечты,—непрошеная слеза покатилась по щеке.

За окном что-то изменилось, зашевелилось, двор ожил. Это вернулся ночной гость — порыв ветра; с березок слетели остатки материи-листвы. Еще порыв, тетушке осине трудно сопротивляться неистовой силе ветра, теплая накидка податливо распахнулась, стремительно съехав с покатых «плеч», рухнула вниз. Сирень в страхе беспомощно прижалась к окну. Безобразник тряхнул ее так, что остатки листьев осыпались, как ненужный мусор. Покончив с деревьями, ветер решительно поднялся вверх, оседлав серое безликое облако, помчался на север.

Потеряв золотые наряды, деревья стали выглядеть оголенными. Во дворе стало совсем неуютно. Черная промозглость заставила съежиться от холода. Тоскливые размышления не давали покоя старушке:

— Вот так и моя, стремительно пролетевшая, собственная жизнь схожа с этими листочками. Насколько коротка она...

Рассуждения прервал звонок в дверь. Старушка суетливо заторопилась, привычно вращая колеса коляски, выехала в прихожую, открыла дверь. Муж вернулся с ночной смены, следом появились сыновья с семьями.

— Бабушка, посмотри, мы привезли саженцы дубков. Давай дубки во дворе посадим, пусть вырастут большими-большими и крепкими,— в руках малыши держали молодые побеги деревьев. Корни, которых были аккуратно обернуты полиэтиленом.

— Хорошо, только оденусь,— жизненные силы возвращались, медленно заполняя молодым, задорным, живительным бальзамом образовавшиеся глубокие сердечные расщелины.

Муж пошел в подвал за лопатой.

— Мы пока наберем в ведро воды,— перебивая друг друга, тараторили дети.

Обняв и поцеловав в щечки своих любимцев, Клавдия направилась в спальню, подумав про себя: «А все-таки жизнь прекрасна и она продолжается!»

Рудольф АРТАМОНОВ

(г. Москва)

Окончил 2-й Московский медицинский институт им. Н.И. Пирогова в 1961 г. Врач-педиатр. Доктор медицинских наук, профессор кафедры педиатрии РНИМУ им. Н.И. Пирогова. Член Союза журналистов г. Москвы. Пишет прозу. Публикуется в журнале «Приокские зори» с 2007 г. Лауреат всероссийской литературной премии «Левша» им. Н.С. Лескова.

ИЗ ЗАПИСОК ДЕТСКОГО ВРАЧА

«САМОУБИЙЦА»

Дети артистичны до чрезвычайности.

Вот такой был случай.

В кабинет заведующей отделением стремительно вошла старшая сестра. Вид у нее был рассерженный. За руку она вела девочку лет семи.

— Вот полюбуйтесь, Клавдия Николаевна, что удумала эта красавица из пятой палаты! Все уже поели, разошлись, а она все сидит, ковыряет ложкой кашу. Я отругала ее, так она встала из-за стола и направилась на кухню. Я за ней. Что, говорю, тебе надо на кухне? А она: я за ножиком. Зачем, спрашиваю, тебе нож понадобился. Так знаете, что она мне сказала? Говорит, горло себе сейчас перережу.

— Что?! — в один голос воскликнули мы с заведующей.

— Несите мне ее историю болезни, сейчас буду звонить матери, пусть забирает,— решительно сказала заведующая, когда немножко опомнилась от услышанного.— Этого нам еще не хватало. Убегают, дерутся, а мы за них отвечай. Теперь самоубийцы объявились.

В самом деле, работа в отделении для детей старшего возраста дело хлопотное. Бывает, и убегают из отделения, потом разыскиваем их через милицию. Летом из окон открытых высовываются, а наше отделение на третьем этаже. Хоть и девчонки, подраться могут. К старшим вечером приходят молодые люди. Сколько ловили на лестнице с сигаретой.

Позвонили из приемного покоя и позвали Клавдию Николаевну.

— Сиди здесь, я сейчас приду и займусь тобой,— сказала она, уходя вместе со старшей сестрой.

«Сиди здесь» относилось к девочке, но я тоже остался в кабинете.

Девочка уселась на диван и с любопытством посмотрела на меня, как бы приглашая к разговору. На самоубийцу она нисколечко не была похожа. Ни удрученности, ни замкнутости, ни мрачности во всем ее облике не было и в помине. Глаза смышленые. Лицо выразительное, оживленное.

— Как тебя зовут? — спросил я.

— Таня,— с готовностью ответила.

— Ты что же, Таня, в самом деле, шла за ножом на кухню?

— Ну, что вы — последовал ответ.— Я хотела их попугать. Мне просто надоело, что все меня здесь дергают: «ешь скорее, иди умывайся, иди получать лекарства, марш на процедуры». Я так не привыкла.

— Здесь же больница,— ничего лучше не нашел сказать я.— А к чему ты привыкла?

Девочка оживилась. Встала с дивана, подбоченилась и с детской грацией, жестикулируя, сказала:

— Я привыкла, что бы со мной обращались как с человеком.

— Мама и папа с тобой так и обращаются, как с человеком?

— Представьте себе, да.

— Да, ты, наверное, актрисой собираешься быть? — вдруг осенило меня.

— Вы угадали. Я хожу в драмкружок.

— И какие роли ты уже играла?

— Золушку,— сказала она и сделала несколько танцевальных «па» на цыпочках.

Мы оба рассмеялись. Я захлопал в ладоши. Она присела в книксене.

Эту сцену застала вернувшаяся Клавдия Николаевна.

— Что здесь за театр? Сядь на диван,— сказал она Тане.— Сейчас буду звонить твоей матери.

— Клавдия Николаевна, позвольте Тане идти в палату,— попросил я.

Заведующая вопросительно посмотрела на меня. Я многозначительно посмотрел на нее.

— Иди в палату и жди,— сказала она девочке.

Когда Таня вышла, я все объяснил.

— Ишь, артистка,— сказала заведующая.

Девочка осталась в отделении и выписалась после выздоровления.

ПОД БДИТЕЛЬНЫМ ОКОМ СОСЕДА

Это было в пору моей работы участковым педиатром. Я был молод и не забывал следить за своим внешним видом — костюмом, прической, обувью. На работу ходил с атташе-кейсом, как тогда говорили,— с «дипломатом» — плоским элегантным чемоданчиком. Хотелось «держать марку».

Участок мой располагался в рабочем предместье города. Еще были бараки и коммунальные квартиры. Детей было много, и работы было много.

В тот день поступил вызов в один и бараков. Барак — это длинный одноэтажный дом со сквозным коридором, по обе стороны которого располагались жилые комнаты. От других видов человеческого жилья барак отличался тяжелой духотой, наполнявшей каждый его угол, и впечатлением человеческого муравейника из-за обилия жильцов.

Я позвонил в дверь. Открыл явно нетрезвый человек, примерно моего возраста, то есть еще молодой.

— К кому? — медленно выговаривая, недружелюбно спросил он.

— В двенадцатую,— ответил я и пошел по коридору, ища нужный мне номер комнаты.

Нетрезвый человек следовал за мной. Я слышал за спиной его тяжелое сопение и неуверенную поступь.

Найдя нужный номер, я вошел в комнату. Болел трехлетний мальчик. С ним была его мама. Этот тип женщин, населявших бараки, был мне уже знаком. Молодыми девчонками они выходили замуж, рано рожали детей, умели «держать в руках» начинавших спиваться своих еще молодых мужей. По-детски неопределенные черты их лиц быстро становились резкими и грубыми, как и их характер.

Я начал осматривать больного малыша. Он кричал, сопротивлялся. Пришлось попросить маму взять его на руки. Мы стояли с ней друг против друга, между нами был ребенок, горячую от высокой температуры спинку которого я выслушивал фонендоскопом.

Вдруг открылась дверь. На пороге стоял тот самый крепко подвыпивший парень, который открыл мне входную дверь.

—Тебе чего, Леха? — спросила, не оборачиваясь, молодая мама.

Леха ничего не сказал, только вялым движением пьяного человека погрозил мне пальцем и закрыл дверь.

Я закончил осматривать ребенка, сел за стол и стал выписывать рецепты на лекарства.

— Пройдет? — спросила мама ребенка.

— Пройдет,— сказал я.

Затем поднялся и стал объяснять, как принимать лекарства.

В этот момент дверь открылась снова, и Леха во второй раз обозначился в дверном проеме.

— Опять ты,— раздраженно сказала молодая женщина.

— Людка, он к тебе не пристает? — заплетающимся языком промолвил Леха.

— Да пошел ты! Надоел,— последовал ответ.— Закрой дверь.

Надоедливый сосед послушно закрыл дверь, перед этим успев погрозить мне пальцем.

Закончив объяснения, я вышел в коридор и направился к выходной двери. Меня сопровождал Леха. Покачиваясь, он шел рядом и говорил.

— Людка — жена моего кореша. Понял, да? А сегодня я в отгуле. Малость поддал, понял, да?

• сопроводил меня до самого выхода и долго закрывал за мной дверь.

«Легко отделался»,— подумал я. Месяц назад в соседнем бараке избили Марию Ивановну с «неотложки». По пьянке, конечно. Теперь на вызовы ее сопровождает шофер с воротком*.

«МАЛИНОВКИ ЗАСЛЫШАВ ГОЛОСОК …»

На ежедневной утренней пятиминутке ординатор Наталья Петровна, между прочим молодая, привлекательная девушка, доложила, что вчера вечером в отделение поступил новый больной.

— Мальчик пяти лет. Подозрение на гломерулонефрит. Красную мочу заметила мама. Состояние ближе к удовлетворительному.

После паузы добавила:

Знаете, ну, прямо ангелочек. Волосики белые, глазки синие, а на вид — маленький мужичок. Из деревни привезли.

Наталья Петровна недавно окончила институт, «безумно», как она говорила, любит детей и в каждом видит либо Маленького Принца, либо Дюймовочку, в зависимости от пола.

Через пару дней, на очередной утренней пятиминутке Наталья Петровна объявила:

— Вы знаете, Павлик, из двенадцатой палаты, ну, тот, который из деревни, с макрогематурией, так здорово поет. Прямо как Робертино Лоретти, если помните. Пойдемте, послушаем.

Те, кто пошел, рассказывали, что парнишка и в самом деле поет отменно. Особенно у него хорошо получается «Малиновки заслышав голосок…».

Наталья Петровна ставила его на стул посреди палаты. Он пел, ему хлопали — врачи, медсестры, мамы, которые были со своими больными детьми. Приходили из других палат.

«Малиновку» заставляли петь «на бис». Говорили, пел уж очень проникновенно, голосок так и звенит-переливается.

Прошло еще несколько дней, и Наталья Петровна огорченно объявила на одной из пятиминуток:

— Вы знаете, Павлик — ну, тот, из двенадцатой палаты, с так называемой макрогематурией — свеклой его накормили,— матом ругается.

— Как, матом?! — удивились все, кто видел и слышал, как поет этот маленький ангелочек-мужичок.

— Его попросили спеть «Малиновку», хотели поставить на стул, а он говорит — «пошли вы на…».

— Куда, куда? — переспросили самые непонятливые.

Наталья Петровна восприняла вопрос серьезно.

— Ну-у…— протянула она, и щеки ее стали красными, как свекла, которой перекормили ее Маленького Принца.

— На «икс», «игрек» и «и краткое»? — то ли с вопросом, то ли в шутку, подсказал один из молодых ординаторов, Дмитрий Иванович, одновременно с Натальей Петровной пришедший в отделение.

—Дмитрий Иванович…— с укоризной остановила его заведующая отделением.

И сама пошла, послушать деревенского Робертино Лоретти.

Через пять минут она вернулась. Мы еще не успели разойтись после пятиминутки и оживленно обсуждали особенности деревенского быта.

—Да,— сказала заведующая,— и меня послал. Куда, не скажу. Нельзя же так надоедать человеку: спой, да спой. Не игрушка же.

По прошествии недели стало ясно, что никакого гломерулонефрита у Павлика нет. Моча, в самом деле, приобрела красный цвет от красной свеклы, которой в избытке накормила его мать.

В биохимическом анализе крови мальчика оказался повышенным холестерин, и его решили показать на обходе профессору.

Наталья Петровна доложила историю болезни и не преминула сказать, что ее подопечный хорошо поет, особенно «Малиновку».

Поэтому, когда привели мальчика для осмотра в ординаторскую, где у нас проходят обходы, ничего не подозревая, профессор спросил:

— Спой нам что-нибудь, Павлик. Говорят, ты хорошо поешь «Малиновки заслышав голосок»?

Мальчик набрал воздух в грудь...

Но тут заведующая, глянув на Павлика с нахмуренными бровями,

быстро приложила палец к своим губам.

— Что такое? — спросил профессор.

— Он может матом выругаться,— быстро пояснила заведующая,— если его попросить спеть «Малиновку».

Так и осталось неизвестным, собирался ли мальчик запеть или …

Обсудив историю болезни и придя к единодушному мнению о диагнозе, пригласили родителей ребенка.

После того как объяснил, почему у Павлика была красная моча, профессор сказал родителям:

— Матом он у вас ругается, нехорошо.

— Это вы ему скажите,— ответила мама ребенка, показывая на мужа.

— А что? — невозмутимо ответил отец мальчика, синеглазый, белокурый, косая сажень в плечах.— Я не ругаюсь. Это просто так.

На том и разошлись, каждый оставшись при своем мнении.

А мы еще долго вспоминали Павлика, напевая неотвязчивый мотив «Малиновки заслышав голосок …»

Вячеслав МИХАЙЛОВ

(г. Москва)

Родился в г. Термезе. Окончил Московский гидромелиоративный институт. Кандидат экономических наук. Ph.D in Economics. Опубликованы более сорока научных работ. Печатался в «Литературной газете», литературном сборнике «Иван-озеро», во всероссийском ордена Г.Р. Державина литературно-художественном и публицистическом журнале «Приокские зори», альманахе «Ковчег».

ЭКЛЕРЫ

С воскресной дневной тренировки шли, не торопясь, Юрка и Сережка: первый налегке, второй — с небольшой спортивной сумкой на плече. Настроение чудное: скоро летние каникулы, несколько футбольных турниров и столько всего! Перебирали азартно интересные моменты игры, которую тренер, по обыкновению, оставил на конец. Финальная эта часть тренировки была для мальчишек самой желанной, казалась скоротечной. С удовольствием гоняли бы мяч все время вместо скучных силовых упражнений, разборов игровых ситуаций, прочих занятий. Вот и теперь, не наигравшись вволю на поле, то и дело затевали на ходу перепасовку мелкими тротуарными камушками, принимали поочередно воображаемый мяч на грудь, били его головой, крутили с ним финты, мешая прохожим.

Учились мальчишки в разных школах, друзьями не были, встречались и общались только на тренировках, соревнованиях да еще изредка возвращались вместе со стадиона: кто-то из родственников Юрки жил недалеко от Сережкиной многоэтажки.

Приближался хорошо знакомый кондитерский магазин «Сдоба», аппетитно пахнущий издали, соблазнительный, манящий. У Сережки имелась заначка, и он сказал Юрке: «Зайдем». Тот сглотнул голодную слюну, хлопнул руками по карманам: «Я пустой».

— На пару коржиков у меня есть,— успокоил Сережка.

В просторном светлом павильоне со стеклянным фасадом не было никого, кроме пышной симпатичной продавщицы с благодушным лицом, идеальной хозяйки этих изобильных витрин, предлагающих торты песочные, бисквитные, торты-безе, пирожные «Корзинка», «Эклер», «Картошка», «Буше», коржи разных видов и форм — благодать для сладкоежки. Несколько лотков с пирожными и коржами были выставлены поверх витрин.

Стоя за витринами, продавщица говорила с кем-то через приоткрытую во внутреннее помещение дверь.

— Что берем, мальчики? — повернулась она к ним, приветливо улыбнувшись.

— Пару коржиков-уточек, наверное,— сказал Сережка, пересчитывая мелочь.

Продавщица опять обернулась к двери, что-то спросила. Потом скрылась за нею, предупредив громко: «Я мигом».

— Сумку открой,— процедил неожиданно Юрка.

Сережка машинально расстегнул, а Юрка стремглав кинулся к дальнему лотку с пирожными, схватил проворно три эклера и сунул в сумку. Сережка оторопел: в ушах зашумело, сердце загрохотало во всех сторонах, перехватило дыхание. Очнувшись через секунды, стал доставать назад пирожные.

— Ты, что! Застукает,— вцепился в его руки Юрка, с трудом удерживая их.

Сережка рывком высвободился, полез опять за эклерами, как тут послышались быстрые шаги, и в павильон вернулась продавщица. Сережка застыл, вытянувшись столбиком.

— Ну что, мальчики, выбрали?

Похоже, ее все еще занимала нужда, отвлекшая во внутреннее помещение. Взгляни она в Сережкины глаза, из которых били растерянность, испуг, негодование, наверняка почуяла бы: что-то не то.

Юрка поспешно кивнул: «Ага. Дайте две уточки». Пока женщина заворачивала коржи, он прошептал недвижному Сережке: «Деньги давай, и уходим». Тот пудовыми руками покорно отдал монеты продавщице, а Юрка взял коржи, вежливо поблагодарил и потянул Сережку к выходу.

За дверями Сережка разгневанно напустился на Юрку, толкнув его с силой в плечо: «Ты гад, Юран! Это же воровство! Пошли, вернем». Оскорбленный Юрка покрутил у виска пальцем: «Сам ты гад! Куда пошли? Не заметила же. Хочешь, чтобы шум подняла. Когда хватится, нас и не вспомнит… Да они сами лопают и списывают: просрочено там или еще чего. Нашел воровство. Ешь пирожное — повкуснее коржика». Он ловко выудил из приоткрытой Сережкиной сумки эклер, принялся смачно уплетать его.

Шума Сережка не хотел. С ненавистью глядел на Юрку, торопливо доедающего пирожное, роняющего крем на тротуар и себя. Не выдержав этой картины, выхватил два оставшихся эклера, сунул их в руки изумленному Юрке: «На, жри!» — и пошел быстро прочь.

Шагал, плохо разбирая дорогу, костерил всяко Юрку, а заодно его родню, что проживала поблизости и одарила таким попутчиком. Потом раз за разом воспроизводил в сознании происшедшее, и на душе становилось еще тяжелее, мысли мешались. Но одна стала пробиваться отчетливо: «А ты-то, ты! Такой же воришка! Мелкий трусливый воришка!.. Рядом стоял? Стоял. Сумку подставлял? Подставлял. Юрана не остановил? Нет. Воришка! C почином!»

В горячих висках лихорадочно застучал вопрос: «Как быть?! Как?!»

Несмотря на смятение, удивительно скоро нашелся обнадеживающий выход: «А так! Достать надо срочно денег — больше, чем стоят три эклера, хотя бы раза в два — и отдать продавщице, повиниться, прощения попросить. Это, мол, за эклеры и штраф как бы… К маме за деньгами не пойду. Продам серию кубинских марок «Африканские хищники» — Ванька ее давно хотел, заплатит сразу… Спрашивать начнет продавщица — что да как — скажу просто: сами не знаем, как так вышло, простите — бес попутал. Пожурит, погрозит, не без этого, и отпустит. Чего ей шуметь — деньги вернули с лишком». Сережка с облегчением поверил, что так оно и выйдет, не мешкая взялся за исполнение задуманного.

И вот меньше чем через час с деньгами, полученными за марки, он уверенно направился к цели, широко вышагивая. Как не силился отбрыкиваться от сомнений, опасений по поводу своего решения, они таки прорывались, допекали, замедляли шаг и, добившись своего, остановили за несколько десятков метров до «Сдобы». «Ну, зайду я,— рассуждал Сережка,— и выложу, что придумал, а она все ж возьмет и поднимет шум, хоть и милаха: “Денег принес больше, чем пирожные стоят! Откупиться хочешь, хитрец! Нет, касатик. Это воровство! Мелкое, а воровство. И по закону ответишь. Дружка нет, один ответишь. Милиция разберется — по какому закону. И в школе покраснеешь, как положено, и перед родителями”. Так и будет,— похолодел, сник мальчишка.— Мама еще поймет, а отец! А школа!»

Он прошел мимо злополучного магазина, прибавил шагу. Брел и брел по хмурому, душному городу, по самым отдаленным улицам и пыльным переулкам, волоча за собой тяжкий груз, пока совсем не устал. Упал на облезлую скамейку, вытянул гудящие ноги. Напряжение основное схлынуло, и возникли спасительные размышления: «Все ж было, как снег на голову. Я никак не ожидал, представить такого не мог… И пытался вернуть пирожные на витрину, да помешал этот… И швырнул эклеры этому… Что, надо было выложить их прямо перед продавщицей? И объяснить потом, что не верблюд?.. Короче, пирожные я не тырил, не жрал. Нечего и стыдиться, изводить себя».

Приободрившись, отправился скорей в свой двор, к ребятам. Те собирались в кинотеатр. Обрадовался случаю отвлечься, присоединился к ним. Смотрели старый фильм о войне, о партизанах, среди которых было несколько мальчишек — пионеров. Смышленые пацаны, вооруженные не хуже взрослых, бесстрашно подрывали фашистские поезда, обстреливали вражеские автоколонны, ходили в разведку в окрестные деревни, где располагались гитлеровцы, получали ранения, а одного даже убили в бою. Сережка и другие дворовые ребята не раз уже видели эту картину, и она им не надоедала. После просмотра обычно проходились по ярким эпизодам, фантазировали, как бы сами на месте героев фильма дурили и мочили фрицев, придумывали собственные ходы. Завидовали юным партизанам и непременно похвалялись, что доведись партизанить, себя бы уж показали, без наград не остались.

Сережка незаметно ускользнул из кинозала перед окончанием фильма и побежал к «Сдобе». До закрытия оставалось немного. Дождавшись терпеливо, когда павильон опустеет и продавщица останется одна, он вошел, стиснув в ладони приготовленные деньги. Минут через пять с сияющим лицом, эклером в руке, появился на низком крыльце павильона, шагнул с него и полетел над уютным, воздушным городом.

Николай МАКАРОВ

(г. Тула)

Военный врач ВДВ, гвардии майор медицинской службы, член Тульского общества православных врачей, член Союза писателей России, лауреат литературной премии «Левша» имени Н.С. Лескова и литературной премии Правительства Тульской области имени Л. Н. Толстого.

СОЛДАТЫ ТРЕТЬЕЙ РОТЫ^*

Уникальные солдаты приходили служить в нашу третью роту… Неповторимые солдаты…

БУДНИКОВ

Очередные учения. Конец февраля — начало марта. Десантирование в составе полка на площадку под Гороховцом (город есть такой во Владимирской области, названный так в связи с близлежащими Гороховецкими лагерями). Вместе с полком прыгает начальник медицинской службы дивизии гвардии полковник (за войну получил папаху — атрибут зимней одежды полковников и выше) Крапивный. Любитель парашютных прыжков и неожиданных для подчиненных учебных вводных.

Десантирование проходит на «хорошо» и «отлично». Или не совсем на «хорошо» и «отлично»? Это кто там, на краю площадки? Орет благим матом? Кто не может встать на ноги, барахтаясь в снегу?

А это — гвардии полковник медицинской службы, имитируя перелом ноги, проверяет на «вшивость» медиков полка (на настоящей-то войне всякое может произойти).

Но на его беду (беду ли?) рядом приземляется гвардии старший сержант Василий Будников, санинструктор третьей роты. («Летающий шкаф», мастер спорта по боксу, бывший студент четвертого курса Курского мединститута, за какие-то грехи срочно прервавший учебу на два года с последующим восстановлением во всех правах законопослушного студента).

Не долго думая, наш Василий со всего размаха прикладывается валенком, обутым на сорок шестой размер ноги, по мягкому месту орущего «раненого» (на всем десанте: офицерах, прапорщиках, сержантах, солдатах — одинаковая форма одежды без знаков различия — зимняя «десантура», а на Крапивном, вдобавок, нахлобучена солдатская шапка). И ласково, так душевно, «раненому» говорит, почти шепотом:

— Какая нога? Ты чего салабон придуриваешься? Встать! Бегом марш!

Следует очередной валенко-удар.

— Доложишь, та-та-та, на сборном пункте! И сдашь, вдобавок, мой парашют. А то по-настоящему вырву твои сраные ноги и спички вставлю…

Рванув автомат, вставив спаренный рожок, санинструктор третьей роты, утопая по пояс в снежной целине, как и весь полк (так и хочется написать: помчался) стал пробираться до ближайшей дороги.

Откуда известна эта история?

Сам гвардии полковник медицинской службы Крапивный на всех

совещаниях с гордостью рассказывал об одном своем подчиненном… в одночасье распознавшем в нем симулянта…

КАРТАШОВ

Одна тысяча девятьсот семьдесят пятый год. Конец февраля — начало марта. Полковые тактические учения с десантированием в «глубокий тыл противника» с последующим совершением рейда и уничтожением объектов супостата.

Накануне вечером последний смотр готовности войск к учениям. Первый батальон построен на плацу шеренгами с интервалом между собой по 2—2,5 метра. Комбат, замполит, начальник штаба и доктор (ваш покорный слуга) обходят личный состав для обнаружения последующего немедленного устранения недостатков.

Взвод связи — без замечаний.

Первая рота — без замечаний.

Вторая рота — без замечаний.

Третья рота — без замеча… Стоп! Последняя шеренга. Левофланговый. Рядовой Карташов. Второй год службы. Не «салага». Вместо валенок на ногах — сапоги. Устранить! Доложить! Через десять минут — устранено. Доложено!

Батарея СПГ (СПГ — станковый противотанковый гранатомет) — без замечаний.

Взвод снабжения без замечаний…

Наутро, перед движением на аэродром (это рядом; северное КПП полка напротив Тульского аэропорта; чуть дальше — полк самолетов Ан-12, с которых мы тогда прыгали) опять построение. Ни одно мероприятие в Армии не проходит без построения. Пересчитать военнослужащих на предмет их наличия. Посмотреть внешний вид. Отдать ЦУ и ЕБЦУ (ЦУ — ценные указания, ЕБЦУ — еще более ценные указания). Равняйсь! Смирно! Я в темпе произвожу опрос личного состава на предмет заболеваний и недомоганий, возможно случившихся за ночь.

Взвод связи — жалоб нет.

Первая рота — жалоб нет.

Вторая рота — жалоб нет.

Третья рота — жалоб нет. А Карташов? Где Карташов? Ах, здесь! Ах, ты эдакий и разэдакий, такой-сякой, мазаный-перемазанный, опять в сапогах. Вместо валенок. Устранить! Доложить! Через три минуты устранено. Доложено!

Батарея СПГ — жалоб нет.

Взвод снабжения. А взвода снабжения в полном составе нет. Взвод снабжения в составе тыловой группы полка, выдвинулся в район десантирования (под Ясногорск) для встречи основных войск. Для сбора парашютов. Выдачи лыж, горячего чая, бутербродов…

Аэродром. Очередное построение. По самолетам: личный состав двумя колоннами перед открытыми кашалотообразными люками-пастями Ан-двенадцатых в утреннем морозном полумраке, жмурясь и прикрывая лицо от снежных вихрей, поднятых работающими пропеллерами, медленно продвигается в чрево холодного чудовища. Где Карташов? Вон он — этот солдат, в моем самолете. Без валенок. В сапогах! Исправлять и докладывать об исправлении нет времени. Ладно, пока не замерзнет, а там, на площадке приземленья что-нибудь придумаем…

Десантирование прошло успешно, если не считать двух приземлений на запасных парашютах (Витька Трунилин, фельдшер-срочник полкового медицинского пункта полка и майор Судариков; рядовому — десять суток отпуска, майору — строгий выговор. Об этом — в другой раз). Войска на пунктах сбора. Пересчитаться. Перемотать портянки. Хлебнуть горячего чая. Получить вводную на выполнение ближайшей задачи…

Взвод связи и батарея СПГ рассредоточена по ротам.

Первая рота — пошла.

Вторая рота — пошла, марш-марш.

Третья рота — пошла, марш-марш, вперед.

Управление батальона в арьергарде. На возвышенности. В пятидесяти метрах от ПХД (ПХД — пункт хозяйственного довольствия, где сосредоточен весь взвод снабжения с техникой, кухней: обоз, одним словом). И вдруг… Вдруг — нашу группу обгоняет отстающий боец. Лыжник в сапогах! Карташов! Стоп, машина — задний ход! Незадачливому солдату делается очередное нелицеприятное внушение. Его разворачивают под белы ручки на сто восемьдесят градусов. Показывают направление в сторону нашего ПХД (пятьдесят метров до него!). Комбат громовым голосом передает командиру взвода снабжения приказ: «Взять разгильдяя! Поставить на довольствие! Возить только в кабине! Понятно?».

«Есть! Так точно! Будет исполнено!».

Управление, вперед, марш, марш вперед. Догонять войска. Руководить войсками. Первым батальоном…

Захват и разгром «супостата» прошел как по маслу, то бишь по заранее утвержденному плану. Согласно утвержденному плану закончилась и наша «война» на следующий день. Не рассчитан десант на более длительные боевые действия. Сделал дело и... как одноразовый… воздушный шарик. Для дальнейшего применения не пригоден. Ну, это — так, лирическое отступление. А так как у нас всего-навсего учения, то и пора честь знать. Пора собираться до кучи. Пора ехать на зимние квартиры. Ага! Щас! А пересчитывать личный состав кто будет? Кто будет пересчитывать оружие? Дядя Пушкин?

Взвод связи — все на месте. Оружие на месте.

Первая рота — все. Оружие на месте.

Вторая рота — все. Оружие все.

Третья рота — все на мес… Нет, не все. Нет одного. Нет Карташова, едрит твой корень. Может в другие подразделения прибился, бедолага.

Батарея СПГ — все. Посторонних нет.

Взвод снабжения — все. Посторонних нет. А этот ваш сраный Карташов сбежал ночью из машины. Но… Но обутый в валенки. Вон замок (замок — заместитель командира взвода) валенки ему свои отдал.

Запросить другие батальоны — брошена соломинка, на всякий случай. Карташова нигде нет! Нет и автомата!!! АКМС.

Все—е—е—е—м отбой! Первому батальону ученья продолжать! Искать солдата. Искать автомат…

Трое суток искали Карташова. Искали автомат. В районе учений и прилегающих окрестностях. В районе «боевых» действий полка. Трое суток искали. Три дня в светлое время вертолет на сверхнизкой высоте утюжил этот злополучный район, помогая поискам.

Карташова нигде не было. Вместе с автоматом!

На четвертый день местное, колхозное, женского пола, крестьянство поехало к ближайшему от деревни (135 метров!) стогу сена. Коровы тоже, даже зимой, почему-то хотят кушать. (А надо сказать, около этого стога раз пятнадцать днем и ночью, с матюгами и факелами, проходили поисковые группы). Значит, подъехали к стогу, но руками-то несподручно грузить в тракторную тележку сено, вот и вонзили в стог вилы, норовя ухватить побольше, а в ответ… В ответ из стога леденящий в жилах кровь нечеловеческий вой (хорошо, вилы угодили в бок и только обозначились незначительными царапинами) и появление... солдата. Появление Карташова. С автоматом. В сапогах (!). С отмороженными до стеклянного стука ногами. С пятью (!!!) полными коробками спичек в карманах… Чего он добивался своим поступком — так никто и не понял.

Уволенного по инвалидности (1 группа — ампутация обеих ног ниже колен) бывшего солдата третьей роты никто (!) из сослуживцев не пошел провожать даже до КПП. Северного КПП полка. Напротив Тульского аэропорта…

МАРТЫНЮК

Резкий звонок в штаб первого батальона на полуслове оборвал комбата.

— Что опять у вас натворил этот долбаный Мартынюк? — орал в трубку командир полка.— Сгноить на «губе» негодяя! До командующего дошло! Сам (!!!) звонит!

Командир третьей роты — гвардии старший лейтенант Сашка Терновский — мухой прилетевший в штаб, по стойке «смирно» стоял перед комбатом. Прикидывая, какими последствиями грозит для него похождения подчиненного солдата. Маргелов, наш дядя Вася, шутить не любит!

А солдат? Что — солдат? Солдат — как солдат. Почти во всем — первый. С соседней стройки, приволочь линолеум для нужд роты — он тут как тут. В самоволку, «по бабам» — опять не оплошает. Подтянуться на перекладине — до чемпионства далеко, но тридцатник «железный». Отжимание от пола — под сотню. Марш-бросок первым никогда не приходил: два-три автомата на себе тащил «сдохших салаг». Стрелять? Как сказать? На мартовских ротных стрельбах (шеренга солдат до километра по фронту и стрельба из всего штатного оружия роты), угодив с головой в траншею,— а их на стрельбище полным-полно,— с грязно-снеговой водой и тут же выскочив оттуда, как пробка из бутылки шампанского, первой очередью завалил все, вдруг поднявшееся перед ним мишени…

Опять резкий звонок в штаб батальона. Опять полумат командира полка. Но какой?!

— Чтобы!!! Через!!! Тридцать минут!!! Комбат!!! Лично!!! Сам!!! — надрывается трубка.— Вручил отпускной билет этому отличнику боевой и политической. И!!! Лично!!! Посадил!!! Его!!! На электричку!!! В Москву!!!

Чем хороша Армия, так это тем, что подчиненному не нужно долго раздумывать над приказами вышестоящего командирования. Вредно раздумывать. Преступно. Взял под козырек. Есть! Так точно! Понял! Выполняю. О выполнении — доложу! А потом, после выполнения, в кругу семьи или в кругу друзей, за рюмкой чая можно и порассуждать об этих непонятках…

Благо, ротный находился здесь рядом, по стойке смирно стоящий, ни хрена не понимающий в метаморфозах командира полка, ждущий разъяснение батальонного.

— Что — не ясно? Переодеть в парадку! Пришить «младшего сержанта». Приказ КэПэ уже подписал. И — ко мне!

— Да… это… как его…— суворовец, выпускник «Верховного Совета» (кремлевский курсант), ротный переминался с ноги на ногу, не зная, как выкручиваться дальше. — Он… это… на «губе»… Сидит… трое суток.

Приплыли. ЕПРСТ! Командующий (Сам!) требует его в отпуск, а они понимаешь, тут безобразия безобразничают…

Вечером вся (!) рота, третья рота, провожала Мартынюка в отпуск. До КПП. Северного КПП полка. Напротив Тульского аэропорта. Где располагалась конечная остановка троллейбуса. Шестого маршрута. «Московский вокзал — Аэропорт»…

Подоплеку этого своего отпуска Мартынюк рассказал через десять суток, по прибытии в расположение.

…Пришел накануне того самого ажиотажа к генералу армии Маргелову Василию Филипповичу его предшественник, бывший командующий Воздушно-десантными войсками. И так, вроде бы невзначай, между делом, поинтересовался: «Чего, дескать, моего внука не дождемся в отпуск. Бабы мои — и жена, и дочь — вконец достали. Мол, все: кому не лень, уже по два раза побывали в отпусках, а его, родной кровинушки, все нет и нет. Да и вообще: ты дед или кто? Не мог его от армии «откосить»? Или, на худой конец, оставить служить в Москве? А не гноить его в этой тульской тьмутаракани? И доводы, что он сам захотел служить в наших войсках, а не отсиживаться за дедовским авторитетом, бабьем не принимались абсолютно. Помог-то ему в одном — чтобы служить в Туле. И все».

…До окончания срочной службы (до дембеля) гвардии младшему сержанту Мартынюку оставалось ровно три месяца. И ровно за три месяца десять дней в полку (в роте, где все обо всех и каждом знают) обнаружилось, что с ними служит внук командующего ВДВ. Правда, бывшего командующего. Но какая, в принципе, эта разница…

РАБИНОВИЧ

За двадцать с хвостиком лет службы в ВДВ я больше ни разу не встречал среди срочников подобной, чисто «англо-саксонской» фамилии.

Боря Рабинович.

Профессиональный фокусник-престижиратор (пальцы — зависть Ойстраха!). Художник с каллиграфическим почерком (писарь роты с первых дней и оформитель стенгазет и боевых листков). Сын сапожника (за какие грехи провинился перед своим Богом и «загремел» в армию?). За два года службы не поправившийся (к «дембелю» все, как один наедают ряхи десантники) не то, что на килограммы, ни на один грамм. И… и не годный к службе в ВДВ. По трем статьям. Медицинским. По состоянию здоровья. И два года просящий Бориска Рабинович, просящий и командира роты, и командира батальона, и врача батальона, чтобы ему разрешили прыгнуть с парашютом хотя бы раз. Разочек. Такой маленький, малюсенький разочек. Если надо, он заплатит. Сумму назови. Прописью. Но я его раз за разом вычеркивал из прыжковой ведомости.

— Борис! Купи себе любой значок. Хоть, инструктора-парашютиста. Кто тебя в твоем Бердичеве будет проверять: прыгал ты или нет.

Но он всеми правдами, а больше неправдами рвался прыгать.

За месяц до увольнения из рядов Армии мне пришлось высаживать его из самолета, уже готового к взлету. Куда смотрел? Трижды (!) негодника пропустил на прыжки? Кошмар! Ему предлагали (не приказывали! У нас как в Армии: раз-два, приказ, и в дамки) перевестись в другие, не десантные войска. Ни в какую! Только в ВДВ. И ему пошли, как ни странно, навстречу, оставив служить в третьей роте.

А завтра последний его день в этих самых «продуваемых всеми ветрами войсках», в Воздушно-десантных. Завтра Боря Рабинович увольняется. Отстанет от всех со своими просьбами. Нелепыми просьбами о прыжках. А сегодня?

Сегодня прыгает второй батальон и он — Боря Рабинович — уговорил, а может, кого и подкупил (все-таки у него — чисто «англо-саксонская» фамилия), чтобы его взяли на прыжки. И прыгнул! Всего один раз! Один раз за два года службы в ВДВ. В предпоследний день своего пребывания в нашей части. В нашей третьей роте…

ОБА ДВА

Проходили у нас очередные полковые учения. В Рязани. На полигоне «Дубровичи». Десантирование — «хорошо» и «отлично». Марш в район стрельб — «хорошо». Стрельба — «хоро…». Не было никакой стрельбы. Жара в то лето — лето одна тысяча девятьсот восемьдесят первого — стояла неимоверная. Горело все, что могло и не могло гореть. Мы ждали погоду. Нелетную, дождливую погоду. Пытались стрелять в предрассветной прохладе. Сушняк загорался от первого трассера. Приходилось бросать стрельбы и мчаться тушить лес. Ждали погоду. Дождя. День ждали. Два. Неделю. И дождались. Дождались праздника. Нашего праздника — День Воздушно-десантных войск. Второе августа. День ВДВ. И день, почему-то, Ильи-пророка?

В какой праздник без баяна, т.е. без спортивных соревнований в наших войсках? Тем более — самый почитаемый, самый уважаемый праздник голубых беретов и голубых в полосочку тельняшек.

На стадионе полигона расположились два полка (наш, Тульский, и местный, Рязанский,— чай, одной дивизии, 106-й гвардейской воздушно-десантной Краснознаменной, ордена Кутузова 2-й степени дивизии) и гражданские «партизаны» (студенты Московского областного, не то педагогического, не то физкультурного института, проходившие «курс молодого бойца», для получения лейтенантского в запасе звания).

Ведущие этого спортивного шоу — Высоцкий, мастер спорта международного класса по боксу в тяжелом весе, единственный из советских спортсменов дважды победивший самого Стивенса, олимпийского чемпиона, легендарного кубинского боксера, чемпион страны, чемпион Европы и какой-то волосатый, полугроссмейстер по стоклеточным шашкам.

Объявляется очередной «номер»:

— На помосте чемпион мира по дзюдо среди юниоров, мастер спорта международного класса, недавно приехавший из Испании, где этот титул и завоевал такой-то и такой! Кто бросит ему вызов? Есть — такие?

Над стадионом нависла гнетущая тишина. Нет таких! Не нашлось смельчака в двух десантных полках! Откуда им взяться? Некому честь голубых беретов в полоску грудь поддержать? Некому с самим чемпионом мира потягаться?

И вдруг… Да,— без всякого вдруг,— просто долго освобождался от обмундирования, среди третьей роты происходит шевеление и на помост пробирается тщедушный солдат. Соплей перешибешь. Трусы, грязно-вылинявшие синие, ниже колен. Руки по локоть, шея и лицо в бронзовом загаре. Большой палец левой руки перевязан стираным-перестираным бинтом. Белая-белая кожа. Механик-водитель третьей роты (к сожалению, забыл фамилию и его, и второго солдата). Но… Но в голубом берете и в тельняшке!

Неспешное, даже какое-то вяловатое рукопожатие, пренебрежительная ухмылка чемпиона: дескать, не таких мы в Испании видали, видали и укатали под фанфары; но, мол, ладно, так и быть, снизойду, покажу вам шоу-класс. Где это тут — ваш мужичок с ноготок? А мужичок, мужичок с ноготок, не раздумывая ни мгновенья, подпрыгивает выше головы (!) чемпиона, захватывает шею ногами как ножницами и заваливает соперника на бок, в полете умудряясь перехватить руки и захватить на болевой прием. Чемпион от такой наглости, а скорее, от боли жутко воет и стучит свободной рукой по помосту. Чистая победа! За пятнадцать (!) секунд (!!!).

Затем сам Высоцкий вызывает себе напарника, «мастерится» в незашнурованных перчатках. И опять, опять из третьей роты (рожают, что ли их там, в этой третьей роте?) такой же замызганно-зачуханный (а где вы видели опрятно одетых в пижонистые костюмы механиков-водителей боевых машин в полевых условиях?) поднимается на помост солдат. Ему зашнуровывают перчатки, раздается гонг, улыбающийся Высоцкий подманивает его к себе и… получает сокрушительный удар по левому уху и вдогонку — серию ударов по печени, по сердцу. Ничего себе! Зашатался Высоцкий. Не ожидал он такой прыти от почти на тридцать килограммов меньшего по весу солдата. Но надо отдать ему должное: всего два удара (наверное, и те — в полсилы) нанес он в ответ и, не дав упасть, объявил почетную ничью…

Обоим солдатам бывшие с «партизанами» руководители сборов тут же предложили без экзаменов (!) поступить в свой институт. На что наши оба механика-водителя боевых машин десанта обещали подумать…

Да, имеются в русских селеньях, то бишь в ротах (особенно в парашютно-десантных ротах!) самородки-вундеркинды, мастера на все руки. Но имеются также и в русских селениях, и в ротах (в парашютно-десантных ротах — исключительно, очень редко), имеются и встречаются Мальчиши-Плохиши… К сожалению…

Владимир ПЛОТНИКОВ

(г. Самара)

Родился в Оренбургском крае (1963). С 5 по 10 класс жил и учился в Магаданской обл., где родители строили Колымскую ГЭС. В 1985-м окончил исторический факультет Куйбышевского госуниверситета. В 1997 г. был принят в Союз журналистов России. В 2008-м вступил в СПР. Сотрудничал со многими российскими СМИ. Лауреат Всероссийских литературных и журналистских конкурсов. Автор исторических романов и художественной публицистики.

БИЛЕТЫ ВСТРЕЧ И РАЗЛУК

В багажном отсеке вот этого купе одно время пылился проездной билет. На нем — четкие записи отправления-назначения, а с тылу — неровные росчерки от руки.

***

— Здравствуйте. Я ваш попутчик. И это судьба.

Я говорю эту пошлость, потому что надо что-то говорить и говорить весело. Никто не заставляет говорить весело (да и весело ли? — еще вопрос) — мужчине не пристало выглядеть скучным. Есть, правда, и оборотная сторона. Навязываясь с, как тебе кажется, шутками, рискуешь остаться занудой. Но в такие детали вдаются единицы. Я из них.

Накрученный задор моих слов никак не подкреплен решительностью взгляда. Прямо и долго смотреть на женщин не могу. Кажется, что оскорблю, да и если долго — обязательно расплывусь от уха до уха.

Но не смотреть прямо — не значит не видеть. Мой взгляд остер и прихватчив. И я вижу: на приветствие не ответила. Впрочем, вру: эту ракетную бирюзовую искось — а у нее ТАКИЕ глаза — уловил не столько я, сколько кто-то очень чуткий внутри. Подсознательный пеленгатор. Значит, не совсем без интереса?

— Переодевайтесь, пожалуйста.

И мягко прикрыла дверь.

Познакомились…

Сквознячок взвихряет легкий шлейф незнакомых, но чудных духов. После пятисекундной заминки сосредотачиваюсь и начинаю распаковывать чемодан. Так. Трико, майка... А тапочки? А тапочки в другом углу. А голос, кстати, приятен и текуч, можно сказать, обволакивает. Или знаком? Потому и приятен, что знаком? Нет, разумеется, я ее не знаю, просто голос… определенной категории. Все женские голоса делятся на категории (мужские — на классы). Раньше всех себя выдают хищные и истеричные. Этот не из хищных. Но даже те, из этой категории, какие знал, не так приятны. Плюс фигура с чарующим изгибом. Хороша!

Я делал все, что положено не наглому мужчине, по природе, скорее, застенчивому, но блюдущему репутацию пола. Движения нарочито замедленны, хотя внутренний ритм просто сумасшедший. Но гидротурбина работала подпольно. Подытоживающий взгляд в зеркало, вздерг чуба, невесть для чего приглаженная пальцем кожа на месте будущей складки... И я готов.

Приглашение войти повторил дважды. Первый раз все съела нежданная охрипь.

Она не замедлила ждать. И дуновение в открытую дверь освежило кубометры тоски.

Вот села на диван, открыла толстую книгу. До того, как положила ее на столик, успел выхватить фамилию. Шолом-Алейхем. И уже где-то посередке. Разлом проложен фантиком. «Белочка».

Ага. Мы любим читать. Прекрасно. Нам же проще. Думаю почти с облегчением: похоже, не надо разыгрывать трепача. Это меня всегда радовало: не сердцеед, даже, наоборот: внутренне безжалостный критик этого циничного сословия. Но почему-то и не радовало. В этот раз. Что такое? Задета струна самолюбия? Мужского! Как же: ни интереса, ни внимания. Ни капли! Опять не верно. Капля была — косая, но жгучая и увесистая — при знакомстве,— она впиталась, куда надо. Случайным такой взгляд не назовешь. В нем есть нечто...

Молчание затянулось. Все-таки лучше хоть какой-нибудь интерес, пусть бы он потом и угас по вине моего занудства... Брр, ненавижу в себе вот это мелкое петушиное чванство. Хромосомы самца, и никуда не деться. Ну, вот и дань лженауке. А ведь до войны посещал курс Вавилова.

Заглянувший проводник посулил чаю. Но как-то излишне сурово. Свысока даже.

«Будем», — одновременно и единогласно. Рассмешило обоих. Она отложила «еврейскую трагедию». Я не преминул прокомментировать:

— Какое счастье, что мы не тогда, а их горести останутся в книгах.

— По-вашему, правильно доверяться книгам? Жизнь сложнее, а зло проще и оттого сильнее. Неверно зарекаться от чего-то.

Во выдала! Голос живой, красивый, играющий. У «барышень», пропаренных Кратким Курсом, таких ноток не уловишь. Но как она неосторожна. Знавал я одну... да, вот — с тем же, вспомнил, голосом. Тем же, да не тем. На 180 градусов не тем. Как все-таки много значит интонация. А еще больше — искренность. У нее — от души, а не от напускного энтузиазма. Нет, я люблю и Партию, и нашу Советскую Родину. Не люблю горнистов: ни в постели, ни за столом. Хотя сам из таких.

Я как все. У каждого где-то на донышке запекается маленькое эхо от горна и дремлет, затянутое ряской. Прорезается наш трубач в самый неподходящий момент. Худо, когда голос высмеивает эхо. Еще подлее, если голос обвиняет, а потом судит эхо. И уж полная дрянь, когда голос сажает эхо. Но от этого никуда: за голос отвечает эхо.

Проводник вернулся с чаем в тяжеленных дореволюционных подстаканниках. В этом поезде все старое, как в музее, даже атмосфера. Такие люди меня смущают, а при напоре — раздражают. Высок, грузен, чуть потаскан, мешки под глазами. Но во всем — холеность, непрогибаемость. Говорит едко, но совершенно без выражения. Точно — из бывших.

Как, впрочем, и ты. Ты же захватил первый класс самарской гимназии. И с отцом повезло. Офицер, георгиевский кавалер, в 1918-м перешел на сторону Советской власти. Голову сложил в Туркестане. Как угадал...

Смутное детство. Учебу заканчивал в нашей уже школе. В нашей, потому как был и остаюсь советским человеком. При этом не верю в вину Вавилова. Но и не кричу об этом. Как и о многом другом. Весь крик души выплеснул в последней штыковой атаке — в 1945-м, под Бреслау. Там контузило. Фашистский штык был точен — в сердце, спас блокнот...

Я хочу ей сделать комплимент. Но как? Она однозначно показала, что банальности не пройдут. И мы обойдемся без Безыменского. И будем начеку. Женщину можно оскорбить самой пылкой похвалой. Скажи русской «Красивая дама», но по-чешски: «Пани урода».

Пришла на помощь сама:

— Могу отдать свой сахар.

— Согласен. В обмен на конфеты.

Достаю коробку шоколадных «мишек». И тут по глазам ее вижу: это женщина. Конфеты — одна из самых сильных ее... слабостей.

— Вы победили. Я сдаюсь. Мои любимые. Даже в блокаду их делали,— затрепетавшие пальцы приходят на помощь побежденным глазам.— Все так просто и сложно.

Вот и все: женщина поборола декабристку. А кто помог? «Мишка на Севере» — хозяин тайги. Впрочем, я был «за».

Беседа налаживалась, входя в русло простодушного приятельства. «Сергею» откликнулась «Людмила». Строго и чинно я достал цимлянское и крабов. Она — сыр и булку. Поочередно и без сговора. Остальное было проще, чем и радовало: картошка, капуста, огурцы, сальце.

Никогда я не говорил с посторонней женщиной так легко и про все. Не касался только войны. Зато про юность, школу, ВУЗ «раз по паре» прихвастнул. Это простительно, потому что не ложь. Ложь — это когда неправда во всем. Обман — правда не во всем. Ложь непростительна. Обман бывает благим, особенно если утешаешь и, тем более, когда правда способна убить.

Она говорила меньше, но здорово и с большим достоинством. Я не мог наслушаться. Ручеек был мелодичен, в меру серьезен, и в этой серьезности угадывалось самородное остроумие. Эта распевная редкость придавала каждому ее слову весомости и очарованья. Разговор мне уже казался драгоценностью, которую разбить страшно и очень легко. Достаточно первой же неловкости.

Точность и поэтичность ее сравнений свидетельствовала о филологическом кругозоре и немалом житейском опыте. Сколько ей? Если верить возрасту, не травленной табаком речи — немногим меньше, чем тебе. А с виду не более тридцати. Здесь все: ум, мудрость и самое редкое — терпимость. Она понимала все, но ничего не навязывала. Иногда смеялась, и это было самое восхитительное — хрустальный колокольчик звенел с искристой вершины королевской елки.

— Видишь, как все просто и сложно,— сказала она.

И он заметил, что ты давно не косишься, а смотришь прямо и тепло. И локти твои — на столе. Как у гимназистки Люсиль — дочери профессора Ларецкого. Но он не чувствовал себя учителем. В этой ученической позе было что-то трогательное, располагающее к доверию и... Насчет большего угадывать боялся. И не столько от волнительного предвкушения... Боялся того сильного и большого, что может прийти к обоим, во всяком случае, к нему. Когда закончилось вино, он предложил продолжить в вагоне-ресторане...

Ее благосклонность сводила с ума притом, что не было в ней ничего жеманного, завлекающего. Естественно и не усложняя, она говорила «да», которому ничто не мешало в любой миг сойти на нет. Тут как на минном поле. И я старался изо всех сил соответствовать, блюдя такт и меру, «которых» искренне чтил. Себе же на пользу. Женщины, как известно, пол слабый, но прекрасный. При этом каждая из них является зеркалом своего мужчины. И не всякому дано уменье не обезобразить это зеркало.

Оказывается, бывают и такие женщины. Почему их встречаешь так поздно? В молодости таких не было. Это он знал точно. Он увлекался. И не раз. До свадьбы не дошло ни разу. Но помнилась почему-то только та самая Люсиль — героиня первого романа. Они встречались, если без антрактов, два года — последние два класса и на первом курсе. Потом он не выдержал. Люсьена была настоящая барышня-недотрога. Зазнайка! Сейчас, вспоминая ее капризы, ее нетерпимость, он поражался собственному долготерпенью. Теперь его выдержки не хватило бы и на час общения с Люсиль. Нет, она была весьма недурна, упражнялась в балетной студии, одевалась со вкусом, но все в ней было — чопорность и перехлест. Собачились по поводу и без. Мирились поцелуями. На первых порах она ему нравилась. У них было то, что в этом возрасте прикидывается «любовью». Но после двух с половиной лет кабалы он ее почти возненавидел.

С тех пор ты с Люси не виделся. Да и где? После разгона генетиков ты тихо защитил диплом и убыл в Комсомольск-на-Амуре. И скоро забыл все. Строящемуся городу с сотнями молодоженов требовались учителя. В итоге, к твоей химии с биологией приплели развесистый букет гуманитарных предметов...

Потом война... Она сопровождала его все годы, но не тут, не рядом, а близко, по соседству.

...Вагон-ресторан был пуст, лишь у буфета мерно качалась парочка. Она выделяла электричество. Искр еще не было, но ток предупредительно потрескивал. Не успели сделать заказ, как началось. Поставив нам коньяк и фрукты, официант на обратном пути выразил восхищение:

— До чего красивая девушка! Восточный разрез глаз. И имя, наверное, восточное. Гульнары или Гюльджан...

— Гюрза.— Мягко поправил парень, дрессированно закрывая грудь меню.

• прищурилась и твердым, как алмазный нож, взглядом взрезала «змеелова» от переносицы до пупка. Губы ее при этом вымяукивали: «Мау-у». Следующий такт был молниеносным. На лоб парня обрушилась тарелка. Папка-меню оказалось проворней.

— Я же говорил.— Кротко улыбнулся он, ссыпая осколки, и резко пальнул из перечницы.

Боевые действия активизировались. Стратегические предпочтения «гюрзы» составляла пустая форма: стакан, тарелка, графин. Лишнее доказательство, что даже внутри амазонки прячется прачка. Сильный пол, напротив, орудовал содержательным элементом: перец, соль, уксус. Мужской выбор объяснялся проще: жирных блюд заказать не успели. Заключительным аккордом битвы стал обоюдный рывок к середине стола, где губы судорожно слились.

— Видишь, как все просто и сложно.— Одними глазами улыбнулась Людмила. И уже не вслух: "НЕ УЗНАЕШЬ?"…

После этого пить и есть не получалось. Во-первых, от смеха, а во-вторых, от страха, как бы за этот смех не поплатиться. В итоге, уговорили официанта завернуть заказ в кулек.

Доели в купе.

Но вечер зрел. А с ним и сон. Перед сном был поцелуй — долгий и сладкий...

Все поменялось… я — ты. Ты — я. Та…

Он заснул не сразу. Веселой дробью распалялась плоть. Романти-

ка овладевала мыслью, ища затерянный экстаз. В содружестве с хмелем ей это удалось без боя. Засыпал счастливый и влюбленный. И уже не видел, как долго и нежно я наблюдаю за тобой — спящим, вздрагивающим и беспомощным, Сережа.

Шматком строганины угрюмился месяц, а бирюза влажно сверкала из темноты, и губы грустно повторяли все те же два коротких слова…

...Разбудил дикий крик. Сначала не понял. Потом различил очертания. Дошло: купе. Память быстро доклеила остальное.

Она прижалась к стене: затравленный зверек. В глазах стыл лунный ужас. Видимо, тоже только-только начала ориентироваться.

Я выразил сопереживание: «Что-то страшное приснилось»?

Ее тело выгнулось в зябкой вибрации.

«Напали, да? Кто: вампиры, бандиты»?

«Белки напали»!

Категорически серьезный, неприступно трагический тон Людмилы не допускал и мысли, что кто-то в природе способен сравниться с кошмаром по имени «белки».

Тишь ночи расконопатил долгий гогот. Чуть позднее присоединилась она — серебристая трель клавикорда. Прижавшись, мы сидели на ее диване...

...Утром едва не проспали станцию. Ее.

Сборы в темпе «полундра». Он все время ластился, норовил поцеловать. И требовал адрес. Достала карандаш, впопыхах начеркала каракули на… Оказалась изнанка билета. Его.

Неужели так и не узнал? Он прав. Ты была такой идиоткой. Как бы напоминанием (о той) не спугнуть снова...

Твоя станция? Прощальный поцелуй… Он не сразу разневолил путь на перрон.

Все так просто и сложно!

Моя — следующая.

Долго не мог унять дрожи. Я влюбился?! А как же адрес, спохватился вдруг, но, увидев билет, успокоился. Что там она накарябала? Ну, и почерк! Такие каракули я видел только в школе. Была, понимаешь, одна Люсьена, самарская соученица. Для нее все сложное было просто. А для этой... все наоборот.

«Здравствуй...».

Это мы разобрали, дальше... закорючки то ли адреса, то ли телефона, а может, и то и то. А внизу подпись: «Лю... си».

ЛЮСИ? Еще одно совпадение? Сердце обожгло. И оно выпрыгивает из проруби. Срочно хлопнуть стакан. Хотя бы пива. Остальное разберу после.

Выпив в ресторане прохладного «жигулевского», вернулся в купе.

Вот и Куйбышев. Где билет? Вот. Кладем его в портмоне. Теперь пора — за чемодан.

Из открытого окна дует. Рывками. Портмоне приоткрывается, и что-то взмывает.

Второпях он хватает и, спиною к сквозняку, заглядывает между желто-коричневых корок. Вроде все на месте. Ну, с Богом. На выход. Прощай, вагон.

...Билет метался по багажному отсеку, постреливая единственно внятным словом «Здравствуй»...

***

Этот билет и оказался запавшим в багажный отдел, где прилип и коптился, покуда его не отодрал проводник...

Андрей МОЖАЕВ

(г. Москва)

Родился 17.09.1955 г. Сценарист, прозаик, публицист, литературовед. Окончил ВГИК (мастерская Л.Н. Нехорошева и Н.А. Фокиной-Кулиджановой). Автор сценариев документальных картин, 2-х книг и публикаций в периодических изданиях. Лауреат нескольких Международных кинофестивалей. Доцент кафедры драматургии кино ВГИК. Сын писателя Б.А. Можаева.

В КАНУН ПРАЗДНИКА. СНЫ СТАРОГО ПРИХОЖАНИНА

(этюд-фантазия)

День был снова бесснежным, темным, незаметно перетекшим в ночь. И только под утро пришел сон.

Я стою в соборе на службе. Всенощную ведет наш Патриарх Пимен. По правую руку от меня — древняя схимница Елена, постриженица святого Амвросия Балабановского: маленькая и хрупкая как ребенок.

По левую, чуть одаль — статный мощный старик. Он крестится сразу обеими руками, будто препоясывается туго. Это архиерей на покое. Здесь он проездом в свой дальний монастырь, где живет простым иноком и трудится наравне со всеми.

Впереди стоит старенькая, неизменная на своем месте Анна Иванов-

на. У нее — ясно-голубые, что небо в июньский полдень, глаза и тихий добрый взгляд. Она одета всегда скромно и в то же время по-особому нарядно. Тонкий вкус и чистота отличают ее. Вот эта серо-белая блузка с кружевным волнистым воротником так ей к лицу! Анна Ивановна — внучка последнего царского министра просвещения. Что ей пришлось вынести смолоду, знает только она. А любимая привычка ее — что-нибудь дарить, чем-нибудь делиться. Вот сейчас после службы она подойдет и протянет кусочек хлеба, припасенный от елеопомазания.

Рядом с нею — мой друг Саша, режиссер. Недавно он поставил спектакль-событие по рассказам Федора Абрамова. Саше исполнилось сорок, он отпустил бороду лопатой и скоро уйдет из театра, поступит в храм рядовым алтарником, чтобы не расставаться со службами.

А сзади и немного наискось от меня молится девушка лет шестнадцати: тонколицая красавица с привольным и сильным разлетом черных бровей и глубоким почти неподвижным взглядом. Она вытянулась в струну и напряженно ловит каждое слово службы. Ей хочется взмахнуть, унестись свободно в то не видимое, но чувствуемое пространство без начал и концов.

Да, все мы здесь — навсегда родные и вечные. И мы это понимаем. Потому так теплы и спокойны глаза и лица. И даже вон тот полковник в отставке, навязанный властями как староста прихода и доносящий обо всем, также привычен и вынужденно свой.

Певчие на хорах раскатили, сплавили голоса в едином знаменном распеве — все выше, выше, полней и шире! И всех нас, кроме старосты, проверяющего выручку, будто поднимает под самый купол.

На солею вышел из алтаря Пимен. Благословляет свечами. Мы склоняем головы, а сами словно смотрим на себя сверху…

Наш старец Пимен: строгий-строгий взгляд, отобранные слова. Никогда не говоришь ты от себя, но всегда — от святых Писаний. И эти слова глубоко открывают вдруг содержание именно сегодняшнего дня: смутные дали путаной жизни проясняются, сердце успокаивается. Таково действие твоих бесед, владыко.

Пимен-Пимен, ты испытал в жизни все. Подмосковный юноша с дворянской фамилией Извеков выбрал послушание Церкви в самые трагические годы. Смолоду — тайный посланец в тюрьмы и лагеря к архиереям. Ты развозил тайные письма с размышлениями о том, как выжить, устоять Церкви перед лицом полного разгрома и запрещения.

Тебя написал в своей великой картине «Русь уходящая» Павел Корин. Тебя арестовывали, допрашивали, и ты не выдавал.

Ты прошел страшную войну сержантом-связистом и выжил там, где погибали почти все. От тех лет вынес боевые награды и четыре ранения. А после, настоятелем, селил в Псково-Печерской обители гонимых служителей, монахов-лагерников. При тебе обитель возрождалась как наша духовная крепость. И ты всегда был под особым надзором у властей, вязавших в действии, запрещавших говорить от себя. Но и в плену у них ты старался удерживать то немногое последнее, что оставалось в храмах от духа православного.

Свои тебя тоже не щадили. Сколько грязи, нелепых обвинений, доносов и просто лжи опрокинуто на твое имя нынешними управителями церковной организации. И это было трудней всего переносить. Тебя, строгого монаха, за спиной обвиняли в духовном невежестве и тайном монархизме и прослушивали твои телефонные разговоры. А перед самой кончиной, когда ты болел и почти не выходил, винили уже во враждебности "демократии".

Тебя выставляли корыстным, а ты ничего не имел. Даже келья, казенная квартира, не была твоей. Да и помогал тебе по жизни один-единственный инок Серафим, внук замечательного духовного писателя, катакомбного исповедника Пестова и будущий епископ Новосибирский Сергий. Но шире всего тебя обвиняли в злости и гонениях на передовую мысль церковных деятелей, идущих в ногу со временем. А народ шел и шел к тебе!

В тот день, когда мы расставались, вся площадь и улицы были переполнены. Ехали со всех концов страны только затем, чтобы попасть в собор, попрощаться. Я помню твою отеческую руку, когда прикоснулся к ней губами в последний раз. Она была теплая-теплая и белая, как у живого.

А после тебя везли в Лавру. Везли в стареньком микроавтобусе РАФе без машин сопровождения, почти тайно. Мы рассчитали время, когда проедут по шоссе мимо нашего дома. Тихая старица Елена, ей минуло девяносто два года, надела полное облачение. Поверх камилавки покрылась схимой с вышитыми белым по черному знаками Голгофы, взяла свой суковатый посох, и я повел ее к дороге.

Мы стояли долго и молились. Узнали автобусик только потому, что внутри были три монахини и венок. Машина двигалась небыстро, и сестры успели заметить нас. Приникли к стеклам, заплакали и закрестили матушку. А та в ответ благословила их. Так мы расстались…

Под утро я проснулся, проснулся на миг. За окнами — тьма. К чему бы этот сон?.. Ах, да! Скоро праздник — надо идти на службу…

…Сон вернулся. Это уже не было продолжением, хотя опять я — в том же соборе. Но служит другой, из тех, кто писали доносы на Пимена под псевдонимом «Дроздов» — мальчик с дворянской фамилией, росший не в России и в войну выживший под фашистами-антихристианами, когда в тех церквах гласно просили победы германскому оружию.

Вот он выходит на солею, благословляет свечами. Все опускают головы, сгибают спины. Хор поет красиво, многоголосо. Начинается речь о социальных и материальных успехах и трудностях церковной организации.

Справа от меня стоит броско накрашенная про.....ка. Слева — вчерашний партфункционер, ставший госчиновником. Впереди — низенький толстый приватизатор, а сзади — начинающий бандит-«ка-чек». Всех собрала здесь гнетущая забота о благополучии, здоровье и долгих годах жизни.

На клиросе — тесная группа солидных мужчин со свечками. Это сотрудники спецслужб, по совместительству управляющие страной и ее богатствами. А сзади, в притворе, живо переговариваются забежавшие из любопытства юные наркоманы и гомосексуалисты.

По периметру вдоль стен прохаживаются телохранители двухметрового роста в костюмах и при галстуках. На груди — переговорники. Поверх толпы мужчины профессионально вглядываются в лица собравшихся.

У собора — чуть не взвод омоновцев с автоматами. Один из бойцов застыл на посту у сияющего черного лимузина. Ствол направлен в грудь проходящих. Второй оберегает баки со святой водой во дворе.

А весь город украшен афишами фильма, где модные актеры в подрясниках играют в жизнь монахов, и где от иудина греха до святости — всего шаг. Этот шаг легко доступен любому, буде у кого появится к тому охота. И за это киносъемщикам другой выдал награды…

...Я проснулся вновь. К чему этот сон?.. Ах, да! Скоро праздник, и надо бы на службу...

За окнами просветлело: там сыпал, наконец, снег. Рыхлые крупные хлопья, величиной с добрый пятак, поднимались вверх. И вдруг пришли на сердце стихи Блока:

«Девушка пела в церковном хоре
О всех усталых в чужом краю,
О всех кораблях, ушедших в море,
О всех, забывших радость свою.
Так пел ее голос, летящий в купол,
И луч сиял на белом плече,
И каждый из мрака смотрел и слушал,
Как белое платье пело в луче.

И всем казалось, что радость будет,
Что в тихой заводи все корабли,
Что на чужбине усталые люди
Светлую жизнь себе обрели.

И голос был сладок, и луч был тонок,
И только высоко, у царских врат,
Причастный тайнам,— плакал ребенок
О том, что никто не придет назад».

Игорь КАРЛОВ

(г. Эль-Кувейт, Государство Кувейт)

Лауреат всероссийской литературной премии «Левша» им. Н.С. Лескова, член редколлегии всероссийского ордена Г.Р. Державина литературно-художественного и публицистического журнала «Приокские зори».

ПРЕДЧУВСТВИЕ ОСЕНИ

Утро на исходе лета… Оно обещало ясный теплый день — сегодня; а в дальнейшем — погожую осень и, возможно, безоблачную счастливую будущность... Настоянное на бодрящем солнечном свете, это утро было ярким и пряным. Если бы не рычали рядом десятки автомобильных моторов, то в прозрачном воздухе наверняка можно было бы расслышать слабое шипение, подобное шипению перебродившего меда. И до того реальным, до того соблазнительным показался мне звук лопающихся пузырьков в высоком запотевшем стакане лучезарного напитка, что я невольно облизнул суховатые губы: захотелось немедленно выпить утро большими глотками…

Я иду липовой аллеей, растянувшейся вдоль главной улицы нашего городка. Точнее сказать, иду я по благоустроенной обочине, обсаженной крепкими липами средних лет. Левая полоса проезжей части полупуста. А вот правая, попутная мне (по ней, буде Господь управит, за час-полтора можно добраться в сам стольный град Москву), несмотря на ранний час уже плотно забита машинами, которые то с разочарованным подвыванием замирают, повинуясь сигналам виднеющегося вдалеке светофора, то короткими рывками бросаются вперед, чтобы снова надолго застыть на месте, словно кто сторонний резко осаживает их, рванув жесткий поводок.

Такова судьба большинства подмосковных автомобилистов: недоспать, второпях сглотнуть пищевой комок завтрака, но во что бы то ни стало опередить возможных конкурентов, успеть захватить место в медлительной колонне штампованных жестяных улит, дабы, преодолев все дорожные неурядицы, как можно быстрее добраться до столицы и не опоздать, не опоздать на работу!

Меня, пешехода, от крепко стоящих на своих четырех колесах горемык отделяет невысокий (всего-то по пояс) решетчатый заборчик да неширокий (пожалуй, с пяток метров) газончик. Казалось бы, рубеж чисто условный, эфемерный. Но, к удивлению моему, он, словно уходящая в небо стеклянная стена, скрадывал гудение растревоженного роя моторов и почти полностью избавлял от сизого чада выхлопных газов... Этим утром, этим волшебным утром выяснилось, что не сварные металлические решетки, не проведенные городским комитетом по озеленению межи отделяют мой тихий светлый мир от скрежещущего механического мира, а барьер куда более надежный, непреодолимый: прозрачный экран из золотистой фольги — сплава солнца с воздухом.

Да, воздух нынче!.. До того свеж, до того насыщен ниспосланной прямо из космоса энергией, что любого бездельника вдохновил бы на грандиозные трудовые свершения, на стахановские подвиги. Кажется, вдыхаемую утреннюю бодрость не избыть до конца рабочего дня. Да что там — до конца дня! До конца текущего квартала, до конца финансового года!.. Впрочем, не так уж он далек, конец-то года, и по законам какого-то необъяснимого, но непреложного психологического парадокса яркое летнее утро вызвало вдруг воспоминания об утомительных черно-белых вечерах, о беспробудно-сладостной зимней спячке... Эти непрошеные воспоминания о грядущем ненастье поначалу мелькнули вдалеке сухим листочком, сорвавшимся в меланхолическое пике, а вслед за тем чуть не в погоню пустились: у меня за спиной целый взвод листьев-перебежчиков вразвалочку просеменил по асфальту и с заговорщицким шушуканьем метнулся из лета в осень...

Что там ни говори, теплых солнечных дней осталось всего ничего, и потому, когда слетает с дерева сухой листок, начинает казаться, что он не просто отвалился от ветки, повинуясь закону природы, а упал в обморок от одной только мысли о приближении дождей да мокрого снега. Но таких малахольных единицы, куда больше в густых кронах зеленых крепеньких бодрячков, с презрением наблюдающих за своими разнюнившимися соплеменниками, которые нарочито замедленно планируют на землю, плавно кружась и оседая как-то по-женски. Становится ясно, что утомившаяся от летней жары аллейка кокетничает в ожидании живительной прохлады, заигрывает с освежающим ветром и помыслить не может, что через полгода, исстрадавшись под бичами холодных дождей, намучившись в тисках снегов, с тем же нетерпением будет торопить приход весеннего тепла. Ну а пока липы да березы настроены поиграть. И меня не прочь вовлечь в свои забавы, шлепнув прямо по макушке выцветшим листиком.

Что удивительно: их игривое осаливание, которого, думалось, я и заметить не должен был бы, оказывается чувствительным. Выясняется, что сухой лист при воздушной легкости своей все же весом. Что же это за игра такая? Или вовсе не игра? Может быть, это обряд посвящения в рыцари-осеньеры? Или жест природы, хлопнувшей себя по лбу, когда ее осенило, что приближается осень? Или это магический пасс, приобщающий меня к волшебству сегодняшнего утра? В любом случае почувствовать на темени внезапно возложенную летучую корону оказалось приятно и даже весело. Я улыбаюсь. Я бы смеялся в голос, если бы впереди не маячила фигура еще одного прохожего: наверняка, попутчик не поймет неизбывной радости утра, посчитает меня сумасшедшим, всю дорогу станет беспокойно оглядываться, не зная, чего от меня ждать... Оно нам надо?

Мы лучше продолжим тихую игру с липами. Я совсем не против! Вообразим, что никогда листьям-живчикам не лежать безвольно на земле. Забудем о предуготованной им осенью судьбе — превратиться в ошметки забытого лета, истлеть под башмаками и шинами. Не станем думать о том, почему горделивая красота дерев непременно обращается в перегной, который мог бы дать начало новой жизни, но здесь, на асфальте, бесполезен и лишь мешает чистюлям из коммунальных служб.

Давайте веселиться, перестав пугать друг друга известиями о том, что где-то в ближайшем Подмосковье сегодня, якобы, температура воздуха уже опускалась до минус четырех, а на почве отмечались заморозки. Пусть прекратят метеорологи и знатоки народных примет талдычить, будто это первое дыхание Великого Холода, который неотвратимо надвигается, который вот уже у самого порога... Впрочем,

даже если и так, наступающий Холод пока только напомнил, кто повелевает страной, он пока только Холод-хозяин, а не Холод-опричник! Он пока злодействует у соседей, мы же продолжим беззаботно справлять торжество шикарного теплого утра!

Давайте не обращать внимания на то, что при глубоком дыхании изо рта идет парок, особенно заметный в лучах еще не остывшего, еще летнего солнца. Просто мы разгорячены ходьбой — вот и все. Да и парок-то легонький! Не сравнить его с теми клубами пара, что валят изо рта в февральские или январские морозы, когда каждый выдох, вырывающийся из измученной стужей, навечно озябшей и из последних сил гоняющей воздух груди, можно принять за предсмертный.

Сейчас, прозрачным августовским утром, мои легкие чисты, как у младенца, и по-богатырски дюжи. Они расширились до того, что едва вмещаются в грудную клетку, дышат смело, даже с вызовом, словно кузнечные мехи. Они каждую свою альвеолу стремятся напитать озоном, запасаясь теплым воздухом впрок, и это бодрит до того, что не можешь надышаться. С опаской ждешь, что грудь вот-вот лопнет от переполнившего ее кристального воздуха, но все равно, не имея сил остановиться, закачиваешь в себя новые и новые литры кислорода. Рутинный физиологический процесс превращается в таинство, равное по значению таинству бытия, и доходит до тебя, что прервать его — смерти подобно. В самом прямом, суровом значении этих слов.

И этот-то респираторный триумф — в двух шагах от скопища газующих машин! Сколь же мощно веют озоном простые наши липы да березы!

Так и иду я той аллейкой, словно ступаю по створу на миг сомкнувшихся, но уже готовых вновь разойтись миров — самородного и машинного. Справа вознеслась живая стена лесов, слева чадят и скрежещут приземистые жестяные коробчонки, а разделяет две вселенные черта, будто бы проведенная по гигантской линейке простым карандашом,— серенькая асфальтовая стежка, по которой шагает человек. Как далеко предопределено ему продвинуться по этой безжалостно резкой грани? Сколько отпущено ему времени, прежде чем доберется он до перепутья? А там ведь (мудри — не мудри!) придется выбирать… Одно из двух: либо обратиться к естеству, скрыться под мягко шелестящим пологом деревьев и раствориться в природе, либо запереться безвылазно в утробе одного из сердито рычащих механических псов, в чьих остекленевших, залитых тусклой пустотой глазах поминутно разгорается красный огонек затаенной злобы… Или, может быть, однажды ясным утром на исходе лета энергия космоса вдохновит какого-нибудь гения на мысль о необходимости и возможности конвергенции двух враждебных систем?..

Галина МАМЫКО

(г. Симферополь, Крым)

Родилась в г. Симферополе (Крым) в 1958 г. Выпускница Калининградского ГУ. Трудилась в Крыму учителем, журналистом. Автор рассказов, повестей.

ЗАПОЗДАЛОЕ РАСКАЯНИЕ

Посреди базарного гвалта, в суете людской, вдруг что-то тихое, пронзительное схватило за душу. Наташа замедлила шаг. Под музыку Шопена перед глазами вспыхнули картинки детства. Папа играет на баяне. Вдохновенное лицо. Улыбка в глазах. Молодая мама в шелковом синем платье вносит блюдо с виноградом. Гости хлопают исполнителю: «Браво!» Папа подмигивает Наташе. Родители поют…

«Весенний вальс» Шопена на аккордеоне исполняла величавая престарелая дама в шляпке, в кружевной белой блузке, в длинной черной юбке. Она сидела на каком-то ящике, возле ступенек, ведущих в подземный переход. Рядом громоздился футляр от аккордеона. Иногда в груду мелочи на полиэтиленовую подстилку под ноги со звяканьем падала очередная милостыня, и дама произносила в удаляющуюся спину жертвователя: «Сердечно благодарю». Но вот она отставила аккордеон, достала из мешка футляр со скрипкой. «Рондо» Никколо Паганини собрало горстку слушателей и несколько бумажных купюр. Наташа опустила на землю авоську с покупками. «Каприс №24» Н. Паганини — одно из любимых в их семье. Бом-бом… Отдаленный перезвон церковных колоколов вернул в реальность. «Опаздываю уже!» Открыла кошелек — на милостыню для музицирующей нищенки ничего не осталось. Положила два яблока. Бабушка продолжала играть на скрипке. Глаза ее были закрыты. Наташа подняла упавшую с головы незнакомки шляпку, подержала в руках, пристроила рядом с яблоками.

Старушка при близком рассмотрении производила впечатление не-ряшливого человека. Пакля седых волос на плечах. Давно не стриженные грязноватые ногти. Несвежая блузка. У Наташи сжалось сердце. Она вспомнила последние годы жизни мамы, переставшей после папиных по-хорон ходить. Как подстригала ей ногти на руках и ногах, делала неуклюжие стрижки. Приносила в зал цинковую ванну для банных процедур. Но потом ноги мамы отказались ее держать. Чтобы искупать мать, Наташа теперь обкладывала ее, сидящую на диване, клеенками.

«Забегу сюда по пути в церковь и дам ей денег»,— с таким решением заторопилась домой. Но — забыла, и лишь к концу службы вспомнила о своем намерении. Южные сумерки быстро охватывали вечерний город. «Может, завтра она снова придет»,— Наташа собиралась, выйдя из троллейбуса, повернуть в направлении своего дома. Она бросила взгляд в сторону рекламных щитов над перекрестком возле Центрального рынка, вспомнила, какие вкусные котлеты наготовила сегодня на обед. Настроение было хорошее, скорее бы домой. Вокруг люди спешили к семьям после рабочего дня. Никто не смотрел по сторонам, не глядел в лицо друг другу, все были заняты собственными думами, все устали и хотели скорее лечь спать. И вдруг она зашагала туда, где в это время обычно пустынно, а подземный переход уже перегорожен решеткой с замком. Ветерок холодным сквозняком пробегал по голым ногам, забирался под легкое платье. Она поежилась. Опять забыла взять из дома на обратный путь теплую шаль. Предчувствие не обмануло. Еще издали увидела знакомую фигурку. Старушка сидела, нахохлившись, как будто дремала. Аккордеон был спрятан в футляре. Из двух яблок, подаренных Наташей, осталось одно. На асфальте валялся накопившийся за день мусор — бумажки от мороженого, фантики от конфет, банановая кожура. Из-под ног с громыханием катились пивные бутылки. Тощий кот выглянул из-за переполненной мусорной корзины с надеждой на подачку и приветственно промяукал. Со стороны стадиона доносился гул болельщиков. Из открытых окон многоэтажек вырывались приглушенные позывные телевизионных программ, где-то диктор бубнил сводку новостей.

Наташа нерешительно приблизилась. Она не знала, что скажет этой незнакомой женщине.

Услышав шаги, старушка очнулась и громко сказала:

— Наташа, это ты?

— Я,— удивилась Наташа.

— Я тебя заждалась. Пошли быстрее домой. Ноги замерзли.

Наташа озадаченно посмотрела по сторонам. Вдали мелькнул силуэт охранника.

— Я сейчас,— сказала она и побежала к мужчине.

— Аккордеон? До завтра? Хм… Да куда я его спрячу,— ответил тот, и собрался идти дальше. Наташа растерянно оглянулась на свою странную знакомую, перекрестилась и воззвала из глубины души, как обычно это делала в трудных ситуациях: «Господи, помилуй! Господи, помоги!» И чудо произошло. Охранник сказал: «Ладно. Давай уж». Ни он, ни та старушка не могли слышать слов молитвы. Да разве могут окружающие люди слышать чужую душу. Но вот кто мог точно откликнуться, так это Бог. Наташа уже знала, что у Бога прекрасный слух. И более того, прекрасное зрение. Она давно поняла, что в этой жизни может помочь только Бог. Никто иной. И когда Он отвечал на ее просьбы маленькими чудесами, как вот сейчас, она радовалась, но хранила от всех свою тайну. Вокруг был мир тех людей, из которых мало кто догадывался о столь близком присутствии Бога в их жизни. Может быть, поэтому Он не спешил ко многим из них на помощь. А может, они сами Его прогоняли своим равнодушием.

Бабушка крепко оперлась на руку спутницы и застучала перед собой палкой, ощупывая дорогу. «Она слепая»,— поняла Наташа. Дома она усадила гостью за кухонный стол, и они вместе наелись котлет. «Она считает, что я ее дочь»,— думала Наташа, поглядывая на низко склоненную над тарелкой голову старухи. Та ела жадно, пальцем подталкивая куски котлеты на ложку.

— А ты знаешь, я уже забыла, когда в последний раз ела мясо. Да еще котлеты. Наверное, это было, когда я еще сама готовила, и мои глаза были вполне нормальные,— сказала, наконец, старуха.

И одобрительно добавила:

— Тебя как подменили.

Она отодвинула тарелку, положила голову на руки и уснула. Когда Наташа вымыла посуду и приготовила все для купания, бабушка проснулась и сказала:

— Наташа. Ты не представляешь, как стало спокойно на моей душе. Наконец ты перестала браниться, как извозчик.

После купания в цинковой ванночке, переодетая во все чистое, с подстриженными ногтями, бабушка снова, уже до утра, уснула. Внутри мешка под футляром со скрипкой Наташа обнаружила пакетик с документами и письмо:

«Для тех, кто найдет эту записку и прочие причиндалы, а вместе с ними мою мать, прошу меня не разыскивать. Бесполезно. Мне не до нее. Предупреждаю тех, кто рискнет через милицию воздействовать на меня — это тоже бесполезно. Мой новый муж сильно крутой. Ему море по колено. Мафия — она и в Африке мафия. Кстати, по указанному в паспорте матери адресу меня больше не найдете. Там теперь другие люди. Всем чао».

«Наверное, она была пьяной, когда писала. Проспится, будет плакать»,— подумала Наташа и утром пошла к подземному переходу в надежде увидеть там взволнованную тезку.

Торговка семечками на расспросы пожала плечами и принялась жаловаться на цены, бомжей и милицию:

— От бомжей уже весь город провонял. Дышать нечем. Вот кого го-

нять-то надо. А они, менты, за нас, бабок, уцепились, словно за мафию.

По пути на работу Наташа теперь делала крюк. Вновь и вновь приходила на условленное место, слушала сетования торговки семечками. Но автор записки или, как предполагала Наташа, была каждый день пьяна, или написала правду по поводу «бесполезно». И тогда учитель музыки Наталья Викторовна набрала на школьном компьютере объявление: «Наташа! Ваша мама, Светлана Ивановна Казанцева, у меня», а вместо подписи номер телефона. Развесила по городу, разместила в местной газете. Позвонили два раза. Но не те, кто надо.

«Как ей будет плохо, когда она придет в себя и поймет, что натворила»,— ужасалась и жалела Наташа свою тезку.

Бабушка пребывала в полной уверенности, что она дома у родной дочери. Высказала удивление, зачем переехали на другую квартиру и теперь надо заново привыкать к обстановке. «Так вот что означали твои слова о каком-то сюрпризе для меня и новой квартире. Честно говоря, я побаивалась, что под «новой квартирой» ты подразумевала кладбище»,— простодушно объясняла Светлана Ивановна. И продолжала: «Но когда в последний раз вы привезли меня на его драндулете побираться, у тебя был такой добрый голос, что я вдруг почувствовала хорошие перемены. Интуиция меня не обманула».

Внезапное и кардинальное улучшение в отношениях с мнимой дочерью затмили все бытовые нюансы, связанные с изменившейся обстановкой в новом жилище. Фактически, до быта Светлане Ивановне в этой завершающейся жизни, видимо, и без того давно не было дела.

— Наконец, у тебя нормальный голос, без этих твоих истерических интонаций. Я бы даже сказала, что твой голос вообще стал другим. Что значит, очиститься от зла. Я не знаю, в чем причина перемен, но полагаю, это связано с твоим бандитом. Ты вовремя от него избавилась. Или он от тебя, но это не важно, кто от кого. Главное, ты стала другой. И я тебя больше не боюсь. А ведь от криков-визгов человек рискует превратиться в животное. Например, в собаку. Я, кстати, за тебя опасалась. Ты ведь и правда начинала напоминать собаку. Целыми днями лаяла на меня... А сейчас я спокойна,— слышала от своей второй матери Наташа и не противоречила.

Бабушка попеременно играла на аккордеоне и скрипке, и ликовала, что дочь больше не заставляет ее «клянчить милостыню»:

— Я знала, что в тебе заговорит совесть. Я не ошиблась в тебе.

Наташе хотелось расспросить о подробностях жизни своей подопечной, узнать о том, где было получено музыкальное образование, кем приходилось работать в течение жизни, но хоть любопытство и распирало, держала язык за зубами. Одно неосторожное слово — и идиллия для бабушки рухнет. По этой же причине не решалась и расчехлить папин баян.

— Знаешь, там так противно сидеть. Вроде пальцы музыку играют, и музыка чудная, и люди даже иногда что-то хорошее говорят, деньги бросают, а на душе муторно, спина от напряжения болит, ноги стынут,— делилась Светлана Ивановна воспоминаниями о периоде нищенства.

Однажды она с тревогой в голосе спросила:

— А Нинка этим летом снова приедет?

Наташа уверенно сказала:

— Нет.

Новая мама воскликнула:

— Вот это лучшая новость за все последние месяцы!

Наташа не выдержала и полюбопытствовала:

— А почему?

— Ну как почему. Неужто забыла, как твоя распрекрасная дочечка меня подушкой душила? Да ты, небось, как всегда, в своем телевизоре сидела, за закрытой дверью. Вот уж не любила я эту твою манеру — закроешься от меня на все замки, телевизор включишь на полную катушку, и хоть ори не ори, никакой реакции. Словно меня и в живых нет.

— Я про подушку не знала,— честно сказала Наташа.

— Все ты знала. Просто стыдно вспоминать. Ладно. Кто старое помянет — тому глаз вон,— миролюбиво сказала мама.— Ну, так я тебе рассказываю. Уж не знаю, при тебе или нет, она заявила (старушка тоненьким голосом передразнивает внучку): «И когда только бабуля сдохнет?» Это она своему мужу так сказала. А я услышала. И ее спрашиваю: «А тебе-то что, все равно в другом городе живете, я вроде вам не мешаю». А эта кикимора говорит (бабушка снова делает тоненький голос): «Да мне, бабуля, на тебя начхать. Квартира твоя нужна». Говорю ей: «И на что же тебе моя квартира?». Тоненьким голосом: «А я ее продам».— «И что же ты будешь с деньгами делать?» — «Машину куплю. И буду как королева»... Тьфу.

Бабушка замолчала, закрыла глаза. Стало тихо. Через открытую форточку в комнату врывались пересвистывания носящихся по вечернему небу ласточек. Покачала головой и продолжила:

— Я тебе давно хотела сказать. Не люблю Нинку, хоть и внучка мне. Не люблю. Чужая она. Копия твоего первого мужа. Такая же. Глаза завидущие. Натура жадная. С детства мне пакости делала. Из карманов деньги у меня таскала. Сколько с поличным ловила, а ей хоть бы что. Ты учти, Наташа. Она не только моей, но и твоей смерти ждет. Ей квартира важнее матери.

— Мама, а когда же она тебя душила? — спросила Наташа.

— Это когда я болела. Стонала сильно. А ты что-то все злая на меня была. Пенсию мою забирала, а лекарств не покупала. Я у тебя обезболивающих просила. А ты говорила — потом да потом.

Она сделала паузу и подняла палец:

— Между прочим, я сейчас намеренно тебе на совесть давлю. Хоть ты всю эту эпопею с лекарствами отлично помнишь, но уж больно хочется еще раз ткнуть тебя носом в твое дерьмо. Ладно. Что это я. Сама же и начинаю.

Она снова выдержала многозначительную паузу. Вероятно, ей было приятно обнаружить тишину в ответ на свои обличения. Это было для нее явно непривычно, и ей хотелось насладиться подобным сюрпризом. Пошамкала ртом, словно собираясь плюнуть, и продолжила:

— Вот я стонала. А Нинке спать хотелось. Она и давай меня подушкой давить. Только благодаря ее мужу жива осталась. Он подскочил, как заорет на нее (старушка делает грубый, басовитый голос): «Ты что, дура, в тюрьму захотела?!»

Наташа зажмурилась, горло перехватило от подступивших рыданий. Ей было невыносимо жалко одинокую старую женщину, столь необыкновенным образом ворвавшуюся в ее судьбу. И вновь вспомнила то, что терзало душу уже пятый год, с того момента, как в реанимации мама долгим взглядом попрощалась с ней. Она не могла простить себе ничего из того, что позволяла себе в отношении родителей при их жизни. Как огрызалась на их советы, как восклицала с раздражением: «Ну что вы все меня учите! Сама знаю!» Мама любила провожать ее до двери, потом стоять на балконе и смотреть дочери вслед. Но и это порою раздражало. Однажды Наташа принесла в дом купленные за немалые деньги ходунки и объявила: «Ты снова сможешь ходить». Мать с недоверием посмотрела на появившееся перед ней «доробло». Привстала на трясущихся ногах, навалилась всем корпусом на поручни, и ни с места. «Ну же, давай!» — сердито кричала Наташа, выйдя из себя. Ей казалось, что мать притворяется. И лишь когда мама втянула голову в плечи (после того, как Наташа вдруг замахнулась на нее), дочь опомнилась, отшатнулась, забрала ходунки и отнесла в подарок престарелой соседке. И вот этот момент, безобразная картина, как мать втягивает свою коротко стриженную седую голову в плечи, и над ней нависает рука дочери, уже почти готовая ударить,— это стало ежедневным и ежечасным уколом совести в сердце, жгучей болью души.

Она верила в милосердие Господа, верила, что Он, Человеколю-

бец, простил все ее человеческие подлости и слабости, о чем она излила душу на исповеди в церкви. Но жар раскаяния не унимался, видно, по другой причине. Она вспоминала маму и папу, те минуты, когда обижала их грубостью, равнодушием, ранила невниманием. Глубокое сочувствие отчаянию родителей, которого она, как слепая, не замечала на тот период, осознание их внутреннего одиночества рядом с дочерью, вот что не давало покоя, вот что заставляло вновь и вновь всхлипывать в непреходящей, страшной жалости к родителям и одновременно реветь над своей, как она считала, гадкой, нестерпимо мерзкой жизнью.

Пока Наташа пропадала в школе, вела уроки, классные часы, сидела в учительской над заполнением журнала, мама дома в одиночестве плакала. Она, вероятно, плакала всегда, когда оставалась одна. Ибо всякий раз, придя с работы, Наташа обращала внимание на то, какие красные глаза у матери. «У тебя случайно не конъюнктивит, мам? Давай-ка глаза промоем»,— предлагала она. Но мама отмахивалась, озабоченно глядя в только что включенный телевизор, и наигранно бодрым голосом восклицала: «А, не мешай». Наташа знала — телемишуру для мамы в последние годы заменили молитва и духовное чтение. А манипуляции с включением телевизора были попыткой скрыть то, внутреннее, сокровенное, те слезы, те молитвы, которыми мама фактически жила.

Наташа откладывала хозяйственные хлопоты, садилась рядом с мамой и слушала ее воспоминания о прожитом. Эти мгновения, вырванные из распорядка дня, оказались теперь утешением и отрадой.

Она вспоминает их лучшие совместные минуты. Открывает семейные альбомы и окунается в мир радости. Вот они втроем на море. Смеются, окутанные брызгами шторма. Вот мама обнимает Наташу, они на ВДНХ, а на асфальте тень папы с фотоаппаратом в руках. А вот папа купил всем по брикету «пломбира», но порции оказались слишком большими, и пришлось мороженое скармливать голубям. А вот они идут по Калининскому проспекту. Еще несколько шагов и очутятся в ресторане, где стол будет заставлен тарелками с деликатесами, а к черной икре принесут вырезанное в форме лепестков и ажурных бочонков сливочное масло. Мама и папа, по приезду в Москву, любили посещать Калининский проспект по причине самой прозаической. Там был хороший по советским временам выбор необходимых магазинов. Это, собственно, и было основной целью путешествий в Москву-столицу, как центр продуктового и вещевого изобилия. Эпоха советского дефицита вынуждала прибегать к подобным ухищрениям. Но вместе с тем эти семейные поездки были настоящим праздником дружбы для папы, мамы и маленькой Наташи.

Воспоминания кружатся в голове, и кажется, это планета кружится вокруг своей оси, возвращаясь туда, где те же события и люди, планы и мечты... Вспоминается, как по утрам мама будила ее, целовала и щекотала, придумывая для дочери ласкательные имена... Папа учил Наташу печатать фотографии. Они закрывались в оборудованной под фотомастерскую спальне и оказывались в таинственном мире тьмы и света, где начинались манипуляции превращения фотопленок в фотографии.

По мере взросления Наташа как-то незаметно для самой себя стала отдаляться от родителей. Из главных и самых дорогих в жизни людей они превратились для нее просто в родителей, одолевающих своей опекой. Она все время куда-то бежала, чего-то ждала, ей казалось, еще миг, и что-то очень важное для нее произойдет в этой жизни, и все изменится, и она будет счастлива. Заботы и суета, работа и подрастающий сын, многое волновало ее, но родители в этом перечне были далеко не на первом месте. И лишь когда кто-то из них заболевал, Наташа словно просыпалась, волновалась, металась по аптекам, больницам, и возвращалась к самой себе, той, настоящей, любящей дочери.

С отцом и матерью, вдруг ставших в конце жизненного пути старательными посетителями воскресных Литургий, согласилась, не-ожиданно для себя, ходить на церковные службы. Приход к Богу преобразил всю семью. Молитвенное настроение, воздыхания к Господу, говение по средам и пятницам, держание согласно церковному уставу многодневных постов, чтение Евангелия, Псалтири, духовной литературы, слушание духовных песнопений — все это стало для каждого из троих ошеломляющим изменением привычных основ жизни. Они с жадностью потянулись к духовному преображению, и это напоминало ощущения путников в пустыне, обнаруживших после длительных мытарств воду. Возникшее за последние годы отчуждение между дочерью и родителями растаяло. Втроем делали вылазки к морю, совершали перед сном совместные прогулки по парковым аллеям. Она больше не замыкалась в себе и рассказывала родителям истории из жизни учеников, описывала, как прошел очередной день, где была, что видела и слышала. Родители ждали ее к ужину и старались без дочери за стол не садиться. И уже вскоре после кончины отца взяла себе за правило целовать маму перед тем, как выйти из дома. И хотя срывы еще бывали (как эта, не дающая покоя, история с ходунками), ничем не оправданное раздражение на мать нет-нет, да и снова возникало, но теперь победить себя оказывалось легче.

Последнюю неделю жизни матери Наташа пребывала рядом с ней в реанимационном отделении кардиологии. Это были драгоценные часы самого близкого единения с матерью за всю их земную жизнь. На свои попытки просить прощение Наташа встречала материнское ворчание, мол, не говори глупости. Ведь все у нас с тобой нормально.

— Мамульчик, случалось, я на тебя кричала, я себя так плохо вела, ты не обижайся, ладно,— Наташа не могла выразить этими грубыми, холодными словами то горячее, то всеохватывающее внутреннее чувство раскаяния, каким ежеминутно пылала ее душа. Ей особо хотелось сказать о том постыдном случае с ходунками, но язык даже не мог выговорить, настолько тяжело было это вспоминать. Но в глазах матери она видела такую любовь, что слова замирали на губах, и она просто стояла на коленях рядом, прижавшись лицом к маминой ладони.

За сутки до кончины мама попросила привезти священника и причаститься. После Причастия она словно ожила, голос ее окреп, и врачи стали надеяться на поворот к лучшему. Она сказала Наташе:

— А ведь благодаря тебе мы с твоим папой пришли к Богу.

— Как это? — удивилась Наташа.— Я ведь к Богу пришла лишь благодаря вам.

Мама объяснила:

— Мы переживали за тебя. Твое отчуждение вносило в нашу жизнь тоску. Однажды на прогулке ноги как-то сами собой привели в церковь. Не сговариваясь, мы поверглись перед Распятием на колени, прося помощи у Бога, в которого и верили, и не верили.

...Наташа вздрогнула от телефонного звонка, оборвавшего воспоминания.

— Мама, может, все же, я приеду и заберу к нам? Что ты одна да одна,— уговаривал в очередной раз по телефону сын.

— Нет-нет, я никуда не поеду,— отвечала Наташа и оглядывалась на дремлющую Светлану Ивановну.

Иногда Наташе чудилось, что новая мама начала догадываться, кто есть кто, но не подает вида. И тогда она придумывала отвлекающие маневры в виде подарков — вязаные носки, вкусные пирожные… Ей не хотелось, чтобы Светлана Ивановна узнала правду, не хотелось, чтобы разочаровалась в другой, родной дочери, пусть на этот момент и плохой. «Когда-нибудь ее дочь обязательно опомнится и будет рыдать, и будет терзаться не только до гробовой доски, но и в загробной жизни, и это еще страшнее, это навсегда»,— думала Наташа и поднимала глаза к небу.

«Я встретил вас, и все былое…» — пели вдвоем — теперь уже с но-

вой мамой. «Не уходи, побудь со мною, здесь так отрадно, так светло». Им было светло. Каждая из них вспоминала свое. Они не называли вслух то, о чем думалось. Но на лицах у обеих было написано — это те, одни из лучших дней былого. У каждой — свои. «Не уходи, не уходи… Восторг любви нас ждет с тобою, не уходи, не уходи». Жизнь с ее сегодняшними заботами отодвигалась за шторы, в ночь, за окно. А тут, под старомодным абажуром, возле вынутого из чулана самовара, вместе с чаем кипели воспоминания, и что-то стучало в души, словно сама жизнь повернула вспять. Сейчас откроется дверь, и кто-то скажет знакомым голосом: «Ну-с, дамы и господа, а не хотите ли в театр?» Ах, где ты, юность, где вы, романтика и чистота ушедших неведома куда лет и зим… Наташа с грустью вспоминала глупости своей жизни, развод, одиночество, как папа и мама помогали ей воспитывать сына…

Встряхивала головой, чмокала перед сном новую маму и шла в свою комнату читать молитвенное правило. Но вместо того, что было написано в молитвеннике, ее сердце взывало своими словами: «Господи, дай ей счастья. Пусть она будет счастливой. Пусть она будет жить еще долго-долго!» Ее импровизированная молитва сливалась с плачем, и уже ничего не видя от слез, она долго делала перед иконами земные поклоны, умоляя Господа упокоить души ее родителей. Она обращалась, как к живым, к папе с мамой, оглядываясь на их фотографии на противоположной стене, изливала им свое, с запозданием, очнувшееся сердце, умоляла простить ее, рассказывала о том, как казнит себя и как скучает по ним... В этом страстном шепоте, горячечном лопотании она, уткнувшаяся лицом в колени, сотрясающаяся от сдерживаемых рыданий, походила на безумную. Она верила, что родители в этот момент ее слышат, и от этой веры приходила в еще большее исступление, питаемое радостью небесной встречи и тоской земной утраты одновременно. В этих воплях души она отдавала родителям свою дочернюю любовь, которой так скупо делилась с ними при жизни. И долго слышалось в ночной тишине бормотание «Господи, помилуй!» и стук коленей и лба об пол. И далеко где-то в ночи заунывно выла, портила всем сон тоскующая о чем-то своем уличная собака.

«Отговорила роща золотая березовым, веселым языком…» На склад-

ной скамейке сидел старик с баяном и пел романсы. Перед ним лежала фуражка, на дне которой блестело несколько монет.

— У тебя есть деньги? Положи ему побольше,— сказала мама.

Они шли по осеннему парку.

— Я тебя никому не отдам,— сказала Наташа.

— Я знаю. Наконец ты стала прежней, как в детстве. Когда мы с тобой дружили,— ответила мама.

Она крепко опиралась на руку Наташи.

— Как хорошо-то, а? — вдыхала мама полной грудью воздух.

Наташа вынула из кармана клочки отодранных от столбов объявлений («Ваша мама, Светлана Ивановна Казанцева, у меня») и швырнула широким жестом, словно сеятель над полем.

— Настоящий запах осени. Листья под ногами. Я слышу, как они шуршат,— сказала мама.

Елена СТРИЖАК

(г. Полоцк Витебской области Белоруссии)

Родилась 08.07.1941 г. в д. Савченки Витебской обл. Инженер-экономист. Работала начальником отдела труда и заработной платы строительно-монтажного треста в г. Сургуте Тюменской области. Ветеран труда. Печаталась в периодических изданиях и коллективных сборниках, автор 10 книг. Участник народного литературного объединения «Полоцкая ветвь».

ПОДВИГУ КЛАНЯЮСЬ НИЗКО…

Это было два года тому назад. Я возвращалась домой от подруги из микрорайона Мариненко автобусом. Рядом со мной сидела молодая девушка, видимо, студентка, приехавшая из деревни. Она внимательно рассматривала пробегающие за окном силуэты домов.

— Скажите, пожалуйста, вы давно живете в этом микрорайоне? —спросила я девушку.

— Нет, недавно. Мы с подругой снимаем здесь квартиру, готовимся поступать в институт.

— А знаете, почему этот район, где вы поселились, называется Мариненко?

— В школе нам рассказывали, что Полоцк — очень древний город. Я видела на перекрестке памятник князю на коне. Наверное, Мариненко тоже был князем.

Такой ответ меня шокировал. Конечно, с тех пор выросло не одно поколение, но историю города, где живешь и героев войны, наших земляков, нужно знать.

— Татьяна Савельевна Мариненко — Герой Советского Союза. Она была в годы войны связной партизанского отряда. Вас как зовут? — спросила я попутчицу.

— Марина. Мне очень интересно. Расскажите, пожалуйста, о ней,— попросила девушка, повернувшись ко мне.

— Таня Мариненко родилась в многодетной семье 25 января 1920 года на хуторе возле деревни Сухой Бор. Она закончила 7 классов, позже — педагогическое училище в Полоцке. Ее направили работать учительницей начальных классов в Зеленку. Стройная, красивая, с длинными косами и очень добрыми глазами,— такой запомнили Таню земляки. А куда вы едете, Марина? — поинтересовалась я.

— Хотела побывать в Софийском соборе,— ответила девушка.

— Тогда сойдем на остановке возле Дома культуры завода «Стекловолокно», пойдем до собора по парку и я вам расскажу подробнее о подвиге Тани Мариненко. Мы с вами, Марина, живем благодаря всем тем, кто воевал, погибал и выживал в тех адских условиях, когда невозможно было выжить.

— Согласна. Пойдемте пешком. Так хочется узнать, кто такая Татьяна Мариненко и за что ей было присвоено звание Героя Советского Союза.

Мы с Мариной медленно шли по аллее, легкий ветерок теребил кроны деревьев, и я продолжала рассказ.

— Савелий Кузьмич, отец Тани, первым услышал по радио, что началась война, сообщил об этом жене, детям и соседям. Жители деревни, узнав о вероломном нападении немцев, вышли на улицу хмурые и взволнованные. Позже — услышали взрывы, это враги бомбили Полоцк.

Таню мучила неизвестность. Что делать ей, комсомолке, учительнице? Как бороться с врагами? Через пару недель вечером Таня сказала матери:

— Завтра пойду в Полоцк.

Таня медленно брела по городу и не узнавала его. Разрушенные дома, улицы. Вдруг увидела фашистов, они шли с автоматами наперевес и громко смеялись. Боль и ненависть к врагам наполнили сердце девушки. В городе Таня встретила Павла Гукова, он до войны работал инспектором районо. На следующий день вечером собрались на краю картофельного поля возле деревни Зеленка человек двадцать. Павел оглянулся кругом, заговорил:

— Потолкуем о деле, друзья. Немцам пора напомнить, что им здесь хозяйничать не дадут. Я думаю, вы согласны со мной. Поручения найдутся всем. Задания буду передавать через Таню Мариненко, она станет связной,— Павел обратился к девушке.— И назовем тебя Васильком. Первое задание всем — собирать и прятать оружие, патроны, гранаты.

Ночью Таня долго не могла уснуть.

…Связная Василек… Что ей придется выполнять? Может, будет участвовать в боях? А что могут сделать несколько подпольщиков против жестокой немецкой силы?

Прошло несколько дней. Павел пришел к семье Мариненко, поговорил со старшим братом Калистратом, потом сказал Тане:

— Завтра пойдешь в Полоцк к Суховею Степану Васильевичу, он был до войны заведующим районо, теперь работает у немцев бургомистром. Не пугайся, он — подпольщик. Передай ему, что арестованы по доносу предателя Хоружего коммунисты Величко, Козлов и Гавриленко.

Таня вернулась домой поздно вечером. Отец сказал, что арестовали старшего сына. На следующий день Тане разрешили свидание с братом. В коридоре тюрьмы к ней подошел офицер в гитлеровской форме:

— Не бойтесь, я советский офицер, лейтенант Парамонов. Перед войной окончил институт иностранных языков. В бою под Смоленском меня тяжело контузило, очутился в лагере военнопленных, служил у немцев переводчиком, теперь здесь работаю. Я присутствовал на допросе вашего брата, он ничего не сказал, скоро его отпустят домой.

— Спасибо за хорошую новость, но я не понимаю, что вам нужно от меня?

— Я ищу партизан, чтобы помочь им, хочу убежать от немцев. Поверьте мне, вот список агентов немецкой разведки, возьмите его, — и он почти насильно положил в карман Тани документы.

Руководство подполья проверило сведения по этому списку, все совпало…

При захвате сел и городов немцы требовали от местных жителей сдать оружие и радиоприемники, грозя расстрелом. Таня, ее братья Калистрат и Лаврен собирали оружие, слушали по радиоприемнику новости из Москвы, расклеивали листовки, призывая бороться с фашистами.

Постепенно активизировались действия подпольщиков. Весной 1942 года начала действовать партизанская бригада «Неуловимые», в которой Таня руководила одной из ее разведывательных групп.

Однажды на станции Горяны немцы обнаружили цистерну с винным

спиртом, часто ходили туда, пробовали хмельной напиток. Железно-

дорожники ночью подцепили к эшелону на Варшаву эту цистерну, а на ее место загнали цистерну с метиловым спиртом. Для многих фашистов на следующий же день та выпивка была последней, тот напиток, метанол, по внешнему виду напоминающий вино, был смертельным ядом.

Лейтенант Парамонов выкрал и передал Тане секретную книгу с планами передвижения немецких войск. Фашисты сбились с ног, разыскивая подпольную организацию, которая проводила диверсии. Исчезали немецкие солдаты и офицеры, был взорван мост через Западную Двину, началась рельсовая война. За поимку Василька немцы обещали 10000 марок и железный крест, но агент был неуловим. В феврале 1942 года немцы арестовали Парамонова, обвинив его в краже важных секретных документов. На допросах он не выдал никого. Его расстреляли.

В апреле — мае 1942 года фашисты арестовали десятки людей, оккупантов беспокоила активизация партизанских действий в районе Полоцка. Немцы дорожили Полоцком как наиболее важным железнодорожным узлом, скрещением шоссейных дорог, здесь же формировались фронтовые части. В окрестные села и леса были направлены карательные экспедиции для уничтожения партизан. Руководство отряда изменило тактику — вывезли из города в леса большинство людей, а в Полоцке оставили наиболее опытных подпольщиков для сбора разведывательных сведений, распространения агитационной литературы и проведения диверсий.

Все труднее стало Тане пробираться в Полоцк. Немцы перекрыли все дороги, на каждом шагу заставы, патрули, только и слышно: «Хальт! Документ!» Таня подумала: «Может, предложить командованию свернуть связь с городом до лучших времен? Но ведь когда наступят эти лучшие времена, тогда мои сведения разведчицы связной уже не так будут нужны. Они нужны именно сегодня, когда каждый день — бой, когда решается судьба самой трудной войны…»

Она надела старенькое платье, набросила на голову темную косынку, взяла в руки хозяйственную сумку и отправилась в город. Получив сведения, касающиеся дальнейших планов карательной экспедиции, она спешила в отряд Гукова. Передала документы и попросила оставить ее на боевых позициях в отряде.

— Обойдемся здесь без тебя. Ступай в Зеленку, завтра снова попробуй наведаться в Полоцк, к тому человеку и то, что он передаст, принесешь в отряд. У тебя, Танюша, другая передовая — агентурная разведка. А это гораздо сложнее, когда кругом враги, а ты одна,— с

возбуждением ответил на ее просьбу Гуков.

… Так ей и не довелось взрывать эшелоны, ходить в засады, убивать в открытом бою фашистов…

В тот же день по доносу предателя Таню арестовали. Со связанными руками немцы привели ее в деревню Зеленка. Арестовали группу местных жителей, среди них был младший брат Тани — Лаврен, которому недавно исполнилось четырнадцать лет. Допрашивали Таню три офицера СС. Немцы обещали ей сохранить жизнь, предлагали большую сумму денег и железный крест. Таня молчала. Когда один офицер подошел к ней ближе, Таня плюнула ему в лицо. Резкий удар отбросил ее к стене, она потеряла сознание. Когда пришла в себя, ее бросили в хлев, где сидели арестованные односельчане. У брата Лаврена все лицо было в синяках.

— Танечка, ты не думай, я ничего им не скажу!

В фашистском застенке Таню пытали: разрезали грудь, поломали пальцы, выкололи глаза. Она очень хотела сообщить партизанам имя предателя. В соседнюю камеру, когда еще были целы руки и глаза, она выстукивала, а когда уже не могла, то попросила соседку по камере написать имя предателя на стене.

Утром фашисты перетащили Таню в хлев и бросили к арестованным односельчанам. С их помощью Таня еле поднялась на ноги. Немцы заранее выкопали могилу и поставили на ее краю двадцать девять человек. Крепко обхватила Таня брата Лаврена и крикнула врагам:

— Будьте прокляты!

Затрещали автоматы, падали люди…

Так погибла Татьяна Савельевна Мариненко. Ей шел тогда двадцать второй год…

Я закончила свой рассказ. Марина молча шла рядом.

Когда мы пришли к Софийскому собору, она спросила:

— А где можно увидеть памятник Тане Мариненко?

— В 1988 году по инициативе райкома комсомола начался сбор средств на строительство памятника Татьяне Мариненко. Памятник-бюст установлен около школы в деревне Зеленка, возле педучилища в Полоцке и на ее могиле в деревне Козьи Горки Зеленковского сельсовета. Но главный памятник в Полоцке — это улица и микрорайон, которые носят имя героини — Татьяны Савельевны Мариненко.

Я простилась со случайной попутчицей возле Софийского собора, она обещала рассказать своим подругам о подвиге разведчицы Тани Мариненко во время войны.

Николай ТИМОХИН

(г. Семипалатинск, Казахстан)

Родился в г. Семипалатинске. Закончил филологический факультет Семипалатинского пединститута. Член СПР, Союза журналистов России, Всемирной корпорации писателей (председатель казахстанского отделения). Автор 14-ти книг стихов и прозы, вышедших в Казахстане, России и Канаде. Зам. главного редактора по международным литературным связям, авторского литературного журнала «Северо-Муйские огни» (Бурятия, Россия). Член редколлегии многих журналов России и Белоруссии. С двадцати лет пишет стихи. Награжден многочисленными грамотами, благодарственными письмами и дипломами России, Белоруссии и Германии. Проза и стихи Н. Тимохина были многократно опубликованы в литературных изданиях многих стран. С новыми произведениями автора вы можете ознакомиться на сайте www.timohin63.narod.ru Самую подробную информацию об авторе читайте на http://proza.kz/ru/profile/nikolai_timohin.7823/about

ЭКЗАМЕНОВ НЕЛЕГКАЯ ПОРА

Я с раннего детства имел непреодолимую тягу, к литературе. Постоянно что-то записывал, сочинял и, конечно же, много читал. А закончив восьмилетку, твердо решил поступить в местный пединститут на филологическое отделение.

И это желание стало моей мечтой. Наверное, она никогда бы не воплотилась в реальность, если бы не удачное стечение обстоятельств, которое можно с уверенностью назвать — судьбой.

После школы, я поступил учиться в училище. А в то советское время, сплошь и рядом, открывались «школы рабочей молодежи». Где ученикам, после их трудового дня, усиленно и целенаправленно давалось среднее образование. И происходило все это именно так, как показано в известном фильме «Большая перемена». Кстати, в нем один из героев Пьер, участник «аттракциона неслыханной жадности», которого играл С. Крамаров, носил фамилию — Тимохин.

И вот примерно в такой школе, после основных занятий в училище, я и учился. Надо сказать, что вся эта затея мне тогда нравилась. А учителя нам говорили, те из вас, кто не будет пропускать занятия, получат аттестаты зрелости с хорошими отметками. То есть посещаемость в вечерней школе, как она называлась «в народе», была главной!

И я старался занятия не пропускать. А по окончании всего курса обучения получил обещанный учителями аттестат — с одной лишь «тройкой» — по «астрономии». Помню, как я тогда сильно расстроился. Ведь я этот предмет совсем не изучал. А за что тройка?

За несколько месяцев до службы в армии, я посещал подготовительные курсы для поступления в пединститут. От них у меня мало что осталось в памяти.

А когда, отслужив положенные два года, я пришел в приемную комиссию, у меня на руках был аттестат о среднем образовании, с высоким проходным баллом, играющим существенную роль при конкурсном отборе в институт.

Кроме того, положительным фактором служило и то, что я парень. А в пединститут, да еще и на филфак, мужчин принимали с радостью. К тому же я только что демобилизовался из рядов СА. А тогда отслужившим юношам были открыты двери во многие учебные заведения, куда можно было поступить на льготных условиях. И, вдобавок ко всему, я был кандидатом в члены КПСС.

Одним словом, я был абсолютно уверен, что поступлю в пединститут, и сильно-то не обременял себя подготовкой к вступительным экзаменам. Хотя ей и должны заниматься все нормальные абитуриенты.

Конкурс в то время был два человека на место. И чем меньше оставалось времени до начала экзаменов, тем больше я задавался мыслями о том, как же я буду состязаться знаниями с теми, кто недавно окончил школу? К тому же я поступал на заочное обучение. И часть абитуриентов уже работали в школах, например, в сельских. Короче говоря, их уровень подготовки, скорее всего, был лучше моего.

Первым экзаменом было, конечно же, сочинение. И основной «отсев» должен произойти после него. Это я понимал, слава Богу. И заняв свое место в аудитории, сразу же для себя решил — писать короткие, нераспространенные предложения. Использовать, по возможности — простые слова. Мысли излагать — коротко и ясно. А главное — взять «свободную» тему, если она будет!

Ей оказалась примерно такая тема: «Как Вам представляются уроки русского языка в недалеком будущем? В чем их отличительные особенности от учебного процесса наших дней?» Ну, фантастикой в то время увлекались многие. И я не исключение — читал книги и любил фильмы на эту тему. Одним словом, сочинение написал. А часть из тех, кто выбрали другие темы — «отсеялись». Но тому, что «первый блин» для меня не оказался «комом», я сильно не радовался.

Лишь тогда я прочувствовал по-настоящему, что поступаю в институт и то, что могу «провалить» второй и самый главный экзамен — «Русский язык и литература. Устно».

За длинным столом, в большой аудитории, строго восседали два преподавателя по русскому языку и совсем еще молодая, очень симпатичная, экзаменатор по литературе. Я взял сразу два билета по разным предметам. И сел готовиться. Наверное, к тому, что осенью и зимой мне придется снова походить на подготовительные курсы, а на следующий год, если все будет хорошо, попытаться поступать в институт.

— Молодой человек, вы готовы? — вскоре услышал я от преподавателя по литературе.

— Да, да, сейчас. Еще немного…

Если в билете по русскому языку, я и находил что-то мне знакомое, то с литературой, я понял, у меня будет — провал!

В «вечерней школе» я, естественно, получил только отдаленное представление о таких книгах как «Тихий Дон», «Война и мир», «Братья Карамазовы» и т.д.

Что-то написав на двух листах, для каждого предмета в отдельности, я выждал момент, когда место у экзаменаторов русского языка освободится, и сел перед ними.

О результатах моего скудного ответа они мне сразу ничего не сказали. И я передвинулся к преподавателю литературы. Она, опустив голову, очень внимательно слушала мою речь. А потом тихо сказала:

— Молодой человек, у вас по моему предмету — но-о-оль! — и, помолчав, добавила: — Я не знаю, что делать…

Но, тем не менее, она, чуть пододвинувшись к рядом сидящей коллеге, спросила:

— Как у вас Тимохин ответил?

Женщина слегка стушевалась:

— А в чем дело?

— По литературе у него будет «двойка»! Мне надо знать, что он у вас получит.

Экзаменаторы спешно стали просматривать бумажку с моей писаниной.

— Если и у вас он ответил плохо,— чуть слышно продолжала литераторша,— то он сейчас же покинет аудиторию.

Достойны ли были мои знания отметки «три», или у русоведов на этот счет были какие-то свои мысли, но они дали своей коллеге положительный для меня ответ.

Тогда моя экзаменатор, опустив глаза в стол и прикрыв их ладонью так, словно ей мешал яркий свет, опять же тихо произнесла, только обращаясь уже ко мне:

— Пишите то, что я вам сейчас продиктую…

— Что?— не сообразил я.

— Молодой человек, вы что, не понимаете? У вас по литературе будет «двойка»…Записывайте все, что я вам продиктую…

За моей спиной в аудитории сидело еще несколько человек. А я, спешно и плохо соображая, поразборчивее писал… Результаты экзамена стали известны только на следующий день. И, как и подобает в таком случае, после них, еще несколько абитуриентов — «отсеялось».

Последним моим испытанием стала — философия. На нее, после всего ранее происшедшего, мне можно было точно не ходить.

Чуть больше месяца прошло с моего «дембеля». Конечно, я, прежде всего, морально не был готов к поступлению в институт. Моя служба проходила в новосибирском лесу, на командном пункте, под землей. На глубине метров десяти. Бывали случаи, когда я на свежий воздух не выходил неделями. Ел и спал на боевом посту. И, вернувшись в родные пенаты, в свой город, я, естественно, как «с луны свалился». Цивилизация, город, люди!

Зайдя вместе с остальными будущими студентами в небольшую аудиторию, я положил на стол перед преподавателем свой экзаменационный лист. С портретов на стене, без особой радости, на меня смотрели Гегель и Кант. Билет я пока брать не спешил.

— А вы что у нас — солдат? — неожиданно раздался у меня за спиной голос экзаменатора.

— Да, я недавно уволился из армии.

— Вот оно как? И где же вы служили? — спросил мужчина, пока я садился за свободный стол, недалеко от него.

— В Новосибе, в ЗРВ, в ПВО. Планшетистом.

Не знаю, понял ли экзаменатор мой ответ, но далее он восторженно сказал:

— Так вы любите русский язык и хотите стать учителем?

И, получив от меня утвердительный ответ, добавил то, что могли услышать все присутствующие:

— Тогда, вам нет смысла, беспокоиться. Мой предмет вы сдадите. Точно.

Может быть, экзаменаторы и должны заранее настраивать абитуриентов на хороший лад. И такие слова они говорят всем, но для меня они прозвучали, как выстрел в ночи!

Теперь уже Гегель и Кант со своих портретов смотрели на меня как на доброго знакомого. И казалось, что они были рады за меня.

Взяв билет, я что-то возбужденно, но уверенно, рассказывал преподавателю. Он в ответ кивал и комментировал мои слова. Со стороны все это больше походило на доверительную беседу, а не на сдачу экзамена по философии.

Свою вторую четверку за экзамены, как и было мне обещано, я получил. А две тройки, за памятную сдачу русского языка и литературы, плюс высокий проходной балл в аттестате зрелости, от вечерней школы, сделали свое доброе дело, выдав мне «путевку в жизнь». Так я стал студентом семипалатинского пединститута, по специальности «учитель русского языка и литературы».

Много с тех пор «воды утекло». На протяжении ряда лет, я работал в различных учебных заведениях. И благодарен судьбе за то, что когда я поступал в институт, она была столь благосклонна ко мне. И, конечно же, никогда не забуду бескорыстную доброту экзаменаторов, чьи имена в моей памяти, к сожалению, не сохранились…

Ольга КАРАГОДИНА

(г. Москва)

Родилась в Москве. В 1981-м г. окончила Московский библиотечный техникум по специальности «Библиотековедение». Работала библиотеарем, секретарем-референтом, методистом. Пишет прозу, бардовские песни и исполняет их. Любит фотографировать на любительском уровне. С 2009-го года работает оргсекретарем в Академии российской литературы.

КОМАНДИРОВКА

— Майка, запасная рубашка, трусы, носки, зубная щетка…— Волчонок Канис с беспокойством наблюдал за хозяйкой. Та не обра-щала на него никакого внимания, продолжая методично складывать большую сумку.— Фляжка с коньячком в дорогу, сигареты, презерва-тивы.

— С ума сошла! — подскочил к сумке хозяин.— Какие презервативы?

— У вас компания из трех командировочных?

— Да.

— Значит банька, девочки… Как всякая хорошая жена, я должна заранее позаботиться о муже,— давилась смехом хозяйка.— Санкт-Петербург — город контрастов и красивых северных женщин.

Канис начинал смекать — дело нечисто. Хозяева куда-то собра-лись. На всякий случай лег у двери, внимательно наблюдая, не скла-дывают ли в сумку намордник, поводок? Не вытаскивает ли хозяйка фотоаппарат? Она всегда его с собой берет. Ничего такого не было.

— Может, чего не заметил? — суетился Канис, шлепая за хозяй-кой шаг в шаг, пока она не споткнулась о него и не рявкнула: «Канис! Уйди с дороги. Дай сумку собрать. У меня времени всего полчаса. Неожиданность у хозяина случилась. С работы и на поезд». Но Канис не отступил, ткнув холодным носом ее ладонь, встал перед ней, заглядывая в глаза.

Разыгрались кошки. Начали носиться между всеми по квартире, шастая между ногами людей и собаки.

— Дуры полосатые,— надул губки Канис и для острастки погнал старшую Джойку на балкон. Пусть охладится. Ее тут не хватало! Когда вернулся в комнату, обнаружил младшую Ульси в сумке, восседающей на фляжке с коньяком.

Хозяйка не знала за что хвататься: то ли за сердце, то ли за сумку, то ли помогать натягивать куртку мужу. Судя по всему, она никуда не собиралась. Канис выдохнул. Замок щелкнул. Хозяин с сумкой вышел за дверь. Вот тут он понял. Вожак ушел, теперь он за старшего. Для начала обошел всю квартиру, на всякий случай погонял Джойку, в кухню и обратно, проверил, чем занимается младшая кошка. Та гоняла по полу пробку от коньяка.

— Ночью буду спать на диване,— решил пес.— Рядом с хозяйкой.

Кошки каждую ночь валяются на хозяйских подушках, а ему только днем позволено.

Вечером хозяйка достала постель.

— Сейчас раздвинет диван, и сразу лягу,— нацелился Канис.

Но не тут-то было. Хозяйка словно прочитала его мысли, по-вернулась и сказала:

— Диван раздвигать не буду! Ты, серая морда, точно пристроишь-ся,— и улеглась на узенькую полоску.

Канис и с одной стороны ее обошел, и с другой… поставил на край дивана лапы, попытался взгромоздиться рядом, но места явно не хватало.

Пришлось спать на коврике. Но ему все равно было хорошо, потому что хозяйка целый вечер только с ним и занималась. Все ее внимание досталось ему. А то каждый вечер одно и то же: миску Канису, миску мужу. Поцеловала одного, потом другого. Погладила по головке хозяина, потом его.

— Пусть его в Питере красивые северные женщины гладят, а нам с хозяйкой и тут хорошо,— удовлетворенно вздохнул Канис, крепко засыпая.— Командировки вещь хорошая. В следующий раз сам буду ему сумку собирать. И кошек надо с ним отправить. Туда же к краси-вым северным женщинам.

Ирина НИКОЛЬСКАЯ

(г. Алексин Тульской области)

Полынкина Ирина Юрьевна (Ирина Никольская) родилась 23.06.1962 г. в г. Алексине. 25 лет работает в отделе соцзащиты населения по Алексинскому р-ну ГУ ТО «Управление социальной защиты населения Тульской области». Публикуется в газете «Православный Алексин», в литературно-музы-кальном альманахе «Ковчег» (г. Тула). Православные статьи пишет по благословению протоиерея Андрея Чекмазова — Благочинного Алексинского округа.

Оглядываясь назад, в прошлое, хочется отметить, что Господь, наверное, промыслительно привел меня в определенный период жизни в управление социальной защиты населения Алексинского района.

Работа оставила отпечаток на моем характере. Это были 90-е годы. Огромный поток населения проходил тогда через нас, сотрудников отдела по делам семьи и детей. Видя разные человеческие судьбы, работая с такой категорией населения, как семьи, воспитывающие детей-инвалидов, мне постоянно приходилось трудиться над своей душой. Лихолетье, трудности, казалось бы, должны были ожесточить меня, но тогда, создавая новые формы работы с матерями, воспитывающими детей-инвалидов, я соприкоснулась с православной культурой. В работе необходим был диалог с Православной Церковью. Почему в семьях рождаются больные дети? Для чего даются лихие испытания? Как преодолеть малодушие и уныние? Встречи матерей со священниками, беседы с батюшками вносили мир и утешение в их расстроенные и уставшие сердца. Вот здесь-то я и сама потянулась к православным знаниям. Изучала святоотеческую литературу, ездила в православные поездки, посещала службы. В сердце входил совершенно другой мир — мир Любви, мир Христа. А однажды протоиерей Андрей Чекмазов — Благочинный Алексинского округа — просто сказал мне: «Пиши для православной газеты!». И сердце мое дрогнуло… И начала писать… под псевдонимом «Ирина Никольская».

О ПОМОЩИ СВЫШЕ

«Тем, кто хочет видеть,

Он дает достаточно света.

Тем, кто видеть не хочет,

• дает достаточно тьмы».

Блез Паскаль

ПОКАЯННЫЙ ПСАЛОМ…

(О помощи Свыше)

Расскажу Вам о помощи Божией в моей жизни.

Почти год я никак не могла продать свою комнату в коммунальной квартире.

Покупатели приходили и уходили. И так — из раза в раз. Ничего не получалось.

Я — человек верующий. Стараюсь все делать по Господу. А здесь никак! Продажа постоянно срывается. Ни один вариант не получается. Тоска…

В отпуске, в очередной раз, я перечитывала очень мне понравившуюся книгу архимандрита Тихона Шевкунова «Несвятые святые», в которой рассказывалось о помощи Божией и о могущественных явлениях силы Божией в жизни.

В одном из рассказов «Августин» автором повествуется история о пропаже из православного храма престольного священнического креста с драгоценными украшениями. И вот бабушки-прихожанки этого храма стали постоянно читать две молитвы из утренних православных молитв: покаянную молитву «Помилуй мя Боже…» (псалом 50) и Символ веры «Верую во Единого Бога…», зная, что в православном мире эти две молитвы помогают найти украденное. И в считанные дни священнический крест удивительным образом был найден. Вот такая история.

Я подумала, что, может быть, и мне почитать эти две православные молитвы для помощи в решении и моего вопроса. Ведь Бог поругаем не бывает.

Дело было к вечеру…

Прочитав на ночь молитвы и доверив все Богу, я отдала ситуацию в Волю Божью, успокоилась и легла спать.

Утром я снова прочитала эти две молитвы.

Далее события разворачивались с фантастической скоростью.

В 12.00 дня звонит мне мой риэлтор и сообщает, что в 13.00 придут покупатели и чтобы я была на месте.

Я быстро собралась и пошла на назначенную встречу. Покупатели приехали из города Тулы, а я живу в Тульской области в городе Алексине. Это вызвало у меня удивление, операция показалась масштабной. Комната покупателям сразу понравилась, но у них на рассмотрении были еще три варианта с условиями проживания гораздо лучшими, чем у меня.

Я пришла домой. Решила еще раз прочитать молитвы. И что Вы думаете?.. В 17.00 снова звонит мой риэлтор и говорит, что моя комната продается. На следующий день мы оформили документы. Сделка состоялась!

Размышляя надо всем произошедшим, я подумала, как у Господа происходит все быстро и просто. А затем вспомнила, что «Господь — это Любовь и Милость». Больше я не размышляла.

… Как-то мне позвонила подруга и поделилась со мной, что у нее в семье проблемы. Я посоветовала ей почитать тоже эти две молитвы. И что же? Радостная подруга звонит мне и сообщает, что все у нее разрешилось невероятным способом. Даже муж ее, осознав происходящее, сказал: «Ленчик, ты что — колдуешь?»

Дорогой мой читатель! Почаще надо нам всем откладывать в сторону свое высокоумие и нервозность и обращаться в простоте сердца за помощью к православным молитвам, призывая в помощь силу Божью и Его безусловную Любовь ко всем нам. И тогда в вашу жизнь войдут чудеса. «Дорогу осилит Идущий — если Господь Ведущий!»

ПРАВОСЛАВНЫЕ АФОРИЗМЫ

(от Ирины Никольской)

! Когда душа живет Любовью, то она живет Вечностью.

!Только тишина сердца может привести в чувство.

! В смирении познается Воля Божья.

! Мир разрывает, Христос соединяет.

! Похвалился — всех трудов лишился.

! Об Истине не кричат, ей просто служат.

! Соединяйся со Христом, а не с грехом.

! Без Христа этот мир не победить.

! Одиночество — штука злая. Одиночество обязывает к подвигу — быть с Богом. Без Бога — гиблое дело.

! Все можно пережить со Христом.

! Уверенность в себе — это уверенность в Господе.

! Человека спасает только смирение.

! Когда искренне забудешь этот мир, он вспомнит о тебе. Вот тогда держись!

ПОЭЗИЯ

СВЕТЛАНА МАКАШОВА

СЕРГЕЙ НИКУЛОВ

ИГОРЬ МЕЛЬНИКОВ

ОЛЕГ СЕВРЮКОВ

ОЛЬГА АРТЕМОВА

ГАЛИНА ЗЕЛЕНКИНА

ВЯЧЕСЛАВ АЛТУНИН

ЕЛЕНА ПОЛЕТАЕВА

СЕРГЕЙ РЕДКОВ

ЛЮДМИЛА СЕНИНА

ГАЛИНА ЛЯЛИНА

НАТАЛИ СИЛАЕВА

НИКОЛАЙ ТИМОХИН

ВЛАДИМИР ГУДКОВ

ЕЛЕНА СЕМЕНОВА

ВАЛЕРИЙ ДЕМИДОВ

АЛЕНА АЛЕЩЕНКОВА

ИРИНА НАЗАРОВА

ЛЮДМИЛА ПЕНЬКОВА

ВАЛЕРИЙ САВОСТЬЯНОВ

ВЛАДИМИР РЕЗЦОВ

ВАЛЕРИЙ АКИМОВ

АНТОНИНА МАРКОВА

АННА МИКАЕВА

НАТАЛЬЯ АРТЕМОВА

ЯКОВ ШАФРАН

НИНА ГАВРИКОВА

ЕЛИЗАВЕТА БАРАНОВА

ОЛЕСЯ МАМАТКУЛОВА

АННА БАРСОВА

НАТАЛЬЯ ШЕСТАКОВА

КИРИЛЛ ПРУДКИЙ

ОЛЬГА БОРИСОВА

ЛЮБОВЬ САМОЙЛЕНКО

ВАЛЕРИЙ ВИНОГРАДОВ

ОЛЬГА ПОНОМАРЕВА —

ШАХОВСКАЯ

СЕРГЕЙ ЛЕБЕДЕВ

ТАТЬЯНА ШЕЛЕПИНА

Светлана

МАКАШОВА

(г. Самара)

Родилась в г. Самара. Специалист Центра по мониторингу загрязнения окружающей сре-ды. Автор сборника стихотворений. Печатается в коллективных сборниках и альманахах. Стихи и сказки для детей публикуются в журналах, размещаются на сайтах Самарской пи-сательской организации «Литературная губерния» и Самарской областной детской библиотеки. Лауре-ат и призер областных и международных конкурсов. Член Российского союза профессиональных литераторов.

ДОРОГА К СЕБЕ

Терниста дорога к Краю,
Как лента она змеится

И узкой бежит тропинкой
Порою — не вверх, а вниз...
... И снова я умираю,
Рассыпавшись по крупицам,
Графитовой сердцевинкой,
Стихами на чистый лист.
С закатом я вновь исчезла,
Покуда меня листали,
Покуда меня читали,
Старательно ритм шепча...
... На старой обивке кресла
Тихонечко догорали,
Закручиваясь в спирали,
Тускнеющих два луча...
И в этой попытке тщетной
Руками достать до неба,
Согрев ледяную бездну
И истово всех любя,
Букашкой в траве рассветной,
Росой на колосьях хлеба
С зарею я вновь воскресну
И вновь обрету Себя.

***

Возможно, мы все друг за друга в ответе,

За этот бессолнечный мир,

Где кошки ночами рыдают, как дети,

И соткано небо из дыр,

Где запахом хлеба и сладкого хмеля

Пропитан свинцовый туман,

Где мчится стрелой за неделей неделя

И тянется лет караван.

Но прочь не уйти от слепящего света…

К нему, преступая черту,

Неслышно бреду я, пусть песнь недопета,

По хрупкому жизни мосту.

***

Простуженный голос мне крикнул: «До встречи!» —

И вновь тишина.

Сгибает тревога озябшие плечи,

Теперь я одна...

Но в мире безликих, как я, миллионы

Кричат: «Подожди!»,