ПУБЛИЦИСТИКА, ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ, ЛИТЕРАТУРНАЯ КРИТИКА

"ПРИОКСКИЕ ЗОРИ" -  ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ И ПУБЛИЦИСТИЧЕСКИЙ ЖУРНАЛ ОСНОВАН В 2005 ГОДУ      2018 — 1(50)    ЖУРНАЛ ДЛЯ ЧИТАТЕЛЕЙ ВЫХОДИТ ЧЕТЫРЕ РАЗА В ГОД, ИЗДАЕТСЯ В ГОРОДЕ-ГЕРОЕ ТУЛЕ 

Геннадий Маркин (г. Щекино) ТУГИЕ УЗЛЫ ВАЛЕРИЯ КУЛЕШОВА
Ольга Козэль УМЕЙТЕ ЖИТЬ И УМЕЙТЕ ВИДЕТЬ
Интервью с поэтом и прозаиком Ефимом Гаммером

Геннадий Маркин
(г. Щекино)

По сложившейся традиции в декабре месяце 2017 года члены редколлегии Все-российского ордена Г. Р. Державина литературно-художественного и публицисти-ческого журнала «Приокские зори» подвели итоги литературных публикаций в жур-нале за 2017 год и назвали имена лауреатов Всероссийской литературной премии «Левша» имени Н. С. Лескова за 2017 год. Одним из лауреатов премии в номинации «Поэзия» за цикл стихотворений «PERSONALIA» стал поэт Валерий Кулешов.
Заместитель главного редактора — зав.отделом прозы журнала Геннадий Мар-кин предлагает читателям публикацию, в которой высказывает свою точку зрения на творчество Валерия Кулешова, а также беседует с ним, о его стихах, жизненных перипетиях и, конечно же, о литературе.

ТУГИЕ УЗЛЫ ВАЛЕРИЯ КУЛЕШОВА

Во времени спутаны корни,
но каждый свое наберет,
что было — отчаянно помня,
что будет — узрев наперед...

(В. Кулешов, из стихотворения
«За каждую строчку — расплата...»)*

Творчество поэта Валерия Кулешова никак нельзя назвать веселым, легкомыс-ленным или, хуже того, — одноразовым. Он пишет не на забаву дня, а потому его произведения тяжело понять, а еще тяжелее — вникнуть в философию автора. 
Да, созданные им образы не каждый читатель сможет сходу расшифровать. Но тот, кому все-таки удается подобрать ключик к этому шифру, открывает для себя особый мир его творчества, глубину мыслей; и та глубина — бездонна! Глубина — космическая! Погружаясь в нее, открываешь для себя великую тайну, от которой — становится страшно. Страшно от того, что прикоснулся к таинству Вселенной, таин-ству Мироздания, таинству человеческого бытия и нового познания самого себя.

Воспряли разом голоса 
неведомых людей,
во всеобъемлющих глазах 
себя — я разглядел...
(из поэмы «Зов»)

Разглядеть себя сложно, как и сложна борьба с самим собой. Борьба за очи-щение себя от скверны и разложения, а значит — за спасение себя от духовной, а вследствие этого,— и телесной погибели. И такая борьба — всегда страдание и боль. Страдание от пережитого ранее, боль от того, что еще предстоит пережить. Валерий Кулешов эту боль видит, он ее чувствует всем своим сердцем, она стонет в его душе, криком отзываясь в стихах:

Я вижу поле: на меже
топтанье темных толп,
людьми не пахнет, и уже
наметил прорву столб.

«Своим отпетым — помоги...»
Но всхлипывает топь:
пустые месят сапоги
былых хозяев плоть.

Я вижу небо: ни души
впредь не взойдет на круг,
меня, конечного, тушить
ввысь занесен каблук.

И грянул он. Под ним на спектр
рассыпав боль свою,
во мне исхода ищет свет:
я и в земле горю...

И горение это — не проходит бесследно. Жар и свет, идущие от него, направле-ны в будущее, согревая и высвечивая иные дни:

Я вижу время: от меня
оно берет отсчет,
моим огнем воспламенясь,
вконец концов течет.

Но не сойти ему на нет,
верша огневорот,
оно опять в тугом узле
меня — мне отдает.

Я вижу долю: на семи
мне полыхать ветрах.
Я поднимаюсь от земли
за совесть, не за страх.
(из поэмы «Зов»)

Чем-то тревожным веет от этих строк, чем-то — страшным. И хочется закрыть книгу, убрать ее в дальний ящик стола. Хочется, но что-то неведомое останавливает, какое-то магическое чувство вновь и вновь притягивает к поэме; и заново раскрыва-ешь книгу, и вчитываешься, и вдумываешься в эти философские, пророческие слова.
И здесь необходимо привести стихотворение, явившееся как бы предтечей «Зова» (написано за несколько месяцев до начала работы над поэмой):

Похоже, шорохи беды
вновь за окном моим.
Ко мне, ко мне ее следы,
их бег неумолим.

Не совладав с собой, рывком
я распахну окно.
Что в эту ночь меня влекло,
что содрогнуло дом?

Шуршит тревожная листва,
высокий холод — зрим:
на землю падает звезда...
И свет, и мрак за ним.
(Стихотворение «Весть»)

Что же ты говоришь нам, поэт Валерий Кулешов? О чем предупреждаешь в сво-их стихах, куда зовешь? Что же принесет нам твоя падающая с неба звезда? Какие «огневороты»? Трудно узнать об этом читателю, почти невозможно, остается лишь догадываться.
В 1976 году Валерий Кулешов приступил к написанию своей знаковой поэмы, над которой работал четыре года с шестилетним перерывом. В общей сложности — десять лет! Не побоюсь сказать, что «Зов» — очень серьезное произведение, и свиде-тельство тому — его многоплановость, его глубина. Поэма несет в себе звучание веч-ных и, в то же время,— страшных тайн, к которым непременно, в той или иной сте-пени, должно прикоснуться человечество. «Зов» — это голос из будущего, и хотя он уже нашел положительные отклики многих читателей, критиков и литературоведов, но, к сожалению, эта поэма еще не оценена по достоинству современниками.

Ничто не происходит вдруг
на почве болевой,
нам вечно двигать этот круг,
незримый, огневой.

Тем шире он, чем боль больней,
и, звездам в унисон,
вглубь нераспаханных полей
родимую несем.

Нам нашей боли не избыть,
власть круга не разнять.
Ловлю в тени слепой избы
хрип бледного коня.
(из поэмы «Зов»)

Задумался: а ведь все это мне знакомо... Вспомнил — это же Евангелие —«Откровение Святого Апостола Иоанна Богослова» (Апокалипсис). Это же там — бледный конь, имя которому — Смерть! Это же там упала с неба звезда, имя кото-рой — Полынь, что означает — ЧернобЫл. Это же в Чернобыле заросшие травой, почитай — нераспаханные, поля и пустые, почитай — слепые, избы... 
Так что же хотел сказать Валерий Кулешов в этих строках? О чем предупредить нас? 
Напомню, поэму «Зов» он закончил писать 11 марта 1986 года, а 26 апреля того же года — произошла авария на Чернобыльской АЭС. Что это — мистика? Или сбывшееся пророчество автора? Неужели ему удалось услышать Апокалипсис, а написанные в нем пророчества — изложить в поэтической форме: пережив в себе, и заново, но уже по-своему, их зашифровав? 
Вопросов много. Я думаю, что точного ответа мы так и не узнаем. Сам Валерий Владимирович об этом не рассказывает — видимо, есть на то причины, а нам только и остается, что самим искать правильные ответы...
Удивительно, поэма «Зов», а правильнее было бы сказать — пророчество Вале-рия Кулешова, остроактуальна и сегодня. В мире вновь неспокойно: объявил войну терроризм, поднимает голову недобитый в сорок пятом году фашизм, нависла угроза ядерной войны. Сегодня руководители некоторых стран, да и простые люди тоже, словно ослепли. Они словно не видят, в какую пропасть хотят столкнуть себя и все человечество. Таким слепцам и посылает Валерий Кулешов свой «Зов».

Ничто за мной не пропадет,
другого боль пронзит,
созрев. Туда мы все идем,
куда нам совесть зрит.

Рассудят нас огонь и свет,
начало и конец.
В следах восставший горицвет
не растопчи, слепец.

Лишь зубы обломав, узнать,
восторг глотнув и грусть:
не развязать того узла,
что завязала Русь.

Один из читателей сказал следующее: «Не знаю, о чем эта поэма, но после ее прочтения я не спал всю ночь...». Согласен с ним. Я тоже не знаю, о чем в целом «Зов», но когда я его читаю, меня всегда охватывают какие-то тревожные предчувст-вия.
Впрочем, наверное, и не нужно задаваться вопросом: о чем «Зов»? Здесь, на мой взгляд, уместен другой вопрос: для чего эта поэма появилась на свет? Однозначно ответить сложно и на это, но понимаешь, что не только для того, чтобы наслаж-даться ее прочтением. Уверен, все-таки для чего-то другого — большого, особенного, главного. 
Да, тугие узлы завязал Валерий Кулешов — не развязать!..

Беседа Геннадия Маркина с Валерием Кулешовым:

— Валерий Владимирович, во-первых, от лица редколлегии журнала и от себя лично поздравляю тебя с присуждением звания лауреата литературной премии «Левша» имени Н. С. Лескова за 2017 год в номинации «Поэзия». Во-вторых, мне очень приятно, что именно ты, давний автор и друг нашего журнала, стал лауреатом этой премии. В-третьих, хочу сообщить нашим читателям, что мы с тобой знакомы давно, относимся друг к другу по-дружески, а потому будем об-ращаться друг к другу на «ты». Валерий Владимирович, расскажи о себе.
— Спасибо за поздравление. И давай договоримся: дальше — без отчеств. По именам, добро?
— Давай без отчеств, нам так привычнее. 
— Теперь — о себе. Правда, в нашем случае, Геннадий, твой собеседник если и заслуживает внимания, то, прежде всего, как стихотворец. Помнишь, у Маяковского: «Я — поэт. Этим и интересен...»
Так вот: первые пробы стихосложения — лет в восемь. Поэзией там, судя по все-му, и не пахло, потому в памяти от этого опыта и не осталось ничего. Следующая попытка — в стержневом шестьдесят шестом: окончание школы, Липецкий трактор-ный завод, любовь, которая, как оказалось, на всю жизнь... Тут уже просматривалось что-то серьезное. Только я все равно большого значения тем стихам не придавал. И лишь шестьдесят девятый год — все перевернул. Но об этом — отдельный разговор.
— Хорошо, поговорим о другом. В первом номере журнала за 2012 год была опубликована твоя поэма «Зов», которая, по мнению большинства наших чита-телей, была лучшей поэтической публикацией за год. Однако, члены жюри тогда отдали предпочтение другому поэту. И вот теперь, спустя пять лет, за цикл стихотворений «Персоналия», ты удостоен звания лауреата. Скажи, пожалуй-ста, не обидно, что награда так долго искала своего «героя»?
— Да о чем ты, Гена?.. Предложив тогда эту вещь к публикации, я хотел, всего-навсего, лишний раз убедиться, что «Зов», спустя и четверть века, — звучит. Ни о чем другом я и не думал.
— Ну, и как — убедился?
— Вполне. И это ли не главное? А за премию, конечно, спасибо: и всему редак-ционному коллективу, и читателям журнала, с пониманием откликнувшимся на мои стихи. 
— Знаю, Валера, что в 2016 году ты участвовал в ежегодном фестивале «Бу-нинские Озерки», который проходит у тебя на родине — в Становлянском районе Липецкой области. По его итогам твои стихи были напечатаны в столичном журнале «Юность». Расскажи об этом подробнее.
— Да что рассказывать... Удался фестиваль: и участниками его были люди инте-ресные, и земляки мои гостей принимать умеют. Так что добрую дань памяти перво-го русского Нобелевского лауреата отдали. А для меня важным оказалось знакомство с главным редактором «Юности» Валерием Дударевым и другими членами редколлегии: Игорем Михайловым, Марианной Дударевой. Похоже, мы друг друга услышали и поняли.
— Это значит, что творческое сотрудничество с журналом «Юность» у тебя продолжается?
— Надеюсь, что да. Жду в ближайших номерах публикацию новой подборки стихотворений.
— Такое отрадно слышать. Но ведь это твое не первое знакомство со сто-личной литературной элитой. Ты знаком с ней уже давно, с той поры, когда был студентом Литературного института имени Горького. Расскажи об этом пе-риоде своей жизни. 
— Озадачил ты меня, Геннадий: очень не простой она была — та жизнь. Доста-точно сказать, что учеба моя в Литинституте растянулась на целых тринадцать лет. Тут, как ни крути, все-таки придется вернуться в далекий шестьдесят девятый год.
— И что же случилось тогда?
— А произошла по-своему знаковая встреча. На старый Новый год случилось оказаться в одной интересной компании в писательском доме на Малой Грузинской. Помимо хозяина квартиры, Николая Марковича Микавы, были еще Отар Чиладзе — уже достаточно известный тогда поэт и прозаик, Георгий Садовников, в будущем — автор сценария к популярному и сегодня фильму «Большая перемена», ленинград-ский актер Владимир Рецептер, приехавший в Москву со своим нашумевшим моно-спектаклем по «Гамлету». А также еще несколько литераторов и, странным обра-зом, — мы с Сашкой Бухтояровым, студенты энергетического института. Вот тогда мне и пришлось впервые прочесть свои стихи перед профессионалами.
— И как, не боялся осрамиться?
— Мандраж, конечно, был, не без этого. Да только деваться мне было некуда: представили-то меня — как молодого поэта, на которого я в ту пору — ну, никак не тянул. К своему изумлению, немало добрых слов я в ответ услышал, что было, явно, незаслуженным авансом. Прозвучало впервые и это — «Литинститут». Так что слу-чилось тогда пробуждение.
— Понятно. Но, насколько я знаю, поступил ты туда гораздо позже. Не от-важивался: мол, куда мне, парню из провинции?
— Не в этом дело. Желание было огромное, как, впрочем, и понимание того, что идти мне в творческий вуз, в общем-то, не с чем. Важно другое: я стал писать стихи, продолжая по инерции учебу в технических вузах — в Москве, потом в Липецке. И лишь во время армейской службы твердо решил: после — лишь Литинститут. Что и произошло в семьдесят четвертом году.
— Как-то в разговоре ты заметил, что учеба твоя в Литинституте прохо-дила сложно. Почему так? Почему пришлось его на время бросить?
— Коротко тут не ответишь. Но если выделить главное, то оно заключалось, прежде всего, в остром противоречии между ощущением своего потенциала и невоз-можностью на тот момент в достаточной мере его реализовать. Понимаешь, мне ду-шу как бы распирало изнутри, а выхода — по-настоящему не было. Отсюда — теснота мест, где жил и работал.
Это много позже я понял, что то была не пространственная, а временная теснота. Во времени — вот где по-настоящему было тесно. Не помогал и алкоголь: ни коли-чеством, ни качеством застолий. В том числе — и в известном уже тебе доме на Ма-лой Грузинской...
— Значит, с именитыми на тот момент советскими поэтами и писателями, чайку попил? 
— Было дело. Правда, больше с людьми «простыми», и если бы только чайку... Так что расставание с Литинститутом было неизбежным. И это несмотря на то, что к тому времени уже были написаны стихотворения, за которые мне не стыдно и сего-дня: «Корни», «Весть», «Сумеречная баллада», «...когда же теплая прохлада...», явившееся прологом в «Зов». Не остановили и добрые отношения, которые, к взаим-ному удивлению, сложились с руководителем творческого семинара Сергеем Алек-сандровичем Поделковым. Позже понял и другое: «За каждую строчку — расплата, // по полной — расплата судьбой...». Не обессудь, если и дальше буду ссылаться на собственные стихи. Так, думаю, убедительней. 
— И что же тебя побудило вернуться в Литинститут? Ведь прошло ни мало, ни много, — семь лет после того, как ты его бросил?
— А как я его мог обойти, возвращаясь к себе? Если учеба в нем — часть пути? Об этом более точно в «Зове»:

Из точки вышли все пути,
а в точку по судьбе
нам суждено один пройти
путь: от себя — к себе.

Собственно, я и не бросал свою альма-матер: твердо знал, в отличие от всех моих близких и друзей, что так — расстался на время... Подтвердил это и серьезный разговор с Поделковым, который горячо одобрил мое стремление именно тогда вернуться, пусть и не в его семинар. В багаже у меня уже были такие стихотворения, как «Власть огня», «Услышу ветер — и заплачу...», «Любовь», «Няня», «Мне снилось — умирает мать...», «Гром», «Русь».
Возвращение же это, благодаря легендарному ректору «Лита» Владимиру Федо-ровичу Пименову, прошло удивительно просто, естественно, как-то даже по-домаш-нему тепло. 
— Ты много лет отдал журналистике, работал в различных газетах, причем, не литературных, в комитете печати администрации Тульской области. Скажи, пожалуйста, журналистика, а тем более журналистское чиновничество, не ме-шало твоему поэтическому творчеству?
— В Литинституте среди студентов-заочников, а учился я именно на этом отде-лении, бытовало мнение, что газета — «сушит мозги». Так и говорили друзья-товарищи: беги из газеты! Не знаю, кому как, а мне журналистика не мешала. Ско-рее, даже помогала. 
— Валерий, я знаю, что на эту тему ты разговоры вести не любишь, но не спросить об этом я не могу. А вопрос звучит так: «В чем особенность твоих стихотворений?» По моему мнению, она заключается в их загадочности, в какой-то зашифрованности. Чтобы понять твои стихотворения, читателю необходимо проявить определенные и усилия, и умения. Подскажи, пожалуйста, нашим читателям, где им искать тот самый заветный шифровальный ключ к твоим произведениям?
— Вот известное тебе стихотворение:

* * *
Лучшую песню оставишь ей,
чуда коснувшись прежде:
вновь на земле оттаявшей
всходит — надежда.

Знаю, что ты разглядел здесь весну. Все правильно. Однако, многие не видят и этого, не говоря уже о другом, более глубоком. Чья эта «песня»? Кто кому ее остав-ляет? Что это за «чудо»? Что за «надежда»? О чем, наконец, все это? На такие вопро-сы ответ находится не сразу. Отсюда — непонимание, даже — раздражение упомя-нутых читателей. А ведь все — очень просто: достаточно найти тот самый «ключик». Ключевое слово. В данном случае — несколько таких слов. Тогда все становится понятным: что это, в целом, — о жизни, о ее песне, даже если «поет» ее лирический герой. О том, что надежда, вопреки общепринятому, не умирает последней. Вооб-ще — не умирает. 
Вот так: на полутонах, на смысловых оттенках, пытаясь использовать все много-значие слова, дерзнув иногда приблизиться к его изначальному смыслу, я и стараюсь создавать образы своих стихотворений. Причем, все это делается — интуитивно.
Не знаю, прояснил я что-то, или, наоборот,— запутал. Но ведь, согласись, со-всем не мое это дело — толковать свои стихи. Дай, Бог, чтобы удавалось их слагать. 
— Возьмем твою поэму «Зов». Я лично в ней увидел зашифрованные сведения о будущем, например, о Чернобыльской катастрофе, о развале страны. Даже рас-стрел из танков Белого дома увидел.
— Хочешь сказать, что подобрал ключик к «шифру»? (смеется).
— Да, мне повезло в этом отношении. 
— Это ты так рассуждаешь уже после произошедших ключевых для страны со-бытий, притягиваешь их к моим стихам, не более того.
Но если серьезно, то ничего не могу сказать о танках, однако образ пустых сапог («Пустые месят сапоги // былых хозяев плоть...») и меня самого, даже сегодня, об-жигает. На Чернобыль же в «Зове» первым указал Владимир Дмитриевич Цыбин. Замечательный поэт, мудрый наставник, — он вообще меня понимал, как никто дру-гой. Куда лучше, чем я сам. Безмерная благодарность и светлая память ему...
Скрывать не буду, предощущение большой беды («Ловлю в тени слепой избы // хрип бледного коня...») к завершению поэмы — только нарастало. А 26 апреля 1986 года — это уже удар. Веришь, волосы на голове поднялись. Того коня мне, увы, остановить не удалось...
— Но ведь все прекрасно понимают, что такое на пустом месте не придума-ешь. Валерий, ответь, только честно: что это — мистика или пророчество?
— Не знаю, Геннадий. И давай не будем об этом. Ясно другое: «Зов» вместил в себя столько, что многое, по-настоящему, открывается лишь сегодня. Во всяком слу-чае, для меня. 
— Что ж, не хочешь говорить — не говори. Но что же тебя подвигло на написание такой многозначной поэмы, как «Зов»? Трудно ли было над ней рабо-тать?
— Хранится у меня интересная папочка в два пальца толщиной, тесемки на кото-рой я завязал 11 марта 1986 года. Завязал — и больше не развязывал. А на донышке ее — листок, на котором расписана вся структура «Зова», как я увидел ее в ночь на 18 декабря 1983 года. И самое интересное, что все по этой структуре и выстроилось: и «Сны», и «Яви», и «связки» между ними — вплоть до числа строк. Как так получи-лось — не знаю. А папку — не развязываю: боюсь. А вдруг — и не было того ли-сточка, вдруг все — привиделось мне, вдруг — не со мной это было?..
Слагался же «Зов» — по зернышку, по крупицам — в каком-то полутрансе. Я од-ного боялся: не угодить бы под машину, потому что вход в такое состояние происхо-дил всегда неожиданно. И вернее всего это удавалось в автобусах по пути в Тулу и обратно (работал я тогда в многотиражке «За инженерные кадры» Политеха). Можно сказать, что «Зов» вытянут на маршруте «Щекино — Тула». Вот и суди: каково было для меня и моих близких это время длиной в два года и три месяца. 
— Вернемся к перестройке, дальнейшему развалу страны, картины которых я увидел в «Зове». Некоторые клянут те времена, другие превозносят. Ты с кем — с первыми или со вторыми? 
— Хочешь сказать: с «красными», или с «белыми»? С народом, Геннадий. Как бы громко это ни звучало. А он у нас — удивительный. И, поверь, чистых, светоносных людей — куда больше. Я это точно знаю. Так было, так есть, и так, уверен, будет. И доброго здравия тем, кто с нами, и светлая память тем, кто ушел.
А посему:

Что делать?..
Отчий край, — ответь.
И отзыв — вдалеке:
— Как прежде,
Песнь родную петь
на русском языке. 
— У тебя есть стихи, в которых ты упоминаешь и о падающей с неба звезде, и о бледном коне, и о слепых домах, и о горящей мертвой воде. На мой взгляд, во всем твоем творчестве прослеживается Евангельская направленность. Как ты считаешь, можно ли твое творчество назвать христианским?
— Я его так никогда не определял. Хотя, если вспомнить «Голос»... Не знаю, со стороны — видней. 
— А вообще, по твоему мнению, какая литература более соответствует христианским ценностям, современная или советская? 
— Настоящая. 
— То есть, в современной литературе христианские традиции сохранены? 
— Если это подлинная, истая литература, созданная на русском языке, то христианство — везде. Впрочем, несет она в себе и голос иных, куда более древних верований. В том числе — язычества. («Мы — звездные корни...»).
— А как ты оцениваешь современную поэзию, да и вообще современную ли-тературу в целом? 
— Если честно, то я ее плохо знаю. Так уж получилось по ряду причин. Из того же, с чем знаком, то большинство из написанного стихами мне просто не интересно. Вторичность, перепевы, отсутствие подлинных поэтических открытий... Много суе-ты, легкомыслия, чего я вообще не приемлю.
А ведь есть они — поэты. Не может их у нас не быть: родной язык не позволит, какое бы время на дворе ни стояло. Живут себе — вдали от столиц... Немного их, но они — есть. Просто их мало кто сегодня знает. Как до недавнего времени в липецких краях жила и творила Людмила Парщикова... К великому сожалению, нет ее с нами, но стихи — остались.
— А как же знаменитое пушкинское: «Поэзия должна быть глуповатой»?
— Но и здесь — о том же самом. О том, что поэзия не должна быть рассудочной, она есть то — что не из головы, а из сердца, не от разума, а от чувств, не столько от знания, сколько от интуиции. В самом верном случае — она исходит от пра-чувства и от пред-чувства одновременно, от их воссоединения. В итоге проявляется То, что стоит над чувством. Непонятно излагаю? Тогда так:

* * *

Боже,
заботу —
самую важную — 
дай донести за остаток лет.
Я и живу,
покуда выхаживаю
в слове посеянный свет.

Но, заметь, все это — мои личные правила и законы. Потому об этом и говорю, никому ничего предлагать не собираясь.
— На твой взгляд, писатели продолжают оставаться «инженерами челове-ческих душ»?
— Я это определение не очень люблю. Думаю, писатель призван способствовать очищению. 
— В феврале месяце 2017 года в Москве пройдет очередной съезд Союза писа-телей России. Что ты от него ждешь? (интервью готовилось в январе 2018 го-да.Авт.)
— Мало хорошего. И рад буду ошибиться.
— Что бы ты хотел пожелать нашим читателям?
— Многое... и своим — тоже. А можно стихи? 
— Конечно, с удовольствием!..
— Тогда эти:

* * *

Махнув рукою на себя,
я песнь мою вспугнул...
(из поэмы «Зов»)

Все верно.
Снова жизнь — не жизнь,
а так — худой мешок...
Но коли посох цел — держись,
хватив на посошок.

Глядь, камень своротив с души,
нежданно пропоешь:
— Рукой напрасно не маши,
вдруг Ангела 
вспугнешь.

— Спасибо, Валерий, за честную беседу и за прекрасные стихи. Творческих тебе успехов!

На фото: поэт Валерий Кулешов, зав.отделом прозы Г. Маркин и зав. редакцией журнала М. Баланюк во время церемонии вручения диплома лауреата литературной премии «Левша» им. Н. С. Лескова.

УМЕЙТЕ ЖИТЬ И УМЕЙТЕ ВИДЕТЬ
Интервью с поэтом и прозаиком Ефимом Гаммером

— Ефим, вы, наверное, единственный в мире поэт, который еще и чемпион по боксу. Разве такое бывает?
— Да еще как бывает! Великий английский поэт Джордж Байрон, несмотря на хромоту, был отличным кулачным бойцом. А наш Пушкин? И Александр Сергеевич тоже увлекался этим видом спорта. Вот что вспоминает Вяземский-младший об уро-ках бокса, преподанных ему, тогда семилетнему мальчику, автором «Евгения Онеги-на»: «В 1827 году Пушкин учил меня боксировать по-английски, и я так пристра-стился к этому упражнению, что на детских балах вызывал желающих и нежелающих боксировать». Не хуже Пушкина, полагаю, боксировал и Хемингуэй. А если заглянем в древние времена, то на олимпийском пьедестале почета увидим великого геометра Пифагора. Из его учения помним: «Пифагоровы штаны на все стороны равны». А то, что он олимпийский чемпион древности по боксу, узнаем с большим опозданием, только сейчас. Но лучше позже, чем никогда. Так что бокс совместим с творчеством, вернее, является его составляющей. Была бы охота совмещать. А для этого нужна не только работоспособность, но и сила воли, и, само собой, талант. Да, талант, как в искусстве.
— Когда вы осознали себя именно детским поэтом? Как это произошло?
— Еще в молодости. Казалось бы, взрослеем-взрослеем, получаем аттестат зре-лости, потом диплом университета, женимся, а детство никуда не уходит. Оно в нас вросло, казалось бы, навечно. И проявляет себя раз за разом, если не в зеркале, когда корчишь рожи, которые уже в морщинах, так в строчках. К тому же с молодых лет, понимая, что творческий потолок каждого человека отнюдь не столь высок, как небесный, я создал для себя понятие «творческая спираль». Переходя, как бы по вит-ку, от одного вида искусства к другому, поднимаешь свой творческий потолок намного выше, чем он был прежде. Особенно четко это прослеживается в моей лите-ратурной работе, в ее жанровом разнообразии: проза, стихи, юмор, сказочные и фан-тастические повести.
— Чем вы мечтали заниматься в детстве?
— Вначале хотел стать астрономом, чтобы первым увидеть звездных пришель-цев, которые спускаются на космическом корабле на Землю. А началось все с сол-нечного затмения. Солнечное затмение, обещанное в 1952 году по радио, мы увидели воочию точь-в-точь в указанный диктором день и час. Но предварительно, чтобы увидеть его во всей красе, коптили стеклышки, через которые доступно было смотреть на солнце. Невооруженными глазами на него не посмотришь, не то, что на звезды. К тому же можно ослепнуть и ничего приличного при этом не увидеть. Звезды совсем другое дело, да и не так далеки, как солнце. В особенности ночью, на балконе, если взобраться на табуретку.
Меня уже записали в первый класс. Мне уже купили букварь и родную речь. Мне уже при ознакомительном посещении учительница задала самый важный в жизни вопрос: — Кем ты хочешь быть, когда вырастешь?
До солнечного затмения я сказал бы: Иваном Царевичем, чтобы сразиться с Ка-щеем Бессмертным. А после солнечного затмения я сказал то, что было на уме у лю-бого мальчишки нашего двора: — Астрономом.
Учительница ласково улыбнулась, приветствуя мое похвальное желание, и посо-ветовала хорошо учиться. Разумеется, я собирался хорошо учиться. И еще до 1 сен-тября 1952 года стал готовить себя в астрономы. Как только начинало смеркаться, выходил к окну, чтобы наблюдать за звездами. Это никому не мешало: мало ли чем занимается малец, главное, не шумит, не играет в войну и не бегает с деревянной саблей по квартире как оглашенный. Но однажды я припозднился. Взрослые собра-лись идти спать, а я двинул к окну.
— Куда тебя понесло? — спросил папа.
— Смотреть на звезды.
— А зачем тебе ножик?
— Чтобы отковыривать звезды от неба.
— Брось эти свои ночные забавки.
— А как я иначе стану астрономом?
— Ладно,— согласился папа.— Лучше становись астрономом, чем в советское время Иваном Царевичем. И помог мне придвинуть к подоконнику табуретку.
Я не совсем понял, что имел папа в виду, когда отсоветовал мне становиться Иваном Царевичем. И при чем здесь советское время? — тоже не понял. Но потом, когда смотрел на звезды, догадался: лучше быть детским писателем и сочинять сказ-ки, чем самому жить в сказке. Почему? Это не секрет, охотно поделюсь: жить в сказ-ке, как ни хоти, никак не получится, потому что жизнь — не сказка. А сочинять сказ-ки можно и в реальной жизни, и они от этого будут не менее волшебными, если, ко-нечно, есть фантазия и тяга к творчеству.
— Писали ли вы в детстве стихи или прозу? Случались ли у вас разочарования в своем творчестве? С чем они были связаны?
— Первое стихотворение я написал в 12 лет, сразу же, как нас оповестили о за-пуске первого искусственного спутника Земли. Это была такая эйфория, трудно пе-редать. Представлялось, сегодня — спутник, завтра ракета, и летим на Марс, а там братья по разуму и Аэлита. Что делать? Надо записываться в космонавты. Я побежал в ДОСААФ, чтобы выяснить, где записывают в космонавты. Но мне объяснили, что могут записать только в группу подводного плавания с аквалангом, но еще не сейчас, а после шестнадцати лет. Ну и дела! В кино, где герои целуются, не пускают до 16 лет, в аквалангисты тоже. И самое поразительное, на газетную полосу тоже нельзя. Стихотворению, как говорится, было далеко до Пушкинских образцов. Вот тут и могло наступить разочарование. Но я бросился в бокс, и мой творческий потенциал ушел в кулаки, не давая возможности расслабиться и впасть, как говорят взрослые люди, в депрессию. Наоборот, мои противники впадали в удрученное состояния, видя, как после боя судья поднимает мою руку в черной перчатке в знак победы. К пятнадцати годам я оброс чемпионскими титулами, и тут во мне проснулся поэтический импульс. С его помощью я и выдал маленькое стихотворение, которое и сегодня можно опубликовать в детском сборнике.

Так хочется кататься
На лыжах, на коньках,
С девчонкою промчаться,
Как ветер на катках.
Летим мы, как бесята,
Едва касаясь льда.
От счастья, что ты рядом
Кружится голова.

С тех пор стихи, а потом и проза стали составными в моей жизни. И где бы я ни был — в армии, на ринге, в арктическом плавании, журналистских розысках свиде-телей взрыва тунгусского метеорита в Сибири, зарубежных поездках — они со мной. И мне не изменяют. А это — главная радость, затушевывающая любое разочарова-ние, если оно и появлялось в прошлом, допустим, из-за того, что в Советском Союзе мне предлагали изменить фамилию на русский манер, добавив спасительное оконча-ние «ов», чтобы можно было успешно печататься в советских журналах 60-70 годов. Я этого не делал, и не жалею до сих пор. Сегодня печатаюсь по всему миру, никак не изменяя фамилию. В Израиле, США, Франции, Канаде, Англии, Дании, Финляндии, Латвии, где жил до отъезда в Израиль, и по всей России — во многих литературных журналах от Москвы и Санкт-Петербурга до Урала, Сибири, Дальнего Востока. Картины мои выставляются в Израиле, США, Франции, Канаде, Германии. И кстати, никак мне не помешало сегодня, не изменяя фамилии на русский лад, войти во все-мирное издание справочника КТО ЕСТЬ КТО, издающемуся в России.
— Какой совет вы можете дать юному поэту или писателю, который пере-живает период разочарования в себе самом? Что ему нужно сделать? И чего — не делать?
— Самый лучший совет — это не давать никаких советов. Литературное дарова-ние, если оно есть, само проявит себя. И никуда не денешься, вырвет из разочарова-ния, и будешь писать, как миленький. Но что писать? В этом и заложено «быть или не быть — вот в чем вопрос». Каким-то образом нужно себя подготовить к обретению таланта — Божьего дара — этому подарку судьбы. Представьте себе человека, кото-рому ужасно хочется написать замечательную книжку, а он не знает о чем. А это происходит, если у него нет никакого жизненного материала, чтобы взять перо и вы-вести первую строку.
Отсюда — главное: умейте жить и умейте видеть. То, что отложится в вас, в бу-дущем станет строительным материалом ваших произведений. И если сегодня вас не печатают, завтра, помните, наступает новый день. А утро вечера мудренее. Значит? Все верно. Завтра вас напечатают. Правда, если сегодня вы не били баклуши, а что-то стоящее написали.

Вопросы задавала Ольга Козэль