СОВРЕМЕННЫЙ РУССКИЙ РАССКАЗ

"ПРИОКСКИЕ ЗОРИ" - ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ И ПУБЛИЦИСТИЧЕСКИЙ ЖУРНАЛ ОСНОВАН В 2005 ГОДУ 2018 - 1 (50) ЖУРНАЛ ДЛЯ ЧИТАТЕЛЕЙ ВЫХОДИТ ЧЕТЫРЕ РАЗА В ГОД, ИЗДАЕТСЯ В ГОРОДЕ-ГЕРОЕ ТУЛЕ

Олег Каширин (г. Тула) и Виктор Федюшкин (г. Тула) К 100-летию органов государственной безопасности Из архива ФСБ СТОГОВЫ

Анатолий Коновалов (д. Хмелинец Елецкого района Липецкой области) ЛИВЕНКА

Андрей Фурсов (г. Саратов) ТУПИК ПОПАДАНЦЕВ

Иерей Николай Толстиков (г. Вологда) РАССКАЗЫ

Элина Рудая (г. Симферополь) ВЕНСКИЙ СУВЕНИР

Арарат Пашаян (г. Брянск) РАССКАЗЫ

Олег Каширин

(г. Тула)

Каширин Олег Семенович родился в городе Тула, в семье военнослужащего. После окончания в 1970 г. историко-филологического факультета Тульского государственного педагогического института (ныне университет) им. Л. Н. Толстого служил в рядах Советской Армии, с 1971 г. по 1998 г.— в органах КГБ СССР—ФСБ РФ. Полковник в отставке. Ветеран Воинской службы России. С 1998 г. состоит в Союзе писателей России. В настоящее время председатель ревизионной комиссии правления Тульского отделения СП. Повесть «КГБ как КГБ» отмечена дипломом конкурса ФСБ России на лучшие произведения литературы и искусства о деятельности органов госбезопасности.

Виктор Федюшкин

(г. Тула)

Федюшкин Виктор Андреевич, родился с. Красная Дубрава Чернского района Тульской области. После окончания средней школы поступил на физико-мате­ма­ти­чес­кий факультет в Тульский государственный педагогический институт им. Л. Н Толстого, по окончанию которого служил в рядах Советской Армии. С 1976 года работал в школе учителем математики. С 1982 года проходил службу на офицерских должностях в органах КГБ СССР — ФСБ РФ. Участник боевых действий в Чечне. Подполковник в отставке. С 1997 г. член Союза журналистов России. Автор поэтических сборников «Свет дружеской улыбки», «Еще надеемся на счастье».

                                                          К 100-летию органов государственной безопасности

Из архива ФСБ

СТОГОВЫ

Однажды мне попались в одном из архивных дел ОГПУ СССР странички о неких Стоговых. А потом «всемирная паутина» выдала информацию, что генерал Стогов имеет непосредственное отношение к городу Белеву, который издревле состоит в составе тульских земель. Интересно. Я попробовал реконструировать события почти что вековой давности.

                                                                                  1923 год. Город Париж

— Николай Николаевич, рад вас приветствовать на французской земле! — С напускным доброжелательством произнес генерал Лукомский, подавая руку своему собеседнику. Шатен, сорока лет, среднего роста, с коротко стриженными и зачесанными назад волосами, но уже с легкими признаками будущей лысины. Лицо гладкое, бритое. Пиджак модный, двубортный, серого цвета.— Как поживаете?

— Господин генерал-майор, вы хотите от меня услышать то, что уже знаете? Извольте! — ответил Стогов, стесняясь своего чесучового мятого наряда. В отличие от своего «визави» он носил небольшую бородку и усы, модные во времена Николая II. Легкие мешки и синяки под глазами говорили или о нездоровых почках или о бессонных ночах. Впрочем, одно могло сопутствовать другому.

— Не горячитесь, господин генерал-лейтенант, это — неизбежная и обязательная процедура. Я лично вам — боевому офицеру — всемерно доверяю. Но французская контрразведка не доверяет нам, русским. А деньги на наше содержание выделяет их правительство... — Лукомский засмеялся.— Можно подумать, что мы не сможем откусить от этого пирога на личные нужды.

Он закурил ставшую тогда модной сигаретку, пришедшую из Северной Америки.

— Во-первых, прежде чем стать генерал-лейтенантом Генерального штаба, я после окончания Николаевского кадетского корпуса и Константиновского артиллерийского училища прошел практически все ступеньки военной карьеры,— начал рассказывать Стогов.— На войне награжден Георгиевским оружием и орденом Святого Георгия. В конце семнадцатого года командовал Юго-Западным фронтом. Нужны подробности?

— Нет, не нужны. Я знаю все о вашей службе.

— Тогда зачем спрашиваете? — повысил голос Стогов.— Догадываюсь, что вас более интересует, где я был в восемнадцатом году. Так вот, в январе я вернулся с фронта в Москву. С мая по август был в рядах Красной армии.

— А почему вы пошли на службу к большевикам?

— Мне было любопытно узнать, какова она, эта новая власть.

— С Троцким встречались?

— А как же! Это он назначал меня на должность начальника Генерального штаба Красной армии.

— Ваше мнение о нем?

Стогов засмеялся:

— Сразу отмечу, что не было никаких проблем с его национальностью. В нашем белом движении пытались использовать антисемитские мотивы, агитируя в Красной армии, но успеха не добились. Как рассказывали, один казак, когда его упрекнули, что он служит и идет в бой под началом жида Троцкого, горячо возразил: «Ничего подобного! Троцкий не жид. Троцкий боевой!.. Наш... Русский... А вот Ленин — тот коммунист... жид, а Троцкий наш! Это одна из самых заметных личностей среди большевиков. После господина Ленина. По моей информации, сейчас у него со Сталиным началась внутрипартийная свара. Я не знаю Сталина, но уверен, что Троцкий для нас более опасен. Их грызня нам только на пользу. Личность неординарная. Сверхамбициозная и упрямая. Ведь только благодаря его усилиям, человека, ни дня не служившего в армии, большевикам удалось создать свои вооруженные силы.

Лукомский удивился:

— Что вы имеете в виду?

— Вспомните, что весна и лето восемнадцатого года были для большевиков из ряда вот тяжелейшим временем. Все рассыпалось. Разоренная, разрываемая противоречиями страна истощена. Как поддержать новый режим и спасти свою независимость? Продовольствия нет, армии нет! Железные дороги не функционируют. Всюду заговоры против новой власти.

— Да, да, я помню,— согласился Лукомский.— Немцы захватили Польшу, Литву, Латвию, Белоруссию и значительную часть Великороссии. Украина — австро-венгерская колония. На Волге — чехословацкий мятеж. Действительно, просто удивительно, как уцелели большевики...

— Согласен. Удивительно,— кивнул головой Стогов,— но объяснимо. Троцкий прибыл на Волгу, когда пала Казань. Если говорить образно, у красных «почва была заражена паникой». Уже открывался путь на Нижний Новгород, а оттуда — на Москву. Но Троцкий смог вызвать из глубин России тысячи коммунистов. Да, они не владели оружием, но хотели победить, во что бы то ни стало. Они влили в загнивающую армию новые идеи, новые «соки».

— Николай Николаевич, идеи идеями, но война принадлежит профессионалам!

— Троцкому просто повезло. В то время на большевистском Восточном фронте находился полковник Вацетис.

— Это тот, что командовал дивизией латышских стрелков? — уточнил Лукомский.

— Совершенно точно, он. Это была в то время единственная боеспособная часть, сохранившаяся от старой армии.

— Почему? — не понял собеседник.

— Все просто. В дивизии были латышские батраки, рабочие, крестьяне-бедняки. Они ненавидели балтийских баронов. Вот эту ненависть использовала наша власть в войне с немцами. Латышские полки были лучшими в нашей прежней армии после пятнадцатого года. Так вот, после Февральского переворота они почти что все пошли за большевиками и в октябрьском перевороте сыграли большую роль. Шестого июля в восемнадцатом, в день мятежа левых эсеров, вообще были главной силой, разогнавшей этих политических авантюристов.

— А сейчас?

— Не знаю.

— Поговаривают, что Троцкий собирался сместить Вацетиса?

— Всякое говорят. Говорят, что он стал профессором советской Военной академии. Бог с ним! Мы все выбираем свой путь.

— А почему вас обласкал Троцкий?

— Ничего удивительного. Вы же знаете, Лев Давидович смог привлечь на сторону новой власти практически половину старших и высших офицеров Генерального штаба. И не только Генерального штаба. Я был в их числе. Его императорское величество своим отречением освободил нас от данной ему присяги. Хотелось чего-то нового, свежего. Но все обернулось насилием и кровью...

— Тем не менее...

— В то же время с ведома генерала Алексеева я активно участвовал в подпольной деятельности Национального центра и вместе с полковником Ступиным возглавлял Добровольческую армию Московского района.

— Чай, кофе, Николай Николаевич? — Лукомский вопросительно посмотрел на Стогова.

— Если не трудно, чай.

Лукомский подошел к чайному столу, положил в заварной чайник щепотку черного чая и залил ее кипятком из урчащего самовара. Подождав несколько минут, он налил чай в широкую, расписанную под китайских мастеров чашку и подал ее Стогову.

— Благодарю вас, генерал,— кивнул Николай Николаевич и продолжил:

— Потом из красного Генерального штаба меня перевели в государственный архив. Допрашивали в ЧК, отпустили. А в начале девятнадцатого года во время ареста руководителей Национально центра я бежал из Москвы. В ноябре с большим риском перешел линию фронта и явился к генералу Деникину. Был сразу же назначен начальником по созданию укрепленной позиции в районе Ростова. А двадцать девятого декабря стал начальником штаба Кубанской армии. После ее отступления на черноморское побережье в марте двадцатого с частью войск прибыл в Севастополь.

— Как вы себя чувствовали вблизи барона Врангеля?

— Никак. Мы занимались разными делами.

— Да, да, я знаю. Вы все рассказали, как на допросе в ЧК.

— Вы совершенно правы, господин генерал-майор. Точно также я говорил на допросе у чекистов. Только они про Национальный центр ничего не услышали. Потому и выпустили меня на волю, предъявить нечего. Кстати, господин генерал, среди них тоже есть люди разные. Есть и изверги, есть и высокие интеллектуалы.

— Да, Николай Николаевич, биография у вас, можно сказать, безупречная,— примирительно сказал Лукомский.— По словам барона Врангеля, подобно адмиралу Кедрову, вы, генерал, оказались на высоте положения во время эвакуации из Крыма в ноябре двадцатого.

— Тут, в Париже, ходит много суждений о том времени. Особенно среди тех, кто там, в Крыму, не был,— пожал плечами Стогов.— Но у меня создалось впечатление, что Петр Николаевич с первых дней своего правления в Крыму готовился его сдать.

— Я не совсем вас понимаю! — удивился Лукомский.— Барон Врангель...

— Я прибыл в Крым в марте. В конце мая был назначен комендантом Севастополя и командующим войсками тылового района. И, естественно, я был ознакомлен с секретным апрельским приказом, номер его не помню.

— Неважно,— отмахнулся собеседник.

— Так в том приказе было написано, что... могу быть не точен... «Соблюдая полную секретность, в кратчайший срок подготовить соответствующий тоннаж для перевозки в случае необходимости шестидесяти тысяч человек в Константинополь». Вот так-то! Это в апреле!

— Не знал, не знал об этом,— покачал головой Лукомский.

— Барон Врангель — личность, несомненно, выдающаяся, но одновременно неоднозначная и противоречивая. Я обязан ему за то, что он пригрел меня в Крыму. Но со многими его поступками в то время не согласен. Я предан Белому движению, но никогда не буду оправдывать те грабежи и насилие, которые наша армия творила в Крыму. При полном попустительстве Верховного главнокомандующего барона Врангеля. Тогда Крым был наводнен шайками голодных людей, которые жили на средства населения и грабили его. Паника была полная. Каждый мечтал только о том, чтобы побольше награбить и сесть на судно. Во главе гарнизона стояли лица старого режима. У них все сводилось к тому, чтобы отписаться начальству, они не могли справиться с наступившей разрухой. А барон, можно сказать, был отчасти позером.

— Что вы имеете в виду?

— Перед самой погрузкой на пароход генерал-лейтенант Врангель вышел из дверей гостиницы, одетый в серую офицерскую шинель с отличиями Корниловского полка. До этого он не снимал черную черкеску. За ним — его штаб, в том числе и я. Обходя фронт, генерал остановился перед атаманцами и обратился к ним со ставшими теперь историческими словами: «Орлы! Оставив последними Новочеркасск, последними оставляете теперь и русскую землю. Произошла катастрофа, в которой всегда ищут виновного. Но не я, и тем более не вы виновники этой катастрофы; виноваты в ней только они, наши союзники». И генерал прямо указал на группу военных представителей Англии, Франции и Италии, стоявших неподалеку от него. «Если бы они вовремя оказали требуемую от них помощь, мы уже освободили бы русскую землю от красной нечисти. Если они не сделали этого теперь, что стоило бы им не очень больших усилий, то в будущем, может быть, все усилия мира не спасут от красного ига. Мы же сделали все, что было в наших силах в кровавой борьбе за судьбу нашей родины... Теперь с Богом! Прощай, русская земля».

— Да, Николай Николаевич,— согласился Лукомский.— Барон явно хотел остаться в истории государства российского. Позерство Петру Николаевичу свойственно.

— А о противоречиях Врангеля с Великим князем Николаем Николаевичем я знаю. И буду на стороне последнего,— категорически произнес Стогов.

— Вот и отлично, Николай Николаевич. В эмиграции вы проживали в Земнуне, в Сербии, а затем переехали в Париж, где поступили рабочим на завод...

— Вы все знаете,— вспыхнул Стогов.— Зачем спрашиваете?

— Я хочу предложить вам сотрудничество при Великом князе Николае Николаевиче.

— Я согласен.

— А что с вашей семьей, господин генерал-лейтенант?

Стогов помрачнел.

— Ничего не знаю. Только одно известно, что в девятнадцатом в Москве расстреляли мою жену. За что? Я этого тоже не знаю. Она поехала в первопрестольную искать нашего сына. А я уже был в бегах... — Стогов обреченно махнул рукой.— О судьбе дочерей тоже ничего не известно.

1923 год. Город Белев, Тульская губерния

— Стогова Екатерина Николаевна, родились 21 октября 1895 года. Проживаете в городе Белеве на Монастырской улице в доме Василькова. Дворянка, дочь генерала. Девица. Беспартийная. До Белева проживали в Гельсинфорсе, в Петрограде при родителях? В мае 1917 года вы выехали в Москву и с октября 1919 года находитесь в Белеве. Вы не судимы?

— Зачем в который раз спрашиваете, если вам все известно? — устало спросила русоголовая барышня лет двадцати, одетая в темно-серое платье со стоячим воротником «под горло». Ее голубые глаза внимательно смотрели на следователя.

— Так положено,— категорически ответил уполномоченный отдела ОГПУ в городе Белеве Леша Киреев, двадцати лет от роду, румяный от природы. Имея за плечами четыре класса церковно-приходской школы, он был абсолютно уверен в своей правоте. Час назад эту правоту подтвердил его начальник, поручив ему впервые допрос классово чуждого элемента.— Я правильно изложил ваши данные? Где ваша сестра?

— Успокойтесь и не нервничайте, господин чекист.

— Гражданин...

— Гражданин. Не возражаю.

— Еще бы! Так что вы можете рассказать на мои вопросы?

— Моя сестра Надя уехала в Москву в среду на второй неделе после поста. Она намеревалась продать две ценные иконы, принадлежащие нам лично. Причем сестра намеревалась продать иконы именно в Москве, потому что там можно продать подороже. И пообщаться с сестрой Ольгой, чтобы попытаться узнать о судьбе арестованных мамы и нашей сестры Татьяны.

Надежда по почте прислала мне письмо, в котором сообщила, что свидание с Татьяной получится. Его обещали дать через неделю. Вчера, четырнадцатого марта, я получила второе письмо по почте, в коем она сообщила, что за иконы ей дали очень дешево. То есть только по одному миллиону. На обратном пути из Москвы она заедет в Тулу и остановится у наших знакомых — в семье Ускова Константина Михайловича. В Белев она приедет в пятницу шестнадцатого марта или во вторник.

— Назовите адрес Ускова.

— Обуховский переулок, дом номер семь. От сестры мы получили три письма. Причем два из них написаны на нашу квартиру, а одно — на квартиру наших соседей Веденских с передачей Надежде Николаевне. Без фамилии.

— А ваш отец?

— Во время германской войны мой отец генерал Николай Николаевич Стогов все время находился на фронте. Мы же, дети вместе с нашей мамой Екатериной Тихоновной проживали в Петрограде. С восемнадцатого года вся семья наша перебралась в Москву, так как папа был назначен на службу в Москву. Кажется, во Всероссийский главный штаб в качестве начальника. Мы проживали на Смоленском бульваре в доме номер восемнадцать. В особняке. В Петрограде у нас осталась квартира с обстановкой. Мы ее не взяли в Москву, предполагая, что там мы будем жить временно. В этом же году папа был переведен в какой-то военный архив. В какой, не знаю. В конце восемнадцатого года мой отец был арестован.

— А вот об этом, Екатерина Николаевна, расскажите подробно.— Следователь Киреев оторвал от четвертушки газеты клочок бумаги, насыпал на него щепотку махорки, соорудил самокрутку и прикурил ее от спички. Затянулся, но тут же зашелся в сиплом кашле. Заметив, что допрашиваемая с удивлением и сочувствием смотрит на него, Алексей обреченно махнул рукой, вытер рукавом выступившие на глазах слезы и затушил самокрутку в массивной стеклянной пепельнице.

— Я не знаю, за что именно его арестовали, а равно не знаю, кто арестовал. Он сидел в Бутырке недели две, а потом был освобожден. Вторично мой отец был арестован, кажется, в начале девятнадцатого года. Причем, как в первый, так и во второй раз у нас в квартире были произведены обыски. Кем именно, я не знаю. После второго ареста отец снова был направлен в Бутырскую тюрьму, а потом в какой-то лагерь, откуда он иногда посещал нашу квартиру. Таким образом, он просидел в заключении месяцев пять. Припоминаю, что в девятнадцатом году, кажется, в августе месяце, мой брат Николай отправился за продуктами для больной сестры к знакомым Щепкиным, проживающим в Неопалимском переулке, откуда почему-то долго не возвращался. А потому за ним пошла мама, которая, как мы узнали приблизительно недели через две от вернувшегося из тюрьмы Николая, была арестована вместе с ним. После этого мама не вернулась. Сестра Татьяна ходила справляться о ней на Лубянку, но там ничего не говорили. В день ареста мамы папа был у нас дома, но после этого не приходил ни разу. После того, как расстреляли маму, мы, то есть сестры Татьяна, Надежда, Ольга, я и брат Николай, поехали к тетке, папиной сестре Лукерье в Белев под фамилией Санины. Это девичья фамилия мамы.

— Кто придумал смену фамилии? — Киреев пытливо смотрел на допрашиваемую.

Стогова пожала плечами и тихо ответила: — По чьей инициативе мы сменили фамилию, я не помню. То ли Татьяны, то ли нашего дяди. Не помню. У дяди под новой фамилией мы прожили до двадцать первого года. А после этого снова стали жить под фамилией Стоговы. Почему Таня решила вернуть фамилию, точно не знаю.

В конце двадцать второго года мой брат Николай ездил в Петроград и в Москву устраиваться учиться. Попутно он навел справки о папе.

— У кого?

— О нем удалось узнать от мужа моей сестры Тани Иванищева Герасима Дорофеевича, проживающего в настоящее время в Москве и служащего в Московском географическом обществе.

— Где живет?

— Точного адреса не знаю. Поясню, что приблизительно через неделю или две после ареста мамы один из наших знакомых Бениваленский Валентин Ефимович...

— Его адрес?!

— Не повышайте на меня голос. Мне и так трудно говорить. Он проживает в Москве, угол Смоленского бульвара и Пречистинки в большом доме в квартире номер сто или сто с чем-то. Бениваленский сказал, что папа советовал нам все распродать и передал от него восемь тысяч денег. С ним общалась сестра Надя. Валентин Ефимович рассказал, что встретил папу в концентрационном лагере под Петроградом. Папа оттуда сбежал и приблизительно с месяц проживал на станции Сходня у нашего родственника Крымова Дмитрия Васильевича.

— Под какой фамилией он жил?

— Не знаю.

— Откуда все это вам известно?

— Это рассказал Николаю сам Крымов. Он живет в настоящее время в городе Богородицке и служит учителем. С его слов папа со станции бежал в Крым к белым. Сестры между собой говорили, что он бежал в Константинополь.

— А они от кого это узнали?

— Не ведаю, ей-богу! После этого, вплоть до сообщения Иванищева, никаких све­дений мы о папе не получали. Никаких весточек от него не было. С Крымовым мы не переписывались. Только Николай один раз с ним встретился. Не так давно от жены Крымова Лидии Владимировны мы через Николая действительно получили двести миллионов рублей. Но... по нынешним временам эта сумма — крохи.

1923 год. Город Париж

Генерал Лукомский внимательно смотрел на Стогова. И, когда молчаливая пауза затянулась, он произнес:

— Господин генерал, Николай Николаевич, не обижайтесь. Я лично вам верил и верю сейчас. Но приходится соблюдать этот формальный ритуал.

— Да все я понимаю,— отмахнулся Стогов.— Что вас еще интересует?

— Больше ничего. Только личное любопытство. Честно говоря, не знал, что вы — уроженец Белева. Казалось, что вы — москвич или петербуржец.

— Я — наследственный дворянин,— Стогов рассмеялся.— Господин генерал, вы не первый, кто так думал. Уж до чего проницателен генерал Брусилов... Преклоняюсь перед его полководческим гением!

— Я тоже,— Лукомский внимательно посмотрел на собеседника.— А вас не смущает, что он перешел на сторону большевиков и активно сотрудничает с ними?

— Я — идейный сторонник Белого движения, но знаю одно. Он — честный и порядочный человек. Для меня этого достаточно. Его поступки — дело его убеждений. И я его не осуждаю.

— Извините, Николай Николаевич, а за что вы в марте пятнадцатого получили офицерский орден Святого Георгия? Не всем его давали.

— Все просто, господин генерал,— улыбнулся Стогов,— за то, что «лично повел свой резерв в контратаку», когда германцы заняли высоту девятьсот девяносто на Козионовской позиции на Карпатах. После этого меня назначили генерал-квартирмейстером Восьмой армии.

— Надо жить настоящим, Николай Николаевич!

— Согласен. Будем трудиться.

P.S. Судьба генерал-майора Стогова общеизвестна. Он занимал руководящие должности в различных объединениях белой эмиграции. Сведений о его сотрудничестве с нацистами во время оккупации Франции нет. Скончался в 1959 году и похоронен на русском кладбище в Сент-Женевьев де Буа.

А вот о судьбе его семьи, оставшейся в России, после 1923 года достоверной информации нет. Следователь ОГПУ А. Киреев допрашивал также сестру Е. Н. Сто­говой Надежду, но та ничего нового о своем отце сообщить не смогла. Судьбы брата Николая и старшей сестры Татьяны также не известны. А вот о Екатерине поговаривали, что она вышла замуж за того самого следователя ОГПУ Лешу Киреева. Его, якобы, за это уволили из ОГПУ. Их следы затерялись на бескрайних просторах России.

Анатолий Коновалов

(д. Хмелинец Елецкого района Липецкой области)

ЛИВЕНКА

Родился в семье лесника 6 октября 1946 года в селе Становое Становлянского района Липецкой области. Учился в Елецком техникуме железнодорожного транспорта (промышленно-гражданское строительство), Елецком педагогическом институте (физмат), Высшей партийной школе при ЦК КПСС (политолог).

Последнее трудовое пристанище — Елецкий государственный университет имени И. А. Бунина, где работал помощником ректора по связям с общественностью и СМИ, доцентом кафедры журналистики, заведующим кабинетом истории университета. Член Союза российских писателей и Международной ассоциации писателей и публицистов. Избран действительным членом Петровской академии наук и искусств (г. Санкт-Петербург).

Автор 27 книг прозы и публицистики, учебных пособий для студентов факультетов журналистики вузов, лауреат литературных премий.

Почетный гражданин Становлянского района. Как писатель награжден медалью «Во славу Липецкой области».

До конца войны оставались считанные дни. И до Берлина, наверное, сотни километров не отмеришь. Взводу, в котором служил Михаил, было дано задание: провести подворный обход небольшой немецкой деревушки, убедиться, что в домах не засели фрицы и не обдали бы свинцовым градом, под которым могли оказаться в последние дни войны наши ребятушки. Такое нередко бывало в других населенных пунктах.К одному из домов и направились Михаил и его боевой друг Федор. Федор, подходя к кирпичному особняку, крытому красной черепицей, громко возмущался:

— Гады! Вот гады!..

Михаил, не замедляя шага, спросил не без удивления:

— Кого это ты так поливаешь?

Друг вроде бы и не слышал вопроса. Продолжал сыпать словами:

— И что им не хватало? Неужели от жира?

— Да кто тебе, Федяка, дорогу перебежал?

Тот чуть ли ни с обидой уколол вопросом:

— А то ты не знаешь?

— Конечно, не знаю, — улыбка так и не отлипла от лица Михаила.

— Ты прикидываешься или с детства головой обо что-то стукнутый? — казалось, злился Федор.

— Понимай, как хочешь. Только я вправду не знаю, чьи ты кости полоскаешь.

Федор даже приостановился.

— Фрицев! Кого же еще!? — передохнув, продолжил объяснять этому «чудаку не от мира сего».— Ты посмотри, в каких они доминах живут. За каким таким хреном им нужно было наши деревни захватывать, жечь, людей свинцом косить? Ведь у нас что ни хата, то под соломенной крышей приютилась. В маленькие оконца избенки и белый свет с трудом рассмотреть удается. А тут...

Они подошли к дому. Без стука, но настороженно открыли массивную деревянную дверь. Держа на изготовке автоматы, протиснулись внутрь дома.

Им в грудь ударила упругая тишина. Почти одновременно солдаты увидели женщину лет сорока — сорока пяти, притиснутую к кожаному дивану и прижимающую к груди девочку лет четырнадцати — пятнадцати. Михаила не удивило, что в глазах женщины метался ужас и страх, скомканные в одно целое и готовые осколками вырваться из глаз. Ей и ей подобным немкам внушили, что русские — дикие звери, способные на что угодно. Подумал: «И что она так вылупилась?» Он же не дикарь какой-то из далекой Орловщины, а парень, которому чуть за двадцать перевалило. Пороху в окопах и в боях на немецких сельских и городских улицах понюхал до рвоты. Но остался, как его иногда называли солдаты, которые ему в отцы годятся, «желторотым» юнцом, рядовым солдатом-пехотинцем. К тому же однополчане считали его «чудаком не от мира сего». А все потому, что он так и не научился почти за три военных года в немцев, пусть даже и фрицев-фашистов, стрелять из автомата без содрогания в сердце, лишать их жизни на веки вечные. Люди все же они.

Федор — уроженец глухой деревушки из-под Ельца чуть ли ни ястребиным взглядом скользил по большой комнате, которая служила для хозяев, скорее всего, залом.

— Кто еще в доме есть? — уперся он колючим взглядом в женщину, а его вопрос больше походил на допрос.

Немка в ответ неопределенно замотала головой: толи не понимала, о чем ее Федор спрашивает, толи подавала знак — в доме, кроме их, никого нет, но Федор не унимался и добивался точного ответа:

— Где твой мужик, немчура?

Она молчала, а ее покрасневшие глаза, казалось, набухли так испугом, как набухает зрелая почка на вишне от весеннего неудержимо-упругого сока.

Федор, догадавшись, что в доме кроме этих горемык никого нет, начал по-хозяйски осматривать комнату. Кресла и диван обтянуты натуральной кожей, полированные столы дразнятся своим сверканием от солнечных лучей, заглянувших в огромные окна. В шкафах и стенках бокалы и различные стаканчики, видимо, из хрусталя, тарелки на дне с красивыми пейзажными рисунками. Стоял и огромный шкаф, набитый до отказа какими-то книгами. На одной из стен в красивых резных рамках выстроились в шеренгу портреты видных мужчин, среди них был один в военной форме офицера и веселый юноша, игравший на аккордеоне.

— Живут же, гады! — Федору не давала покоя мысль от увиденного. — Их бы в нашу хибару, где кроме стола и лавки хоть шаром покати... Вон из каких стаканов пьют, да на расписных тарелках жрут. А у нас на стол мечут чугуны с целой или толченой картошкой да необхватные алюминиевые или деревянные блюда с квашеной капустой или огурцами и помидорами, соленными в дубовых бочках...

Михаил стоял неподвижно, уставившись в дальний угол зала. Он не мог отлепить взгляд от гармошки и аккордеона, которые соседствовали на небольшом полированном столе. Почему-то в первую очередь его заинтересовал аккордеон. Михаил впервые увидел, что инструмент с искривленным грифом. Бросилось в глаза его покрытие из целлулоида, а на клапанной крышке красовался логотип «HOHNER».Совсем скромной, размером намного меньше была соседка аккордеона — гармошка.

— Не может быть!? Да это же... ливенка! — и его голова вот-вот собиралась одеревенеть от догадки.

Подошел с осторожностью к инструментам. Глаза не моргали.

— Точно, она родимая!— дышать ему становилось все больше с трудом, пот величиной чуть ли ни с горошины на лице высыпал.

Для Михаила казалось, что не существовало войны, этого дома, этого зала, женщины и девочки, чуть ли ни приклеенных к спинке дивана. Он тут же вспомнил деда Игната, который слыл на всю округу известным мастером — скрепщиком, делавшим гармоники в деревеньки Речищи близ Ливен.

— А почему, дед, тебя величают не просто мастером, так еще и скрепщиком? — в юном возрасте спросил любознательный Мишатка, во что бы то ни стало мечтавший научиться играть на гармошке.

Дед как-то загадочно-медлительно разгладил усы, бороду, похожую на широкую лопату, с удовольствием начал пояснять внуку:

— Нашу ливенку мастерят разные люди. Одни изготовляют клапана, другие — планки, третьи — меха, четвертые — корпуса, пятым тоже дел хватает. А я у них, знамо, хороших мастеров, те части покупаю. Потом инструмент не только собираю и настраиваю, но и отделываю его, сообразуясь со своим вкусом, а может и фантазией. Потому меня и таких, как я, в народе нарекли скрепщиками. А чтобы знали, кто из них сотворил гармонь, они оставляли свою метку на корпусе или где-то еще. Я на ремне, где расположены басы, вышиваю свое имя — Игнат Тюрин. Вот так-то, внучек...

Одну из гармоней дед Игнат подарил своему сыну Николаю, которого далеко за пределами деревни считали виртуозом в игре на ливенке.

Михаил приблизился к гармони и прочитал на ремне: «Игнат Тюрин». Ладони рук так вспотели, словно их в воду макнули. Взял гармошку с такой бережливостью, будто она, как и бокалы в стенке, из хрусталя была дедом сотворена. Растянул меха. Раздался звук, которому в комнате явно тесновато было. Он по душе и сердцу плугом прошелся, оставляя глубокий и ноющий след. У старшей немки вроде бы и ужас погас, слезой из глаз выкатился. Может, она вспомнила, как играл на этой гармошке ее муж или отец? Все возможно. Федор замер на месте. Зачем-то рот раскрыл и, не моргая, смотрел на Михаила. Видно, душой и сердцем тут же оказался в своей деревне, где парни и девчата до войны танцевали и плясали тоже под ливенку. А он словно по деревне вышагивал, держа грудь колесом, боевыми медалями позвякивая. И все девчата только в него свои истосковавшиеся взгляды впаивали.А Михаилу вроде бы из-за спины дед Игнат спокойно напоминал свой рассказ чуть ли не пятнадцатилетней давности.

— Наша ливенка, внучек, далекий-предалекий путь себе протоптала. Родственница ее из Германии к нам пожаловала. А первые немецкие гармошки стали ладить в Туле. Они особым характером отличались.

— Они, как люди, с характером, что ли? — перебил тогда деда уж очень любознательный не по годам Миша.

Игнат для него широкой улыбки не жалел.

— Характер, милок, у всех припасен — и у природы, и у скотины, а уж о гармошке и говорить нечего.

— Чудно ты, дед, гутаришь...

— Это ты понимай так, как тебе твой умишка нашептывает. А особенность тульских гармошек в том, что у них был разный тон звука при раздвижении и собирании мехов. По тульскому образцу решились открыть производство наши ливенские умельцы, но конструкцию гармони заметно переработали. Тон звука перестал зависеть от направления движения мехов и вообще они фактически создали новый оригинальный инструмент. Первоначально ливенка была одноголосой. То есть, при нажатии на клавишу открывался один клапан, и это приводило к возникновению одного звука. Позже появились двух, и даже трехголосые инструменты с различием по тонам. Вот чем, милок, наша красавица от первоначальной немецкой родственницы отличается.

Михаил перестал играть. У него в голове просквозила мысль: «А может аккордеон и наша ливенка — родственники? Вполне возможно...»

Федор громко выдохнул:

— Ну, ты, Мишк, и даешь. Тебе ни автомат в руках держать, а в атаку с гармошкой идти. Фашистов быстрее бы с родной земельки вытурили. Давно бы фрицу хендехох и капут скомандовали.

— Я то что? Вот мой отец ливенку заставлял и петь, и плакать, и вроде бы разговаривать с людьми. Когда он играл, то пальцы над голосами и басами, казалось, летали, невидимыми становились.

— Неужели лучше тебя играл? — не верил Федор словам Михаила.

— Я против него, как солдат рядом с генералом.

А Федора уже другая мысль голову теребила.

— И что дальше?

Михаил искренне удивился:

— Не понял тебя. Ты о чем меня спрашиваешь?

— Миш, не прикидывайся дураком.

— С чего это ты взял? — он пока так и не выпускал из рук гармошки.

Федор снимал взглядом мерки со своего боевого друга с ног до головы, но дольше всего его взгляд на голове тормозил. На немок ни один, ни другой внимания не обращали. Девочка, оторвавшись от груди матери, внимательно широко раскрытыми глазами рассматривала чужеземцев, не понимала ни одного их слова. Федор прервал недолгое свое молчание:

— Ты говоришь, что эта гармонь ваша?

— Да! Она моим дедом Игнатом сделана...

— Тогда свое к себе в дом и просится. Забирай гармошку, и пора отсюда ноги делать. Нам еще надо другие дома зачистить...

Михаил онемел на какое-то мгновение после таких слов друга, спросил, ничего не понимая:

— Как забрать?

— Молча! — и Федор поспешил объяснить непонятливому сослуживцу.— Неслучайно ваша ливенка тут оказалась. Так?

— И что из того?

— А то, чудная твоя башка, что эту гармошку, скорее всего, фриц, родственничек вот этих немок, захапал из дома твоего отца в сорок первом, когда зимой на орловщине хозяйничал.

Михаил из задумчивости выбраться пока так и не смог.

— Вполне возможно... — и тут же поспешил спросить. — А если эта гармошка в доме появилась задолго до войны?

— Хватит тебе чудить, Миша!..

— Я, Федь, чудить и не собирался. Ведь мой дед с конца прошлого века и до самой войны, знаешь, скольким ливенкам жизнь подарил?

— Откуда мне это ведать...

— Вот! — оживился Михаил. — Видишь, на портрете какой-то немчик на аккордеоне наяривает?

— И что из того?

— А может он или кто-то другой из этой семьи дедову гармонь купил. Как же я могу ее отнять у них?

— Молча! — не унимался Федор.— Они, гады, у нас столько жизней отняли, а ты свою же гармошку взять или не взять раздумываешь, сомневаешься,— он явно злился.

— Ни в чем, Федя, я не сомневаюсь. Только хочу одного, чтобы вот эти немки,— он указал пальцем и метнул взгляд на женщину и ее дочь, которые в спешке вновь втиснулись в спинку дивана с такой силой, с которой, казалось, хотели в нем раствориться,— знали на века вечные, что русским ничего чужого не надо. Пойдем отсюда...

— А гармонь так и не возьмешь?

— Нет! Пусть она им всегда о нас напоминает...

Он поставил гармонь на то место, с которого ее взял. Ласково, как малого ребенка, погладил по корпусу. В глазах у него что-то блеснуло. После чего Михаил стремительно направился к выходу. Федор в нерешительности постоял посреди зала. Поглядел на гармошку с аккордеоном, на немок. Зачем-то покачал головой. С какою-то остервенелостью махнул сверху вниз рукой и направился следом за Михаилом. Бурчал так, что и совсем глухой его бы услышал:

— Не зря тебя, Мишк, чудаком считают...

Андрей Фурсов

(г. Саратов)

ТУПИК ПОПАДАНЦЕВ

Родился и живет в Саратове. Член Союза журналистов России. Журналист, издатель журналов и газет. Публикуется в федеральной и местной прессе с 1984 года, работал редактором и ведущим на частных и государственных радиостанциях в 1994—1998 гг.

Не люблю я попаданцев. Вздорные и часто неадекватные ребята. Все. Как на подбор. Что-то с ними происходит в момент перемещения. Вот и этот, с вытаращенными глазами высунувшийся из безымянного тупика, наверняка не лучше. Осторожно трогает каменную кладку развалин, из которых вынырнул. Да настоящие они, настоящие. С тринадцатого что ли века остались. В семнадцатом городскую стену уже разбирать местные жители начали. Только эту руину крепости и оставили на память почему-то. Наверное, козни геопатогена. А с тех пор, как из нее попаданцы начали сквозь время прыгать, постарался я, чтобы пролом решеткой закрыли. Хотя туда из местных особенно никто и не заглядывает — тупик он и есть тупик. Современников эта нехитрая преграда почему-то останавливает, а вот с той стороны и лезут, и лезут...

Тем временем попаданец сквозь решетку протиснулся, озирается. На лице все эмоции сразу. Еще бы! Шел в комнату — попал в другую.

Ого, какие мы сообразительные! К киоску «Союзпечати» пошел. Газетки изучает, даты читает. Ну, добро пожаловать в 1965-й. Страна Советов уверенно движется вперед в развитой социализм. В честь близящегося полувекового юбилея Великого Октября трудящиеся страны засыпают в закрома Родины все, что собрали в битве за урожай. Уверенно идущие навстречу XXIII съезду КПСС, советские люди строят новую жизнь. У меня вообще все отлично, самые радужные планы на семейное счастье. В отпуск собрался. А этот приперся, пугать будет темным будущим... или светлым прошлым? Ну вот, увидел мою вывеску с синей буквой, вокруг которой вертится спутник. Побелел, оглянулся, зашагал. Постучался и замер: что там, за дверью? Я вылезаю из-за стеллажей и спешу на крыльцо клуба.

— Здравствуйте-здравствуйте,— киваю я.— Вы приезжий?

— Да-да,— отзывается гость и, сбиваясь, лопочет что-то насчет «отстал от поезда... вышел погулять» — в общем, сочиняет на ходу. Однако хорошо соображает, пытается подстроиться под эпоху. Таким попаданцам сознание обычно подсовывает содержание многочисленной лоточной макулатуры и почерпнутые из нее рецепты действий.

— Голодный наверняка? — проявляю я проницательность дальше.— Есть чай. Индийский. Тот самый, со слоном.

Он соглашается. Пока наливается кипяток в густую заварку, озирается с интересом:

— А что тут у вас?

— Тут у нас Дом культуры, дверь с той стороны. А мы — клуб любителей фантастики «Портал». Фантастическое название, да. Сейчас, знаете ли, модным стал этот жанр. Коллекционируем фантастику, устраиваем школьникам и студентам встречи с местными и московскими авторами. До столицы на электричке пара часов, писатели с удовольствием приезжают, рассказывают много интересного... Библиотека современная пока невелика, но мы и классику советскую и зарубежную собираем.

Попаданец расслабленно кивает, большими глотками пьет горячий чай, берет в руки только что изданный сборник «Фантастика-64» с автографом братьев Стругацких, с интересом листает.

— Ого, Стругацкие! — бормочет он.— Чего здесь только нет!

— Ну чего-то и нет,— говорю я деловито.— Мы находимся только в начале большого пути. Не все жанры представлены. Фэнтези нет. «Хроники Амбера» только в планах Желязны. Сергей Лукьяненко еще не родился. Про попаданцев пока никто не пишет.

Все-таки в неподходящий момент я это сказал. Книжка, которую Аркадий Натанович подписал на прошлой неделе и лично вручил мне, падает, чай обильно проливается на костюм гостя и на книжку.

— Что вы сказали?

— Из какого года? — интересуюсь я.

Гость делает несколько жадных глотков воздуха и выдавливает:

— Из 2015-го.

— Ого! — говорю я.— Ну и как там, яблони на Марсе? Цветут уже?

— Нн-нет... Там пока только роботы гуляют.

— Да вы присаживайтесь,— великодушно указываю гостю на кресло под зеленой лампой.— У нас еще в запасе четырнадцать минут.

— До чего?

— До закрытия портала. Послушайте, мне неловко это говорить, но вы очень некстати. Сегодня — день, когда открывается портал и потом целый месяц — тишина и покой... Через четверть часа он начнет закрываться, пульсировать, в него лучше не соваться... мало ли куда кривая выведет. Вы успеете вернуться назад. Я могу даже вам книжку с автографом Стругацкого на память подарить... все равно чаем залили. А он мне новую подпишет.

Гость вжимается в кресло и сдавленно спрашивает:

— Кто вы?

— Замдиректора Дома культуры. Иванов моя фамилия. Вас как в портал занесло?

Гость долго молчит, переваривая свое разоблачение. Потом смущенно признается:

— По нужде... большой... А там развилка... Ну я все сделал и забыл, откуда вошел.

— Мда, никакой торжественности. В прошлое — в заляпанных сандалиях...

Гость с испугом смотрит на обувь. Туфли чистые.

— Не вы первый,— поясняю я.— Но в основном так туда попадают все. Исключительно бегом, и, в основном, поворачивают налево, вместо того, чтобы вернуться. Думаю, была бы дама, повернула бы направо. Лично познакомилась бы с футуристами и поэтами Серебряного века.

Гость моргает и открывает рот, чтобы задать очередной вопрос, но я опережаю:

— Этот фрагмент древней крепостной стены на берегу Оки — так называемый перекресток времени. С шагом в пятьдесят лет. Вы из 2015-го попали в 1965, можно попасть в 1915-й, как раз в гости к Сологубу, молодому Маяковскому, Ахматовой. А я тут вроде сторожа самозваного. Как про портал в иное время узнал, так и начал сторожить. Встречаю гостя, чаем напою, наслушаюсь всякого и отправляю обратно...

— А если я не захочу? — возмущается попаданец.— Может быть, у меня другие планы!

— И какие? — вежливо интересуюсь, зная заранее ответ.

— О-ооо! Я расскажу о грядущих катастрофах и предупрежу их. Мы первыми прилетим на Луну! Поддержу реформы Косыгина и мы догоним и перегоним Америку! Расскажу о мобильной связи и компьютерах!

И он порывается залезть в карман и что-то продемонстрировать, но я решительным жестом останавливаю его — всякое повидал и послушал, меня трудно удивить артефактами ближайшего столетия.

— Тогда я вам дам трешку на электричку до Москвы и прямо сейчас езжайте на здоровье спасать Россию.

Попаданец снова в ступоре:

— Вы мне не верите? Зачем гоните меня?

— Вас как зовут?

— Семен Семенович.

— Эх, Семен Семенович! Я же вам сказал, что вы не первый попаданец. Поверьте, я очень хорошо знаю все эти ваши штучки.

Допустим, вы поедете в Москву изменять историю. Без знания сути этой самой истории. На основании чтива из популярных статей и макулатурных книжек, написанных неучами и нездоровыми людьми, которые продвигают свой взгляд на историю в меру своего ума и рассудка. Там вы попадетесь, и остаток жизни будете общаться с компетентными органами... или сразу с психиатрами.

— Почему сразу с ними? — шепчет попаданец.

Меня такой диалог всегда быстро утомляет, но роль надо играть до конца.

— Семен Семенович,— проникновенно говорю я,— Если вы со своими идеями и знаниями поедете в Москву во властные кабинеты, это кончится ничем в любом из трех случаев.

В первом вам просто не поверят, и свои оставшиеся дни вы проведете в психушке. Или в тюрьме. Например, за клевету на государственных деятелей или за покушение на них же. Были тут уже ходоки — рвались придушить то какого-то Меченого, то неведомого «алкаша Борьку». Хотя, такие «во всем виноватые» обычно работают кочегарами на паровозе, летящем к тупику, а о роли машинистов, проектировщиков, путеукладчиков и прочих все почему-то забывают. Да и пассажиры тоже бывают разные...

Во втором вам поверят, но ничего не случится. История — махина, движение которой изменить можно, стукнув в нужном месте в нужное время. Только почем вам-то знать это место и время? Я вот, например, в этом веке такого не знаю. Кому вы будете нужны в чужой для вас эпохе с преждевременными и о-о-очень поверхностными знаниями?

В третьем, допустим, вам поверят, СССР раньше американцев высадится на Луну. И что? История изменится не так уж и сильно. Про новый ход событий вы ничего не знаете. И снова — кому вы станете нужны со своими знаниями о несбывшемся будущем?

Гость моргает, учащенно дышит, и я пытаюсь предупредить его вопли о роли его личности в истории:

— Семен Семенович, возвращайтесь назад. Я не только вам добра желаю, но и себе. Именно поэтому я изобразил на вывеске символ, понятный вашим современникам, чтобы сразу шли ко мне и были отправлены восвояси. Нашему клубу совершенно не нужна слава прибежища шизофреников, нам не нужно внимание компетентных органов. Я хочу спокойно жить и работать, читать фантастику, беседовать с ее авторами и поклонниками, присутствовать при рождении новых книг. Впереди — пара десятилетий интересной и спокойной жизни, которой я просто хочу наслаждаться. А завтра мы всей семьей вообще на курорт уезжаем. Зачем вы мне тут нужны? Я понятно говорю?

— Кто вы такой, чтобы мне...

— Я обычный человек,— делаю последнюю попытку успокоить возбужденного попаданца.— Родился во время войны. Здесь, на этой самой улице. Тяжелое детство, в общем, сами понимаете... Я в Москве учился в университете, там начитался умных книг, в том числе об истории. Знаю, что обычный человек может, а что нет. Потом распределился сюда, устроился в Дом культуры, мне выделили жилплощадь. Женился, ращу детей. И только попаданцы мешают спокойно жить...

— Вы не понимаете величие момента! — кричит Семен Семенович и начинает мне плакаться в жилетку. Рассказывать о тяжелой судьбе простого ИТРа в двадцать первом веке. Собрать бы членов нашего клуба послушать его плач. Сказали бы: «какой-то мрачный фантаст, несоветский».— Вдумайтесь только, скольких жертв избежала бы Россия, если бы меня пустили в Кремль с докладом. Это моя судьба! Я никуда не вернусь! Я изменю судьбу России!

Я смотрю на часы. Сейчас начнется трансформация. Ну что ж, дорогуша, ты сам к этому стремился. Диалоги с людьми в погонах и штатском по поводу странных субъектов, которые получают от меня трешку на проезд и напутствием «скатертью дорога», мне очень не нравятся. Особенно если долго копить на отдых в Гаграх.

— Послушайте, помните, я сказал о том, что надо знать, в какое место и когда стукнуть историю? Вы уверены, что это надо делать в 1965-м, а не раньше?

Семен Семенович на секунду задумывается и его осеняет:

— Я вас понял! Шаг портала пятьдесят лет! Вы предлагаете мне перенестись в 1915-й?! Как я сразу не догадался! Менять историю надо было тогда! Покажите мне путь! Я знаю, что сделать, чтобы...

Его глаза горят жаждой прямо сейчас отправиться громить большевиков, или наоборот, возглавить их организацию. Если человек хочет утонуть в страшном водовороте событий, где он даже не песчинка, а молекула, я всегда готов помочь...

Уже перед входом Семен Семенович вдруг спохватывается:

— А как же постулат причинности?

Нет, ну не зануда ли? Эксперт по попаданцам и путешественникам во времени... Только с таким багажом сумбура к монархам или революционерам в советники и записываться.

— Вы боитесь нечаянно убить своего дедушку? Не бойтесь. Вспомните Писание: «Что было — то и будет».

Кажется, он так и не понял сказанного. Ну, я искренне старался ему помочь.

Из тупика подул ветер. Конечно, ведь «тупика попаданцев» и не существовало в этот момент. А был большой светлый коридор. Впереди сиял Серебряный век, направо — век Интернета.

Не везет, так не везет. Я всегда ждал от попаданцев чего-то большего. Вот появится человек, с которым будет нескучно жить в прошлом и размышлять о будущем, об истории, ее гримасах и поворотах. Увы, меня окружает слишком мало по-настоящему интересных мне собеседников, да и то их большинство — местные фантасты. Здравомыслящего визитера удалось встретить только однажды. Этот явно не из таких. Час назад он бродил по моему будущему, и все мысли сводились к тому, что ему негде было справить нужду, а сейчас он в своем прошлом оперирует идеями вселенского масштаба... и такой же глупости.

— Семен Семенович, а чем вам не нравится менять настоящее, которое вы знаете лучше, чем прошлое? Уж там-то вы точно понимаете, куда нажать.

Он смотрит на меня диким взглядом.

— Ну хорошо,— примирительно киваю я,— Вы никогда не думали, что, попав в прошлое, можно не только мир спасать, но и просто жить? Комфортно жить и умело использовать свое тайное знание? Понимать, что ни черта не можешь изменить в истории... Или, напротив, страшиться своих возможностей... но сидеть тихо-тихо. И готовить к будущему своих детей.

Он дергается и почти кричит:

— Вы же сами говорили про трудное детство, про войну, так вот я иду, чтобы у вас никакой войны не было!

И этот романтик-книгочей бежит вперед, в прошлое. В 1915-й, спасать Россию. А на самом-то деле — сгинуть под колесницей времени, с наивной надеждой что-то сделать по-своему, когда все уже было исторически предопределено.

Впереди полыхает видение дома в викторианском стиле. Справа — все тот же город, с бетонными коробками и щетиной тарелок спутникового телевидения. Слева мерещится дом в тысячу этажей. Точно мерещится — в той стороне все надежно завалено грудой обломков, сквозь которые уже пробивается трава. Вспышка — и все. Сквозняк исчез. Портал снова закрыт на целый месяц. Попаданца больше нет, а я остался в теплом летнем вечере 1965-го года. Развалины старой крепости. Дыра в стене, проломанные ступени. Позади — газетный киоск старого городка, видевшего нашествия, набеги и даже зарождение русской цивилизации. Пожелтевшие и покосившиеся под грузом лет домики... Во дворах одних высятся старые голубятни, хотя скоро эта мода окончательно уйдет в историю. На крышах других уже топорщатся антенны — радиолюбители пока довольствуются «морзянкой», но мечтают об эпохе всепланетной видеосвязи. Отбрасывая длинные тени, по дорогам, еще не знающим асфальта, идут с работы душевные и немного наивные люди, которые говорят одно, подразумевают второе, думают третье и движутся по светлой дороге в грядущее, которой не видно конца. Мир, в котором я дома...

Я возвращаюсь в свой поскрипывающий половицами, еще долгие годы готовый простоять домик. В детской комнате гвалт — вот кому все равно, в каком времени жить.

— Опять попаданец? — констатирует жена.— И опять возвращаться в свое настоящее отказался?

Я киваю. Я устал. Не только сейчас, а вообще. Устал ежемесячно заниматься морализаторством и убеждать в очевидном шагающих через портал. Но кто-то должен это делать, чтобы поток безумцев из других времен не превысил критическую массу, когда на спокойную жизнь снова не будет надежды. Они не так уж безобидны. Мало ли кого и на что надоумят их рассказы...

В окошке слышится гул пролетающего самолета. Жена инстинктивно вжимает голову в плечи, перед ее глазами явно проносятся обрывки вбитых в детстве инструкций вроде «Поведение населения при угрозе гравитационного нападения противника».

— Трусишка,— смеюсь я над ней.— Боевые антигравилеты еще не изобрели.

А, может, и не изобретут, пока у этого тупика я вразумляю попаданцев?

Иерей Николай Толстиков

(г. Вологда)

Родился в 1958 году в городе Кадникове Вологодской области. После службы в армии работал в районной газете. Окончил Литературный институт им. А. М. Горь­кого в 1999 году (семинар Владимира Орлова) и Православный Свято-Тихоновский гуманитарный университет. В настоящее время — настоятель возрождаемого храма священномученика Власия, епископа Севастийского. Публиковался в отечественных и зарубежных изданиях, лауреат литературных премий. Член Союза писателей России. «За сохранение традиций и чистоты русского языка в прозе» награжден медалью Василия Шукшина СП России.

МАЭСТРО

Посвящается Зинаиде Павловне Дементьевой

Нина Ивановна, спустя много-много лет, все-таки вернулась однажды в Ильинку. В храме она остановилась перед кануном, сжимая в руке пучек простеньких свечечек; зажигая и расставляя их, шептала имена, на мгновение воскрешая в памяти полузабытые лица давно ушедших.

Вошла сегодня в храм Нина Ивановна без опаски, не остерегаясь осуждающего чужого глаза, не как в далекой юности...

Тогда все ее еще звали просто Нинкой-Ниночкой. Она собиралась идти учиться в десятый класс, когда ее отца, подполковника, заместителя командира танковой части, из города в Подмосковье перевели в глухую северную глубинку. Нинка с мамой особо не отчаивались, собрались быстро: что поделать, судьба военная такая. Да и отца с войны четыре года ждали, вернулся совсем недавно.

Нинка теперь после уроков в новой школе — бывшем купеческом особняке в центре городка — домой не мчалась, как угорелая — не мелочь пузатая уже, а выша­гивала, не торопясь, в окружении сверстников, форсисто задрав носик и помахивая портфельчиком в руке. Голову рослой Нинки украшала свернутая в тяжелую корону русая коса.

Ближе к околице ватага сверстников таяла. Дальше девчонке по полевой дороге вдоль жидкого перелеска до бараков воинской части предстояло бежать одной. Из мальчишек-одноклассников в провожатые пока никто не набивался, видимо, робея Нинкиного городского гонора и под стать ему характера.

Миновав околицу, Нинка прибавляла шаг, потом уж чуть ли не бежала. От заносчивой девчонки не оставалось и следа, мчалась как последняя трусишка. Еще бы — в продуваемом насквозь ветром редком перелеске начинала мелькать согбенная мужская фигура с длинными всклоченными космами волос на голове. Незнакомец, выглядывая из-за стволов деревьев, передвигался по перелеску ничуть не медленнее Нинки, вынужденной перескакивать и обегать дорожные ухабы, заполненные водой. Девчонка, хоть и боялась попристальнее взглянуть в его сторону, все-таки успела рассмотреть его лицо с вытаращенными глазами и облепленное клочками седеющей щетины. Домой Нинка заскакивала — не помнила как...

Она стала брать провожатых парней: уговаривать их не пришлось — тряхнула косой, и тут же побежали наперебой. По перелеску теперь никто не метался, лишь раз мелькнула в стороне знакомая фигура и пропала.

Нинка вздрогнула и испуганно заозиралась.

— Яшки, что ли, боишься? — спросил один из провожатых кавалеров.— Так это наш дурачок, безобидный и добрый. Ничего худого не сделает.

И вправду Яшка к Нинке по-прежнему близко не подходил, только выглядывал ее, прячась, из-за углов, и Нинка скоро стала привыкать к такому странному вниманию.

Иногда и ей самой доводилось незаметно понаблюдать за своим нежданным «поклонником».

У Яшки было, видимо, что-то неладное с ногами: развернутыми в разные стороны ступнями он вздымал клубы пыли, неуклюже переваливаясь по подсушенной еще почти летним солнцем улице, но передвигался довольно быстро, наклонив вперед голову с нечесаной гривой волос. Было Яшке за тридцать, сильно старила его борода с нашлепками седины. На лице его, казалось, застыла навсегда блаженная улыбка, хотя большие черные глаза смотрели с печалью.

Выскакивали из подворотен брехучие псы, норовили ухватить Яшку за штанины; мальчишки-мелюзга, дразнясь, бежали следом за ним и пуляли камушками. Яшка, хоть бы что, скаля зубы, упрямо пер вперед...

Жил он в сторожке на краю погоста возле Ильинки: старик сторож потеснился, уступив на время убогому чуланчик, а тот так в нем и остался. Старушонки прихожанки Яшку, жалея, подкармливали, да и сам он не слонялся без дел, а их в приходском хозяйстве — пруд пруди.

Вот так же, жалеючи и чуть с насмешкою, однажды провожала взглядом Нинка бедолагу, несущегося куда-то по улице.

Нинка и сама спешила — на «осенний бал» в городковском доме культуры. В новом платьице, стесняясь накинутого на плечи старенького маминого пальто, она старательно обходила лужи, стараясь не запачкать туфли. Предстояли не какие-то школьные танцульки, а настоящий, первый в жизни, «взрослый» бал. К «дому культуры»», расквартировавшемуся в стенах церковного собора, она пришла одной из последних. Постояла в нерешительности перед входом в здание со сбитыми куполами, перешагнула порог, заметив проступающую сквозь побелку фреску со святым ликом над аркой входа.

Стены внутри собора, высокий свод тоже были наглухо забелены, но лики святых все равно проявлялись тут и там. Новые хозяева здания пытались их прикрыть кумачовыми полотнищами с наляпанными наспех в «духе времени» лозунгами.

Молодежь толпилась у дальней стены возле штабеля составленных друг на дружку длинных лавок для зрителей — кино показывать сегодня не собирались. На деревянном помосте сцены, устроенном в алтаре, резвились, выплясывая, девки в красных косынках из агитбригады; потом что-то, жутко фальшивя, попытался исполнить местный духовой оркестр.

И наконец... Заскучавшая Нинка даже растерялась, увидев на сцене... Яшку. В чистом, явно с чужого плеча, костюме, с аккуратно причесанными волосами и подстриженной бородкой, он неуклюже проковылял к роялю, громоздившемуся в углу сцены, сел на табуретку, все с прежней своей блаженной улыбкой вознял над клавиатурой руки с длинными пальцами и когда их опустил... Звуки вальса взметнулись и разлились под соборными сводами, по упраздненному властями Божьему храму закрутились в стремительном танце пары.

Нинку пригласил молодой красавец-лейтенант из отцовского гарнизона. Увлеченная танцем, она все время чувствовала на себе Яшкин взгляд, хотя, казалось, что за роялем он забыл обо всем на свете, без устали играя весь долгий вечер.

Все остались довольны: и танцоры, и любители, подперев плечом стенку, просто поглазеть. Только непонятным было Нинке: почему это в своем углу, что-то шепча, украдкой крестилась бабка-билетерша...

Яшка после того вечера куда-то пропал; Нинка забеспокоилась даже. Будто чего-то не стало хватать в этом маленьком городке. И ноги ее как-то сами собой принесли к ограде Ильинки, где в сторожке обитал Яшка. В храм она не зашла, побоялась: отличница, комсомолка — мало что накажут, но и еще за «свихнувшуюся» посчитают.

У ворот Нинке встретилась та старушка-билетерша из «дома культуры».

— Я уж, милая, подумала на тебя, что это наша Настенька воскресла! — воскликнула она, всматриваясь пристально Нинке в лицо.

— А кто она была?

— Дочка здешнего диакона.

Старушка поозиралась, взяла Нинку за руку и отвела на укромную лавочку, спрятанную в еще не облетевших кустах у ограды.

— Перед войной, в тридцать седьмом, их всех «забрали». Настенька-то от отца не отреклась — и ее тоже. И Яшкиного родителя, отца Игнатия, со старшими сыновьями. Яшке-то младшему, «заскребышку», особенный талант к музыке Господь дал. Парня даже в консерваторию в Петербург учиться взяли. А потом тоже — в тюрьму...— старушка заговорила еще тише.— И вот Яшка вернулся, то ли отпустили, то ли сбежал. Ноги обморозил. Прибег домой, а родных никого в живых нет. Всех! Он на колокольню взобрался и сиганул вниз. С горя. Грех смертный задумал совершить — самоубийство. Но жив остался. Господь безумием его наказал, только талант не отнял, оставил... А Настенька-то невестой его была обрученной. И ты — вылитая она!

— Где сейчас он... Яшка? — спросила растерянная и потрясенная старухиным рассказом Нинка.

— Лежит, вон, в сторожке едва живой... Он после каждого такого своего выступления болеет тяжко. Вот ведь судьба — памятью от прежней жизни один рояль у него остался, и в соборе, где отец настоятелем служил, играть для публики ему приходится. Страдает он, хоть и не в себе давно...

Нинка поднялась с лавочки и хотела уж пойти в сторожку проведать Яшку, но старушка удержала ее:

— Лучше тебе, девонька, его сейчас не видеть! Он еще хуже, чем есть...

Дома Нинку ожидал радостный, взволнованный отец:

— Собирайся, стрекоза, уезжаем отсюда! Меня переводят служить в Германию!..

Через пару дней немудреный семейный скарб был уложен в кузов грузовичка. Отец попрощался на плацу с танкистами, сел на переднее сидение открытого «виллиса» рядом с солдатом-водителем. Нинка и мать расположились позади. Миновав околицу городка, машины вывернули на «большак». И тут, у поворота, Нинка заметила знакомую косолапую фигурку, ковыляющую наперерез по полю. Яшка застыл на дорожной обочине, как вкопанный, и, когда мимо, набирая скорость, проезжали машины, так же, как и раньше, глядя на Нинку, блаженно улыбался и так же печальны были его глаза. Он поднял руку и прощально помахал. Робко, оглядываясь на мать, махнула ему рукой и Нинка...

...Нина Ивановна долго еще стояла у кануна, дожидаясь пока не погаснет огонек поминальной свечки. Что стало с тем бедолагой Яшкой из далекой ее юности, как окончил он дни свои? Теперь наверняка никто и не ведал. Сколько страдальцев в разные времена видел этот Ильинский храм — несть им числа.

ИЛЬИНКА

Она каждый вечер, незадолго до заката солнца, поднималась на крутой взлобок-толстик холма, нависший над обрывом, и, приставив согнутую лодочкой ладонь к глазам, смотрела неотрывно на змейку дороги, выползающую из леса. Перевалив речной брод, дорога петляла по лугу. Дотянув до подножия Ильинского холма, дорожные колеи отворачивали в сторону и скатывались опять в низину, тянулись теперь к другому холму, по пологим склонам которого карабкались рядами улочек невзрачные домишки Городка к белеющей на вершине громаде Богоявленского собора.

Путник, вышедший из леса, на этой дороге был виден издали. Путь в два десятка верст от железнодорожной станции проделывался теперь обычно пешком, без надежды на попутный транспорт: в военную пору и полудохлая клячонка, впряженная в телегу, была в редкость.

Еще незадолго до революции намеревались проложить через Городок «железку», но не на шутку обеспокоенный таким обстоятельством городской «голова» шустро скликал на совет местных купчишек: дескать, как бы по причине «прогрессу» не лишиться доходов! Компаньоны прикинули-покумекали, и на теплом приеме комиссия из путейских инженеров в дареных караваях «хлеб-соли» к своему изумлению обнаружила золотые червонцы. Взятки и тогда умели давать и брать. Инженеришки быстро сообразили что к чему: линию на карте по другому месту прочертили — и остался городок прежним тихим захолустьем. Купчики-то потом охватились, поняли, что дали маху — барыши у них все равно сошли на нет, бросились было по присутственным местам исправлять промашку, да поздно: поезд ушел.

Остались от тех незадачливых «отцов города» каменные особняки на центральной площади, отданные Советами под детдома и прочие казенные заведения, и устроенные купеческим радением два храма. Один — собор в центре Городка, а другой — далеко за околицей, на высоком холме, видимая со всех сторон Ильинка...

Бывшего настоятеля этого храма отца Андрея Щедрина и ждала уже немало лет матушка Антонина, выходя каждый вечер на взлобок холма над обрывом. Возвращался бы домой батюшка из далекого мордовского лагеря по той вьющейся внизу извилине полевой дороги...

Густели сумерки; матушка Антонина горестно вздыхала и, кутаясь в полушалок, уходила в домишко на краю погоста. Она шла вдоль по тропинке снаружи церковной ограды, а с внутренней стороны по мощеной каменной плиткой дорожке размеренно вышагивал часовой с винтовкой за плечом. Поправив на голове пилотку, солдат кивнул матушке, как старой знакомой, и приветливо улыбнулся. Солдатик «зеленый», видать, из недавно призванных; глядя на пожилую попадью, может, свою мать вспомнил...

Это в начале войны караульные сердито окрикивали и пугали, клацая оружейными затворами, пытавшихся приблизиться к ограде богомольцев. Белоснежный храм, сверкая крестами на куполах, издали манил, притягивал к себе.

Богоявленский собор в центре Городка постигла страшная участь — летний храм богоборцы развалили взрывом и разобрали на кирпич, а в зимнем, обляпанном снаружи и изнутри кумачовыми полотнищами лозунгов, обустроили «вертеп» — дом культуры.

Дошел было безжалостный черед поруганий и до Ильинки. «Черный воронок» глухой ночью увез настоятеля отца Андрея, местный хулиган и задира Сашка Лохан с активистами-комсомольцами сбросил со звонницы колокола... и вдруг точно одернул кто властно лиходеев. Участковый милиционер не позволил сбивать и выворачивать замки на дверях храма, сам ходил и проверял их сохранность. И даже сторож оставался при деле.

Матушке Антонине участковый предложил выселиться из поповского дома, стоящего внутри ограды, и матушка перебралась в крохотную хибарку к старушке-просфорнице в храмовой деревеньке, не ропща: все не одна-одинешенька.

Выглянув вечером из окна хибарки, Антонина заметила какие-то огоньки, медленно ползущие в сумерках по дороге из леса от станции. Вскоре, натужно поуркивая моторами, в гору друг за дружкой стали забираться «полуторки», груженые ящиками.

На одной из них приехало отделение солдат. Они споро принялись разгружать ящики с машин и таскать их в раскрытые настежь двери храма.

«Полуторки» приезжали еще несколько вечеров кряду, и так же солдатики шустро управлялись с грузом.

В поповском доме обосновалась охрана. По верху кирпичной ограды распутали колючую проволоку, и теперь денно и нощно стояли на посту часовые. О том, что было в тех ящиках, думали-гадали немногие жители деревеньки при погосте, и только к концу войны узналось, что хранились в подвалах Ильинки «энкеведешные» архивы из Ленинграда. Не было счастья, да несчастье помогло! Как зеницу ока оберегали чекисты Божий храм.

Дома в деревеньке вскоре опустели: жильцы их — кто прислуживал в храме, а кто и побирался — разбрелись по городковской родне.

Попадья и старушка-просфорница остались одни в домике-развалюхе. Обе дочери публично отказались от арестованного отца и уехали в дальние города. Так сделать их благословил сам отец Андрей: надеялся, что поповен после этого не тронут. «Благословил, стало быть, простил...» — вздыхала горестно Антонина.

Военной зимой навалилась голодуха: Антонине впору ложись бы да помирай, продавать или обменивать на хлеб было нечего: из поповского дома все выгребли активисты, да и если что осталось, то из-под охраны не возьмешь. Спасло то, что колхозная бригадирша, «партейная», но в детстве прихожанка храма, устроила Антонину в соседнее село на скотный двор коров доить. И хорошо, что не нашлись дураки и не донесли «куда надо», что супружницу «враждебного элемента» пригрела...

Конечно же, в согбенном, устало шагающем, одиноком путнике она узнала его издалека. Еще не веря, побежала навстречу по тропинке под гору, но на краю поникшего, с жухлой травой, луга, когда под ногами в дорожной колее затрещал первый ледок, остановилась в нерешительности. Показалось, что ошиблась: чужой человек тяжело и устало брел по дороге. Одет он был в истертый грязный ватник, на голову натянута солдатская ушанка.

Черты пожелтевшего, ссохшегося, в глубоких морщинах лица отталкивали застывшей суровостью; но слезящиеся глаза знакомо радостно распахнулись:

— Тонюшка!

Антонина, подхватив мужа под руку, помогла ему взойти на верх холма. Они стояли в обнимку, как в далекой молодости, у ворот церковной ограды. Отец Андрей то переводил взгляд на супружницу, то опять долго и неотрывно смотрел на блистающие в лучах заката кресты на куполах храма.

Он приоткрыл калитку, по мощеной камешником дорожке добрел до храмовой паперти и повалился ниц на ее плиты.

— Вернулся я... Слава Тебе, Господи, за все! — он гладил ладонями холодную поверхность плит, вытертую до блеска подошвами обуви богомольцев.

В домике просфорницы матушка Антонина, выудив ухватом из печи чугун с горячей водой, вымыла в тазу ноги мужу. Прикасаясь к культяшкам отмороженных пальцев на ступнях, вздыхала тяжко: «Как так можно-то?!», а он, прижав к ее плечу остриженную, в шрамах, голову, шептал:

— Я их, тех, простил...

Воскресным утром, прослышав о возвращении батюшки, народ повалил в храм. Кто, подходя к ограде, крестился истово на купола, а кто боязливо озирался по сторонам прежде чем торопливо прошмыгнуть под арку ворот.

Когда, возвещая о начале Божественной литургии, прозвучал возглас отца Андрея «Благословенно царство Отца и Сына и Святаго Духа!», храм был полон. Пришли люди не только из Городка, но из дальних сел и деревенек сюда добрались — повсюду по округе угрюмо высились порушенные поруганные храмы. Прихожане с жалостью взирали на стриженного священника с едва пробивающейся седой щетиной на впалых щеках: неся перед собой в вытянутых руках старинную, в окладе, книгу Евангелия, по солее батюшка ступал тяжело и трудно. Но служба шла и шла своим чередом.

Богомольцы исполнялись тихой молитвенной радостью. Горели, потрескивая, свечи, освещая святые лики на иконах и фресках, звонким речитативом откликались возгласам батюшки на ектениях старушки-певчие с клироса.

— Господу помолимся!

— Господи, помилуй!

Еще только-только затихла война; и все ждали возвращения домой своих солдат, и живых где-то в далекой Европе, и тех, кто пал на полях сражений...

После окончания службы из всего люда дольше всех не разбредались нищие. Дождались уж последних бабушек-богомолок, все еще торопливо крестились и протягивали к проходящим мимо грязные ковшики ладоней, гнусавя: «Подайте Христа-ради!».

Среди калек-побирушек толклись два чумазых, в изодранной одежонке, мальчугана. Один, белобрысый, с голубенькими наивными глазенками на бледном личике, не просил, выпевал жалобно тоненьким голосочком:

— Дяденьки и тетеньки! Подайте сиротке!

Другой паренек, чуть постарше, терся возле него и внимательно следил за передвижением участкового милиционера. Когда тот выходил из храма и тут, стоя на ступеньке паперти, сворачивал самокрутку и прикуривал, пацан негромко свистел и следом за голубоглазым дружком стремительно нырял в нишу под угловой башенкой ограды. Милиционер, дымя, подходил к воротам, всякий раз с подозрением оглядывал нищую компанию, хмыкал и шел обратно. Это взрослым убогим можно еще притулиться к Богу, но детишкам — нет, пусть они хоть беспризорники или детдомовцы, все равно властью заказано.

Милиционер скрывался в храме, и юные побирушки снова были тут как тут. Скоро остались они самыми последними: нищие, кто еле волоча ноги, а кто и вполне здоровой рысцой направились по дороге в Городок. Пацаны, видимо, добрались сюда со станции.

Отец Андрей вышел запирать калитку в ограде и увидел, что мальчишек «вытряхивает» почти взрослый парень-верзила. Зажал крепко под мышкой голову белобрысому и выворачивает вовсю у пацана карманы. Дружок, смуглый цыганенок, как петушок на верзилу наскакивает, да толку мало.

— Молодой человек, оставьте детей в покое! — прикрикнул священник.

Верзила злобно зыркнул из-под низко надвинутого козырька мятой кепки на отца Андрея, с презрительным видом пустив струйку слюны в щербину между зубами, пробурчал: «Погоди, дедок, встренемся еще!» и, отпустив пацана, пошагал прочь. Карманы он успел обчистить: ребятишки обескураженно хлюпали носами.

— Что, ребятки, пойдем к нам с матушкой в гости?! — предложил отец Андрей.

Пацаны, взъерошенные, настороженные, потянулись за батюшкой следом.

— Встречай, мать! Не одни сегодня трапезничать будем! — священник легонько за плечи подтолкнул парнишек к столу.

— Но сначала помолимся!

Батюшка негромко прочел молитву; ребятишки, переглядываясь, перекрестились.

На картошку с грибами они накинулись, осмелев, только за ушами затрещало. Между таким делом отцу Андрею удалось выведать, что юные гости беспризорничают на станции, что собирались махнуть на теплые «юга», но застряли пока. Белобрысенького звать Васька, чернявого — Ромка.

После еды и участливых слов ребята размякли, тут же и прикорнули на широкой лавке возле стены, привалясь друг к другу. Во сне вздрагивали, дергались. Стоило коту с печной лежанки на пол соскочить, и тут же Ромка мутные со сна глаза открыл и заозирался. Потом улыбнулся и опять заснул.

— Пусть у нас поживут, чем скитаться-то? Вместо внуков,— глядя на ребят, спросил супружницу отец Андрей.

Она молча кивнула в ответ. И оба в ту минуту с горечью вспомнили об обитавших в дальних городах дочерях, отрекшихся от родного отца...

Но не тут-то было! И дня не минуло, а уже забегал, засуетился, заугрожал Лохан. Величина — церковный староста! На войну Лохана по какой-то причине не мобилизовали, добровольцем идти он не возжелал — это не речуги в людных местах толкать. В какой-то конторке по заготовке съестных припасов просидел он тихой мышкой, но, когда война кончилась, осмелел, лихо залез государству в карман и попался. Вернувшиеся фронтовики к тыловой крысе снисхождения не имели, вытурили из партии. Но Лохана не «посадили». Для иного дела теперь он понадобился, в храм старостой соответствующие товарищи из КГБ его определили.

— Ты у меня будешь вот где! — совал он сухонький кулачок под нос отцу Андрею.— За каждым шагом следить буду, каждую копеечку учту — не затаишь!

Лохан бродил по храму во время службы, облаченный в вычищенный пиджачишко, лба никогда не крестил. По большим праздникам староста больше обретался возле свечного ящика, пристально наблюдая за работой продавцов.

Приезжий издалека на богомолье народ запросто мог в сутолоке бесцеремонно попихать локтями заносчивого мужичка, но свои местные взирали на него хоть и с насмешкой, но и с порядочной опаской. Разорял собор в Городке, здесь в Ильинке со звонницы колокола сбрасывал, и теперь что ему в голову взбредет, когда нежданно-негаданно его старостой тут поставили.

— Да тебя опять посадят, дурья башка! — Лохан привык не особо церемониться в разговорах с батюшкой.— Вот доложу куда надо, что ты юное поколение в религиозный дурман заманиваешь! Не я, так другие! Благодарить еще меня будешь!..

Не успел священник в ответ и рта открыть, как Лохан цепко сгреб парнишек за руки и поволок в Городок в детприемник:

— Не вам, попам, о молодежи заботиться, Советская власть на то есть!

Вернулся Лохан смущенный и злой: не довел ребят до детдома.

— Вырвались, сволочи, и убежали. Хмырь какой-то долговязый из-за угла под ноги мне бросился, вот их я и упустил.

Лохан в сердцах сплюнул, но закончил, как всегда, назидательно:

— А вот если бы эти пацаны сперли чего-нибудь из церквы, а?! Кто бы отвечал, кроме тебя, батько? То-то!.

Подошло время отцу Андрею в очередной раз вести «ругу» — взнос от прихода в епархиальное управление. Сверток затертых рублишек и трешников, редко — червонцев и впридачу пригорошню мелочи отец Андрей помещал в неприметный старенький саквояжик, с ним и пускался в дорогу. До станции он обычно добирался за попутье с кем-нибудь из односельчан, а там садился на проходящий поезд и — в Вологду.

И сейчас было все как обычно, только когда священник поднимался по ступенькам в тамбур вагона, столкнулся нос к носу с тем самым юнцом-верзилой, что выворачивал карманы у мальчишек. Юнец хмыкнул, неприязненно ухмыляясь, отвернулся. Впрочем, батюшка скоро забыл о нем, заняв свободное местечко и погружаясь в свои думки. А тут же за стенкой, в тамбуре, верзила прижал Ромку-цыганенка:

— Точно поп «башли» в своем чемодане возит?

Цыганенок кивнул: видел как складывал.

— А чего ж тогда не украл?.. Эх, вас, дураков, учить!..— верзила презрительно циркнул слюной в щербинку между зубов.— Так... Тогда ты, Васька, прикинься, что брюхо у тебя скрутило. Понял? — тряхнул он за плечо белобрысого.— А ты, Ромка, сюда попа вызывай! Что, сыкуны, затихарились: в детдом обратно охота? Больше выручать не буду. Ну?!

Верзила для пущей убедительности сунул Ваське под «дых»; мальчонка скрутился на полу. Ромка, испуганный, побежал за отцом Андреем.

— Батюшка, там нашему Ваське худо!

Священник в тамбуре склонился над скрюченным стонущим мальчишкой, и тут его ударил кастетом по затылку верзила. Ручку саквояжа отец Андрей, теряя сознание, все равно не выпустил. Верзила вырвать ее не смог и тогда еще раз ударил священника в висок.

— Валим! — скомандовал пацанам...

Но далеко удрать грабители не успели: кто-то, наверное, проводник, споткнулся о распростертое тело священника — у юных лиходеев не хватило силенок выбросить его из тамбура на насыпь. Голубчиков с поличным милиция сцапала на ближайшей же остановке: верзила набивал свои карманы деньгами из священнического саквояжа.

Отца Андрея схоронили без всякой огласки, тайком, не возле родной Ильинки, а неподалеку от остова заброшенного храма на окраине областного центра.

— Чтобы новым святым, чего доброго, вашего батьку не объявили! — ораторствовал по этому поводу перед ильинскими прихожанами Лохан и крутил неопределенно вознятым пальцем над своей головой.— Там они знают, что делают, раз запретили!.. А попу было говорено и не раз насчет пацанов: пригрел змеенышей — жди беды! Но жаль, конечно, его, хоть и никчемный человечишка! — вздыхал притворно Лохан.

На закрытом заседании суда матушка Антонина, глядя на понурые, перепуганные лица мальчишек, попросила судью простить их:

— Батюшка бы сам их простил...

Элина Рудая

(г. Симферополь)

ВЕНСКИЙ СУВЕНИР

Родилась и живет в Крыму. По профессии — инженер, работает в сфере телекоммуникаций. Пишет стихи и малую прозу, член Крымского союза журналистов этнических СМИ. Публиковалась в газетных и литературных изданиях Крыма. Автор сборника очерков «Записки крымской путешественницы» (2013 г).

Подходил к концу не только жаркий летний день, но и путешествие. За последнюю неделю за окнами экскурсионного автобуса промелькнули бывшие владения Австро-Венгерской империи: старинные улочки венгерских городов, ожерелье мостов в Будапеште над Дунаем, изумрудного цвета озеро Балатон, и, конечно, красавица Вена с ее великолепными замками и парковыми ансамблями. Все это еще хранило следы эпохи, когда империей правили Габсбурги, а ее столица жила под звуки бессмертной музыки Моцарта и Штрауса.

До начала обратного пути домой оставалось не больше трех часов, когда Аня и Света отправились в завершающий поход по магазинам и сувенирным лавкам Вены. Шоколад и конфеты с изображением Моцарта на обертке, марципановые фигурки, кофе, чай с портретом императрицы Сиси, магниты на холодильник (ну, как же без них!) — все это исправно отправлялось в сумки девушек.

— Вот, что еще не хватает сейчас для полного счастья, так это чашечки бодрящего кофе,— изрекла Светлана, оборачиваясь к подруге.

Отставание Аннушки на полшага явно демонстрировало усталость от пройденных дорог и груза не только сумок, но и впечатлений, полученных за все время путешествия. Девушка молча кивнула головой.

Их приютила летняя площадка одного из ресторанчиков Кольцевого бульвара, Рингштрассе. «Эх, гулять, так гулять!»,— решили они, уютно располагаясь в креслах за столиком. Кофейная карта, а следом за ней меню кондитерских изделий поражали своим разнообразием. Каждый десерт или кусочек торта с картинки очаровывал изысканным видом и словно шептал: «Возьми меня». В итоге девушки произнесли магическую фразу «Прощай, фигура!», и стол, словно скатерть-самобранка, оказался полностью заставлен лакомствами, количество которых явно превышало возможности поедания. Но подруги поняли это, когда было уже поздно. Обе прыснули от смеха!

Глоток за глотком ароматного напитка возвращал Анечку к жизни, а ложка за ложкой нежного десерта дорисовывала ее яркими красками — улыбка не сходила с лица.

— Жить, как говорится, хорошо... — начала произносить Света расхожую фразу и от удовольствия откинулась на спинку кресла. Только сейчас Аня, из-за спины подруги, поймала взгляд за соседним столом, и поняла, что они со Светланой являются объектом пристального внимания двух местных дам.

— А почему ты решила, что они местные?

— На столике у соседок стоят только стаканчики и две небольшие бутылочки с минеральной водой. К тому же, доносящиеся оттуда обрывки фраз звучат по-немецки,— пояснила Аня свои догадки.— А наше пиршество им явно не дает покоя!

И действительно, соседки с нескрываемым интересом изучали «русское застолье». А когда Светлана обернулась в их сторону, одна по-русски с небольшим акцентом спросила:

— Вкусно?

— Очень! — незамедлительно последовал ответ.

Женский смешок раздался за обоими столами.

— Ну, и ладно, пусть что хотят, то и думают. А мы сейчас сядем в автобус и уедем, и кто знает, когда снова здесь окажемся? — мечтательно произнесла Света, продолжая трапезу.

Минут через десять соседки-австрийки поднялись из-за стола и направились к выходу, продолжая посмеиваться над русскими «подругами». У Аннушки от неожиданности расширились глаза, и она быстро шепнула:

— Светка, смотри! У той, что с короткой стрижкой, на платье — дырка!

— Где? А...

С чопорным видом австрийки никак не вязалась по-предательски большая круглая дыра, которая расположилась на заднем полотнище чуть выше разреза. Первая мысль, которая посетила девушек, была добродушной — а вдруг дама только что порвала платье? Но, наблюдая за удаляющейся фигурой, и вместе с ней за дыркой, нитки вокруг которой когда-то успели обтрепаться, а теперь, от продолжительного сидения, примяться, они поняли, что это сквозное образование — «древнее». Света и Аня перестали сдерживать хохот.

Еще через несколько минут к выходу прошла пара — мужчина и женщина среднего возраста. Женщина с некоторым презрением бросила взгляд на русских девушек. Но когда она повернулась спиной и слегка тряхнула волосами, Аня со Светой снова «разинули рты»: застежка—молния наполовину была распорота и зияла очередной дырой!

— Смеется тот, кто смеется последним! — только и вымолвила Аннушка.

— А, по-моему, это для нас еще один венский сувенир,— подытожила Света.

Девушки, расплатившись с официантом, поспешили к автобусу.

Арарат Пашаян

(г. Брянск)

РАССКАЗЫ

Родился в 1951 году в Армении. Доктор химических наук, профессор. Заведующий кафедрой химии Брянского государственного инженерно-технологического университета. Автор более 200 научных трудов, трех монографий, 25 патентов. Пишет с юношеского возраста на армянском языке, предпочтительно эссе и рассказы, подавляющее большинство которых автобиографические. Последние годы пишет также на русском языке. Автор более 50 рассказов и эссе, которые опубликованы на страницах Проза.ру. Живет с семьей в городе Брянске.

ВШИВАЯ

Этот рассказ мною был написан на армянском языке в далеком 1987 году, когда мы все со своими мелкими (и не очень) проблемами и заботами «мирно и дружно» жили в стране, которая называлась СССР. Тогда я думал и писал на армянском языке.

Известно, что при переводе произведения многое теряется, хотя бы потому, что автор и переводчик мыслят на разных языках, обладая разной ментальностью.

Авторский перевод снимает перечисленные выше противоречия и разночтения, если автор-переводчик практически одинаково владеет двумя языками.

Идея перевести именно этот рассказ 27-летней давности укоренилась во мне не случайно.

В ходе моих жизненных наблюдений я неоднократно убеждался, что имеется некая неосознанная и неведомая связь между реальными событиями с фантазиями и воображениями на эту тему. Бывают же вещие сны?

Будучи неверующим человеком с устойчивыми атеистическими воззрениями, я с годами становился суеверным человеком, постоянно сомневающимся в том, имеется ли для каждого человека рок, судьба, предначертанная линия жизни или каждый живет сам по себе своей жизнью, содержание и исход которой не зависит ни от чего (Кого!), разве что от стечения обстоятельств?

Практически во всех моих рассказах и эссе повествование ведется от первого лица и, создавая образ главного героя, я исходил из собственных мироощущений и описывал события из моей жизни.

Из-за суеверия многие темы и сюжеты, созданные мной, до сих пор тихо и уныло дребезжат внутри, на душе, как плач угасающего камертона. Но я их так и не выпускаю на волю, ибо неоднократно убедился, что всякие мои мрачные, трагические воображения или фантазии во времени каким-то странным образом материализуются.

Содержание настоящего рассказа убедительно доказывает, что мое суеверие и мои страхи о фатальности бытия обоснованы...

В возрасте 60 лет в Лос-Анджелесе внезапно скончался эмигрант из Армении. Умер в полном одиночестве (его жена и трое дочерей отказались покинуть родину) и был похоронен на чужой земле по-американски — сдержанно и организованно.

Когда я узнал об этом грустном факте, решил развивать эту тему, написав рассказ, в котором Вдова покойника здесь, в Армении, устраивает похороны мужа без тела покойника, положив в гробу его кирзовые сапоги, ватную телогрейку и топор дровосека. Эти «реликвии» покойник хранил как память о его тяжелых ссыльных днях, когда, будучи «врагом народа», молодой армянин — репатриант из Сирии, оказавшись в Сибири, работал на лесоповале.

Совершив все положенные обряды поминания на годовщине «похорон», Вдова устанавливает надгробный гранитный камень-памятник с надписью:

«Памятник армянину, похороненному вдали от Родины».

Когда я стал подтачивать мелочи и создавать образы при изложении описанных событий, особенно когда соседи стали собственными силами сколачивать гроб для отсутствующего тела покойника (без свидетельства о смерти гробы не продавались), при описании мизансцены я для убедительности мысленно представлял двор частного дома моего близкого родственника. Это помогало мне более убедительно передать внутреннюю напряженность ситуации и трагикомичность происходящего, тем более, что я прекрасно знал этот двор, так как вырос там...

Рассказ получился очень трогательным и качественным. Еще некоторое время внутри меня дрожал нерв сострадания и сопереживания событиям, описанным мной.

И когда я практически полностью отошел и избавился от колдовского влияния атмосферы и настроения моего последнего рассказа, вдруг, как гром среди ясного неба, мне сообщают, что мой близкий родственник скоропостижно скончался, будучи в чужом городе...

Когда я вошел в его двор и обнаружил скорбящих девочек и вдову, которые, обнявшись в клубок, тихо стонали и тряслись, мне показалось, что присутствую на постановке спектакля, поставленного по мотивам моего последнего рассказа. Все совпадало. Окружающие соседи, отсутствие тело покойника и скорбящие родственники...

Было бы глупо искать причинно-следственную связь с тем, что писал в моем рассказе пару месяцев назад и с тем, что сейчас я наблюдал. Однако во мне постепенно возникало чувство вины за несовершенный грех, и я никак не смог избавиться от этого страха и чувства угрызения совести...

Прошло время. Я постепенно выходил из этого замороженного состояния. Внутри, как ранней весной, появились творческие ростки, на которых почки все вздувались, и, кажется, вот-вот взорвутся...

Однако страх суеверия не позволял развернуться и излагать то, что я задумал...

* * *

Я ее заметил сразу. Нельзя было оставаться равнодушным к ее испуганному и бесконечно печальному взгляду.

Она была одноклассницей моей дочери, которую я каждое утро сопровождал до школы и потом отправлялся на работу.

Не сказал бы, что она была красивой или привлекательной. Поражали ее скованные действия и поведение: беглый взгляд по сторонам в поисках воображаемого источника опасности или атаки врага.

А перед началом уроков, когда в коридоре на фоне громкого крика и детского гогота вокруг тебя, как в хороводе, бегают и шарахаются во все стороны возбужденные и суетливые школьники, она тихо, практически прижимаясь к стене, чтобы не занимать какое-либо пространство, неподвижно и молча стояла и дожидалась звонка.

Когда эта сумасшедшая толпа распределялась и рассасывалась по классам, а коридор постепенно опустел, она робко отрывалась от своего нулевого пространства и, оглядываясь по сторонам, беглым шагом стремилась к двери своего класса.

Столь сильно выраженный комплекс неполноценности и страх перед окружающей средой бросались в глаза, и это все в комплексе вызывало чувство сострадания. Было ясно, что с этой девочкой не все в порядке. У нее на душе кипели страсти, которые она старательно пыталась заглушить...

Я стал интересоваться. Кто она такая, как учится, из какой она семьи?

— Ее в классе называют «вшивая» и все избегают ее,— разъяснила моя жена, которая узнала эту информацию из уст нашей дочери, и продолжала,— во время санитарного обхода медсестра в ее волосах обнаружила вшей и об этом открыто сказала в присутствии всего класса, как бы предупреждая об опасности...

Теперь мне все стало ясно. Раненный и загнанный в угол звереныш.

Она была из многодетной и неблагополучной семьи, и может поэтому ее мать никак не прореагировала на вызовы администрации...

Кому знакомы детский садизм, неосознанная озлобленность и высокомерие, тот поймет, каким адским мучениям и невыносимым унижениям ежедневно подвергалась Вшивая,— героиня моего будущего рассказа.

Однажды утром я специально задержался с дочерью на перекрестке, чтобы помочь Вшивой вместе с нами переходить этот опасный участок дороги к школе.

Когда я подошел к ней и предложил свою руку, чтобы с одной стороны держать ее и перейти дорогу, она резко одернула руку и отпрыгнула от меня.

Я с дочерью перешел дорогу, но замедлил шаг и краем глаза следил, как будет Вшивая переходить дорогу.

Она робко подошла к краю тротуара, дождалась, когда подошла взрослая женщина и, прикрываясь за нею, быстро проскакала до противоположного тротуара.

Ее «великодушный» отказ моему предложению помочь ей я трактовал как осознание собственной опасности для окружающих...

Я был удручен и озабочен за психику Вшивой. Ведь столь глубокие и сильные страдания и переживания в восьмилетнем возрасте чреваты...

Я увлекся разбором и анализом причин столь резкого и неординарного поведения моей героини. И тогда я понял, что практически готов написать о ней рассказ.

Однако ожидаемый рассказ терял свою привлекательность, так как я никак не мог придумать убедительный, сильный и трогательный финал.

Но я спешил завершать рассказ, так как незавершенные темы и рассказы раздражают меня и мешают сосредоточиться на новых темах.

Наконец принял решение завершить рассказ тем, что Вшивую на этом перекрестке насмерть сбивает машина. А завершающая фраза рассказа была такая:

...И я медленно и печально замыкал похоронную процессию, размышляя и задавая себе вопрос: что это было? Несчастный случай или самоубийство?

Прошло время, за этот период я два раза успел побывать в командировках, глубоко вошел в производственные проблемы и полностью отошел от черных и грустных мыслей...

Однажды, вернувшись вечером с работы домой, заметил некоторую напряженность в поведении дочери.

— Папа, сегодня утром моя одноклассница погибла. Ее сбила машина,— сказала дочь и не смогла сдержать слезы.

— Вшивая? — тревожно спросил я.

— Откуда узнал? — изумленно, сквозь слезы спросила дочь.

...По словам водителя, девочка неожиданно вырвалась с тротуара и так мгновенно оказалась под колесами машины, что он даже не успел затормозить...

Впереди похоронной толпы, с напряженными лицами, с видом некоторого лживого торжества шли одноклассники Вшивой, держа в руках белые гвоздики.

А в самом конце процессии я носил свое грешное и бесконечно виноватое существо, задаваясь вопросом: «Что это было? Несчастный случай или самоубийство?»

БЕЗОТЦОВЩИНА

Вместо предисловия.

Кто следит за моим творчеством, знает, что все мои произведения (за редким исключением) изложены от первого лица и являются частью моей прожитой и пережитой жизни. Поэтому спешу сообщить, что в этом произведении все события выдуманы автором, и главный герой — собирательный образ юноши сегодняшних дней.

Автор уверен, что такая история могла случиться и практически имеет место на всех концах света ежедневно...

По данным статистики, в настоящее время каждый третий ребенок живет в неполной семье. Примерно столько же проживают с отчимами. То есть больше половины детей страдают в унизительных мучениях поиска причин, почему у них рядом нет отца, как у других детей из обеспеченных и полных семей?

В каждом отдельном случае, как говорит Л. Н. Толстой, эти дети «несчастны по-своему», но их объединяет схожесть переживаний и желание иметь ежедневно «доступного отца».

...Утомительные ожидания с зачеркиванием дней на календаре вот-вот закончатся, и он опять встретится с отцом.

По рассказам матери, отец ушел к другой женщине, когда ему не было и года, поэтому он не помнил и не знал, как это бывает, когда отец каждый день выходит из дома, прощаясь и обнимая детей, а вечером возвращается и остается спать вместе с семьей...

Он еще с раннего детства с неприкрытой завистью наблюдал за действиями своих друзей, когда в детсад за ними приезжали их отцы.

Сколько раз и во сне, и наяву он представлял сцену, как отец появляется на пороге и с какой гордостью и радостью он выбегает из комнаты и на глазах у всех своих друзей бросается в объятия отца. А отец его приподнимает и трясет над головой, а потом страстно целует его в щеки и в лоб...

... Они с отцом прогуливаются по улицам города, отец крепко держит его за руку, а он не в силах скрыть свое счастье, оглядывается по сторонам — все ли видят, что он гуляет с отцом? Какое красивое лицо у отца, как он доволен, что у него такой сын, которого он очень любит. Это видно по его счастливой улыбке. Какой он у него стройный и сильный. И не зря все друзья ему завидуют...

Эти кадры в замедленном исполнении, как в кино, почти ежедневно приходили во сне, и он, просыпаясь утром и окунувшись в реальную жизнь, с утра пораньше уже не в настроении и, как мама говорит, «капризный и невыносимый мальчик».

— Чего тебе не хватает? Что еще хочешь? Что я не так делаю? Почему ты с утра такой угрюмый и уже обиженный на всех и на весь мир?

Материнская агрессия всегда вводила его в ступор. Он еще более замыкался в себе и суровым взглядом исподлобья совсем расстраивал маму:

— Что с тобой происходит? Тебя к врачу, что ли, сводить?

Часто эти сцены заканчивались истерикой и плачем матери...

Он очень не хотел ее расстраивать, так как сильно ее любил. Именно поэтому он не осмеливался рассказывать ей о своих переживаниях, о преследующем его сне и о ночных кошмарах и переживаниях.

Он был уверен, что если поделится с матерью и расскажет ей, что его тревожит, она еще больше расстроится...

Каждый раз, говоря об отце, мать с озлобленной ноткой в голосе и чуть раздраженно, как бы стараясь быть сдержанной и сделав над собой усилие показаться равнодушной, дрожащим голосом говорила одно и то же:

— Как ты не понимаешь, что он предатель? Бросил нас совсем беспомощными и ушел к своей молодой любовнице. Понятно, кому нужна уставшая и неухоженная жена, которая целый день, как белка в колесе, крутится, варит, парит, стирает, гладит, в магазин бегает? А там у него под боком молодая и ухоженная змея...

И он себя ощущал безгранично несчастным и брошенным ребенком, которого родители не понимают.

— Почему именно я, почему именно мой отец? Неужели он на самом деле такой нехороший?

— Какой бы он ни был, я его очень люблю и хочу быть на него похожим, когда вырасту,— завершал он свои поиски истины.

Сколько раз он тайком, прячась за забором, следил за тем, как отец с этой «змеей» выходили из офиса и садились в машину.

Сколько он ни старался, ему не удавалось обнаружить в этой «змее» змеиное. Она была очень элегантной и красивой женщиной. Двигалась с достоинством и всегда улыбалась. Улыбка была ослепительно красивой.

Теперь-то, когда он вырос и понимает толк в женщинах (еще бы, ему же уже исполнилось 14 лет), он понимает отца.

Он хотел бы иметь именно такую жену, которая родила бы ему много детей...

Однажды он осторожно попробовал затронуть эту тему и признался матери, что он иногда следит за отцом и что она, эта «змея», не такая уж змея, как он ожидал.

— Понятно теперь, чьи гены в тебе бурлят. Яблоко от яблони недалеко падает. Как же мне дальше жить? Какая же я несчастная женщина. За что ты меня так сурово наказываешь, Господи? Ну пожалей меня...

И он зарекся больше этой темы не касаться, но постепенно начинал понимать, почему отец ушел от мамы...

Он очень любил свою маму и каждый раз, когда его общение с мамой заканчивалось слезами и маминой истерикой, он приходил в глубокое уныние и отчаяние. Ведь она же плачет из-за него.

В назначенный день и в назначенное время они встретились с отцом в ближайшем парке.

Отец был очень пунктуальным и ответственным человеком и никогда не опаздывал. Если и бывали непредвиденные обстоятельства, то заранее предупреждал.

— Ну, здравствуй, сынок! Как дела? Что мы такие невеселые? В наши-то годы? Тебе исполнилось 15 лет. Какое счастливое время. Мне бы твои годы.

— Отец! Ты бы как прожил свою жизнь, если бы тебе была предоставлена возможность начать все заново?

— Сынок, у тебя сегодня юбилей. Давай поговорим о тебе. Я тебе подарок принес. Вот получай,— ловко уходя от разговора, отец повернулся и достал сверток.— Тебе планшет. Надеюсь, я тебя не разочаровал, и подарок тебе по душе.

— Будешь послушным и хорошим мальчиком, хорошим студентом, на 20-летие обещаю машину подарить,— продолжал отец, пользуясь паузой.

— Отец, для меня самое большое счастье и самый неоценимый подарок — это быть с тобой. Общаться с тобой и говорить каждый день, каждый вечер. И утром, просыпаясь, с улыбкой тебе сказать: доброе утро, отец! И уходя в школу, обнять тебя и поцеловать в надежде, что вечером опять увидимся,— сказал он и, не сдержав эмоции, заплакал.

— Нy, нy, это уж совсем. Какой у нас день. Мы повзрослели. Нам 15 лет. А мы плачем,— сказал отец и обнял его голову.

Его пальцы вошли в его кучерявую шевелюру на затылке. Он гладил одной рукой его волосы, а другой вытирал его слезы...

— А это подарок от моей супруги. Тебе фирменные часы, чтобы ты ценил время и не тратил его бездарно. Последняя модель. Правда, подарок скромный, но важно внимание. Она тебе желает успехов и много счастливых и беззаботных дней.

Не зная, как среагировать, он стал рассматривать подарки, что несколько сняло напряжение момента.

— Отец, ты не обидишься, если я маме скажу, что часы тоже ты подарил?

— Сам понимаешь, чем это кончится,— продолжал он и почувствовал себя виноватым и немного предателем.

Отец смягчил ситуацию уместной паузой и, несколько подумав, сказал:

— Как хочешь. Тебе преодолевать все трудности общения с мамой и тебе выбирать, какую политику с ней вести, чтобы она меньше кричала и рыдала.

— Отец, ты все-таки не ответил на мой вопрос. Как бы ты прожил свою жизнь заново? — и не дав отцу шанс выбора, он продолжал,— Ну, конечно, не женился бы на маме. Какой смысл жениться, чтобы потом развестись? Начиная новую жизнь, надо учитывать старые ошибки и избегать их.

Отец несколько изумленно, но внимательно слушал монолог сына и понял, что сын повзрослел.

— Значит, мое появление в твоей жизни ошибка? Ведь так получается, отец!

— Сынок, нy что ты такое говоришь? Самым значительным событием в моей жизни я считаю твое появление. Ты же у меня единственный. Ты мой наследник,— старался угодить озлобленному сыну отец.

— Хочешь, переезжай жить к нам? Мы будем очень рады. Ты же взрослый мальчик. Решай сам.

— А как мама? Ведь для нее я тоже единственная опора, надежда и радость... Хотя наше с ней общение радостным трудно называть,— опустив голову и почти что шепотом сказал он.

— Отец, почему же так сложно все? Как будто у нас цугцванг в шахматах, когда любой ход ухудшает ситуацию. Если ты вернешься к нам, то будет плохо и тебе, и твоей жене. Если я перееду к вам, то будет плохо маме. Она этого не переживет, поэтому я этого никогда не сделаю, хотя очень хочу жить с тобой...

Наступила напряженная пауза, которую прервал сын:

— Отец, как нам быть? Как нам дальше жить? Ведь и мне, и тебе плохо друг без друга.

— Не знаю, сынок...

ГРУСТНАЯ ИСТОРИЯ ЛЮБВИ

Ереван. 1980—85 годы. Черемушки, аварийные дома на улице Алабяна. Старая дева Шакэ, уходя на пенсию и оставляя педагогическую деятельность, почему-то решила пожертвовать свою девственность престарелому контуженному и изрядно пьющему Мукучу (сокращенный вариант армянской имени Мкртич, что в переводе означает креститель).

Полагаю, что любая особа женского пола (девочка или женщина-девственница любого возраста) тщательно и с романтическими подробностями мечтает и в бессонные ночи воображает подробно в деталях свою первую брачную ночь.

Истории не известно, превратилась ли девственница Шакэ в женщину после того, как она стала жить с Мукучем, но, судя по частоте и содержанию доносившихся до нашего слуха криков и проклятий, надо полагать, что медовый месяц Шакэ оказался не совсем медовым.

Случилось ли то долгожданное событие в жизни Шакэ, о которой каждая женщина мечтает, для нас, соседей, так и осталось тайной.

Скорее всего, Шакэ оставалась девой. Если даже эта супружеская пара ворковала бы как влюбленные голуби, то с трудом вериться, что контуженный Мукуч с трясущими руками и головой смог бы совершить такой «подвиг».

Остается загадкой, зачем надо было Шакэ приютить у себя брошенного и отвергнутого семьей Мукуча, если сразу бросается в глаза, что это тяжело больной человек.

Трудно анализировать и полностью расшифровать женскую психологию и выявить все причинно-следственные истоки и основы их действий.

Смогу лишь предположить, что навязчивая идея или мечта женщин быть замужем или иметь мужа, может проявиться в самых непредсказуемых исполнениях.

Не берусь с хронологической точностью утверждать, что они стали ругаться сразу после начала совместной жизни, так как о том, что у Шакэ имеется мужчина, мы, соседи, узнали тогда, когда до нас стали доноситься крики и шум ссоры и даже драки с «мордобоем» и криками о помощи...

Я в 35-летнем возрасте, ученый мужчина, получал мастер-класс по армянско-русскому мату, так как Мукуч ругался, применяя лексику славной Красной армии.

Надо отдать должное Шаке, которая не отставала от «мужа» и достойно «оборонялась», проявляя незаурядные знания редких и очень забавных проклятий, которые она выкрикивала в ответ сочной брани Мукуча.

С первых же дней, как мы заселялись в этот Черемушкинский дом, наши дружные соседи обработали непригодную землю напротив дома и, освободив землю от строительного мусора и убирая камни, превратили этот кусочек земли в райский уголок.

За 25 лет деревья в саду настолько выросли, что прямо перед нашим подъездом выросло до угрожающих размеров тутовое дерево, которое своими сладкими плодами стало причиной загрязнения входа в подъезд, прилипая к обуви и создавая определенные санитарные проблемы. Кроме этого, из-за громадных размеров этого тутового дерева квартиры первых двух этажей нашего подъезда, окна которых выходили во двор, оказались в тени, и поэтому этот гигант был спилен и прямо напротив подъезда образовался широкий пенек.

На этом пеньке в летние вечера, когда после зноя и ереванского палящего солнца наступали приятные и сладкие ереванские вечера, мы часто устраивали мужские посиделки.

Эти события совпали с появлением в моей семье сына, в связи с чем я часто проводил время во дворе, прогуливая нашего младенца.

И получилось так, что, сидя на пеньке и качая в коляске сына, мне часто приходилось беседовать с Мукучем, который практически всегда бывал в подпитии.

Как выяснилось из бесед, Мукуч был учителем математики и в какой-то период жизни работал в школе с моим отцом.

Очевидно, что все, что было связано с моим отцом, меня очень интересовало. Поэтому мы с Мукучем долго беседовали и всегда были рады встречам...

Ссоры и драки Шакэ с Мукучем становились все более ожесточенными.

Все чаще был слышен истошный крик Шакэ, когда после оскорбительных выкриков и проклятий Мукуч хлопал дверью и выходил во двор: Шакэ открывала дверь и громко, чтобы все соседи слушали, вслед за ним кричала:

— Чтоб ты сдох и перевернулся в гробу...

Или Мукучу некуда было уходить, или у него с Шакэ была какая-то странная «любовь», или их связывала какая-то странная страсть сожительства или сосуществования и, невзирая ни на что, они продолжали сожительствовать...

Мукуч трагически погиб. Его раздавила машина. Соседи говорили, что он был в состоянии алкогольного опьянения.

Горе, страдания, плач и траур, который устроила Шакэ, мы все восприняли как должное, как обряд или традицию. Так от души и самозабвенно каждая армянка должна оплакивать своего покойного мужа, вне зависимости от того, как они жили до того...

Прошло несколько месяцев.

Жизнь продолжалась и все были заняты своими мелкими и ежедневными заботами и вроде все забыли о том, что в жизни нашего двора был такой эпизод, когда мы лицезрели забавные и порой печальные и грустные сцены семейной ссоры Шакэ с Мукучем...

Однако в поведении Шакэ я стал наблюдать завидное постоянство — страстное и эмоциональное оплакивание Мукуча. Когда мы встречались во дворе, Шакэ бросалась на меня и, положив голову на мою грудь, страстно и энергично трясла меня своими вздохами и слезами, плача и заикаясь от волнения, выговаривала:

— Он тебя очень любил и высоко ценил. Дай я тебя обниму и представлю, что я сейчас обнимаю моего любимого Мукуча. Ты не можешь представить, мой дорогой, как мне не хватает его, как я его любила! Каждый раз, проходя мимо этого пенька, смотрю, и мне кажется, что он там сидит и беседует с тобой.

После некоторой паузы, она, отходя от меня, вытирая слезы и переводя дух, продолжала:

— Какая я была счастливая? Никто не может это представить! Какая пустота во мне сейчас. Боже мой, как болит душа. Как мне дальше жить?

Вначале я думал, что Шакэ несколько увлеклась и так глубоко и проникновенно вошла в свою роль, что в некотором смысле потеряла грани реальности, и что это скоро пройдет.

Эти сцены с неугасающей страстностью продолжались в течение года. Трудно сказать, как долго Шакэ продолжала бы мне доказывать о неповторимой красоте и романтичности своей любви к Мукучу, но после Спитакского землетрясения наш дом был признан аварийным, и все соседи разошлись по разным уголкам города Еревана, а потом и по всему свету...

В моих ностальгических путешествиях в прошлые воспоминания я часто вспоминаю с искренним сочувствием этих несчастных людей: Шакэ и Мукуча. Иногда мне кажется, что переживания и «горе» овдовевшей Шакэ, свидетелем которого я был в молодости, были искренны и естественны.

Возможно ли такое?

Не исключено, что в сознании Шакэ негативный кусочек скандального сосуществования с Мукучем сознательно или подсознательно был стерт из памяти, и Мукуч для нее остался образом того единственного, с которым она связала свою жизнь и кому она отдавалась в своей девственной чистоте...

А ведь всем женщинам хочется наяву, ну хотя бы во сне иметь реальный или выдуманный образ, и главное, уверенность в существовании единственного и желанного...

Единственное, что меня не убедило во всей этой истории, это заблуждение Шакэ о том, что она была очень счастлива с Мукучем.

На самом деле она стала счастливой после его смерти...

Тут мне приходят на память строки Севака (не дословно!):

Для определения

Возраста древесины

Ее надо срезать...

Как это жестоко и несправедливо. И самое обидное в том, что Шакэ как явление не исключение...